Мэри отступила, пропуская их в дом. При их появлении Томас снова вытянулся по стойке «смирно». А Мэри не сводила глаз с Филиппа.

— Должно быть, я что-то пропустила, но сейчас ты мне все расскажешь в трех словах!

Он даже не попытался ответить. В горле стоял комок. Он протянул ей конверт, который держал в руке, и пошел наверх, чтобы переодеть девочку. Мэри молча смотрела им вслед, пока они не скрылись в коридоре, затем углубилась в чтение письма, пытаясь найти в нем хоть какой-то ответ на все свои вопросы.

Мэри скомкала письмо, стараясь выместить на этом комке бумаги растущее в ней чувство протеста. Она поглядела на сынишку, который по-прежнему стоял перед ней навытяжку, и вынудила себя улыбнуться.

— Вольно!

Томас тут же развернулся и ускакал В комнату.

Она вошла в кухню и села за стол, ее взгляд блуждал между окном и письмом, зажатым и руке Филипп спустился один.

— Я ее помыл, и она захотела спать. Они ехали нею ночь. Есть она не хочет. Мне показалось, настаивать бесполезно. Я уложил ее в гостевой спальне.

Мэри хранила молчание. Филипп встал, открыл холодильник и налил себе апельсинового сока, пытаясь комбинацией повседневных жестов вернуть утраченное самообладание. Мэри молча следила за мужем.

— У нас нет выбора, я не могу отдать ее на растерзание социальных служб. По-моему, она и без того натерпелась несправедливостей, всеми брошенная и никому не нужная.

— Так ее бросили? — саркастически осведомилась Мэри.

— Ее мать умерла, а отца у нее пет, если тебе так понятнее.

— И ты, судя по всему, решил стать палочкой-выручалочкой?

— Вместе с тобой, Мэри!

— О, почему бы и нет?! Ну конечно же, я ведь и так провожу часы, дни, вечера и уикенды в ожидании тебя! Я, как последняя идиотка, бросила карьеру журналистки, чтобы заниматься твоим домом и твоим сыном! Я стала идеальной прислугой в твоей жизни, и мне предоставляется новая возможность поупражняться в собственном идиотизме!

— Значит, ты считаешь, что твоя жизнь — сплошные жертвы?

— Не важно, что я считаю! До сегодняшнего дня это был мой личный выбор, но теперь ты лишаешь меня даже этой привилегии!

— Просто хочу, чтобы эту историю мы прожили вместе.

— Историю! Вот уже два года я упрашиваю тебя разделить эту так называемую «историю» со мной — завести второго ребенка. И два года ты неизменно мне отвечаешь, что сейчас не время, что у нас нет возможностей! Два года ты плюешь на меня и все мои чувства! Наши отношения, предполагавшие взаимность, с течением времени приобрели односторонний характер. Оказалось, что это я должна подстраиваться под твое расписание и перепады твоего настроения, разделять твои желания и беспокойства, переживать твои неудачи, а теперь я вдобавок получаю ребенка от другой! И какой другой!

Филипп не ответил. Он ломал пальцы, покачивая головой и пристально глядя жене в глаза. Лицо Мэри перекосило от бешенства, в уголках глаз образовались мелкие морщинки (несмотря на ежедневные сидения перед зеркалом и попытки их разгладить), не оставлявшие никаких сомнений в том, что она вот-вот разрыдается от злости. Прежде чем брызнули слезы, она провела рукой по векам, словно бы заботясь о том, чтоб не осталось кругов под глазами, ненужных и вредных.

— Как это произошло?

— Она погибла в горах во время урагана,,.

— Наплевать мне, я не об этом спрашиваю. Как ты мог дать столь абсурдное обещание? Почему ТЫ никогда мне о нем не говорил? Мало того, что я только и слышала от тебя: «Сьюзен то, Сьюзен это!» Мне порой казалось, что я рискую столкнуться с— ней нос к носу, открывая шкаф в ванной!

Филипп попытался говорить спокойно и убедительно. Обещание, о котором идет речь, было дано десять лет назад. Просто фраза, сказанная ради победы в пус том споре. Он никогда не упоминал об этом, потому что начисто забыл, да и предполагать не мог, что такая ситуация в принципе возможна, и никогда бы не подумал, что у Сьюзен когда-нибудь будет ребенок. К тому же в последние годы они переписывались крайне редко, и Сьюзен ни разу даже намеком не дала понять, что у нее есть дочь. А уж к чему он и вовсе не был готов, так это к ее гибели.

— И что я должна буду говорить? — поинтересовалась Мэри.

— Кому?

— Да всем вокруг! Людям. Моим друзьям, наконец!

— Так для тебя вся проблема в этом?

— Это лишь одна из ее сторон! Тебе, может, и наплевать на наше окружение, но лично я пять лет убила на то, чтобы наладить эти отношения, и в этом нет никакой твоей заслуги!

— Скажи им, что незачем таскаться по воскресеньям в церковь, если не хватает чуткости понять, что произошло!

— Но ты-то не станешь этим заниматься, ты-то преспокойненько будешь отсиживаться у себя наверху, прикрываясь делами! Это ведь моя жизнь изменится целиком и полностью!

