29

— Ты слышал?

Шум доносился со стороны моря. Тристано встал и подошел к окну. Снаружи царила тьма, если не считать последних, умирающих косых лучей на горизонте, бессильных что-либо осветить.

Шум затихал, и они стали ждать момента, когда он полностью обратится в безмолвие, хотя уловить этот миг было довольно сложно. Оба стояли, пристально глядя вдаль сквозь длинную пластину слюды; Джозеф — надежно, как на пьедестале, утвердившись на своих широких медвежьих ступнях, Тристано, более подвижный, — переминаясь с ноги на ногу и нервно сплетая и расплетая пальцы рук.

— Может, это подводное извержение, — предположил Джозеф, — или циклон? Или самолет разбился?

— Нет, не похоже. Авиалинии здесь не проходят, зоны атомных испытаний намного дальше. Надо связаться с Парижем. Где Кейн?

— Сейчас гляну, — сказал Джозеф.

Когда он вернулся, Тристано уже сидел за радиопередатчиком, безнадежно терзая кнопки под хрип разнообразных помех.

— Xerox! Xerox! — взывал он.

— В подвале его нет, — сообщил Джозеф, — и девушки тоже. Что тут у тебя?

— Никак не могу найти нужную волну. Ничего не понимаю.

Он сделал еще несколько попыток и наконец встал из-за стола.

— Я что-то слишком нервничаю, попробуй сам.

Джозеф сел за аппарат и принялся в свою очередь настраивать его. Связь всегда нелегко было установить, но обычно они довольно быстро достигали цели. Однако теперь всякий раз, как Джозеф подводил стрелку к нужному делению, раздавалась причудливая музыка, как будто антильскую мелодию исполнял славянский хор.

— Что еще за дерьмо, — пробурчал Джозеф, — ведь это же наша обычная частота.

Они подождали. Музыка постепенно стихала. Затаив дыхание, они стерегли появление привычного синтетического голоса. Наконец музыка умолкла. Вместо нее зазвучал голос — до ужаса живой, человеческий голос.

— Здравствуйте! — произнес голос с неискренним и совершенно непонятным воодушевлением. — Здравствуйте, дорогие радиослушатели!

Это был молодой, не очень уверенный голос диктора, то ли начинающего, то ли заменявшего более опытного. Легко было представить, как он сидит перед микрофоном, задыхаясь и потея от волнения, теребя взмокшими руками бумажку с текстом, под бесстрастным взглядом звуковика, недвижно сидящего за стеклом студии вещания.

— Говорит Радио Швейцарии, — пропыхтел стажер. — Начинаем нашу ежедневную передачу «Два часа музыки и хорошего настроения». Сейчас вы услышите главный хит недели — Коко Шмидт исполнит для вас песню «Почему я?». Оставайтесь с нами!

Эфир на миг заполонило тошнотворное мяуканье, и Тристано выключил звук.

— Они нас бросили, — сказал он. — Наверное, поменялись частотой с какой-нибудь коротковолновой станцией. Что-то затевается — не знаю, что именно, но они нас бросили, это точно. Придется выпутываться самим. А где Арбогаст и переводчик? Где они все?

— Наверняка тоже слышали этот грохот и сейчас прибегут, — успокоил его Джозеф, не подозревая о своей ошибке. — Рано паниковать, может, просто передатчик барахлит. А шум — бог его знает, что это за шум.

Не отвечая, Тристано открыл металлический, выкрашенный в защитный цвет ящик военного образца, откуда извлек целый арсенал — револьверы, автоматы, пулеметы — настоящий сундучок с игрушками, только для взрослых. Имелись там и упаковки с различными боекомплектами, а на дне лежали три небольшие деревянные коробки, заполненные гранатами, старательно обернутыми в мягкую бумагу, как яйца или внесезонные фрукты. Тристано проверил все это снаряжение и разложил его на низком столике, служившем для сервировки.

— Никогда не знаешь, чересчур ли его много или слишком мало, — сказал он, озирая запасы оружия. — Вот что меня бесит.

