XIV
Золотистый локон
Надо торопиться. Я уже вижу конец, что мерцает впереди огнями мотеля в темную дождливую ночь. Последний шанс, послевоенный мотель, где не задавали вопросов, где в регистрационной книге ни одного подлинного имени, а деньги вперед. В конторе висят гирлянды с прошлого Рождества; за конторой кучка мрачных лачуг, подушки влажны от плесени. В лунном свете стоит бензоколонка. Бензина, правда, нет – кончился полвека назад. И вот здесь ты остановишься.
Конец – теплая безопасная гавань. Где ты отдохнешь. Но мне ещё идти – я стара, устала, я иду пешком, хромая. Заблудилась в лесу, и не видать белых камешков, что укажут дорогу, и впереди – ненадежная почва.
Призываю вас, волки! Мертвые женщины с лазурными волосами и глазами, будто кишащие змеями бездонные колодцы, я обращаюсь к вам! Не оставьте меня и в конце! Направляйте трясущиеся артритные пальцы, липкую шариковую ручку, подержите на плаву протекающее сердце ещё несколько дней. Будьте мне спутниками, помощниками и друзьями; ещё один раз, прибавляю я, ибо разве в прошлом мы не были близко знакомы?
Всему свое место, как говорила Рини, а в дрянном настроении (беседуя с миссис Хиллкоут): цветы без дерьма не растут. Мистер Эрскин научил меня парочке полезных трюков. Если понадобится, правильно сформулированное обращение к фуриям может оказаться полезным. Главным образом, когда дело касается мести.
Вначале я верила, что хочу лишь справедливости. Думала, что сердце мое чисто. Нам нравится думать, что наши мотивы хороши, когда мы собираемся причинить вред кому-нибудь другому. Но, как замечал тот же мистер Эрскин, Эрос со своим луком и стрелами – не единственный слепой бог. Юстиция тоже слепа. Нескладные слепые боги с острым оружием: Юстиция держит меч, и в сочетании со слепотой это дает неплохой шанс поранить себя.
Ты, конечно, хочешь знать, что было в Лориных тетрадках. Они остались, как были, по-прежнему связаны грубой бурой бечевкой, ждут тебя в пароходном кофре вместе со всем остальным. Я их не трогала. Сама увидишь. Вырванные страницы – не моих рук дело.
Чего я ждала в тот полный ужаса майский день 1945 года? Признаний, упреков? Или дневника с рассказом о любовных свиданиях Лоры и Алекса Томаса? Конечно, конечно же. Я приготовилась к мучениям. И я их получила – пусть не те, что себе представляла.
Я разрезала бечевку, разложила веером тетради. Их было пять: Математика, География, Французский язык, История и Латынь. Книги знаний.
Она пишет, как ангел, говорится о Лоре на задней обложке одного издания «Слепого убийцы». Американского издания, если не ошибаюсь, с золотым орнаментом на обложке; на ангелов они особенно упирали. Но ведь ангелы много не пишут. Ведут подсчет грехам, записывают проклятых и спасенных, или одинокая рука начертает предостережение на стене. А то послания – главным образом, неважные новости: Бог с тобою – не вполне благословение.
Имея все это в виду, можно сказать: да, Лора писала, как ангел. Другими словами, мало. Зато по сути дела.
Первой я открыла тетрадь по латыни. Большинство страниц чистые, кое-где – неровные края; наверное, Лора выдирала старые домашние задания. Оставила одно – свой перевод, сделанный с моей помощью и с помощью библиотеки в Авалоне, – заключительные строки Книги IV «Энеиды» Вергилия. Дидона закалывает себя на погребальном костре или алтаре, что сложила из вещей, как-то связанных с её пропавшим возлюбленным Энеем, который уплыл на войну, дабы исполнить свое предназначение. Дидона умирает не сразу, хотя истекает кровью, как заколотая свинья. Она ужасно корчится. Помнится, мистер Эрскин особенно любил это место.
Я помню тот день, когда Лора это писала. Вечернее солнце окрашивало мою спальню. Лора лежала на животе на полу, болтая ногой в носочке, и терпеливо переписывала к себе в тетрадь наше совместное творение. От неё пахло мылом «Айвори» и карандашной стружкой.
