32

— Подвал, — напомнил Бак.

— Это не срочно.

Бак отвернулся и подошел к двери, в амбразуре которой виднелись последние — или первые, в зависимости от спуска или подъема, — перекладины лестницы. Опершись плечом на косяк, он стал разглядывать чахлые деревца, трупы, застывшие у их подножия, волнующееся море в просветах листвы, древесных зверюшек, суетившихся в кронах, — короче, все, что попадалось на глаза. Гутман у него за спиной продолжал вещать своим гнусавым натужным голосом.

— Это не срочно, — повторял толстяк, угнездившись в глубоком кресле, откуда торчали только его несоразмерно крупные конечности и макушка, похожая на яйцо в рюмке; ублаготворенный, размякший, он сейчас был способен думать только о настоящем и, может быть, о самом ближайшем будущем, не более.

— Нужно сжечь все это, — сказал Гутман, указывая на загромождавшие комнату обломки мебели, которую только при очень богатой фантазии можно было представить себе новой, — уничтожить все, кроме этого кресла. Превосходное кресло!

— А как же с подвалом? — снова напомнил Бак.

— Подвал подождет. В данный момент я отсюда не сдвинусь ни за какие блага на свете. Бак раскрыл рот, чтобы возразить. Но тут мир взорвался.

В одну секунду — или, если быть совсем точным (что совершенно не обязательно), в интервале, соответствующем 9 162 631 770 периодам, отвечающим излучательному переходу между двумя уровнями сверхтонкого взаимодействия основного эталона цезия 133, — подземные запасы взрывчатки превратили замок в действующий вулкан. Первой жертвой огненного извержения стал Гутман: его грузную тушу подбросило к потолку, где она и размазалась по всей поверхности гигантской, жирной анатомической кляксой, как масло по хлебу. Затем разлетелся вдребезги сам потолок, и его бесформенные части, вместе с останками Гутмана, веером взметнулись в раскаленный голубой небосвод. Взрывная волна вышвырнула Бака за дверь, метров на тридцать от здания, и его тело украсило собой ветки сразу четырех деревьев, стоявших довольно далеко друг от друга, уподобив их четырем новогодним елкам людоедов. В облаках пыли и дыма, какие венчают жерло вулкана, беспорядочно метались уцелевшие наемники; они в панике лезли повыше на скалы, машинально сжимая в руках кто автомат, кто нож, кто вилку. Замок, взлетевший на воздух гейзером обломков, рухнул на прежнее место, но уже, в силу механических повреждений, не целиком, а бесформенной грудой руин. Последними на эти развалины спустились останки изобретателя в виде невесомого пепла, и этот пепельный, припорошивший их дождичек стал финальной нотой, личной росписью творца катаклизма.

Взрыв сотряс весь остров, вплоть до окружающего моря, и волны, ласково лизавшие его берега, на миг отступили и взбаламутились. Центральная гора, высившаяся над окружающей местностью, дрогнула до основания; длинные, простертые к небу стволы араукарий на ее вершине закачались, как гибкие хлысты, а Селмер с Арбогастом, наблюдавшие оттуда за всей этой суматохой с начала до конца, попадали друг на друга.

В тот день они проснулись позже обычного, долго потягивались, зевали, что-то бормотали и наконец вышли на традиционную утреннюю прогулку, лениво жуя на ходу бананы и печенье. Их путь лежал к той самой вершине, с которой они ежедневно обозревали горизонты, в буквальном и переносном смысле этого слова, чаще всего безуспешно, ибо упомянутые горизонты были, так или иначе, безнадежно замкнуты. Инспекция эта, в принципе обязательная для бдительной охраны территории, очень скоро превратилась, в силу их беззаботной праздности, в приятную разминку, которую они проводили никуда не торопясь, не разговаривая, давая выветриться остаткам ночных сновидений или благодушно подводя под них рациональную основу, и все это в атмосфере чудесной, умиротворяющей неги, среди всеобщего благоденствия, отрешенной полудремы и уютной безопасности, где спокойные беспечные люди в теплой компании вкушают нектар и амброзию, то есть утренний завтрак.

Солнце уже выпустило из-за горизонта свои первые стрелы, когда они взобрались на верхушку горы. Селмер сидел, привалившись к стволу араукарии. Арбогаст стоял, рассеянно созерцая окрестности и вдыхая слегка разреженный горный воздух. Когда в его поле зрения очутился замок, он изумленно вздернул брови и подался вперед. Из его округлившихся губ вылетел сначала легкий свист, а потом возглас:

— Похоже, там какая-то заваруха.

