33

Такси обогнуло площадь Республики и помчалось по бульвару Сен-Мартен. Абель глядел на мелькающие в окне широкие проспекты, на нескончаемо длинную асфальтовую ленту, почти прямую, окаймленную разностильными зданиями и тротуарами с предметами, людьми и изредка животными; каждые четыреста метров бульвар менял название. Эта перемена имени влекла за собой множество других трансформаций — стилистических, архитектурных, экономических, звуковых и чуть ли не климатических. Таким образом, на всем пути от площади Республики до площади Мадлен перед ним поэтапно, отрезками, разворачивался медленный метаморфический процесс. Сами названия этих отрезков городской артерии казались зеркалом характерных признаков их обитателей и их жилищ. Бульвары Итальянцев и Капуцинок, Бон-Нувель и Пуассоньер — все эти слова как будто выявляли, воплощали в себе черты, свойственные данным скоплениям домов и живых существ, в том числе кошек и собак. Богатые люди, по наблюдениям Абеля, часто селились на улицах, носивших пышные имена, а бедняки столь же часто проживали на таких, чьи названия наводили тоску. Абель спросил себя, есть ли в этом сознательный умысел или же сами имена, изначально чаще всего экономически нейтральные, будучи постоянными свидетелями отсутствия или наличия денег, в конечном счете подменили собой понятия бедности или богатства, сделались их символами.

Наконец они прибыли на улицу Могадор. Карье остался ждать в машине. Абель поднялся к себе и скоро вышел со шляпной картонкой под мышкой. Такси мгновенно вырулило на бульвар Османна, и тут Абель снова поглядел вокруг. С точки зрения топонимики, которая так занимала его несколько минут назад, бульвар Османна представлял собой особый случай, так сказать, научную достопримечательность. И в самом деле, подобно Эйфелевой башне, обремененной кроме собственной тяжести именем человека, ее построившего, бульвар носил имя человека, его проложившего, каковой факт наделял этот проспект особой значимостью, возвышая над остальными артериями, чьи наименования, невзирая на их магическую выразительную силу — гипертрофированную, но, увы, неясную, ровно ничего не стоили в сравнении с тем бесстрастным и холодным, но непререкаемым отпечатком личности барона Османна, запечатленным в облике его бульвара. Впрочем, энному количеству соседних бульваров, проложенных все тем же бароном и объединенных вследствие этого фамильным духом, вполне можно было бы присвоить его же имя; вероятно, от этого воздержались с единственной целью — не запутать пользователей.

Такси высадило их возле сквера Людовика XVI, и Абель следом за Карье вошел в высокую, двойную застекленную дверь. Гигантский холл, погруженный в полутьму, казалось, целиком занимал весь первый этаж. Пол этого просторного вестибюля был покрыт ковром, таким старым и так идеально совпадающим с его площадью, что поневоле возникал вопрос, который из них — ковер или холл — создан для другого. Они подошли к стеклянной будочке, где консьерж в заморском наряде дремал над толстенной книгой в сиреневом переплете. Сторож неохотно оторвался от книги и едва повернул голову, когда Карье сквозь переговорное устройство назвал свое имя. Он еще чуть-чуть приподнял веки и плексигласовую перегородку и попросил повторить.

— Карье, — повторил Карье.

Консьерж воздел палец, веля подождать, перевел его в горизонтальное положение, указав на три низких кресла и журнальный столик, стоявшие в дальнем конце холла, и наконец всунул его в дырочки телефонного диска, который повернул три раза, после чего резким тычком захлопнул прозрачную перегородку. Карье внимательно проследил за губами охранника, произносившего его имя, затем отвернулся и пересек холл. Абель сел рядом с ним, бережно придерживая на коленях картонку.