— Не больше, чем если бы у нас появился еще один ребенок.

— Не еще один, черт побери, а наш ребенок!

Мэри вскочила и выбежала с кухни.

— Довольно! Я тоже иду спать! — уже с лестницы крикнула она.

— Но сейчас девять утра!

— И что? Разве хоть что-нибудь идет у нас сегодня нормально?

На втором этаже она решительно прошагала до середины коридора, потом остановилась, развернулась и, чуть поколебавшись, направилась к комнате, где спала Лиза. Мэри тихо приоткрыла дверь. Лежавшая в кровати девочка повернула голову и молча уставилась на нее. Мэри выдавила из себя смущенную улыбку и поспешно закрыла дверь. В своей спальне она вытянулась на постели и, глядя в потолок, попыталась было подавить гнев, судорожно сжимая кулаки. Филипп, поднявшийся следом, сел подле нее и взял ее за руку.

— Мне очень жаль. Если бы ты только знала, как я сожалею!

— Ничего тебе не жаль! Ты никак не мог заполучить мать, так теперь заполучил ее дочь! Это мне жаль, я никогда не хотела ни той, ни другой!

— Сейчас ты не имеешь права говорить такие вещи.

— Сейчас я не вижу ничего, что могла бы себе запретить говорить, Филипп. Два года ты делаешь недовольное лицо, уклоняешься от обсуждения этой темы, находишь тысячу и один предлог, чтобы отстраниться от семьи, потому что тебе так хочется. Но тут твоя любимая Сьюзен присылает тебе свою дочь, и все трудности разрешаются как по мановению волшебной палочки, если не считать одной маленькой детали: эта история из твоей жизни, но не из моей.

— Сьюзен мертва, Мэри. Я ничего не могу поделать. Ты можешь наплевать на мое горе, но ты не можешь наплевать на ребенка, боже мой! При чем тут ребенок!

Мэри подскочила, и ее голос задрожал от бессильной ярости:

— Насрать мне на твою Сьюзен!

Филипп не сводил глаз с оконной рамы, избегая взгляда жены.

— Да ты на меня смотри, черт подери! Или у тебя даже на это смелости не хватает?!

Прячась от доносившихся звуков ссоры, Лиза поглубже закуталась в одеяло и зарылась лицом в подушку. Вжалась в нее изо всех сил так, что ее волосы словно слились с наволочкой. Доносившиеся до нее крики были слабее раскатов грома, но пугали не меньше. Лизе хотелось перестать дышать, но она знала, что это невозможно: последние две недели она не раз пыталась это сделать, но у нее ничего не получилось. Сжавшись в комок, она сильно-сильно прикусила кончик языка, как учила мама: «Когда чувствуешь во рту вкус крови, значит, ты жива, а когда тебе грозит опасность, ты должна думать лишь об одном: не сдаваться, остаться в живых». Солоноватый привкус крови заполнил рот, Лиза постаралась сосредоточиться на этом ощущении, отрешившись от всего и вся. Из глубины коридора до нее по-прежнему долетали выкрики Филиппа, перемежавшиеся минутами тишины. При каждой новой вспышке ярости Лиза чуть сильней вжималась в подушку, будто опасаясь, что ее смоет потоками слов, и с каждым новым витком скандала все плотней закрывала глаза, так сильно сжимая веки, что порой у нее перед глазами начинали плясать звездочки.

Она услышала, как хлопнула соседняя дверь и мужские шаги загрохотали по лестнице.

Филипп спустился в гостиную и сел на диван, упершись локтями в колени и обхватив руками голову. Томас немного подождал, прежде чем нарушить тишину.

— Ты поиграешь со мной?

— Не сейчас, сынок.

— А где девочки?

— Каждая в своей комнате.

— Тебе грустно?

Ответа не последовало. Сидевший на ковре малыш пожал плечами и вернулся к своей игре. Иногда мир взрослых такой чудной. Филипп уселся у него за спиной и обнял его.

— Все будет хорошо, — глухо проговорил он. Он взял второй джойстик.

— Во что хочешь проиграть?

На первом же повороте «ламборгиии» Томаса отправил «тойоту» отца в кювет.

Мэри спустилась около полудня. Не говоря ни слова, она прошла на кухню, открыла холодильник и принялась готовить еду. Они пообедали втроем. Лиза в конце концов уснула. Томас решился заговорить:

— Она останется у нас? Это неправильно, если она станет моей старшей сестрой, ведь я первый тут появился!

Мэри выронила салатницу, которую несла к столу, метнув в Филиппа убийственный взгляд. Филипп промолчал. Довольный Томас любовался рассыпанным по полу салатом, с аппетитом вгрызаясь в кусок маисового хлеба. Потом повернулся к матери.

— Это может быть клево!

Филипп встал, чтобы собрать осколки.

— Что может быть клево? — спросил он сынишку.