Тогда могущественный Юпитер пожалел её за эти долгие муки и трудный путь и послал с Олимпа Айрис, чтобы та вынула из тела страдающую душу, которая все ещё там пребывала. Это было необходимо, потому что Дидона умирала не естественной смертью и не от руки другого человека, а убив себя в порыве отчаяния. И Прозерпина не срезала ещё золотистый локон с её головы и не отправила в подземный мир.
И вот, в туманной дымке, с крыльями желтыми, точно крокус, оставляя за собой тысячи радужных цветов, сверкающих на солнце, Айрис слетела на землю и, склонившись над Дидоной, сказала:
Как мне приказано, я забираю то священное, что принадлежит Богу Смерти, и выпускаю тебя из тела. И тут же тепло ушло, и жизнь её растворилась в воздухе.
– А почему она должна была срезать локон? – спросила Лора. – Эта Айрис?
Я понятия не имела.
– Просто должна была – и все. Вроде жертвоприношения. Мне было приятно, что у меня имя одной из героинь. Значит, меня назвали не только в честь цветка, как я всегда думала. Ботанический мотив в именах девочек в семье матери был очень популярен.
– Это помогло Дидоне покинуть тело, – сказала Лора. – Она больше не хотела жить. И её страдания закончились, – значит, все правильно. Да?
– Ну, наверное. – Меня не очень интересовали этические тонкости. Странные вещи творятся в поэмах. Разбираться в них бессмысленно. Но мне было интересно, неужели Дидона блондинка; во всей этой истории она казалась мне брюнеткой.
– А кто такой Бог Смерти? Почему ему нужны волосы?
– Хватит уже про волосы, – сказала я. – Латынь мы сделали. Давай французский закончим. Мистер Эрскин много задал, как всегда. Итак: Il ne faut pas toucher aux idoles: la dorure en reste aux mains.
– Может, так: не имейте дела с ложными богами, перепачкаете руки золотой краской.
– Здесь не говорится о краске.
– Но имеется в виду.
– Ты знаешь мистера Эрскина. Ему плевать, что имеется в виду.
– Я его ненавижу. Я хочу, чтобы вернулась мисс Вивисекция.
– И я. Я хочу, чтобы мама вернулась.
– И я.
Мистер Эрскин невысоко оценил Лорин перевод. Весь исчеркал красным карандашом.
Как описать ту бездну горя, куда я теперь погружалась? Я не могу, потому и не пытаюсь.
Я пролистала остальные тетради. В Истории не было ничего, кроме вклеенного снимка: Лора и Алекс Томас на пикнике пуговичной фабрики; оба светло-желтые, а моя отрезанная голубая рука ползет к ним по лужайке. В Географии – только краткое описание Порт-Тикондероги, которое нам задал мистер Эрскин. «Этот небольшой город расположен у места слияния двух рек – Лувето и Жога, и знаменит ценными породами камней и многим другим» – первое Лорино предложение. Из Французского Лора вырвала все домашние работы и вставила забытый Алексом Томасом лист с непонятными словами, который она, как я теперь выяснила, так и не сожгла. Анхорин, берел, каршинил, диамит, эбонорт… Иностранный язык, это правда, но я научилась понимать его лучше, чем французский.
В Математике – длинный столбец цифр, напротив некоторых – слова. Я изучала их несколько минут. Потом поняла: это были даты. Первая совпадала с моим возвращением из Европы, последняя – где-то за три месяца до Лориного отъезда в «Белла-Виста». А слова были такие:
Авалон, нет. Нет. Нет. «Саннисайд». Нет. Ксанаду, нет.
«Куин Мэри», нет, нет. Нью-Йорк, нет. Авалон. Сначала нет.
«Наяда», X. «Одурманен».
Опять Торонто. X.
X. X. X. X.
О.
Вот и вся история. Теперь все выяснилось. Все происходило прямо у меня под носом. Как я могла не увидеть?
Значит, не Алекс Томас. Никакой не Алекс. Для Лоры Алекс оставался в другом измерении.
Победа приходит и уходит
Проглядев Лорины тетрадки, я положила их в ящик с чулками. Все выяснилось, но ничего не докажешь. Уж это я понимала.
Но, как говорила Рини, есть много способов ободрать кошку. Не выходит напролом – иди в обход.