Вестибюль был так же пуст, как просторен, и так же тих, как сумрачен. Единственными его украшениями являлись эти кресла со столиком, будка с охранником, маленькая пальма в кадке, торчавшая в глубине помещения, словно путевой столб, да бесчисленные узоры на ковре под ногами. Эти пестрые узоры издали казались абсолютно хаотичными — по крайней мере, Абель со своего места никак не мог определить рисунок в целом, более того, понять, существует ли он вообще. Наверное, следовало выйти на середину холла, чтобы собрать воедино все эти разбросанные завитушки, синтезировать их, воссоздать цельную картину или хотя бы угадать замысел. Абель осторожно поставил шляпную картонку на низенький столик, поднялся и пошел к центру ковра, внимательно разглядывая узоры под ногами. Они были вполне конкретны и узнаваемы: тюльпан, дельфин, раскрытая книга, две скрещенные скрипки, пушки, человеческие лица, какие-то звери, виноградные гроздья. Но, хотя каждый отдельный образ был вполне ясен, Абель никак не мог установить между ними ни логическую связь, ни сходство, ни соотношение, ни близость, ни аналогию. Дойдя до середины, он попытался сложить части этой головоломки, придать ей смысл, но тщетно: площадь ковра была слишком велика, чтобы различить самые дальние детали, без которых создание общей концепции, естественно, не представлялось возможным. Ковер выглядел огромной парадоксальной абстракцией, состоявшей исключительно из разобщенных декоративных элементов. Абель вернулся в свое кресло.

В будке зазвонил телефон. Консьерж снял трубку, выслушал, положил ее. Его палец ткнулся в стекло, подавая им знак, затем легким движением снизу вверх указал на лифт. Карье встал.

На третьем этаже дверца лифта открылась, выпустив их в такое же необозримое пространство, как холл, только еще более безмолвное и гораздо более светлое. В самой глубине находился письменный стол, а за ним — человек, сделавший им знак подойти. Абель и Карье пересекли зал, такой длинный, что эта ходьба могла сойти за прогулку. Когда они приблизились, человек за столом вопросительно вздернул подбородок, глядя на Абеля.

— Абель Порталь, — доложил Карье. — Работает со мной.

Абель слегка удивился этой бесцеремонной характеристике, в некотором смысле двойной, поскольку, представляя Абеля человеку за столом, она одновременно представляла Абеля ему самому, в новом статусе и в новой роли. Но он ничего не мог возразить на это. Только странно было сознавать, что его упорядоченное существование таило в себе вторую, неведомую ему жизнь и что прочный порядок, которому он подчинил свой жизненный процесс, рискует принять совсем иные формы, иное значение, иной смысл, коренным образом не совпадающие с теми, которые он пожелал и смог установить для себя. Его взгляд не отрывался от синего квадрата, замершего на стене, как птица на электропроводах. Карье приступил ко второй, симметричной половине знакомства.

— Господин Хаас, — объявил он голосом распорядителя конференции. — Мы работаем на него.

— Фильмы получили? — спросил господин Хаас.

Карье порылся в кармане, извлек оттуда бобину и протянул ее Хаасу. Скупым жестом господин Хаас указал на предмет, похожий на древнюю скульптуру или муляж древней скульптуры, то ли из камня, то ли из обожженной глины, в виде грубо вылепленной головы, покоившейся на цоколе из матового металла.

— Вы знаете, как это включать, — сказал он.

Затем его взгляд передвинулся в сторону Абеля, а локоть едва заметно шевельнулся, что у этого человека, явно скупого на средства выражения, означало приказ сесть. Абель подошел к креслу и опустился в него. Карье за его спиной производил манипуляции с античным черепом, из которого внезапно, как из маяка, брызнул луч света, распластавшийся на противоположной стене бледным мерцающим пятном. Карье обошел комнату, задергивая шторы и опуская жалюзи, после чего пятно стало ярче и контрастнее, а затем превратилось в светящийся прямоугольник с четкими очертаниями и белый, как чистая страница. На нем возникло изображение, размытое и застывшее. Но вот оно ожило и задвигалось.

Фильм был цветной. Неподвижные планы были хорошо скомпонованы, но панорамные слегка дрожали, и оператор явно злоупотреблял наездами. Он снимал в основном людей, по отдельности или группами, в экзотической обстановке, под ярким солнцем; на одном из кадров четверка кенгуру прыжками пересекла экран справа налево. Карье называл людей по мере их появления.

