Итак, меня передали с рук на руки Одиссею, точно сверток с мясом. Мясо в золотой упаковке, имейте в виду. Эдакую кровяную колбасу в позолоте.

Но вам это сравнение, должно быть, покажется грубым. Так что позвольте добавить: мясо у нас ценилось очень высоко. Аристократы поглощали его горами: мясо, мясо, мясо… И все, что с ним удосуживались сделать перед едой, — это просто зажарить: наш век не знал кулинарных изысков. Ах да, совсем забыла: был еще хлеб, то есть просто лепешки. Хлеб, хлеб, хлеб. И вино, вино, вино. Время от времени бывали еще фрукты и овощи, но вы об этом, наверное, и не слышали, потому что в песни их вставляли нечасто.

Боги любили мясо не меньше нашего, но от нас не получали ничего, кроме костей и жира, — спасибо Прометею, обвел их вокруг пальца, как детей малых: только круглый дурак купится на мешок с костями, прикрытыми жиром, а Зевс купился; из чего следует, что боги не всегда бывали такими умными, как нам полагалось верить.

Сейчас я мертва, потому и могу это сказать. Раньше я бы не осмелилась. Никогда нельзя было знать наверняка, что кто-нибудь из богов не подслушивает тебя, укрывшись личиной нищего, старого друга или чужеземца. Верно, что временами меня брало сомнение: а существуют ли они на самом деле, эти боги? Но при жизни я считала за благо не рисковать.

На свадебном пиру всего было вдосталь: и огромные блестящие жиром куски мяса, и огромные горы душистого хлеба, и не менее огромные кувшины сладкого вина. Гости так обжирались, что удивительно, как они не лопнули прямо за столом. Ничто так не разжигает аппетит, как дармовое угощение; позже я убедилась в этом на опыте.

В те времена ели руками. Зубам доставалась нелегкая работенка, но все равно так было лучше: никаких ножей и вилок — и никакого соблазна ткнуть ими в сотрапезника, который тебе чем-нибудь досадил. На всякой свадьбе, предваряемой состязаниями, неизбежно случаются гости, разочарованные поражением; но на моем брачном пиру не вышел из себя ни один неудачливый жених. Если б они проиграли торги за лошадь, шуму и то было бы больше.

Вино подали слишком крепкое, и многие захмелели. Даже мой отец, царь Икарий, напился пьяным. Он подозревал, что Тиндарей и Одиссей сыграли с ним шутку. Он почти не сомневался, что они сплутовали, но не мог понять, каким именно образом; это его бесило, а от вина он разошелся еще пуще и отпустил несколько обидных замечаний насчет дедушек и бабушек кое-кого из гостей. Но он был царь, так что до поединков дело не дошло.

Одиссей оставался трезвым. Он умел делать вид, что пьет очень много, на самом деле даже не прикладываясь к чаше. Позже он сказал мне: если мужчине — ну вот как ему — приходится брать умом, то ум нужно всегда держать наготове и чтобы он всегда был острым, как топор или меч. Только дураки, сказал он, похваляются тем, сколько они могут выпить. Из-за этого начинаются состязания, кто кого перепьет, человек расслабляется и теряет бдительность, а тут-то враг и может нанести ему удар.

Что до меня, я была не в силах проглотить ни кусочка. Я слишком волновалась. Я сидела, закутанная в свадебное покрывало, и едва осмеливалась украдкой бросить взгляд на Одиссея. Я не сомневалась, что он разочаруется во мне, как только поднимет это покрывало и увидит, что скрывается под плащом, поясом и переливчатым хитоном, в которые меня вырядили. Но он не смотрел на меня; на меня вообще никто не смотрел. Все пялились на Елену, которая расточала ослепительные улыбки направо и налево, не обделяя ни одного из мужчин. Она умела улыбаться так, что каждому начинало казаться, будто она тайно влюблена в него одного.

