Мое замужество подготовили загодя. Так было заведено: если уж устраивали свадьбу, то готовились к ней заранее. Речь не о свадебном платье, цветах, угощении и музыке, хотя и это все тоже было. Это у всех бывает, даже теперь. Нет, я имею в виду подготовку не столь явную.

По старому укладу, свадьбы устраивали только для важных особ, потому что только у важных особ имелось наследство. Все остальное было просто связями разного рода: насилием или совращением, союзами по любви или приключениями на ночь — с богом, выдававшим себя за пастуха, или с пастухом, выдававшим себя за бога. По случаю до подобных интрижек снисходили и богини, забавлявшиеся со смертной плотью, как королева, играющая в доярку, но наградой мужчине становилась ранняя и зачастую жестокая смерть. Бессмертие и смертность не созданы друг для друга: они — как огонь и грязь, только победителем всегда выходит огонь.

Но богов это ничуть не смущало. Им даже нравилось. Любуясь, что творится со смертными от их божественной любви, они покатывались со смеху. Было в них, богах, что-то от детей — и это было отвратительно. Теперь я могу сказать об этом прямо, потому что тела у меня больше нет, страдания плоти мне уже не грозят, да и боги все равно не слушают. Насколько я понимаю, они отправились на покой. В нынешнем мире боги не приходят к людям, как бывало, — разве что если примешь чего-нибудь специального.

О чем это я?.. Ах да, замужество. Замуж выходили, чтобы рожать детей, а дети были не для забавы. Дети были для передачи по наследству всяких полезных вещей. Царств, например, или богатых свадебных подарков, семейных историй и кровных распрей. Через детей заключались союзы; через детей карались обидчики. Родить ребенка — значило впустить в мир новую силу.

Если у вас был враг, стоило перебить всех его сыновей, пусть даже младенцев. Иначе они вырастут, выследят вас и убьют. Если рука не поднималась, можно было, конечно, отослать их прочь под чужим именем или продать в рабство, но все равно не знать вам покоя, пока они живы.

Если у вас не было сыновей, одни дочери, следовало как можно скорее выдать их замуж, чтобы обзавестись внуками. Чем больше рук, способных владеть мечом и копьем, насчитывалось в вашем семействе, тем лучше, ибо все прочие достойные люди вокруг только и делали, что искали предлог напасть на какого-нибудь царя или богача и забрать все, до чего дотянутся, в том числе и людей. Слабость одного властителя означала благоприятный шанс для всех остальных, так что сильные мужчины в каждом доме были на счету.

Поэтому готовить мое замужество начали без промедления, как только время пришло.

При дворе царя Икария, моего отца, еще сохранялся древний обычай состязаться за руку знатной девушки, так сказать, поставленной на кон. Победивший в состязаниях получал невесту и свадьбу, но предполагалось, что он останется жить во дворце тестя, пополняя ряды его мужского потомства. Через брак жених приобретал богатство — золотые кубки, серебряные чаши, лошадей, одежды, оружие — весь этот хлам, который так высоко ценился, когда я была жива. При этом предполагалось, что и его семья передаст семье невесты кучу такого же хлама.

Я называю все это хламом, потому что знаю, что с ним сталось в конечном счете. Все это сгнило под землей или кануло на дно морское, сломалось и было выброшено или пошло в переплавку. А кое-что в итоге очутилось в огромных дворцах, где — как ни странно — нет царей и цариц. Какие-то безобразно одетые люди движутся бесконечной вереницей по залам этих дворцов и пялятся на золотые кубки и серебряные чаши, которыми теперь даже никто не пользуется. Потом они идут на рынок, устроенный там же, во дворце, и покупают изображения этих вещей или их крошечные копии, даже не из золота и серебра. Вот поэтому я и говорю — хлам.

Согласно древнему обычаю, груда сверкающих брачных трофеев оставалась в семье невесты, во дворце ее семьи. Быть может, именно поэтому отец так привязался ко мне, когда не удалось утопить меня в море: ведь где я, там и сокровища.

