Слева вверху загорается свет. Обстановка та же, что и в первой сцене, только в кресле губернатора теперь сидит Гоуэн Стивенс. Темпл стоит на коленях у стола, положив на него руки и уткнувшись в них лицом. Возле нее стоит Стивенс.

Темпл не знает, что губернатора уже нет и теперь в кабинете находится ее муж.

Темпл (не поднимая лица). Вот и все. Явилась полиция, а убийца все сидела на кухне, в темноте, и повторяла: «Да, Господи, я это сделала», и в тюремной камере тоже повторяла это…

Стивенс наклоняется и касается ее руки, словно хочет помочь ей встать. Она сопротивляется, но головы не поднимает.

Темпл. Нет-нет. Разве мне по роли не положено стоять так, пока его честь или превосходительство не удовлетворит нашу просьбу? Или я уже окончательно провалила свою роль, даже если суверенный штат предложит мне платок прямо из кармана нашего избранника? Потому что – видите?

Поднимает лицо, глаза ее широко открыты, слез на нем нет; в сторону кресла, где вместо губернатора сидит Гоуэн, она не смотрит. Свет падает ей прямо в лицо.

Темпл. По-прежнему ни слезинки. Стивенс. Встань, Темпл.

Снова хочет помочь ей подняться, но она опережает его и поднимается сама, глаза ее по-прежнему широко открыты и обращены в сторону; она поднимает руку, словно маленькая девочка, собравшаяся заплакать, но вместо этого прикрывает глаза от света.

Темпл. И сигареты не нужно; времени теперь потребуется совсем мало, потому что ему надо только сказать «Нет». (Опять не поворачивая лица, хотя обращается к губернатору, полагая, что он сидит за столом.) Потому что вы не намерены спасать ее, так ведь? Потому что все это было не ради ее души, ее душа не нуждается в этом, а ради моей.

Стивенс (мягко). Почему бы сперва не закончить? Расскажи остальное. Ты что-то говорила о тюрьме.

Темпл. О тюрьме. Похороны состоялись на другой день – Гоуэн как раз добрался до Нового Орлеана и вылетел оттуда самолетом, – а в Джефферсоне путь на кладбище проходит мимо тюрьмы, да и не только на кладбище, проходит под верхними зарешеченными окнами – общей арестантской и камер, откуда заключенные-негры – азартные игроки, торговцы самогоном, бродяги и убийца – могут смотреть вниз и любоваться, любоваться даже похоронами. Вот так. Стоит кому-то из белых оказаться в больнице или в тюрьме, вы сразу же говорите: «Какой ужас», не из-за стыда, боли, а из-за стен, замков, и тут же посылаете им книги, карты, головоломки. А неграм нет. Вы даже не думаете о картах, головоломках и книгах. И внезапно с каким-то ужасом понимаете, что им не только не нужно книг, чтобы отвлечься, им даже не нужно отвлекаться. Проходя мимо тюрьмы, вы видите их – нет, не их, их совершенно не видно, видны лишь руки меж прутьев решеток, они не стучат, не елозят, даже не стискивают, не сжимают решетку, как белые руки, а просто лежат между прутьями, не только спокойно, но даже успокаивающе, уже разжатые, расслабленные, не чувствующие боли от рукояток плуга, топора или мотыги, тряпок, щеток, колыбелек белых, и даже стальных прутьев они касаются спокойно, безболезненно. Понимаете? Вовсе не искривленные, не скрюченные работой, а даже гибкие и ловкие благодаря ей, разглаженные и даже мягкие, словно, пролив пота всего на цент, они получили то, что белым обходится по доллару унция. Не подвластные работе, нет, и пошедшие с ней на компромисс – тоже не то, а заключившие союз с работой и потому свободные от нее; в перемирии с ней, в мире; эти вот длинные мягкие руки безмятежны и неподвластны боли, поэтому, чтобы выглядывать, смотреть – видеть похороны, процессии, людей, свободу, солнечный свет, вольный воздух, – их владельцам не нужно ничего, кроме рук: не нужны глаза: руки, лежащие между прутьев решетки и глядящие наружу, могут до наступления света разглядеть очертания плуга, мотыги или топора; и даже в темноте, не включая света, могут обнаружить не только ребенка, младенца – не своего, а вашего, белого, – но и загвоздку, помеху – голод, мокрую пленку, незастегнутую булавку – и сделать все, что нужно. Видите. Если бы я только могла плакать. Там в свое время находился еще один негр-убийца, мужчина, случилось это до моего приезда в Джефферсон, но дядя Гэвин должен помнить. Жена этого негра только что умерла – они прожили вместе всего две недели, – он похоронил ее и принялся бродить в темноте по проселкам, чтобы утомиться и заснуть, только из этого ничего не вышло, тогда он решил напиться, чтобы заснуть, но и это не помогло, тогда он стал драться и перерезал горло белому за игрой в кости, и после этого наконец ненадолго заснул; шериф нашел его на веранде дома, который он снял, чтобы жить там с женой, с семьей до самой старости. Выспаться ему не удалось, и вот в тот день в тюрьме надзиратель, помощник шерифа и еще пятеро негров-заключенных едва повалили его и держали, чтобы надеть на него цепи, – он лежал там, на полу, более полудюжины человек с трудом держали его, – и знаете, что он говорил? «Видно, не перестану я думать. Видно, не перестану».