Джозеф приготовил кофе. Они условились дежурить по очереди, потушили лампы. Тристано лег на раскладушку, вытащив ее на середину комнаты; спать он не собирался. Джозеф сел у открытого окна, поставив ноги на ящики с гранатами и держа на коленях пулемет.

Вокруг замка сгустился непроглядный мрак. В открытом море вдали от берега рыбы и китообразные парочками или целыми косяками всплывали на поверхность, чтобы полюбоваться вблизи звездами, чьи тоненькие лучики плясали трепещущими зигзагами на коже Тихого океана.

У пруда тоскливо кричали два черных лебедя. Прошло четыре часа.

На прибрежный песок из воды выскользнула лодка; мягкий шорох волн, расстилавших по пляжу широкие пенные шлейфы, заглушил трение песчинок и гальки о днище. Рассел спрыгнул, пробежал несколько метров, упал ничком на сухой песок и застыл, приникнув к нему ухом: он вслушивался, тихо дыша, напрягая все свои сенсорные возможности и вытягивая как можно дальше свои знаменитые «антенны».

Рассел любил работать по ночам. Его почти стопроцентная слепота крайне обострила все другие способности восприятия, и он знал, что даже в самой непроницаемой тьме может уловить бесконечное количество информации, недоступной любому зрячему — зрителю, зеваке, зоркому наблюдателю. Он осваивал окружающее пространство, прислушиваясь, принюхиваясь, прощупывая, пробуя на язык, и этот сплав полученных ощущений снабжал его всеми необходимыми сведениями, вплоть до мельчайших подробностей, невидимых обычным людям в темноте, а некоторым — и средь бела дня.

Готовясь к высадке на остров, Рассел заранее изучил голоса местных животных, тактильные особенности их оперения или волосяного покрова, весь спектр тепловых колебаний, специфические запахи растений — словом, целый комплекс сведений такого порядка, которые совершенно излишне перечислять здесь. Все эти сенсорные параметры, скрещиваясь, подпитывая друг друга, сливаясь меж собой, образовывали сложнейшую информационную систему, опиравшуюся на комплекс неординарных классификаций, неведомых соответствий, непостижимых аксиом, — систему, которая, будучи, вероятно, вполне эффективной, не шла при этом ни в какое сравнение с оповестительными возможностями людей, чьи глаза прекрасно функционируют, но чье нормальное зрение неизбежно ослепляет их.

Итак, Рассел идентифицировал крик черного лебедя и начал медленно продвигаться вперед ползком, замирая через каждые десять метров, чтобы изучить новые звуковые и обонятельные явления. Добравшись своим пластунским ходом до уютной травяной лужайки, он чуть не поддался искушению на минутку прилечь там, но, опасаясь, что пряный аромат растительности перебьет другие, более нужные запахи, вернулся к песку, чей нейтральный, почти неощутимый запах давал больше возможностей для его настороженного обоняния.

Встав на колени, он вынул из кармана и разложил на земле карту острова, специально изготовленную для него Гутманом. Она представляла собой большой лист мягкого белого пластика, на котором едва заметными рельефами была воспроизведена география острова. Высота каждого такого выступа, соответственно, обозначала зону растительности, неровность почвы, провал, болото, строение. Короткие подписи брайлем уточняли природу и назначение данного объекта: стратегический пункт, открытая местность, убежище и прочие важные подробности.

Рассел легко пробежал по карте пальцами правой руки; каждый палец двигался почти независимо от других, словно облеченный специальной миссией. Определив свое местонахождение, он поставил в эту точку мизинец, прижал большой палец к замку и прощупал указательным, средним и безымянным пространство, отделявшее его от здания. Он еще несколько минут обшаривал этот сектор макета, затем сложил карту и медленно поднялся на ноги. Расширив ноздри, расставив пальцы ног и насторожив уши, он уверенной бесшумной поступью направился к замку.

