Книга: Лето
Назад: II
Дальше: IV

III

В течение следующих дней я работал, ходил, разговаривал словно во сне. Я встречался с поставщиками, подписывал счета, которые мне приносили, писал на доске блюдо дня. По вечерам я больше не слышал голоса Сесиль, не слышал ее звонкого смеха. И не видел, как вздымается ее грудь. Я всматривался в площадь до тех пор, пока платаны, прохожие и фонтан не начинали дрожать перед моими глазами.
Я был таким же потерянным и счастливым, как человек, ожидающий, что на него прольется золотой дождь. Она придет, я овладею ее телом, я буду целовать ее глаза, дотронусь до ее языка своим. Я возьму ее грудь в свои руки, и ее острые соски обожгут меня.
Я ждал этой минуты больше всего на свете. И больше всего на свете ее боялся. А если она не придет?
Она пришла. Было около шести вечера, когда в дверь позвонили. Я подумал, что это Тони забежал ко мне, чтобы подписать еще какой-нибудь счет или чтобы обсудить закупки. Был понедельник, наш выходной. Если точнее, было 7 июля. Разве я смогу когда-нибудь это забыть? Я открыл дверь, это была она.
Я не смог выговорить даже простое «здравствуйте». Она устроилась на синем диване в гостиной, из окон которой были видны все крыши города, до самого моря, а я поспешил налить нам что-нибудь выпить. Ей — порто, себе — анисовый ликер.
Солнце только начало клониться к горизонту, дома и наши три колокольни — все было в его золотистом свете. Пронзительно кричали стрижи, то прочерчивая черными полосами летнее небо, то опускаясь прямо к самым крышам.
На ней была белая майка без рукавов. Она протянула руку, чтобы взять свой стакан, и я увидел в пройме ее грудь. Скрестив ноги, она о чем-то непринужденно заговорила. Я же никак не мог придумать, что сказать. Я принес ей еще два раза порто, себе — анисового ликера, почти не разбавляя его водой. Мне это было необходимо. От волнения, если не сказать паники, я едва держался на ногах.
— Ты прочитал мое письмо? — неожиданно спросила она.
Я кивнул.
— Ты ничего не хочешь мне сказать?
— Я хочу видеть твою грудь.
Она поставила стакан на пол, двумя руками взялась за край майки и подняла ее по самую шею. Я не мог понять, что так блестело в ее глазах — вызов или желание.
Ее грудь была передо мной, такая же загорелая и шелковистая, как и ее живот. Я набросился на нее.
Ликер начал делать свое дело. Мы скатились на пол. Мы занялись любовью, но я все сделал очень плохо, слишком быстро. Я так безумно желал ее, что все испортил. Больше всего на свете я боялся разочаровать ее. И понимал, что каждым своим движением, все более и более неловким, именно это и делаю. Я был жалок. Почему она выбрала меня? На что она рассчитывала?
Мы так и остались лежать, голые, на прохладном плиточном полу гостиной. Все ее тело, кроме крошечного курчавящегося треугольника внизу, было залито голубым светом ночных сумерек.
В три часа утра она сказала:
— Мне пора возвращаться, он ждет.
Я смотрел, как она одевается при свете звезд. Мне хотелось крикнуть ей:
«Не уходи, останься со мной, никогда в жизни я не испытывал ничего подобного!»
Но она пришла только для того, чтобы удовлетворить свой маленький каприз. А теперь, разочаровавшись, уходила обратно.
Пока она спускалась, через все четыре этажа я слышал ее шаги. Я бросился на кровать. Во мне осталось еще столько сил, что я мог бы заняться с ней любовью, словно дикий зверь. Я был не просто влюблен, я был болен. Болен от страсти к ней. И уверен, что она больше не вернется.
В мою комнату уже вошел день, а я так и лежал с широко раскрытыми глазами. Ее запах витал по всей квартире, он был и на моей коже. Только ее запах. Я понял, что лишился сна. Она унесла его с собой.
Я стоял под душем, когда зазвонил телефон, и чуть не сломал себе шею, поскользнувшись на полу. Она даже не спросила меня, спал ли я хоть немного.
— Поль, никуда не выходи, он хочет убить тебя! — сразу выпалила она. — Он все знает, он просто сошел с ума! Только что ушел из дома.
— Кто, художник? Альтона?
— Он мне сказал, что идет к тебе. Мне кажется, он способен на все.
— О чем ты говоришь, Сильвия? Он меня не знает.
— Когда я вернулась домой ночью, он меня ждал и, увидев мое лицо, мгновенно все понял.