Не успел Селмер разлепить веки и бросить на него скептический взгляд, как с восточной стороны прогремели выстрелы, сперва одиночные, похожие на икоту, отрыжку или потрескивание костра, когда его искры еще только возвещают будущее пламя. Но вот ветер раздул этот оружейный пожар, и тот превратился в ревущий шквал, который заставил Тео мгновенно вскочить и принять вертикальное положение, а Тристано с Джозефом, Веру с Кейном, Бака, Рафа, Гутмана и их наемников совершить уже известные нам действия.

Арбогаст и Селмер просмотрели всю сцену боя, от его пуантилистской, еще скромной альфы до роковой омеги. Стряхнув наконец с себя сон, они оценили силы воюющих, подсчитали шансы тех и других на победу, обсудили их тактику, разобрали стратегию, проследили за маневрами и предсказали развязку. При первой атаке на замок Селмер решил принять участие в схватке, но Арбогаст разубедил его, сказав, что лучше подождать момента, когда число действующих лиц несколько сократится, а до тех пор за оборону можно быть спокойным: в замке достаточно оружия, чтобы некоторое время сдерживать напор штурмующих.

— А Тристано? — заволновался Селмер. — А Джозеф, а остальные?

Арбогаст ответил безразличной усмешкой.

— Как вы думаете, что бы они сделали на нашем месте?

— Да, конечно, вы правы, — признал Селмер.

Итак, за невозможностью действовать, они устроились поудобнее на ветвях араукарии и начали следить за боем, словно за футбольным матчем, скорее как эксперты, чем как болельщики. Арбогаст снимал на камеру все подряд — вылазки, откаты, ложные атаки, промахи, успехи, поражение. От них не укрылся ни один эпизод финального штурма, но они слегка заволновались, когда нападавшие, взяв замок, оставили его, разбились на группы и начали прочесывать остров. Эта внезапная перемена декораций внушила Селмеру и Арбогасту смутную тревогу: такое беспокойство испытывают зрители, когда актеру приходит в голову похвальная, но рискованная мысль спрыгнуть со сцены в зал прямо в разгаре драматических страстей, которые там, за его спиной, продолжают бурлить, остывать и вновь накаляться.

Теперь перед ними стояла вполне реальная угроза: их вот-вот могли взять в плен, поставить к стенке и быстренько превратить в трупы. На какой-то миг перед их безмятежным взором промелькнула эта грустная картина. Но в ту же секунду раздался громовой взрыв, полыхнуло яростное, адское пламя, и замок взлетел на воздух. Под безжалостным воздействием ударной волны все живое на острове мгновенно прекратило взаимную охоту: одни взорвались, другие, застыв от ужаса и грохота, смотрели на их гибель. Арбогаст опять схватился за камеру.

— Значит, взрывчатка все-таки была там, — вздохнув, констатировал он после того, как все или почти все обломки упали наземь. — Она была там, у меня под носом. Какой же я болван!

Первым следствием ужасающей катастрофы было оцепенение, сковавшее убийц; потом они с воплями толпой ринулись в сторону догоравших развалин замка, бросив свою облаву. Дождавшись, когда гомон наемников утих вдали, Арбогаст и Селмер решили срочно бежать к берегу: море позволит им выбрать путь к спасению.

Спустившись по склону горы, они начали пробираться по едва заметной тропинке между колючими лохматыми кустами и зарослями гигантского папоротника, который аккуратно отгибали на ходу, стараясь не гладить «против шерстки».

Арбогаст остановился первым. Слева, в гуще однообразно зеленой растительности, смутно виднелось бежевое скорченное тело, явно человеческое. Его контуры в этом пышном хлорофилловом окружении угадывались с трудом. Кроме того, бежевый цвет мог принадлежать любому типу одежды, от гражданского костюма до полевой формы, вот почему они насторожились, втянули головы в плечи, присели и подкрались к подозрительной фигуре чуть ли не по-пластунски.

Под кустом папоротников сидела Вера. Сжавшись в комочек, обхватив руками колени и уткнув в них лицо, она застыла в прострации, недвижная, как сам куст, и похожая на украшение в футляре, повторяющее, по закону мимикрии, все свойственные ему изгибы, с той лишь разницей, что он был зеленым, а она осталась бежевой.