(И все-таки почему он пытался меня утопить? Этот вопрос до сих пор не дает мне покоя. Версия с саваном меня не устраивает, но верного ответа я так и не нашла — даже здесь. Всякий раз, как я издали замечаю отца, бредущего через луг асфоделей, и пытаюсь догнать его, он торопится прочь, как будто боится взглянуть мне в лицо.

Временами я склонялась к мысли, что я была назначена в жертву морскому богу, жадному до людских жизней. Спасли меня утки, а отец оказался ни при чем — и, видимо, мог заявить, что выполнил свою часть сделки без обмана, а если морской бог не сумел утащить меня на дно и сожрать, такова уж его горькая доля.

Чем больше я раздумываю об этой версии, тем больше она мне нравится. Она похожа на правду.)

Итак, представьте меня неглупой, но вовсе не сногсшибательно красивой девушкой брачного возраста — положим, лет пятнадцати. Вот я выглядываю из окна своей комнаты (а она была на втором этаже дворца) во двор, где собираются участники состязаний — все эти юные, полные надежд соперники за мою руку.

Разумеется, я не вывешиваюсь из окна по пояс. Не ставлю локти на подоконник, точно какая-нибудь девка из простых, и не таращусь без стыда и совести. Нет-нет, я выглядываю украдкой из-под покрывала, из-за занавесок. Нельзя, чтобы все эти молодые люди, почти нагие, увидели мое лицо без покрывала. Служанки наряжали и украшали меня, как могли, певцы сочиняли песни в мою честь («лучезарна, как Афродита», и весь этот обычный трескучий вздор), но я все равно чувствовала себя неуклюжей и жалкой. Юноши во дворе смеялись и шутили — похоже, они совсем не стеснялись друг друга; вверх они не смотрели.

Я знала, что они приехали сюда не за мной, не за Пенелопой-Уточкой. Нет, только за тем, что они получат в придачу ко мне: за родством с царской семьей, за грудой сверкающей дребедени. Ни один мужчина не пойдет на смерть из любви ко мне.

И действительно, ни один не пошел. Не то чтобы мне хотелось толкать их на смерть… Я ведь не пожирательница мужчин, не Сирена, не сестрица Елена, которой нравилось побеждать просто для того, чтобы показать: она это может. Как только мужчина начинал ползать перед ней на брюхе — а много времени на это не требовалось, — она поворачивалась и уходила, даже не удостоив жертву прощальным взглядом, да еще с этим своим беззаботным смешком, словно только что увидела придворного карлика, стоящего на голове для потехи.

Я была доброй девушкой — по крайней мере добрее Елены, так мне казалось. Я знала, что должна буду предложить мужчине что-нибудь вместо красоты. Я была умна, все это говорили (и повторяли так часто, что меня это повергало в уныние), но ум в своей жене мужчина ценит до тех пор, пока держится от нее подальше. А вблизи — что ж, доброту он никогда не отвергнет, даже если ни на что более соблазнительное рассчитывать не придется.

Самым очевидным кандидатом в мужья для меня был какой-нибудь младший сын царя с обширными владениями — возможно, один из сыновей Нестора. Для царя Икария это был бы удачный союз. Разглядывая из-под покрывала молодых людей, топчущихся во дворе, я пыталась угадать, кто из них кто, и решить — просто забавы ради, поскольку выбирать себе мужа в мои привилегии не входило, — кого из них я бы предпочла.

При мне было несколько служанок — меня никогда не оставляли одну, я была в опасности, пока не выйду благополучно замуж: ведь кто знает, не взбредет ли в голову какому-нибудь рьяному охотнику за удачей попытаться соблазнить меня, а то и просто схватить и похитить? Служанки держали меня в курсе дел. Это был неиссякаемый источник всяческих пустяковых сплетен: они были вольны ходить по всему дворцу, рассматривать мужчин, как им заблагорассудится, подслушивать их разговоры, смеяться и шутить с ними, сколько душе угодно: если кто и проберется к ним между ног, до этого никому не было дела.

— А вон тот, с грудью бочкой? Это кто? — спросила я.

— А-а, да это всего-навсего Одиссей, — ответила одна из служанок.