— И что, Сильвия? Неужели ты не могла придумать какую-нибудь отговорку? Ты часто работаешь по ночам, не следит же он за тобой!
— Он мне приставил нож к горлу, мне пришлось ему все рассказать. Мне никогда не было так страшно. Я знала, что он немного не в себе, но если бы ты видел его взгляд вчера ночью…
Я не верил собственным ушам.
— Вот именно, когда тебе приставляют нож к горлу, о таких вещах не рассказывают. Ты что, не понимаешь, что он мог тебя просто зарезать?
— Он швырнул меня об стену и изрезал все мои платья. Мне вообще больше нечего надеть.
— В следующий раз ты придешь ко мне голой. Тогда, по крайней мере, ему не придется гадать, что ты делала.
Я пытался быть на высоте. Определенно, в искусстве потрясений ей не было равных. Из горячего душа она бросила меня прямо в прорубь.
— Ты смеешься? Он ушел посреди ночи, я думала, он покончит с собой. Я не знаю, где он раздобыл бутылку, все уже было закрыто. Он вернулся совсем безумным. Схватил моего кота и выкинул его в окно. Представляешь, моего старого кота… Но это еще не все. Вчера я купила ящик помидоров, чтобы приготовить томатную пасту. Он стал швырять их по одному об стены и потолок, обзывая меня последними словами. Теперь у меня все в томатном соке, а я только что покрасила стены!
Я рассмеялся. Это было так невероятно, так бессмысленно.
— Приятно жить с художником, с ним не соскучишься.
— Никуда не выходи, Поль! Мне пришлось сказать, в каком ресторане ты работаешь. Возможно, он уже там.
— Если я не открою ресторан в девять, кто это сделает за меня? Я не собираюсь провести остаток жизни взаперти.
Она бросила трубку.

 

Я стал одеваться. У меня было странное чувство. Меня не оставляла в покое мысль, что кто-то ждет меня на улице, чтобы убить, и в то же время я был счастлив, что она позвонила мне сегодня утром так рано, счастлив, что все это случилось из-за меня. То, что Альтона, волк, так ревновал, возвращало мне веру в себя. Никогда в жизни я не занимался с женщиной любовью так плохо, и тем не менее я существовал — и для нее, и для него. В какой-то момент мне даже показалось, что я для нее больше, чем просто каприз.
Тони уже был на кухне, он чистил овощи. Я начал выносить на террасу стулья, расставлять зонтики, приносить первые чашки кофе. Я не сводил глаз с площади. Долго ждать не пришлось.
Он сел в кресло и уставился на меня. Его взгляд был прямо черным от ненависти, и даже начинающий официант мгновенно понял бы, что это не просто посетитель. Ненависть была на его бледных губах, в его сжатых пальцах, во всем его натянутом, как пружина, теле. Он был крупнее меня, с лысиной на макушке. Одутловатое лицо, похож на каторжника.
Я его представлял более красивым, более породистым. Он скорее походил на деревенщину. Я не знал, смогу ли я противостоять ему на равных, если он набросится на меня, но зато понимал теперь, почему Сильвия захотела заняться со мной любовью. Я пошел на кухню и сказал Тони:
— Будь готов вмешаться, там на террасе тип, который хочет убить меня.
— Алкоголик?
— Нет, ревнивец. Этой ночью я переспал с его женщиной.
Он прекратил чистить кабачок.
— С кем, с той таинственной красавицей? С интеллектуалкой?
Я кивнул. Он восхищенно присвистнул.
— Ты почти всегда спишь один, но уж если ты кого-то находишь… Снимаю шляпу. Ты уверен, что она была трезвой?
— Дай мне острый нож, я его спрячу под рубашку. У него в кармане может быть что угодно.
— Из-за нее ты совсем умом тронулся. Ты хочешь, чтобы нашу лавочку прикрыли? Поль, ты же не собираешься зарезать этого несчастного прямо на площади в девять часов утра?
— Пойди посмотри, какие у него глаза. Я очень удивлюсь, если он станет дожидаться вечера.
Он отобрал у меня спрятанный нож.
— Я тебя никогда не видел в таком состоянии. Что она с тобой сделала, эта тигрица? Вот, возьми, дай Моцарту кусок колбасы, а остальное положи в карман, он все утро будет ходить за тобой по пятам. Ты же знаешь Моцарта, он просто съест того, кто посмеет поднять на нас руку.
Я сделал, как он сказал, и Моцарт не отставал от меня ни на шаг. До полудня я ходил с колбасой в кармане.