Я подождала кремации, потом – ещё неделю. Не хотелось делать резких движений. Рини ещё говорила: лучше осторожничать, чем жалеть. Сомнительное утверждение: часто одно не исключает другое.
У Ричарда случилась поездка в Оттаву – ответственная поездка в Оттаву. Он намекнул, что влиятельные люди заговорят о важном не в этот раз, так скоро. Я сказала ему, а заодно и Уинифред, что по такому случаю отвезу в Порт-Тикондерогу Лорин прах в серебряной шкатулке. Надо его развеять, сказала я, и договориться об ещё одной надписи на фамильной плите. Чтобы все как полагается.
– Не вини себя, – сказала Уинифред, надеясь, что этим я и занята: если я виню себя, значит, не стану искать других виноватых. – Некоторые мысли надо гнать. – А как их прогонишь? Ничего с ними не поделаешь.
Проводив Ричарда, я отпустила прислугу. Сказала, что буду сама держать оборону. Я часто так поступала, мне нравилось оставаться дома одной, когда Эйми спит, – и даже миссис Мергатройд ничего не заподозрила. Когда горизонт очистился, я действовала быстро. Я уже упаковала тайком кое-какие вещи – коробку с драгоценностями, фотографии, «Многолетние растения для сада камней», – а теперь собрала остальное. Мою одежду – конечно, далеко не всю, вещи Эйми – тоже далеко не все. Запихнула, что смогла, в пароходный кофр, где когда-то хранилось мое приданое, а остальное – в подходящий чемодан. Договорилась, с вокзала прислали за багажом людей. И на следующее утро мы с Эйми без труда сели в такси и уехали на Центральный вокзал, взяв лишь смену одежды на один день.
Я оставила Ричарду письмо. Я написала: учитывая, что он сделал, – то, что, как я теперь знаю, он сделал, – я никогда больше не хочу его видеть. Принимая во внимание его политические амбиции, я не стану требовать развода, хотя у меня имеются неопровержимые доказательства его непристойного поведения – Лорины дневники, которые – тут я слукавила – надежно спрятаны в сейфе. Если Ричарду придет в голову своими грязными лапами притронуться к Эйми, прибавила я, пусть он немедленно откажется от этой мысли, потому что я тогда устрою грандиозный скандал, каковой последует и в том случае, если он не удовлетворит мои финансовые требования. Они были скромны: я только хотела денег на покупку домика в Порт-Тикондероге и содержания для Эйми. Собственные потребности я обеспечу сама.
Подписалась я – искренне Ваша и, заклеивая конверт, задумалась, правильно ли написала слово непристойного.
За несколько дней до отъезда из Торонто я разыскала Каллисту Фицсиммонс. Она бросила скульптуру и занималась стенной росписью. Я обнаружила её в страховой компании – в центральной конторе, – где Каллиста трудилась над заказом. Тема панно – вклад женщин в победу – уже устарела, поскольку победа свершилась (и, хотя мы тогда этого не знали, панно вскоре закрасили обнадеживающей темно-серой краской).
Каллисте выделили одну стену. Три фабричные работницы в спецовках с задорными улыбками делали бомбы; девушка за рулем машины скорой помощи; две крестьянки с тяпками и корзиной помидоров; женщина в военной форме перед пишущей машинкой; внизу, в углу, мать в фартуке, достает из печи хлеб, а двое ребятишек одобрительно за ней наблюдают.
Увидев меня, Кэлли удивилась. Я её не предупредила: не хотела, чтобы она сбежала. Подвязав платком волосы и сунув руки в карманы, она командовала художниками, расхаживая в брюках цвета хаки и теннисных туфлях, с сигаретой, прилипшей к нижней губе.
О Лориной смерти она узнала из газет – такая милая девушка, такая необычная в детстве, какое горе. После этого вступления я передала ей Лорин рассказ и спросила, правда ли это.
Кэлли возмутилась. Херня говорилось через слово. Ричард действительно помог, когда её сцапали за агитацию, но она-то решила, что это просто ради прошлого и семьи. Она отрицала, что рассказывала Ричарду об Алексе, или о других красных и сочувствующих. Какая херня! Это же её друзья! Что касается Алекса – да, она его по первости выручала, когда он попал в переделку, но потом он исчез, кстати, ей задолжав, а потом она слышала, что он воюет в
Испании. Как она могла на него стучать, если сама ничего о нём не знала?