Арбогаст тихонько окликнул ее. Вера вздрогнула, открыла глаза, узнала его. Она плакала, на ее расцарапанных колючками щеках выступили капельки крови, которую она размазывала по лицу, пытаясь стереть, и которая, смешиваясь со слезами, образовывала красноватую соленую замазку. Арбогаст подошел ближе и нагнулся. Он говорил с ней мягко, как с ребенком, разглядывал царапины, гладил руку и, вытащив из кармана платок, стирал кровавые разводы и все прочие следы несчастья, короче, делал все, что полагается в таких случаях, только с какой-то особенной теплотой.

Затем они снова зашагали по тропинке, теперь уже втроем — Арбогаст и Вера впереди, бок о бок, Селмер сзади.

— Ну, не надо, — мягко повторял Селмер.

Вера на ходу опять заплакала, но теперь ее всхлипы раздавались все реже и реже. Она тоже слышала взрыв; изобретатель наверняка погиб. Наверняка, ответил Арбогаст. И другие, конечно, тоже, предположила она. Конечно, ответил Арбогаст.

— Вот и Поль тоже умер, — сказала Вера. — На изобретателя мне наплевать, но Поль!.. — И она всплакнула еще раз. — Он мне рассказывал всякие истории. Перед тем как уехать из Парижа, он начал историю про трех уланов в Бенгалии, а теперь вот погиб. Погиб, а я так и не узнала, чем там кончилось.

Арбогаст затаил дыхание и сосчитал до десяти, прежде чем ответить.

— Зато я знаю конец, — сказал он.

Вера даже приостановилась, но сейчас было не до историй. «Скорей, скорей», — тихо поторапливал сзади Селмер. Вера понурилась.

— Ну так что же там с Макгрегором? — шепнула она.

— А вы как думаете? — шепнул Арбогаст.

— Наверно, выпутается, спасется? — спросила Вера.

— Нет, — ответил Арбогаст. — Он умрет, и его наградят, но, поскольку его уже не будет в живых, вместо него наградят его верного коня. Мне кажется, ему дадут медаль Victoria Cross и еще другую, забыл название. Вот так она и кончается, эта история.

Как раз в этот миг раздался еще один выстрел (ну сколько можно!), и пуля, пролетев в шестнадцати сантиметрах от подбородка Селмера, вонзилась в ствол дерева, каковое дерево, вздрогнув от удара, сбросило плод, каковой плод никому не упал на голову, потому что в данном контексте это была бы уже чистой воды хохма. Селмер рванулся вперед.

— Пригнитесь, — быстро сказал он, — и бегите к лодке. Я отвлеку их дальше к берегу, встретимся позже.

Он выхватил из кармана револьвер и помчался на север, стреляя без разбору, во все стороны, чтобы привлечь к себе внимание наемников, которые тут же с ревом и руганью бросились следом, продираясь между стволами, сквозь кусты и травы, но все еще сильно отставая, так что им не удавалось прицелиться в него. Он бежал со всех ног. На бегу он вспоминал, как подростком бегал кроссы на уроках физкультуры, и это было единственное воспоминание об активности его школьных лет, если не считать уроков иностранного, где он активно работал языком. Он помнил, что тогда очень любил бег, и радостно дивился тому, что бежит сейчас так же легко и быстро, что ему это приятно, хотя за ним следом мчится банда убийц.

Он принял решение отвлечь их на себя мгновенно, не раздумывая, как будто это само собой разумелось. Тем не менее он уже явственно слышал, что эта свора наступает ему на пятки, и полное отсутствие тактического замысла в его действиях предстало перед ним, если можно так сказать об отсутствии, во всей своей плачевной полноте. Эта гонка, не подкрепленная никаким конкретным планом, никакими военными хитростями, теперь удивляла и его, и, вероятно, самих преследователей. Может быть, она даже заронила в них боязнь ловушки или просто недоумение, но самая тяжелая проблема стояла именно перед Селмером, делясь на два простых вопроса: как избавиться от наемников и как при этом не умереть? Он анализировал эту проблему не прекращая бега. И чем яснее он сознавал свою неспособность разрешить ее, тем быстрее мчался вперед. Ему удалось немного оторваться от неприятеля, он уже заметил впереди просвет: лес кончился.

Море было в трехстах метрах, он видел его перед собой. Между водой и лесом простиралась ровная полоса берега, усыпанная белой галькой и открытая со всех сторон: великолепное место для стрельбы, лучше не придумаешь, однако Селмер, прекрасно сознавая, что станет легкой мишенью, все же бросился из тенистой листвы вперед, на пляж, залитый ярким светом солнца, безразличного и безжалостного, как прожектор.