— А Кейн? — спросил господин Хаас.

— Скоро будет, — ответил Карье. — Вот и он.

На следующих кадрах фигурировал один и тот же человек в различных ситуациях: он ходил по пляжу, разговаривал сам с собой у подножия дерева, справлял малую нужду у стены странного здания, единственного представленного на пленке. Абель задумчиво сморщил лоб. Ему казалось, что он уже видел этого человека, но где и когда? Карье обернулся к нему.

— Он вам знаком?

— По-моему, да, — сказал Абель. — Но я не уверен... Не знаю...

— Это друг одной из девушек, работавшей у вас. Той самой (тут Карье слегка запнулся)... ну той, у которой вы нашли этот сверток. Вы наверняка встречали его у нее в гримерке, он иногда заходил туда.

— К Карле? — изумленно вскричал Абель. — Это друг Карлы?

Карье не ответил.

— Вы знаете, почему она погибла? — упавшим голосом спросил Абель.

Карье опять смолчал. Повернув голову, Абель впервые встретился взглядом с господином Хаасом и прочел в его глазах ответ на свой вопрос, куда более ясный, исчерпывающий и беспощадный, чем самые жестокие слова. Глаза господина Хааса как будто отвечали и на все те вопросы, которые Абель не высказал вслух, а может быть, и на те, что он боялся задавать даже самому себе. Более того (или менее?), этот взгляд разом и навсегда перечеркнул пространство взаимопонимания, а может быть, и само пространство существования, дарованные Абелю, и обратил его в рабство, диктуя условия выживания и безжалостно определяя его будущее, его сущность, его мысли — все, вплоть до его тела. Абеля захлестнул ужас; он боязливо вжался в кресло и досмотрел фильм до конца.

— Хорошо, — сказал господин Хаас. — Когда это снято?

— Чуть меньше недели назад, — ответил Карье. — Доставка заняла много времени. Как вы видели, они ничего не подозревали. Все должно было пройти благополучно. Теперь, вероятно, им уже конец.

Он взглянул на часы. Господин Хаас рассматривал свои ногти.

— Значит, это произошло сегодня?

— Д-да... — неуверенно произнес Карье, — сегодня... или вчера... С этой разницей во времени никогда не скажешь точно. Прямо на нервы действует.

— А что у нас с проектом Патийо? — спросил господин Хаас у ногтя своего правого большого пальца.

Карье ответил раньше ногтя.

— Именно поэтому я и привел к вам Порталя; я подумал, что он сможет нам пригодиться. Его можно было бы поставить в пару с Паркинсоном.

— Делайте как хотите, — сказал господин Хаас. — Но Паркинсон уже работает с Пуаре, разве не так? И что тогда будет с Пуаре? Ему придется работать одному? Это несерьезно.

— Но, месье, — шепнул Карье в замешательстве, — мне кажется, Пуаре должен нас покинуть. Вы ведь сами решили освободить его от обязанностей.

— Ах, извините, я забыл, — ответил господин Хаас. — А вы уже подобрали кого-нибудь, чтобы освободить от обязанностей именно Пуаре?

— Ну да, — объявил Карье, — по правде сказать, я думал как раз о Паркинсоне.

— Хорошая мысль, — одобрил господин Хаас, — хорошее и самое простое решение. Значит, так и сделаем: он заменит Пуаре. Вот увидите, — добавил он, обратив профиль к Абелю, — вам понравится работать с Паркинсоном, вы об этом не пожалеете. Очень достойный человек и вполне надежный. Вы в курсе дела?

— Пока нет, — вмешался Карье, — я хотел сначала заручиться вашим согласием.

— Вы его получили, — ответствовал господин Хаас, сопроводив свои слова скупым движением руки.

Карье развернул свое кресло в сторону Абеля и заговорил тоном начальника.