Я так ничего и не добилась. Может, Ричард Лоре соврал – он и мне часто врал. С другой стороны, может, врала Кэлли. Но тогда на что я рассчитывала?
Эйми в Порт-Тикондероге не понравилось. Она хотела к папе. Хотела привычной обстановки – как все дети. Хотела в свою комнатку. Ой, да как все мы.
Я объяснила, что пока нам придется пожить здесь. Объяснила – неправильное слово, потому что я ничего не объясняла. Что я могла сказать толкового восьмилетнему ребенку?
Порт-Тикондерога изменился: туда вторглась война. Несколько фабрик во время войны открывались – женщины делали взрыватели, – но теперь закрылись опять. Может, их переоборудуют под мирную продукцию, когда поймут, что нужно вернувшимся с фронта мужчинам, что они будут покупать домой, семьям, которые, без сомнения, теперь у них появятся. Пока же многие остались без работы, жили и ждали.
Но были и вакансии! Элвуд Мюррей больше не возглавлял газету: его новенькое сверкающее имя скоро появится на плите Военного Мемориала: Мюррей служил во флоте и убился, когда взорвался корабль. Любопытно: об одних говорили, что их убили, а о других – что они убились, – словно по неловкости или даже чуть-чуть нарочно – вроде как постриглись. Про таких в городе говорили затарился галетами. Наша местная идиома, и употребляли её, как правило, мужчины. Каждый раз задумываешься, о каком булочнике речь.
Муж Рини Рон Хинкс был не из тех, кто легкомысленно закупался смертью. О нём торжественно говорили, что он погиб на Сицилии вместе с другими ребятами из Порт-Тикондероги, которые записались в Королевский Канадский полк. Рини получала пенсию, правда, маленькую; сдавала комнату в своем домике и по-прежнему работала в кафе «У Бетти», хотя твердила, что спина её погубит.
Но, как я вскоре выяснила, погубила её не спина, а почки. Они завершили свое черное дело спустя полгода после моего возвращения. Если ты это читаешь, Майра, я хочу, чтобы ты знала: эта смерть была для меня тяжким потрясением. Я надеялась, что Рини будет рядом, – она же всегда была, – и вдруг её не стало.
А потом она постепенно стала проявляться снова – иначе кого же я слышу, когда мне по ходу дела нужно пояснение?
Конечно, я навестила Авалон. Трудное свидание. Все запущено, сад зарос, оранжерея – руины с выбитыми стеклами и высохшими растениями, по-прежнему в горшках. Что ж, некоторые высохли ещё при нас. На стражах – сфинксах – надписи из серии Джон любит Мэри; один опрокинут. Пруд с нимфой задыхался от мертвой травы и водорослей. Нимфа была на месте, только несколько пальцев отбили. И улыбка у неё прежняя – беззаботная, загадочная, отстраненная.
В дом вламываться не пришлось: ещё была жива Рини, она и дала мне потайной ключ. Дом выглядел печально: повсюду пыль и мышиный помет, на тусклом паркете – пятна от протечек. Тристан и Изольда по-прежнему взирали на пустую столовую, хотя у Изольды пострадала арфа, а против среднего витража ласточки свили пару гнезд. Но никакого в доме варварства: едва-едва, но дух Чейзов ещё витал, и я улавливала слабеющий аромат власти и денег.
Я обошла весь дом. Повсюду пахло плесенью. Заглянула в библиотеку: над камином из головы Медузы все ползли змеи. Бабушка Аделия тоже была на месте, хоть и покосилась: смотрела теперь с затаенным, но веселым лукавством. Спорим, ты все-таки погуливала, бабушка, подумала я, глядя на неё. Была у тебя своя тайная жизнь. Она и давала тебе силы.
Я порылась в книгах, выдвинула ящики стола и в одном из них обнаружила коробку с образцами пуговиц времен дедушки Бенджамина: костяные кружки, что в его руках превращались в золото, а теперь вновь стали простыми костяшками.