Серьезным претендентом на мою руку он не считался — по крайней мере среди прислуги. Дворец его отца находился на Итаке, каменистом козьем островке; сам же он был одет, как простой мужлан, а держался, словно важная шишка из провинции, и уже успел ввернуть несколько заковыристых фразочек, за которые его записали в чудаки. Другие юноши подшучивали над ним: «Не садитесь играть с Одиссеем, он с Гермесом на короткой ноге». Все равно что прямо сказать: это, мол, плут и вор. Точь-в-точь такая слава ходила за его дедом Автоликом: говорили, он за всю жизнь ни разу не выиграл честно.

— Интересно, быстро ли он бегает? — сказала я.

Кое-где женихи определяли победителя в борьбе, кое-где — в колесничных скачках, но у нас было принято простое состязание в беге.

— Это вряд ли — на таких-то коротких ножках! — ответила служанка не без ехидства.

И верно, ноги у Одиссея были коротковаты в сравнении с туловищем. Пока он сидел, это было незаметно, но тотчас бросалось в глаза, стоило ему подняться.

— Уж вас-то ему нипочем не догнать, — заметила вторая служанка. — Не хотите же вы поутру проснуться в постели сразу с мужем и со стадом Аполлоновых коров!

Это была шутка насчет Гермеса, который совершил первую свою кражу — увел у Аполлона стадо, — едва родившись на свет.

— Ну разве что среди них сыщется бычок, — вмешалась еще одна служанка.

— Или козлик, — подхватила третья. — Крепенький да рогастенький! Нашей маленькой уточке это понравится, ей-ей! Скоро она у нас заблеет козочкой!

— Я бы и сама не прочь, — добавила четвертая. — Лучше уж козлик рогастый, чем эти молокососы.

И служанки расхохотались, зажимая рты ладошками.

Это было унизительно. Я пока еще не понимала грубых шуток и не знала точно, почему они так веселятся, но ясно было, что на мой счет. Однако заставить их замолчать я не могла.

И тут сестрица Елена вплыла в комнату, точно длинношеяя лебедица, которой она себя воображала. Она раскачивала бедрами при ходьбе, стараясь, чтобы все это замечали. Хотя речь шла о моем замужестве, Елена хотела оставаться в центре внимания. Она была прекрасна, как всегда, и даже более того — невыносимо прекрасна. И разряжена по-царски: ее муж Менелай за этим присматривал, а он был богат до невозможности, так что мог себе это позволить. Она взглянула мне в лицо так капризно и чудно, словно кокетничала. Подозреваю, она кокетничала и со своей собакой, и с зеркалом, и с гребнем, и со столбиком кровати. Просто чтобы не терять форму.

— По-моему, из Одиссея получится очень подходящий муж для нашей маленькой уточки, — сказала она. — Ей ведь нравится тихая жизнь. Вот и будет ей тихая жизнь, если он увезет ее на Итаку, как он тут похвалялся. Будет помогать ему коз пасти. Они с Одиссеем по одной мерке скроены. У обоих ножки коротенькие.

Она сказала это легко, как бы невзначай, но самые ее невинные с виду высказывания зачастую оказывались самыми жестокими. Почему красивые люди думают, будто весь мир существует только для того, чтобы их развлекать?

Служанки захихикали. Я пришла в ужас. Я не думала, что у меня такие уж короткие ноги, и представить себе не могла, что Елена обратит на них внимание. Но, когда речь заходила о достоинствах и недостатках чьей-нибудь внешности, мало что ускользало от ее взгляда. Из-за этого она позже и заварила кашу с Парисом: тот ведь был куда красивее тучного рыжего Менелая. Лучшее, что смогли сказать о Менелае певцы, когда начали вставлять его в поэмы, — что у него был зычный голос.

Все служанки уставились на меня, ожидая, что я отвечу. Но Елена умела кого угодно лишить дара речи, и я не была исключением.

— Не огорчайся, сестричка, — продолжала она, похлопав меня по руке. — Ходят слухи, он очень умный. И ты очень умная, мне уже сказали. Значит, ты будешь понимать, что он говорит. Мне вот никогда не удавалось. Как же нам с тобой повезло, что он не выиграл меня!