Он шагал, чуть выставив левую руку, изучавшую пространство впереди него, и держа правую наготове, рядом с гранатами, подвешенными к поясу; при ходьбе гранаты болтались, как тестикулы огромной обезьяны, такие же тяжелые и темные; иногда они ударяли по его собственным. К тому же поясу были привешены на шлевках маленькие брикетики пластита в кожаных чехлах.

О Расселе тоже нельзя было уверенно сказать, вооружен ли он слишком хорошо или недостаточно хорошо, мог ли вызвать страх или насмешку. Кроме бремени взрывчатки он запасся несколькими ножами, а на его ляжку тяжело давил кольт Peacemaker итальянского производства. Гутман настаивал, чтобы он взял с собой револьвер, но Рассел не питал иллюзий по поводу своих способностей стрелять из подобного оружия. Зато он прекрасно владел метанием гранат, поскольку в этом искусстве зрение играет не столь важную роль.

В окрестностях замка набор запахов становился все более определенным. На первый план выступала смесь керосиновой гари, древесной золы и гниющих отбросов, в том числе вонючей, прокисшей тушенки; ей сопутствовал тонкий запах окиси жести — он шел от консервных банок, расставшихся со своим содержимым. Веяло тут и другими, знакомыми, домашними вещами — компостом и, чуть слабее, отхожим местом. Нос слепца жадно впитывал все эти окружающие запахи, стараясь выловить из их гущи запах гипотетических обитателей замка. Рассел принюхался, принюхался сильнее и наконец учуял людей.

Люди здесь были. Рассел стремился проанализировать этот запах, но тот был совсем легкий, трудно выделяемый из богатого спектра всех прочих, и слепец то и дело терял его. Тогда он осторожно подкрался ближе к зданию — тут пахло сильнее — и различил целых два запаха, оба мужские. Один из них перебивал второй — он был покрепче, погрубее и шел со второго этажа замка, наверняка из открытого окна. Кроме того, он казался более живым, чем второй: первый человек явно бодрствовал. Рассел проворно укрылся в ближайшей рощице, опасаясь глаз возможного наблюдателя. Присев между деревьями, он попытался вытянуть из грубого запаха дополнительную информацию, но тут ему кое-что помешало, помешал другой запах.

Этот был совсем уж неожиданным. Пресный и в то же время резкий, настырный, он внезапно обрушился на Рассела, заглушив остальные. Он раздражал обоняние киллера, усиливался и нахально лез в ноздри, обрекая на неуспех любые попытки произвести общий анализ обонятельного спектра. Этот мерзкий, коварный запах не то чтобы полностью заглушал другие, но нейтрализовал их, отодвигал на задний план, словно прыщ на лице, когда в зеркале ничего, кроме этого прыща, не видишь. Рассел застыл на месте. Он никак не мог подобрать название этому запаху, а ведь тот был ему хорошо знаком, знаком еще с детства, хотя не встречался уже давно. Это был запах чего-то съедобного, пищи. В его одноцветной памяти проплыли вереницей смутные воспоминания: шумы и крики, кухни, холод, лестницы, столовки, отели, пропитанные насквозь, отравленные этим сереньким, но упрямым, вездесущим запахом. Он сделал усилие, мысленно вцепился в этот запах и наконец с облегченной улыбкой напал на его источник. Капуста. Ну конечно, цветная капуста. Вот уж никогда бы не подумал, что она может расти в таком климате.

Однако время поджимало. Он нетерпеливо встряхнулся, сориентировался. Тот грубый мужской запах наверняка шел со стороны фасада, выходившего к морю. Рассел перебрал в памяти детали карты. Замок стоял на открытой местности, вокруг которой росли деревья, они обеспечивали хотя бы относительное укрытие. Вытянув руки, перебираясь от ствола к стволу, Рассел обогнул замок, чтобы начинить пластитом его задний фасад.

Сочтя, что обладатель грубого запаха не видит его, он вышел из зарослей и направился к углу здания. Трава приглушала звук его шагов. В тот миг когда Рассел уже собирался ощупать стену, он споткнулся о связку бамбуковых стволов, потерял равновесие и шумно рухнул на подпорки для помидоров, расставленные Джозефом в огороде.