Полагаю, мне повезло, что Елена отвлекала на себя всеобщее внимание: благодаря этому никто не замечал меня, никто не видел, как я дрожу и стесняюсь. Я не просто волновалась — мне было по-настоящему страшно. Служанки мне все уши прожужжали рассказами о том, что мне придется вынести в первую брачную ночь, — как меня взрежут, точно землю плугом, и как это будет больно и унизительно.

Что же до моей матери, она оставила на время свои дельфиньи пляски, чтобы почтить присутствием мою свадьбу, за что я была ей далеко не столь благодарна, как следовало бы. В холодно-синем одеянии она сидела на троне рядом с моим отцом, и у ног ее мало-помалу скапливалась лужица. Она обратилась ко мне с напутственной речью, пока служанки в очередной раз переменяли мой наряд, однако в ее словах я не нашла утешения. Одни скользкие намеки, ничего больше; а впрочем, все наяды скользкие.

Вот что она сказала:

— Вода не сопротивляется. Вода течет. Когда погружаешь в нее руку, чувствуешь только ласку. Вода — не сплошная стена, она никого не остановит. Но она всегда пробьется туда, куда захочет, и в конечном счете ничто перед ней не устоит. Вода терпелива. Капля камень точит. Помни об этом, дитя мое. Помни, что наполовину ты — вода. Если не сможешь сломить преграду, обойди ее. Вода это может.

После обрядов и пиршеств нас повели в спальню — как было заведено, устроили шествие с факелами, пошлыми шутками и пьяными воплями. Ложе украсили венками, порог обрызгали водой, совершили возлияния. У дверей поставили сторожа, чтобы невеста не сбежала в ужасе от жениха, а ее подружки не выломали дверь и не пришли ей на выручку, услышав крики. Все это была игра: разыгрывали похищение невесты, а первую брачную ночь представляли как узаконенное изнасилование. Инсценировались борьба и победа, торжество над поверженным противником и убийство. Предполагалось море крови.

Как только дверь за нами затворили, Одиссей взял меня за руку и усадил на ложе.

— Забудь все, что тебе говорили, — прошептал он. — Я не сделаю тебе больно, разве что чуть-чуть. Но нам обоим будет лучше, если ты сумеешь притвориться. Мне сказали, ты умная девушка. Сможешь крикнуть несколько раз погромче? Они подслушивают под дверью. Этого им хватит. Они оставят нас в покое, и у нас будет время спокойно поговорить и стать друзьями.

В этом был один из главных секретов его красноречия: он умел убедить другого человека, что перед ними стоит общее препятствие и, чтобы преодолеть его, нужно объединить усилия. Он почти кого угодно мог склонить к сотрудничеству, втянуть в такой маленький заговор на двоих. В этом ему не было равных, и на этот счет легенды не лгут. Кстати, голос у него был чудесный: глубокий и звучный. Так что я, разумеется, его послушалась.

Какое-то время спустя я обнаружила, что Одиссей не из тех мужчин, что спешат отвернуться и захрапеть, сделав свое дело. С этой мужской привычкой я, конечно, не была знакома на собственном опыте, но, как уже говорилось, я не пропускала мимо ушей, о чем болтают служанки. Нет, Одиссей хотел поговорить, а поскольку рассказчик он был великолепный, я слушала с удовольствием. По-моему, именно это он ценил во мне больше всего: то, что я могла оценить по достоинству его рассказы. Многие недооценивают этот женский талант.

Мне представилась возможность заметить длинный шрам у него на бедре, и Одиссей стал рассказывать мне, откуда тот взялся. Как я уже упоминала, он был внуком Автолика, который утверждал, будто его отец — сам Гермес. Возможно, это был такой способ заявить: я, мол, хитрый старый обманщик, вор и плут, и во всем этом мне сопутствует удача.