Едва он высунулся из растительного укрытия, как ощутил жгучий ожог на плече. Селмер впервые в жизни получил пулю и не сразу понял, в чем дело: у него мелькнула абсурдная мысль об укусе насекомого, о внезапном солнечном ударе, о приступе невралгии. Второй ожог, чуть выше бедра, разъяснил ему истинное положение вещей.

Ему казалось, что он бежит пуще прежнего, движимый какой-то неведомой автоматической силой, как будто пули заряжали его новой энергией, а каждый выстрел подталкивал вперед, все дальше и дальше. Его ранили еще несколько раз, и он дивился тому, что до сих пор не упал. Его тело пронзали все виды пуль, а мозг — все виды мрачных мыслей: похоже, убийцы стреляли в основном в конечности, играя с ним, как кошка с мышкой. Теперь, когда они были уверены в исходе своего преследования, они пользовались беззащитностью жертвы, представлявшей удобную движущуюся цель на этом идеальном полигоне, старались растянуть удовольствие и не испортить до времени мишень, а потому целились так, чтобы не попасть в жизненно важные органы, зная, что, когда она станет совсем уж негодной, можно будет прикончить ее выстрелом в сердце, или в лоб, или в то и другое разом. Селмеру даже представилось, что наемники соревнуются в меткости, стремясь нанести ему как можно более легкую рану — в мякоть ноги, в мочку уха, в мизинец, в волосы, а то и в тень.

В него попадали не все пули, но те, что достигли цели, порядком изрешетили его. Хрипя, обливаясь потом, он все еще прикидывал, хватит ли ему сил дышать и бежать дальше, потом гневно отбросил эту мысль о спасении, эту идиотскую мысль, любая такая мысль была идиотской: если он добежит до моря, ему придется броситься в воду, но плыть он не сможет, ему будет больно плыть, сейчас ему не очень больно, потому что некогда думать о боли, но он заранее ощутил, как морская соль разъест раны, вспомнил кровь и слезы на лице Веры, а сам все бежал и бежал, нет, это не он, это бежит вместо него кто-то другой, скорченный от сидящих в нем пуль, преследуемый озверевшей ордой, и вдруг он ясно увидел перед собой, всего в десяти метрах от себя, воду. Пока он одолевал эти последние десять метров, его настигла последняя пуля. Он даже не смог точно определить, куда его ранило, но она так же, как и все другие, не остановила его бег.

Каменистый берег подходил к воде не отлогим склоном, а чем-то вроде небольшого выступа, образуя низенький барьер, за которым тянулась узкая полоса песка. Селмер, в своем автоматическом порыве, добежал до него, шагнул в пустоту, рухнул вниз и застыл в странной позе. Уткнувшись лицом в песок, он лежал в безысходной неподвижности, ощущая стук своего сердца, биение крови в своих тридцати артериях, циркуляцию воздуха в бронхах. Он попытался напрячь мускулы: большинство из них как будто послушалось его, и он подумал, что умрет в хорошем состоянии. А еще он слышал звуки вокруг своего тела: сплетенные меж собой голоса волн, ветра и ветра на волнах — все они сливались в тоскливое, протяжное, дрожащее, холодное, нервное тремоло, и на этом насыщенном фрикативном фоне он расслышал шаги подбегавших наемников.

Их было двенадцать. Они бежали сомкнутым строем, легко и свободно, не прячась, зажав оружие, кто в руке, кто под мышкой. Остановились на каменном барьере, но стрелять сразу не стали. Они перебрасывались английскими и канакскими фразами, которые Селмер, лежавший у их ног, машинально, по профессиональной привычке, переводил для себя в последних проблесках сознания, сам того не желая, да и не понимая смысла. Потом он каким-то шестым чувством угадал, что в него целятся.

Но тут сорок свинцовых предметов сферической формы и диаметром двадцать сантиметров, перемещавшихся в пространстве со скоростью двадцать пять метров в секунду, с идеальной точностью стальным градом обрушились на прибрежную полосу, где фронтом стояли наемники. При соотношении сорок к двенадцати на каждого из них пришлось чуть больше трех сферических предметов; в результате, когда утих треск разрывов, в живых не осталось никого. Тео Селмер услышал этот оглушительный грохот, который принял за собственную смерть, и приготовился ощутить себя мертвецом, но не ощутил и страшно удивился. Это страшное удивление, вкупе с нечеловеческим напряжением последних минут, окончательно лишило его сил. Потеряв сознание, он рухнул в темное забытье, подобное коме.