6

— Каждый вечер Форсайт играл на флейте, — рассказывал Поль, — на одной из тех гнусавых флейт, какие бывают у заклинателей змей. Вначале он играл для себя самого, рядом не было ни змей, ни публики. Однако потом Форсайт заметил, что Макгрегор не выносит звука этого инструмента, и, будучи... как бы это сказать... большим задирой, в конце концов стал играть только для того, чтобы раздражать Макгрегора.

Вера слушала.

— Макгрегор был похож... ну, скажем, на Гэри Купера, а Форсайт скорее на Франшо Тоуна. И вот однажды вечером, когда один из них донимал другого игрой на флейте, появилась настоящая змея.

Они сидели в баре близ Порт-де-ла-Виллет, рядом с кольцевым бульваром. Помещение было залито желтым светом, и все предметы, пожелтевшие в этом свете, отражались в окнах бара, за которыми виднелось шоссе, ведущее к Обервилье. В уголке у стены одинокий пожилой господин тихонько стучал на портативной пишущей машинке в сером пластиковом чехле; он печатал медленно, долго отыскивая нужную букву и старательно нацеливаясь на нее пальцем, как делают обычно полицейские в участке.

— Макгрегор сразу же увидел змею, но ничего не сказал. Змея, вернее всего кобра, привлеченная звуками флейты, подползала к Форсайту все ближе и ближе, а он ничего не замечал. Когда же он увидел кобру, она подобралась к нему слишком близко, чтобы можно было встать и убежать, и тут Макгрегор начал над ним потешаться. «Играйте, играйте, — сказал он, — теперь это в ваших интересах!» И Форсайт принялся изо всех сил дуть в свою флейту, стараясь зачаровать змею; это ему удалось, страшная кобра начала танцевать перед ним. «Продолжайте! — с хохотом приговаривал Макгрегор, — дуйте сильнее, для вас это вопрос жизни и смерти!» И тот играл из последних сил, надувая щеки, обливаясь потом и не отрывая взгляда от глаз рептилии.

Длинная стойка бара, украшенная разноцветной мозаикой и изогнутая плавным, без всяких углов, полукольцом, выступала из кафельной стены как морская волна, только гребень ее был стесан и обит медью, а пена извергалась из пивных кранов. Желающие сменить эту метафору, мысленно перейдя на иную высоту, могли сравнить эту стойку с каким-нибудь скалистым горным массивом герцинской или плиоценовой складчатости. Вера и Поль расположились вблизи изгибчатой стойки. На улице темнело. Хотя было еще довольно рано. Все еще стояла зима.

— В конце концов Макгрегору стало жаль Форсайта, и он убил змею, — заключил Поль. — Он выстрелил в нее. И прикончил, разумеется, с одной пули.

— Ну и?..

— Продолжение следует, — сказал он.

Они сидели лицом к лицу, разделенные лишь маленьким квадратным столиком (и ведь никуда не сбежишь, думал столик, эта парочка прямо-таки пригвоздила меня к полу своими локтями!). Они беседовали. Их слова сталкивались, их голоса вступали в схватку подобно гладиаторам: один вооруженный мечом, другой шлемом, один со щитом, другой с сеткой. В беседе участвовали главным образом губы и лицевые мускулы, руки же и плечи обеспечивали пунктуацию, иллюстрации и комментарии. В остальном их тела пребывали в покое, в относительной неподвижности, лишь иногда встряхиваясь, точно собака в конуре, скрещивая или распрямляя ноги, чтобы избавиться от мурашек (а Поль еще и от эрекции); на столе стояли два пустых стакана и два полных.

Они беседовали. Этот разговор напоминал встречу над бездной, хрупкое общение через бездонную пропасть, где их слова боязливо пробирались по шатким мосткам из полусгнивших лиан, протянутых между двумя краями обрыва и готовых лопнуть в любой момент; реплики медленно, по одной, двигались по этому опасному сооружению, иногда сцепляясь вместе подобно слипшимся кускам породы, погруженным в те маленькие вагончики, какие используют в шахтах и карьерах; таким образом, каждое слово таило в себе особый смысл (который можно было толковать и так, и эдак), или усталость, или уклончивость. Иногда какое-то слово срывалось и падало в пропасть.

Полю было тридцать пять лет. Он носил американский плащ и очки; он был довольно невозмутим и довольно высок; он жил один. Наконец-то он уговорил Веру встретиться с ним — один раз, потом второй, потом еще множество раз. Он упорно добивался этого. Он твердо решил соблазнить ее. Что было не очень сложно.

— У вас есть сигареты?

— Только крепкие, — ответил Поль, роясь в карманах.

— Нет, — сказала Вера, — хочу легкую. Слишком много слов и слишком мало легких сигарет. Увы, увы!

Он пошел за сигаретами к стойке.

— С фильтром? — спросила барменша.

— Без, — ответил Поль. И вернулся к столику. — Если бы я был музыкантом... — начал он.

Он сорвал с пачки целлофановую обертку и серебристую ленточку, вытащил на треть один из бумажных цилиндриков, протянул Вере и дал прикурить. Если бы он был музыкантом, он мог бы сейчас сказать, что в некоторые дни, с утра, у него исчезают партитуры и что в некоторые другие дни у него похищают инструмент. Но, увы, он не был музыкантом.

— И все-таки, — сказал он, — именно так это и происходит.

Один из посетителей включил музыкальный автомат.

— Вы, наверно, любите музыку, — предположил Поль.

— Нет, не очень-то, — ответила Вера, — она никогда не бывает достаточно быстрой, и у человека остается слишком много времени. Чтобы думать о других вещах.

— Ну разумеется, разумеется, — согласился Поль, — однако... И т. д. И т. д.

Вот так они и беседовали, слово за слово, целыми часами. К концу встречи они уже не знали, ни один из них не знал, говорят ли они вместе или каждый сам по себе, достигают ли согласия в единственном синкретичном слове или все еще противостоят друг другу, как ежедневно, поодиночке, противостояли окружающему миру, тому, что не сдается на милость слов, вынужденные непрерывно маневрировать в сражении, имея для этого весьма ненадежные средства, первое попавшееся оружие, сомнительные доспехи, вещи, с которыми не расставались лишь потому, что когда-то где-то сочли их полезными и сохранили на всякий случай поблизости, под рукой или даже на себе, в карманах одежды — если там еще оставалось свободное место.