Темпл умолкает, помигивает, протирает глаза и, не глядя, протягивает руку к Стивенсу, который уже вынул платок и отдает ей. Слез у нее по-прежнему нет; она просто прикладывает платок к глазам, словно пуховку, и начинает говорить снова.

Темпл. Но мы уже миновали тюрьму, не так ли? Теперь мы в зале суда. Там было то же самое; дядя Гэвин, разумеется, натаскал ее, это было нетрудно, потому что в ответ на обвинение в убийстве можно ответить лишь: «Невиновна». Иначе незачем даже устраивать процесс; пришлось бы поспешить на улицу и подыскать другого убийцу, прежде чем предпринять следующий официальный шаг. Ей задали этот вопрос, как и положено, вокруг были судьи и адвокаты, судебные приставы, присяжные, Весы и Меч, флаг и призраки Коука, Литтлтона, Бонапарта, Юлия Цезаря и прочих, не говоря уж о глазах и лицах тех, что смотрели бесплатное представление, потому что уже оплатили его налогами, и никто по-настоящему не слушал, потому что сказать она могла только одно. Но этого она не сказала: лишь приподняла голову настолько, чтобы ее было слышно ясно – не громко, лишь ясно, – и произнесла: «Виновна, Господи», – вот так, разорвав, спутав, рассеяв и отбросив на две тысячи лет назад всю систему свода законов и процессуальных норм, над которыми мы трудились со времен Цезаря, подобно тому, как сама, даже не замечая или не сознавая, протягиваешь руку, смахиваешь листок и открываешь воздуху, свету, глазам неистовую, паническую суету муравейника. И положила листок на место, когда даже муравьи, должно быть, сочли, что в пределах ее досягаемости другого нет: когда ей наконец объяснили, что слово «невиновна» имеет отношение только к закону, а не к правде, она ответила правильно, «Невиновна», тут присяжные уличили ее во лжи, и снова все пошло по правилам, как все считали, даже успешно, потому что теперь не нужно было задавать ей вопросов. Только они ошибались; присяжные сказали: «Виновна», судья сказал: «Повесить», и все уже брались за шляпы, собираясь расходиться по домам, но тут она подняла другой листок: судья сказал: «И пусть Господь смилуется над вашей душой», а Нэнси ответила: «Да, Господи».

Внезапно поворачивается, говоря так оживленно, что продолжает по инерции говорить, даже увидев, что на месте губернатора сидит Гоуэн.

Темпл. Вот и все. Теперь можете объявить нам о своем решении. Я знаю, спасать ее вы не намерены, но теперь можете сказать об этом. Это будет нетрудно. Всего одно слово…

Умолкает, застывает совершенно неподвижно, однако приходит в себя первой.

Темпл. О Господи.

Гоуэн торопливо поднимается.

Темпл резко поворачивается к Стивенсу.