Альтона тоже не сводил с меня глаз. Он следил за каждым моим шагом, за каждым движением. И все-таки я разбил меньше тарелок, чем под воздействием волшебных чар Сильвии. Конечно, эти чары были волшебными, а иначе разве я бы ходил все утро с колбасой в кармане под испепеляющим взглядом какого-то безумца?
Его губы бледнели все больше и больше, его пальцы тоже побелели, с такой силой он сжимал подлокотники кресла. Ближе к полудню я вышел на террасу с первыми порциями салатов. Он исчез. Я долго разглядывал все закоулки вокруг площади. И все еще чувствовал в спине кинжал его ненависти.
Сильвия позвонила мне в дверь в следующий понедельник. Прошла всего неделя, которая длилась целую вечность. Неделя без нее, без ее звонков, без ее голоса. Неделя без сна, несмотря на каторжную работу.
Откуда она пришла? В ее лице было столько силы, но в то же время она казалась потерянной.
Она устроилась на маленькой террасе, возвышающейся над городом и платанами, на той самой террасе, где она просила меня прочитать ее письмо. Казалось, мы можем дотронуться до золотого купола колокольни за кровавыми цветами герани.
Она выпила залпом три рюмки порто, не произнеся ни слова. У меня сложилось впечатление, что, какое бы ни было время суток, она пила только этот напиток. Только он мог удовлетворить до конца ее жажду жизни. Она еле сдерживала слезы, безмерное желание заплакать душило ее. Такая красивая, такая потерянная, в своем красном платье величиной с мою ладонь.
Наверное, именно потому, что мне захотелось, чтобы ее увидела моя мама, и потому, что она принесла нежность в мой дом, она внезапно сказала мне:
— Знаешь, как-то раз, когда я была маленькой, я подарила матери букет цветов. Она оторвала от стеблей все бутоны и спросила: «Ну и зачем мне это?»
Она замолчала. Ее глаза наполнились слезами. Подбородок дрожал. Мне самому так не хватало материнской нежности, что захотелось коснуться ее руки. Мы могли бы заняться любовью, как двое растерявшихся детей.
— А как ты? — спросила она меня.
Мне хотелось положить голову ей на грудь и слушать, как кричат ласточки. Я принес ей еще рюмку порто.
— Я не знаю, зачем я родилась на свет. Я выросла в пустом доме. Родители думали только о своей жизни. Они меня бросали одну на всю ночь. Моя мать не замечала никого, кроме моего отца. Каждое ее слово, каждое движение — все было только для него. Она была им околдована. Она могла пройти мимо меня и не заметить, могла за целый день не сказать мне ни слова. Никто не беспокоился обо мне. Они возвращались на рассвете, пьяные от счастья. Смех моей матери разрывал мне сердце. Ни разу она не зашла ко мне в комнату, чтобы поцеловать меня на ночь. Зато она покрывала поцелуями тело моего отца и при этом так ужасно стонала… В четырнадцать лет я весила восемьдесят пять килограммов. Я проглатывала все, что попадалось мне под руку. Стоило им уйти, я начинала опустошать шкафы и холодильник. Я ела варенье руками прямо из банок, поглощала килограммы сырого мяса. Ты заметил растяжки на моих ягодицах? Это не следы от ремня. Поверь, я бы предпочла, чтобы мать меня била, чем такое безразличие. Но я была пустым местом. Никогда ни взгляда, ни ласки… А через какое-то время у меня началась анорексия, я больше не могла проглотить ни куска. От любой еды меня выворачивало наизнанку. Я весила тридцать пять килограммов. Меня положили в психиатрическую клинику. Тогда социальные работники забеспокоились, и мою мать лишили родительских прав. Я провела в клинике полгода, глотая таблетки, в компании полусотни сумасшедших. Я была уверена, что я тоже сумасшедшая. Моя мать внушила мне, что я эгоистка, злая и думаю только о себе. Это правда, Поль. Я чувствовала себя виноватой в том, что всегда была жестокой и бесчувственной. И что вообще родилась на свет. Я была одна на свете, никто меня не ждал и не любил. Я всем была обузой.
Она замолчала. Ее взгляд стал совсем неподвижным. Только в белом от жары небе кружились в умопомрачительном танце птицы.
— Я больше не приду, Поль, — произнесла она, — ты тоже меня не понимаешь.
Я подумал, что только что мне одному было дано прикоснуться к вечности. Я был не настолько пьян, чтобы позволить ей уйти вот так, из-за недоразумения.