На чердаке я нашла гнездышко, что свила здесь Лора после «Белла-Виста»: она достала одеяла из сундуков, притащила простыни из своей спальни – бесспорная улика, если б её тут искали. Сухие апельсиновые корки, яблочный огрызок. Как обычно, убрать за собой она не подумала. В дубовом буфете – пакет осколков, припрятанных в лето «Наяды»: серебряный чайник, фарфоровые чашки и блюдца, ложки с монограммами. Щипцы для орехов в форме крокодила, одинокая перламутровая запонка, неработающая зажигалка, столовый прибор без графинчика.
Я ещё вернусь и заберу остальное, сказала я себе.
Ричард сам не приехал – это стало (для меня) доказательством его вины. Но прислал Уинифред.
– Ты что, рехнулась? – были её первые слова. (В кабинке кафе «У Бетти»: я не хотела видеть её в снятом домике, не хотела, чтоб она приближалась к Эйми.)
– Вовсе нет, – ответила я. – И Лора тоже. Во всяком случае, не до такой степени, как вы изображали. Я знаю, что делал Ричард.
– Не понимаю, о чем ты, – сказала Уинифред. Она сидела в накидке из блестящих норочьих хвостов и стягивала перчатки.
– Какая удачная сделка, эта его женитьба: две по цене одной. За понюшку табаку нас купил.
– Не говори глупостей, – сказала Уинифред, но напора у неё явно поубавилось. – Что бы там Лора ни болтала, Ричард совершенно чист. Просто первый снежок. Ты серьёзно заблуждаешься. Он передал, что готов это заблуждение простить. Вернись к нему – и он все простит и забудет.
– Но я не забуду, – ответила я. – Он не снежок. Совершенно другая субстанция.
– Тише ты, – зашипела Уинифред. – Люди оглядываются.
– Они все равно будут смотреть, – сказала я. – Потому что ты вырядилась, как лошадь леди Астор. Учти, этот зеленый тебе совсем не идет – особенно в таком возрасте. Вообще-то никогда не шел. У тебя как будто желчь разлилась.
Стрела попала в цель. Уинифред потеряла дар речи: ещё не привыкла к моему новому амплуа гадюки.
– Скажи, чего именно ты хочешь? – спросила она. – Разумеется, Ричард абсолютно ни в чем не виноват, но скандал ему ни к чему.
– Я уже сказала, чего именно. Очень ясно. А теперь мне нужен чек.
– Он хочет видеться с Эйми.
– Ни за какие коврижки в мире, – сказала я. – У него слабость к малолеткам. Ты знала это, всегда знала. Даже в восемнадцать я уже была старовата. А Лора под боком – слишком большой соблазн, я теперь понимаю. Он не мог её пропустить. Но до Эйми он своими грязными ручонками не дотянется.
– Не говори гадости. – Уинифред уже разозлилась, её лицо под макияжем пошло красными пятнами. – Эйми – его родная дочь.
Я чуть не сказала: «А вот и нет», но поняла, что это будет тактической ошибкой. По закону она его дочь; я не могла доказать обратное: тогда ещё все эти гены не придумали. Знай Ричард правду, он только упорнее старался бы отнять у меня Эй ми. Возьмет её в заложницы, а я утрачу все завоеванные преимущества. Какие-то кошмарные шахматы.
– Его ничто не остановит, – сказала я. – Даже кровное родство. А потом отправит её куда-нибудь за город делать аборт, как Лору.
– Не вижу смысла продолжать эту дискуссию, – заявила Уинифред, хватая норку, перчатки и сумочку из рептилии.
После войны все изменилось. Мы стали иначе выглядеть. Со временем исчезли шероховатая серость и полутона, их место заняли яркие полуденные краски – кричащие, отрицающие тень, простые. Ярко-розовые, резко-синие, красные и белые – словно мячи на пляже, ядовито-зеленый пластик, солнце слепит, точно прожектор.
На окраинах маленьких и больших городов без устали рычали бульдозеры и валились деревья; в земле открывались огромные воронки котлованов. Улицы – сплошь гравий и грязь. В кляксы черной земли высаживали тоненькие деревца, – особенной популярностью пользовались березы. Стало гораздо больше неба.
Мясо, громадные ломти, куски и глыбы мерцали в витринах мясников. Апельсины и лимоны, яркие, точно восход, горы сахара и желтого масла. Все только и делали, что ели. Запихивали в себя яркое мясо и остальную яркую еду, будто завтра уже не наступит.