Темпл. Почему вам вечно нужно возлагать надежды на соглядатаев? Вам это необходимо? Потому что необходимо? Потому что вы юрист? Нет, я не права. Прошу прощенья; я первая начала устраивать трюки, не так ли? (Торопливо, Гоуэну.) Ну конечно, ты не принял снотворного. И значит, тебе незачем было приезжать и прятаться за дверью или под столом или где там ты находился, когда губернатор намекал, что ты спрятался и подслушиваешь, ведь губернатор Южного Штата обязан сделать вид, что сожалеет, поступив не по-джентльменски…

Стивенс. Перестань.

Гоуэн. Видимо, нам нужно было прятаться раньше – лет этак восемь назад, и не в тумбах стола, а в заброшенных шахтах, одна из которых в Сибири, а другая где-нибудь у Южного полюса.

Темпл. Видимо. А у меня и в мыслях не было прятаться. Прошу прощенья.

Гоуэн. Не надо. Только получи проценты, накопившиеся за восемь лет. (Стивенсу.) Ладно, ладно, вели замолчать и мне. (Ни к кому не обращаясь.) Похоже, теперь начинается мой восьмилетний срок просить прощенья. Только дайте немного повременить. Получение признательности в течение восьми лет может оказаться привычкой, нарушить которую трудновато. Была не была. (К Темпл.) Извини. Забудь об этом.

Темпл. Я бы тебе рассказала.

Гоуэн. Ты уже рассказала. Забудь. Видишь, как все просто? Ты могла бы сама говорить так в течение восьми лет; только я скажу: «Пожалуйста, попроси прощенья», а ты на это: «Уже просила. Забудь об этом». (Стивенсу.) Кажется, уже все, не так ли? Можно отправляться домой. (Собирается выйти из-за стола.) Темпл. Подожди.

Гоуэн останавливается, они глядят друг на друга.

Темпл. Куда ты?

Гоуэн. Разве я не сказал? Домой. Забрать Бюки и отвезти в кроватку. (Они глядят друг на друга.) Ты даже не спросила, где он. (Отвечает сам.) Там, где мы всегда оставляем детей, когда…

Стивенс. Теперь я велю тебе замолчать.

Гоуэн. Дай только договорить. Я хотел сказать «у наших ближайших родственников». (К Темпл.) Я отвез его к Мэгги.

Стивенс (поднимаясь). Я думаю, нам пора. Идем.

Гоуэн. Я тоже так думаю. (Выходит из-за стола и вновь останавливается. Обращается к Темпл.) Выбирай. Поедешь со мной или с Гэвином?

Стивенс (Гоуэну). Поезжай. Заберешь Бюки.

Гоуэн. Ладно. (Поворачивается, направляется к двери, в которую входили Темпл и Стивенс, потом останавливается.) Видимо, мне положено снова воспользоваться потайной дверью. (Поворачивается, снова огибает стол, идет к задней двери, замечает на столе перчатки и сумочку Темпл, берет их и протягивает ей, почти грубо.) Возьми; это называется уликами; не забывай их.

Темпл берет сумочку и перчатки. Гоуэн идет к задней двери.

Темпл (вслед ему). Ты надел пальто и шляпу?

Гоуэн, не отвечая, выходит.

Темпл. О Господи. Опять.

Стивенс (касаясь ее руки). Пошли.

Темпл (не двигаясь с места). Завтра, завтра, завтра…

Стивенс (развивая ее мысль)…. он снова разобьет машину о роковое дерево в роковом месте, и тебе придется простить его снова, еще на восемь лет, а потом он снова разобьет машину в роковом месте о роковое дерево…

Темпл. Я тоже вела ее. Какое-то время ее вела и я.

Стивенс (мягко). Тогда пусть это тебя утешит. (Снова берет ее за руку и поворачивается к двери.) Пошли. Уже поздно.

Темпл (упирается). Постойте. Он сказал «нет».

Стивенс. Да.

Темпл. И объяснил, почему?

Стивенс. Да. Он не может.

Темпл. Не может? Губернатор штата, имеющий власть помиловать или по крайней мере смягчить наказание, не может?