— Все очень просто, — начал он. — Речь идет об одном из сотрудников господина Хааса, которого зовут господин Патийо. Господин Патийо является автором и владельцем некоторых изобретений, а стало быть, и главным пользователем патентов на эти изобретения, которые господин Хаас претворяет в жизнь и распространяет. Из контракта, заключенного с господином Патийо, следует, что в случае кончины господина Патийо исключительное право пользования данными патентами перейдет к господину Хаасу. До последнего времени все шло совершенно нормально: господин Патийо вел свои исследования, оформлял на них патенты, как все остальные, и господин Хаас мог бы заверить вас, что он крайне дорожил этим сотрудничеством.

Абель невольно покосился на господина Хааса, который подтвердил это заявление микроскопическим движением пальца.

— Но, к несчастью, — продолжал Карье, — за последние месяцы продуктивность господина Патийо, начавшего стареть, значительно снизилась. Проще говоря, он больше ничего не изобретает, но по-прежнему пользуется доходами от своих прежних патентов, и доходами весьма значительными, которые, если уж быть честным до конца, намного превышают его потребности. По крайней мере, так считает господин Хаас. Господин Хаас оценивает данную ситуацию как весьма прискорбную, более того, несправедливую и, выражусь еще более откровенно, желает избавиться от Патийо. Я достаточно ясно выражаюсь?

Абель ответил: да.

— Я был уверен, что мы поймем друг друга, — сказал Карье, — но это еще не все. Исчезновение господина Патийо имеет одно дополнительное преимущество. Мы разыграем его как спектакль. Мы пустим слух, что Патийо сбежал, захватив с собой важные документы, и организуем вокруг этих документов целую шумиху. Естественно, тут же появится целая свора конкурентов, которые клюнут на нашу приманку и пожелают завладеть этими бумагами, думая, что бегство изобретателя объясняется их крайней ценностью. Нужно только вовлечь всех этих людишек в нашу игру, натравить их друг на друга, и они поубивают всех кого смогут — а это и есть наша цель, — не успев даже понять, в чем заключалась суть приманки и существовала ли она на самом деле. Главное — не дать им догадаться, что они одурачены, а для этого следует умело в нужный момент затянуть или ускорить ход событий, загоняя наших недругов в цейтнот. В таких случаях все происходит достаточно быстро, вы сами убедитесь, как это просто.

— Сам бы я никогда до такого не додумался, — сказал Абель.

— Ну откуда вы знаете? — возразил Карье.

— Да, но кто они — эти люди? — осведомился Абель, не особенно надеясь на ответ. — И почему вы хотите, чтобы они поубивали друг друга?

— Да разные люди. Разные надоедливые людишки, которые путаются под ногами и грозят помешать. Но давайте поговорим о главной вашей обязанности. Она состоит в том, чтобы вовлечь в эту операцию максимум действующих лиц и создать максимум ложных направлений — впрочем, они и так все ложные, то есть в каком-то смысле настоящие, но не будем отвлекаться. Мы подбросим в круг этих лиц несколько экземпляров документации Патийо. Вот тут-то вам и карты в руки. В указанный момент вы должны будете распространить эти бумаги. Элементарная задача.

— А вдруг я не справлюсь, — робко заметил Абель. — Я ведь в таких делах ничего не смыслю, у меня нет опыта...

— Ну как же нет?! — воскликнул Карье, указывая на картонку.

— Ах, да, — согласился Абель.

Под этой покорной констатацией таилась уверенность: теперь Абелю стали ясны почти все пружины этого дела. Но за его уверенностью таился другой вопрос: в картонке лежали два предмета — пачка бумаг и кубик. Бумаги вполне могли быть фальшивыми, ну и бог с ними, а вот кубик-то вибрировал по-настоящему. Можно ли быть подделкой и вибрировать по-настоящему? И в этом ли состоит проблема? Абель до поры скрыл сомнения под маской безразличия и произнес традиционную формулу:

— Я ведь могу и отказаться.

— Нет.

— Но ведь имею же я право?..

— Только не в вашем случае.

— В моем случае? — повторил Абель.

— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду, — сказал Карье. — 11 ноября.

— Ах, да, — шепнул Абель.

— Само собой разумеется, что за работу вам будут платить, — уточнил Карье.

— Конечно, — сказал Абель, вставая. — А теперь мне пора домой.

— Хорошо, тогда до субботы, — ответил Карье. — У меня в Нантере. Я вас познакомлю с Паркинсоном.