Но завтра как раз было, просто сплошное завтра. Исчезло вчера.
Теперь у меня появилось достаточно денег – от Ричарда и кое-что из Лориного наследства. Я купила домик. Эйми все дулась, что я вырвала её из прежней жизни, гораздо богаче, но понемногу привыкала, хотя временами я ловила её холодный взгляд: она уже тогда считала меня неудачной матерью. Ричард же пользовался преимуществами далекого родителя, и теперь, когда его не было рядом,, представлялся ей просто блестящим. Но поток подарков сократился до ручейка – и что ей оставалось? Боюсь, я ожидала от неё чрезмерного стоицизма.
Тем временем Ричард готовился примерить мантию власти – по свидетельству газет, ему оставался только шаг. Конечно, я была некоторой помехой, но все разговоры о нашем расставании подавлялись в зародыше. Считалось, что я «за городом» – в некоторой степени это и к лучшему, пока я собираюсь там и оставаться.
Я не знала, что ходили и другие слухи – о моей неустойчивой психике: дескать, Ричард поддерживает меня деньгами, хотя я чокнутая, и вообще Ричард святой. Карту с полоумной женой можно разыграть без вреда для себя: супруги власть имущих несчастному обычно симпатизируют.
В Порт-Тикондероге я жила довольно тихо. Куда бы я ни шла, меня сопровождал уважительный шепот; при моем приближении голоса затихали и возобновлялись, когда я проходила мимо. По общему мнению, что бы там ни было с Ричардом, пострадала наверняка я. Меня обманули, но поскольку не бывает ни справедливости, ни милосердия, ничем тут не поможешь. Так дела обстояли, естественно, до появления книги.
Время шло. Я занималась садом, читала и так далее. Я даже стала – скромно, начав с продажи нескольких Ричардовых драгоценных зверюшек, – торговать в художественных салонах. Как выяснилось, это помогло мне устойчиво продержаться ещё десятилетия. Жизнь начала притворяться нормальной.
Но невыплаканные слезы могут отравить. И воспоминания тоже. И молчание. Пошли плохие ночи. Я не могла спать.
Лорино дело формально закрыли. Еще несколько лет – и о ней никто не вспомнит. Не стоило клясться, что буду молчать, говорила я себе. Чего я хотела? Ничего особенного. Какого-то мемориала. Но что такое мемориал, в конце концов, если не поминовение перенесенных ран. Перенесенных и не прощенных. Без памяти – не было бы мести.
Да не забудем. Помни меня. Вам – из слабеющих рук. Крики страждущих призраков.
Я поняла, что нет ничего сложнее, чем понять мертвых, и ничего опаснее, чем ими пренебрегать.
Груда камней
Я отослала книгу. Через некоторое время получила письмо. Ответила. И все пошло своим чередом.
Перед выходом книги прислали авторские экземпляры. Внутри на суперобложке – трогательная справка об авторе:
Когда Лора Чейз написала «Слепого убийцу», ей ещё не исполнилось двадцати пяти лет. Это был её первый роман и, как ни печально, последний: в 1945 году она трагически погибла в автокатастрофе. Для нас большая честь представить публике этот первый цвет молодой и одаренной писательницы.
А сверху фотография Лоры, неважная копия, точно засиженная мухами. Ну, все-таки кое-что.
Сначала о книге не писали ни слова. В конечном счете, это маленькая книжка, едва ли бестселлер; её хорошо приняли критики Нью-Йорка и Лондона, но у нас особо никто не заметил – поначалу, во всяком случае. Потом в неё вцепились моралисты, проповедники принялись стучать кулаками по кафедрам, подключились местные склочники, – и поднялся шум. Осознав, что Лора Чейз – свояченица Ричарда Гриффена, трупные мухи вдумчиво зашелестели страницами. К тому времени у Ричарда хватало политических врагов. Поползли намеки.