Автолик был отцом матери Одиссея, Антиклеи, которая вышла замуж за Лаэрта, царя Итаки, и, следовательно, стала теперь моей свекровью. Насчет Антиклеи ходили сплетни, что ее когда-то соблазнил Сизиф, который, дескать, и стал отцом Одиссея. Но мне в это слабо верится: не могу представить, что кому-нибудь захотелось бы соблазнить Антиклею. Это все равно что попытаться соблазнить корабль. Но покамест просто запомним эту версию.

Сизиф был настолько хитроумным, что, как говорят, дважды умудрился обмануть Смерть: в первый раз он обманом заманил владыку Аида в оковы, а во второй — упросил Персефону отпустить его на время из подземного мира, потому что его не похоронили должным образом и он не мог переправиться через Стикс к остальным покойникам. Поэтому если предположить, что Антиклея и впрямь изменила мужу, то Одиссей унаследовал хитрость и коварство по обеим линиям.

Так или иначе, однажды дед Автолик (который, кстати сказать, и нарек его именем Одиссей) пригласил внука на гору Парнас за дарами, обещанными ему при рождении. Одиссей приехал и отправился с сыновьями Автолика на охоту на вепря. Вепрь оказался на редкость свирепым: он-то и ранил его в бедро, наградив этим шрамом.

В том, как Одиссей рассказывал эту историю, было нечто такое, из-за чего я заподозрила: он что-то недоговаривает. Почему вепрь напал только на Одиссея, а остальных не тронул? Может быть, они знали, где логово этого вепря, и заманили родича в ловушку? Может быть, Одиссея хотели погубить, чтобы хитрецу Автолику не пришлось расставаться с обещанными дарами? Все может быть.

Мне было приятно думать, что так оно и было. Приятно было думать, что меня с мужем связывает кое-что общее: мы оба едва не погибли в юности от рук своих родичей. Тем больше оснований для нас держаться заодно и не спешить довериться кому-то другому.

В ответ на историю о шраме я поведала Одиссею, как меня чуть не утопили и как меня спасли утки. Он заинтересовался, стал расспрашивать и посочувствовал — короче говоря, сделал все, что требуется от хорошего слушателя.

— Бедная моя уточка, — сказал он, поглаживая меня. — Не огорчайся. Я бы ни за что не бросил такую прелестную девочку в море.

Тут я еще немного поплакала, но была утешена так, как это уместно для первой брачной ночи.

Вот так мы с Одиссеем и проснулись поутру друзьями, как он и обещал. Впрочем, точнее будет сказать, что у меня пробудились к Одиссею дружеские чувства — и даже более того, любовь и страсть; а он вел себя так, будто отвечал взаимностью. Это не одно и то же.

Прошло несколько дней, и Одиссей объявил, что намерен увезти меня со всем моим приданым к себе на Итаку. Мой отец был раздосадован и сказал, что предпочел бы соблюсти старинный обычай; это означало, что его куда больше устроило бы, останься мы оба со всем новообретенным богатством у него во дворце. Но нас поддержал дядя Тиндарей, чьим зятем, мужем Елены, был могущественный Менелай, так что Икарию пришлось отступиться.

Вы, наверное, слыхали о том, что мой отец бежал вслед за нашей колесницей и умолял меня не уезжать, а Одиссей тогда спросил, еду ли я на Итаку по доброй воле или хочу на самом деле остаться с отцом. Рассказывают, что в ответ я лишь опустила на лицо покрывало, ибо скромность не позволила мне открыто заявить о своем влечении к мужу, и что позднее изваяли статую, в которой я олицетворяла добродетель Скромности.

В этой сказке есть доля правды. Но покрывало я опустила лишь для того, чтобы не заметили, как я смеюсь. Согласитесь, трудно не посмеяться над отцом, который когда-то бросил дочку в море, а теперь бежит за ней по дороге с криками «Не уезжай!».

Остаться я совсем не хотела. Мне не терпелось вырваться наконец из родственных объятий спартанского двора. Я была там не так уж счастлива и теперь больше всего на свете хотела начать новую жизнь.