Абель повернулся к двери и тут заметил у своих ног, на полу, шляпную картонку. Он поднял ее, словно желая попрощаться, а может быть, и в самом деле желая попрощаться, и машинально, а может быть, и не машинально тихонько перевернул вверх дном. Давно привыкнув к загадочному явлению, он тут же расслышал щелчок и легкое жужжание, вызванные этим поворотом; двое других сидели слишком далеко и не обратили на его жест никакого внимания. Абель положил картонку на кресло все так же, вверх дном, вместе с ее жужжащей и вибрирующей начинкой, и взглянул на господина Хааса.

— Господин Хаас, — сказал он, — в этой картонке есть одна вещь, что-то вроде кубика.

Это заявление господин Хаас подтвердил скупым, почти незаметным прищуром.

— Мне безразлично, что это, — продолжал Абель, — я просто хотел бы узнать, из чего он сделан. Такого материала я никогда не встречал.

Это заявление господин Хаас прокомментировал скупой, почти незаметной ухмылкой и фразой истинного эрудита.

— Из этого материала делают мечты, — промолвил господин Хаас.

— Ладно, — сказал Абель.

И вышел.

Он решил спуститься по лестнице и с площадки второго этажа увидел холл и ковер на полу. Как он и предполагал, только взгляд сверху позволял охватить рисунок целиком. Это было огромное старозаветное восточное судно с тремя или пятью рядами весел и, разумеется, с парусами, явно предназначенное для спасения от потопа. И в самом деле, оно было набито под завязку великим множеством предметов и существ: животными в парах, всеми видами кустов и трав, невероятным скоплением вещей — словом, образцами всего, что имелось на земле. То, что Абель принимал за бессмысленное нагромождение разрозненных деталей, теперь предстало перед ним идеальной системой, полным каталогом природы и культуры, составленным тщательно и с умом. И что-то от этой системы, от этого ковчега, пересекавшего наискось пространство из джута и льна, было в жизни самого Абеля: непостижимая и невнятная на уровне первого этажа, она освещалась новой логикой, стоило взглянуть на нее с верхних ступеней дома господина Хааса.

Холод на улице привел его в чувство. Он спустился по бульвару Османна медленным шагом, стараясь ни о чем не думать, но все-таки шагая и думая, только очень-очень осторожно, в каком-то неосознанном ожидании.

Дойдя до угла Гаврской улицы, Абель услышал за спиной суматоху, шум. Но не обернулся. Потом он увидел, как торговцы повыскакивали на пороги магазинов, жители высунулись из окон, прохожие встали как вкопанные и глядят в одну сторону, ему за спину, как все они сбились в группы и кричат, комментируют, спрашивают, отвечают. Это газ, утверждали одни; нет, короткое замыкание, уверяли другие; и то и другое, предполагали третьи. Абель продолжал идти, только теперь ему было труднее шагать вперед, так как приходилось на ходу отодвигать чужие руки, колени, плечи людей, бежавших гурьбой ему навстречу, к месту предполагаемого зрелища. На углу улицы Комартен мимо него пронеслись пожарные и полицейские машины, кареты «скорой помощи», фотографы и представители всех других профессий, которых мобилизует чужое несчастье. Потом Абеля догнали клубы дыма, черного, едкого, жирного и удушливого. Люди кашляли. Абель вздохнул свободно.

Солнце с раннего утра вновь пробилось сквозь завесу облаков, и теперь его свет ложился на тротуар пятнами, которые время от времени настигал и съедал густой дым. Абель подумал о женщинах с улицы Могадор, которые подстерегали клиентов в этих солнечных лужицах, инстинктивно передвигаясь вместе с ними по тротуару. Живя рядом, он тоже изредка попадался на крючок одной из этих женщин, ее звали Ноэль. У него возникла мысль: а не отыскать ли Ноэль и долго, с чувством, с толком, с расстановкой, праздновать с ней пожар его забот? Борясь с плотным потоком зевак, бежавших в сторону площади Звезды, Абель повернул налево и зашагал к улице Трините.