Опять всплыла удачно замятая в свое время версия Лориного самоубийства. Пошли разговоры, и не только в Порт-Тикондероге – во влиятельных кругах тоже. Если она и впрямь покончила с собой, то почему? Кто-то анонимно позвонил – кто бы это мог быть? – и открылась история с «Белла-Виста». Показания бывшего служащего (поговаривали, что одна газета ему щедро заплатила) привели к расследованию сомнительной деятельности клиники; в результате в «Белла-Виста» перекопали задний двор, а саму клинику закрыли. Я с интересом разглядывала фотографии: прежде это был особняк одного мебельного магната, в столовой неплохие витражи, хотя в Авалоне лучше.
Переписка Ричарда с директором клиники навредила особенно.
Иногда Ричард мне является – в мыслях или во сне. Серый, но в радужных переливах – точно бензин в луже. Смотрит подозрительно. Очередное укоризненное привидение.
Незадолго до того, как в газетах объявили, что Ричард отходит от политики, он мне позвонил – впервые после моего отъезда. Он был взбешен и безумен. Ему сказали, что по причине скандала партия не может выставить его кандидатуру на выборах, и с ним перестали знаться влиятельные люди. При встречах его обдавали холодом. Еле здоровались. Я это все нарочно сделала, сказал он, чтобы его уничтожить.
– Что сделала? – спросила я. – Ты не уничтожен. Ты по-прежнему очень богат.
– Книгу! Это диверсия! Сколько ты заплатила, чтобы её напечатали? Не могу поверить, что Лора написала этот грязный… этот кусок дерьма!
– Ты не можешь поверить, – отвечала я, – потому что был ею одурманен. Не можешь смириться с тем, что пока ты по ней ползал, её в постели не было – она была с другим, не с тобой, а с тем, кого любила. Книга же об этом, я правильно понимаю?
– Это тот красный? Тот ублюдок хренов – на пикнике? – Ричард, похоже, был вне себя – обычно он редко ругался.
– Откуда мне знать? – сказала я. – Я за ней не шпионила. Но я согласна – без пикника не обошлось. – Я не стала ему говорить, что было два пикника с Алексом: один с Лорой, а второй, спустя год, уже без неё – когда я встретила Алекса на Куин-стрит. Тот – с яйцами вкрутую.
– Она с ним встречалась назло, – сказал Ричард. – Мстила мне.
– Меня это не удивляет, – отозвалась я. – Она тебя, наверное, ненавидела. Иначе было бы странно. Ты вообще-то её изнасиловал.
– Это неправда! Я без её согласия ничего не делал!
– Согласия? Ты так это называешь? Я бы назвала шантажом. Он швырнул трубку. Семейная черта. До него звонила Уинифред – поорала на меня, а потом сделала то же самое.
Потом Ричард пропал, а потом нашелся на яхте «Наяда» – ну, это все ты знаешь. Видимо, прокрался в город, в Авалон, на яхту, которая, кстати, стояла в эллинге, а не у причала, как писали в газетах. Снова уловка: труп в яхте на воде – в общем, обычное дело, а в эллинге, – довольно странно. Уинифред не хотела, чтобы все решили, будто Ричард тронулся рассудком.
Что на самом деле произошло? Точно не знаю. Как только его нашли, Уинифред взяла все под контроль и представила события в самом выгодном свете. Инсульт – такая у неё была версия. Но рядом с ним нашли книгу. Я это знаю от Уинифред – она в истерике позвонила мне и рассказала.
– Зачем ты так с ним поступила? – кричала она. – Ты уничтожила его политическую карьеру, а потом уничтожила память о Лоре. Он любил её! Он её обожал! Он еле пережил её смерть!
– Рада слышать, что он раскаивался, – холодно ответила я. – Я бы не сказала, что тогда это было заметно.
Конечно, Уинифред винила меня. Началась война в открытую. Она сделала со мной худшее, что могла. Она отобрала Эйми.
Полагаю, тебя наставляли по кодексу Уинифред. По её словам, я пьяница, бродяга, шлюха, дрянная мать. Со временем я стала неопрятной ведьмой, чокнутой старой каргой, торговкой грязным хламом. Правда, сомневаюсь, что она тебе говорила, будто я убила Ричарда. Иначе ей пришлось бы сказать, откуда у неё такая мысль.
Хлам – это неточно. Да, я покупаю дешево, а продаю дорого – а кто в антикварном промысле поступает иначе? – но у меня хороший вкус, и я никому не выкручивала руки. Одно время я много пила, я это признаю, но лишь когда у меня отобрали Эйми. Что касается мужчин – да, было несколько. Не любовь, нет, – скорее, эпизодическое зализывание ран. Я была от всего оторвана – не протянешь руку, не коснешься, – и при этом с меня будто содрали кожу. Я нуждалась в тепле другого тела.