И она одарила меня снисходительной улыбкой счастливицы, которая имела возможность первой отведать какую-нибудь неаппетитную колбасу, но отвергла ее с презрением. Одиссей был в числе соперников за ее руку и жаждал победы не менее страстно, чем любой мужчина на свете. А теперь ему придется состязаться за второй — в лучшем случае — приз.

Нанеся свой ядовитый укус, Елена нас покинула. Служанки принялись обсуждать ее роскошное ожерелье и сверкающие серьги, совершенство ее носика и изящество ее прически, ее блестящие глаза и безупречный вкус, с которым была выткана кайма ее сияющих одеяний. Как будто меня здесь не было. А ведь это был день моей свадьбы.

Все это было очень тяжело. Я расплакалась, как мне еще нередко предстояло плакать в дальнейшем, и меня уложили в постель.

Так что состязания в беге я пропустила. Победил Одиссей. Хитростью, как я узнала позже. Ему помог брат моего отца, дядя Тиндарей, отец Елены (хотя, как я уже говорила, некоторые утверждали, будто ее отцом на самом деле был Зевс). Он подмешал в вино других женихов какое-то зелье, от которого те стали вялыми, но не слишком, так что сами этого не заметили, а Одиссею дал снадобье с противоположным действием. Насколько я понимаю, это вошло в традицию: такой трюк по сей день проделывают в мире живых перед состязаниями атлетов.

Почему дядя Тиндарей помог моему будущему мужу? Они не были ни друзьями, ни союзниками. Что Тиндарей на этом выгадал? Мой дядя — уж вы мне поверьте — ни за что не стал бы помогать кому-нибудь просто по доброте душевной: такую роскошь мало кто мог себе позволить.

По одной версии, я стала наградой за услугу, которую Одиссей когда-то оказал Тиндарею. Когда шла борьба за Елену и страсти начали накаляться, Одиссей заставил всех соперников поклясться, что они будут защищать того, кто выиграет Елену, если кто-то попытается отнять ее у победителя. Так он восстановил спокойствие, и свадьба Менелая прошла без сучка без задоринки. Должно быть, Одиссей понимал, что ему самому надеяться не на что. Именно тогда — если верить слухам — он и заключил с Тиндареем сделку: он обеспечит лучезарной Елене мирное и весьма выгодное бракосочетание, а взамен получит неказистую Пенелопу.

Но у меня есть другая версия, и вот какая. И Тиндарей, и мой отец Икарий оба были царями Спарты. Им полагалось царствовать по очереди, год — одному, следующий год — другому, и так далее. Но Тиндарей хотел заполучить трон в свое полное распоряжение, что ему впоследствии удалось. Этим можно объяснить, почему он так подробно расспрашивал разных женихов, какие у тех планы и виды на будущее, и узнал, что Одиссей разделяет новомодную идею, что жена должна переселяться в дом мужа, а не наоборот. Тиндарею пришлось бы как нельзя более кстати, если бы я убралась куда-нибудь подальше, — я и сыновья, которых я могу родить. Так у Икария окажется меньше помощников, если дело дойдет до открытой схватки.

Что бы за этим ни стояло, Одиссей сжульничал и выиграл забег. Я видела, с какой коварной улыбкой Елена наблюдала за нашими брачными обрядами. Она думала, что меня сбыли на руки неотесанному болвану, который увезет меня в какую-нибудь унылую глухомань, и это ее вполне устраивало. Она, должно быть, заранее знала, что остальных женихов решено подпоить.

Что же до меня, я едва выдержала всю эту церемонию: жертвоприношение животных, подношения богам, очистительные окропления, возлияния, молитвы и нескончаемые песнопения. Мне было дурно. Я не поднимала глаз на Одиссея и видела только его ноги. «Коротенькие ножки», — приходило мне на ум снова и снова, даже в самые торжественные моменты. Мысль была совершенно неуместная — мелочная и глупая, и от нее так и тянуло хихикнуть, но в свою защиту я могу повторить, что мне тогда было всего пятнадцать.