Стивенс. Это всего лишь закон. Будь дело только в законе, я мог бы в любое время сослаться на ее невменяемость и не вез бы тебя сюда в два часа ночи…

Темпл. И другого родителя – не забывайте об этом. Я еще не понимаю, как вы все это проделали… Да, Гоуэн был тут первым; он сделал вид, что спит, когда я внесла Бюки и уложила в постель; да-да, вот почему у вас испортился вентиль, и мы остановились у заправочной станции сменить колесо; дали ему опередить нас…

Стивенс. Перестань. Он даже не говорил о справедливости. Он говорил о ребенке, о мальчике…

Темпл. Скажите прямо: том самом мальчике, ради сохранения дома которого убийца, черномазая наркоманка и шлюха, не колеблясь, принесла в жертву -должно быть, это тоже не то слово, так ведь? – последнее, что имела: свою позорную и никчемную жизнь. О да, я знаю и этот ответ, он был сказан в эту ночь: чтобы маленький ребенок не страдал для того, чтобы прийти к Богу. Значит, добро может исходить из зла.

Стивенс. Не только может, но и должно.

Темпл. Тогда туше. Ведь что за дом может быть у мальчика, где отец всегда может сказать ему, что он не отец?

Стивенс. Разве ты не отвечаешь на этот вопрос ежедневно вот уже шесть лет? Разве Нэнси не ответила тебе, сказав, что ты сражалась не за себя, а за мальчика? Не для того, чтобы показать отцу, что он неправ, даже не чтобы доказать мальчику, что отец неправ, но чтобы дать мальчику убедиться, что ему не может повредить ничто, даже это, хотя оно и может войти в дом?

Темпл. Но я прекратила сражаться. Нэнси сказала вам и об этом.

Стивенс. Теперь она так не думает. Разве она не это докажет в пятницу утром?

Темпл. Пятница. Черный день. В этот день нельзя отправляться в путь. Только Нэнси отправляется в путь не послезавтра на рассвете или восходе или когда считается пристойным вешать людей. Ее путь начался восемь лет назад, в тот день, когда я садилась в поезд… (Умолкает, делает паузу, потом говорит спокойно.) О Господи, тогда тоже была пятница; тот бейсбольный матч происходил тоже в пятницу… (Торопливо.) Понимаете? Нет? Мы говорили не о том. Конечно, он бы не стал ее спасать. Если бы спас, все было бы кончено: Гоуэн мог бы прогнать меня и еще может, или я могла бы прогнать Гоуэна, могла бы это сделать, но теперь поздно, поздно навсегда, или судья мог бы прогнать нас обоих и отдать Бюки в приют, и все было бы кончено. Но теперь это будет продолжаться завтра, завтра, завтра, вечно, вечно, вечно…

Стивенс (мягко пытаясь увести ее). Пошли.

Темпл (упираясь). Скажите, что именно он сказал. Не сегодня – это не могло быть сегодня, – или он сказал это по телефону, и нам незачем даже было…

Стивенс. Сказал неделю назад.

Темпл. Да, когда вы отправили телеграмму. Что он сказал?

Стивенс (цитирует). «Кто я такой, чтобы иметь бесстыдную смелость и твердость противопоставить свою ничтожную власть этому простому неуклонному стремлению? Кто я такой, чтобы свести на нет и отменить то, что она заслужила своей несчастной, безумной, загубленной и никчемной жизнью?»

Темпл (неистово). И доброй – доброй и нежной. Значит, я приехала сюда в два часа ночи даже не в надежде спасти ее. Даже не для того, чтобы услышать, что он уже решил не спасать ее. Даже не для того, чтобы исповедаться перед мужем, а рассказать двум чужим людям о том, что я пыталась искупить в течение восьми лет, стараясь, чтобы муж не узнал об этом. Понимаете? Это просто страдание. Не ради чего-то – ради страдания.

Стивенс. Ты приехала сюда утвердить то, ради чего умрет Нэнси: что дети, пока они дети, должны не знать горя, боли, отчаяния, страха.

Темпл. Что ж. Я это сделала. Можно ехать?

Стивенс. Да.

Темпл поворачивается, идет к лестнице, Стивенс за ней. Подойдя к первой ступеньке, она пошатывается, как лунатичка. Стивенс поддерживает ее, но она тут же высвобождает руку и начинает спускаться.

Темпл (на первой ступеньке лестницы, ни к кому не обращаясь, по-прежнему с видом сомнамбулы). Спаси Бог мою душу – если у меня есть душа. Если есть Бог, который спасет ее, – Бог, который захочет спасти…