Мужчин из прежнего окружения я избегала, хотя некоторые слетелись, как мухи на мед, пронюхав о моем одиночестве и, быть может, испорченности. Их могла подослать Уинифред; не сомневаюсь, так и было. Я предпочитала незнакомцев, встреченных в рейдах по соседним городам и городишкам в поисках товаров для коллекционеров, как их теперь зовут. Настоящего имени я никогда не называла. Но в итоге Уинифред меня переупрямила. Ей требовался один мужчина – его она и получила. Фотографии дверей номера в мотеле, мы входим, выходим, поддельные имена при регистрации, показания хозяина, который любил наличные. Вы можете бороться в суде, сказал мой адвокат, но я бы вам не советовал. Попробуем добиться посещений – это все, на что можно рассчитывать. Вы дали им козыри в руки, и они пойдут с козырей. Даже он смотрел скептически – не потому что я порочна, а потому что неуклюжа.
В завещании Ричард назначил Уинифред опекуншей, а также доверенной попечительницей весьма значительного имущества Эйми. Так что Уинифред и тут выиграла.
Что касается книги, Лора не написала в ней ни единого слова. Думаю, ты это уже поняла. Это я писала её долгими вечерами, пока ждала, когда Алекс вернется с войны, и после, когда знала, что он не вернется. Я не задумывалась, чем это я занимаюсь, – просто писала. Что-то помнила, что-то выдумывала, но это тоже правда. Я считала, это я записываю. Бестелесная рука, царапающая на стене.
Я хотела мемориала. Так все и началось. Алексу, но и себе тоже.
Ну а потом проще простого оказалось выдать Лору за автора. Ты, наверное, решила, что это из трусости или робости – я же не любила оказываться на публике. Или из благоразумия: мое авторство гарантировало, что я потеряю Эйми, которую я все равно потеряла. Но задним числом я считаю, что всего лишь восстановила справедливость: я бы не сказала, что Лора не написала ни единого слова. Технически – да, но в другом смысле – Лора сказала бы – в духовном смысле, – мы, можно сказать, соавторы. Ни одна из нас не есть подлинный автор: кулак больше суммы пальцев.
Я помню, как однажды Лора сидела в дедушкином кабинете в Авалоне, – ей тогда было лет десять-одиннадцать. Перед ней лежал лист бумаги, на нём она рассаживала всех в Раю.
– Иисус сидит по правую руку от Бога, – говорила она, – а кто сидит по левую?
– Может, у Бога нет левой руки, – поддразнила я. – Левая рука хуже правой, так что, может, у него только одна. Или он её на войне потерял.
– Мы созданы по образу и подобию Божьему, – возразила Лора, – а у нас левые руки есть. Значит, у Бога тоже должна быть. – Она пожевала кончик карандаша, изучая свой чертеж. – Я поняла! – закричала она. – Стол должен быть круглый! Тогда все сидят по правую руку от всех.
– И наоборот, – прибавила я.
Лора была моей левой рукой, а я – её. Мы написали книгу вместе. Это левая книга. Поэтому, как ни посмотри, одна из нас все время прячется.
Начав описывать Лорину жизнь – свою жизнь, – я не знала, зачем все это пишу, и кто будет читать, когда я закончу. Но теперь мне ясно. Я писала для тебя, дорогая моя Сабрина, потому что одной тебе – единственно тебе – это нужно.
Лора не та, кем ты её считала, и ты тоже не та, кем считала себя. Быть может, это потрясение, но и облегчение тоже. К примеру, ты не имеешь никакого отношения ни к Уинифред, ни к Ричарду. В тебе нет ни капли крови Гриффенов, с этой точки зрения ты чиста. Твой настоящий дед – Алекс Томас, а вот кем был его отец… версий – как звезд в небе. Богач, бедняк, нищий, святой, выходец из неизвестной страны, десяток несуществующих карт, сотни разоренных деревень – выбирай! Он оставил тебе в наследство царство безграничных домыслов. Ты можешь придумать себя какой угодно.