Он быстро вскочил на ноги, измазанный соком полусгнивших овощей, которые сразу же признал, и разъяренный донельзя. Никто не предупредил его о существовании помидоров и тем более цветной капусты, сам Гутман ни словом не помянул это огородное препятствие. Он задыхался от гнева и страха. Над его головой раздался шум. Рассел пустился бежать.

Джозеф, от которого исходил тот самый, грубоватый запах, бросился к окну, из которого обычно наблюдал за ростом своих кочанов. Тристано одним прыжком вскочил с раскладушки и ринулся за ним следом, размахивая электрическим фонарем, который наставил на клочок огородной земли, где беспомощно барахтался Рассел. Джозеф выпустил длинную очередь на уровне его головы, и слепой киллер панически заметался, словно не мог решить, в какую сторону бежать. Первая пуля, как ни странно, поразила его глазной нерв, и Рассел увидел единственную и последнюю в своей жизни вспышку света перед тем, как рухнуть наземь, безнадежно мертвым, с расколотым надвое черепом, чье содержимое разбрызгалось по головкам цветной капусты, таким же серовато-белым, с такими же извилинами, как и человеческий мозг, с которым они — в силу сходства или солидарности — смешались на грядках.

Вслед за этим наступила пронзительная тишина. Джозеф, выпустив очередь из автомата, мгновенно укрылся за стеной, слева от окна. Тристано, тут же погасивший фонарь, отскочил вправо. С минуту они ждали начала главного штурма, знаком к которому могло быть появление Рассела. Они стояли лицом к лицу, симметрично, по обе стороны окна, осмеливаясь иногда бросить короткий взгляд наружу. Они ждали, но все было тихо.

Так они провели всю ночь, сидя в темноте и держа оружие на коленях. Спать они не могли, они ждали. А за окном уже светало — медленно, но верно, и они уже могли различить друг друга, свои черты, свои побледневшие лица, одно серое, другое желтоватое, рты, искривленные гримасой от горькой застоявшейся слюны, глаза в темных кругах от усталости, болезненно мигавшие при свете восходящего солнца; в общем, день уже начался, а они все ждали.

Они долго разглядывали в бинокль окрестности замка, прежде чем отважиться выйти. Наконец они тяжело спустились по лестнице, настороженно озираясь. Во дворе никого не было, если не считать трупа Рассела.

— Это он?

— Да, — сказал Джозеф, — точно он. Потрясающий был тип. Если подумать, я даже жалею, что прикончил его.

— А ты не думай, — посоветовал Тристано.

Они спустились на пляж. И тут же заприметили далеко в море, с восточной стороны, черные продолговатые пятнышки, рассеянные по линии горизонта и едва заметные на фоне ослепительного солнечного диска, только что вынырнувшего из океана и еще не просохшего. Их было десятка полтора, и они явно двигались в сторону острова.

— Вон они, — сказал Тристано. — Пошли обратно.

И они вернулись в дом, шагая медленнее, чем требовала ситуация, и ощущая нечто вроде смиренной покорности судьбе. Тщательно обсудили вопрос распределения оружия и наилучшую систему обороны. При этом оба выглядели безразличными и умиротворенными .

— Жаль, что Арбогаста все еще нет, — повторял Джозеф.

Поднявшись наверх, они разложили оружие кучками возле окон, время от времени поглядывая на море. Шлюпки приближались, но были еще слишком далеко, чтобы начать действовать. Джозеф снова приготовил кофе.

Когда нападающие оказались в пределах досягаемости, они заняли позицию, каждый у своего окна, и начали спокойно, методично стрелять, внимательно разглядывая свои мишени до и после выстрела, как в деревенском тире. В полном соответствии с логикой событий, люди в лодках ответили тем же; завязался бой, и вскоре фасад замка стал съеживаться под разрывами прямо на глазах, словно в него плеснули кислотой или его внезапно настигла свирепая эрозия.