— Может, мы слишком хорошо друг друга понимаем… Я не хочу страдать. Почему тебе нужно только мое тело?
— Мне нужно намного больше, Сильвия, — решился ответить я.
Я почувствовал, что мои слова приобретают другое измерение. Все спокойствие летнего неба вошло вдруг в меня, беспечность крыш, вечеров.
— Для меня это слишком много, — прошептала она, — я больше не вернусь.
Я никогда не видел в глазах женщины такой жажды любви и такой тоски. Она позволила мне прикоснуться к ее волосам, к ее щеке. В эти несколько секунд мы дали друг другу столько любви, что ее хватило бы на двадцать лет. Мы оба это знали.
Теперь она могла уходить, потому что между нами была эта терраса, это лето, которое не подвластно даже самой смерти. В груди ее было живое сердце, свидетельством тому были ее слезы. Если бы она захотела, мы могли бы здесь остаться. Я бы принес еще порто и выслушал ее.
Она оделась и сбежала по лестнице.

 

Зачем она приходила? Почему она выбрала меня для того, чтобы выплеснуть всю свою боль, всю лавину тоски? Зачем села на террасе с видом на море и вдруг все это рассказала, словно не замечая моего присутствия, а потом так быстро ушла?
Восемьдесят пять килограммов… Психиатрическая клиника… Вся эта боль… Как же она стала такой, как сегодня, такой красивой? Рассказала ли она о своем детстве Альтона? Плакала ли при нем? Все было так, как будто до этого мы не занимались любовью, как будто у нас не было тел. Так кем же я был для нее? Просто тем, кто может утешить? Старшим братом? Неважно, главное, что она вернулась.
Я кружил по квартире, словно лев в клетке, моя голова пылала от вопросов, и вдруг я заметил ее сумку. Она положила ее где-то в углу гостиной, когда пришла, а потом забыла о ней. Наверное, она уже далеко. Это была ее пляжная льняная сумка, расшитая разноцветным жемчугом. Все ее тайны были здесь, передо мной. Имел ли я право рыться в ее вещах? Конечно же, нет. Но я не смог устоять.
Одно за другим я выложил на диван все, что было в сумке: пляжное полотенце, щетку для волос, крем для загара, зеркало, масло для загара, заколки, купальник, кошелек, темные очки. Мое сердце остановилось — на самом дне была ее рукопись. Я моментально узнал красную обложку тетради, которая лежала у нее на коленях в тот день, когда мы встретились там, на скалах.
Я пошел и выпил два стакана ледяной воды. Какое-то время я ходил вокруг ее тетради, не находя в себе смелости открыть ее.
На первой странице было написано название — «Спагетти под томатным соусом», прямо под ее именем — «Сильвия Белуччи» — внизу страницы стоял ее адрес. Я проглядел несколько страниц, очень быстро, на одном дыхании, словно она могла вернуться и застать меня на месте преступления. Я узнал ее почерк, изящный и плотный, ее резкие слова. На каждой странице она оскорбляла свою мать и взывала к любви. Это был не роман, а крик ее плоти, каждый ее нерв пульсировал в этих, самых далеких глубинах ее памяти. За каждым словом чувствовалась истерзанная женщина, которая только что ушла отсюда.
Я посмотрел в ее тряпочную сумку. Там не было никаких ключей. Я вспомнил, что, когда она уходила, у нее на плече висела еще одна маленькая сумочка.
Я еще раз посмотрел на адрес и, ни секунды не раздумывая, выскочил на лестницу. Она жила в хорошо знакомом мне квартале, мальчишками мы часто играли там в футбол. Я легко нашел сначала улицу, потом дом и поставил машину в ста метрах от него. Маленькие загородные домики, деревья повсюду, запах скошенной травы — все напоминало о деревне.
Ржавая входная дверь в подъезд была распахнута, наверное, так оно и было всегда, она выходила в парк, заросший низким кустарником и полевыми цветами. В глубине парка, среди темной зелени каштанов и высоких акаций виднелась какая-то постройка, а еще выше — нежный, успокаивающий свет неба, какой бывает летними вечерами, как только спрячется солнце.
Все это напомнило мне одну из картин Магритта, которая всякий раз, когда я вновь ее вижу на открытке или в книге, приводит меня в сильное волнение. Может быть, я всегда предчувствовал, что тот дом и тот парк однажды встретятся на моем пути в тот момент, когда моя жизнь будет столь насыщенной, что я лишусь сна. Мой сон был в глубине этого парка.
Этот дом, должно быть, был очень красивым в прошлом веке. Сейчас он казался заброшенным.
Я прошел вдоль ограды и нашел тропинку, что шла вдоль канавы с водой. Я оказался прямо позади дома. Крадучись, как волк, я подошел к нему как можно ближе и спрятался за огромным кустом ежевики.
Все ставни первого этажа были закрыты. Ставни второго были тоже прикрыты, так, чтобы пропускать свет и защищать от жары, которая несмотря на то, что приближался вечер, все еще была удушающей.
Когда-то фасад дома был, наверное, желтого или розового цвета, но сейчас он выглядел грязным и грустным, штукатурка на стенах вздулась от влажности.
Мне не пришлось долго ждать. Я слышал, как внутри говорила женщина. Я узнал ее голос. Она говорила не замолкая ни на минуту, так же, как час назад у меня, но интонация была другая, спокойнее и даже, кажется, веселей. На своей террасе я слышал только страдание и одиночество. Иногда ей односложно отвечал чей-то глухой голос. Альтона.
Какие-то отдельные слова долетали до меня, несмотря на шум воды, что-то о еде, о покупках в супермаркете. Обыкновенный разговор близких людей, которые встретились вечером за столом, где царят нежность и доверие. Вокруг был такой покой, в этом парке, да еще это летнее небо — я невольно почувствовал боль. Я прятался в колючках, и мое сердце истекало кровью. А она была такая же спокойная и умиротворенная, как небо.
Вдруг на втором этаже распахнулась дверь. Появился Альтона. Он кинул взгляд в мою сторону и начал спускаться по лестнице. Замер на мгновение, чтобы закурить сигарету. Я сидел, скрючившись, в десяти метрах от него. Он снова посмотрел на кусты. Наверное, он что-то заметил.
— Что ты там делаешь? — крикнул он.
Я подумал, что он обращается ко мне.
— Еще минуту — ответила она из дома.
Какой позор, если они обнаружат меня здесь, в кустах, на четвереньках, и поймут, что я следил за ними. Мне придется с ним драться. А если я не смогу одолеть его, это будет позор вдвойне. Я чувствовал, что долго так не просижу. У меня сводило мышцы.
Она вышла из дома.
— Поедем на твоей, у меня кончился бензин.
«У меня тоже», — подумал я.
Как только они завернули за угол дома, я упал вперед головой, прямо в колючки. Выбрался из зарослей, разорвав рукав рубашки, добежал до дороги по той же тропинке, что привела меня к дому.
Я успел увидеть удалявшийся старенький рено бежевого цвета и прыгнул в свою машину. Мне повезло, они встали на светофоре, и я их догнал. Нас разделяло всего несколько машин.
Они проехали полгорода, мы оказались возле парка, в котором было полно народа. Они кое-как припарковались у тротуара. Я поставил машину там же, только чуть дальше, чтобы не потерять их. От грохота музыки дрожал и воздух, и земля под ногами. В парке был концерт.
Сильвия посмотрела в мою сторону через его плечо. Я опустил голову.
Они побродили в толпе, держась за руки, а потом сели прямо на траву, как и все остальные. Зрителей тут было несколько тысяч. На огромной сцене, залитой светом, размахивая инструментами, скакала какая-то группа. Можно было подумать, что они призывают к восстанию. Первые ряды скакали и орали вместе с ними.
Я не отрывал глаз от фигуры Сильвии. Она переоделась для концерта или, может быть, для него. Я тоже сел на траву, всего в двадцати метрах от них.
Он гладил волосы Сильвии, очень нежно, очень медленно. Эту нежность особенно подчеркивала резкая музыка. Я бы отдал десять лет жизни за то, чтобы быть этой рукой, рукой, которая разрывала мои внутренности.
Лучше бы я вновь увидел ту ненависть, что была в его взгляде, когда он пришел в наш ресторан, ту жгучую ревность. Я не мог понять, почему они так нежны друг с другом. Со мной она говорила о страдании, об изломанном детстве, об эгоизме, а потом уходила. Ему она позволяла быть с собой нежным. Какую же роль она отводила мне?
Вдруг она обернулась. Я не успел лечь на землю и спрятаться в траве. На этот раз я был почти уверен, что она меня заметила. Она положила ему голову на плечо. Он так и продолжал гладить ее волосы.
Оставаться здесь и видеть, как они любят друг друга, — просто изощренный мазохизм. Я перешагнул через несколько парочек, лежащих в траве, — в их глазах отражались звезды — и пошел к бару. Там я выпил несколько кружек пива и часть ночи кружил на машине по городу.
Назад: II
Дальше: IV