— Мне бы хотелось иметь братика или сестричку, но мне совсем не хочется, чтобы меня будили по ночам плачем, и мне не нравится, как пахнут подгузники. К тому же она уже слишком большая, чтобы таскать у меня игрушки… И кожа у нее красивого цвета, в школе все обзавидуются…

— Мы поняли твою точку зрения, — оборвала его Мэри.

Дождь усилился, не оставляя надежды на воскресную прогулку. Мэри молча сделала сэндвич: намазав хлеб майонезом, она положила лист салата, потом ветчину, поколебавшись, заменила ветчину куском курицы, снова подумала, водрузила ветчину поверх курятины и накрыла еще одним куском хлеба. Получившуюся конструкцию она положила на блюдце, накрыла пленкой и убрала в холодильник.

— Если она проголодается, когда проснется, ее ждет тарелка в холодильнике, — сказала Мэри.

— Ты уходишь? — спросил Томас.

— Я буду у Джоанны, приду к твоему купанью, —ответила она.

И пошла переодеваться. Выходя из дома, она поцеловала сынишку, смерив взглядом стоявшего на лестнице Филиппа. Остаток дня прошел, как проходит осеннее воскресенье, когда долгие минуты отличаются друг от друга лишь светом дня, постепенно угасающим за окном. Мэри вернулась около пяти и занялась Томасом. Когда они уселись ужинать, Лиза все еще спала.

Мэри долго пробыла в ванной, специально дожидаясь, пока уляжется Филипп. Она выключила свет и вытянулась на краешке постели. Филипп выдержал паузу и нарушил молчание.

— Ты все рассказала Джоанне?

— Да, все, если это тебя интересует.

— И что она сказала?

— А что, по-твоему, она могла сказать? Что это ужасно!

— Она права, это ужасно.

— Она говорила о том, что произошло со мной, Филипп! А теперь дай мне поспать.

Филипп оставил в коридоре свет, чтобы Лиза могла добраться до туалета, если проснется. В три часа ночи ее глаза распахнулись как по команде. Девочка оглядела погруженную в сумрак комнату, пытаясь сообразить, где находится. Дерево за окном неистово раскачивало ветвями, словно размахивая слишком длинными руками. Ветер швырял в стекло охапки листьев, будто желая стереть льющиеся по нему капли дождя. Лиза встала, вышла в коридор и ТИХОНЬКО спустилась по лестнице. На кухне она открыла холодильник, достала тарелку, отвернула край целлофана, понюхала сэндвич и тут же поставила обратно на полку.

Взяв пакет с хлебом, она выудила из него кусок, из вазы с фруктами взяла банан, раздавила его вилкой, посыпала сахаром и тщательно намазала полученную кашицу на хлеб. С жадностью съела бутерброд Нитсм все аккуратно убрала на место и, не обратим никакого внимания на посудомоечную машину, вымыла спою тарелку вместе со всем, что было в раковине.

Уходя, она еще раз окинула ВЗГЛЯДОМ кухню и, не зажигая света, вернулась в постель,

Прошла неделя, и для Мэри постепенно стала прорисовываться ее новая жизнь, уже не принадлежавшая ей целиком. Поскольку сразу поело рождения Лиза была зарегистрирована в консульстве, се американское гражданство подтверждать не пришлось. После множества утомительных процедур письмо Сьюзен, в котором она поручала Филиппу заботы о маленькой Лизе, родившейся 29 января 1979 года в восемь десять утра в долине Сулы, Гондурас, у мисс Сьюзен Дженсен и неизвестного отца, было признано официальным документом. Хорошо, что коллеги Сьюзен додумались заверить письмо у нотариуса в американском посольстве, прежде чем отвезти ребенка в Нью-Джерси. И все-таки весь понедельник Филипп с Лизой мотались по всевозможным бюрократическим инстанциям. Лизе запомнились коридоры и огромная белокаменная лестница, которая вела в просторный зал, где стены были обшиты деревянными панелями, как в президентском дворце, о котором ей иногда рассказывала мама. Сначала Лиза немного трусила: разве мама не говорила ей, что дворец опасное место, где полным-полно военных и полицейских? Когда маме приходилось туда ездить, она никогда не брала с собой Лизу. Но президент, живший в этом дворце, судя по всему, был не очень важный, поскольку возле входа, где, как в аэропорту, просвечивали сумки, стояли только два солдата. Ради развлечения Лиза считала мраморные квадратики на полу, их было как минимум тысяча, пятьсот коричневых и пятьсот белых. Не успела она закончить свои подсчеты, как человек за стойкой указал Филиппу, куда им идти, и они отправились к другой лестнице, на сей раз покрытой черно-красной ковровой дорожкой. Они ходили из одного кабинета в другой, собирая кипы каких-то разноцветных бумажек и выстаивая очереди к различным окошкам. «Это была длиннющая игра в догонялки, придуманная специально для взрослых», только вот, судя по унылым лицам участников, игравших в эту игру, было не особенно весело. Когда Филипп заполнял анкету, сидевшие за стеклом мужчина или женщина ставили на нее печать и выдавали следующую, которую нужно было заполнить и сдать в другой кабинет. И Филипп с Лизой шли по другому коридору, а иногда по тому же самому, но в обратную сторону, по тому самому, где на потолке висела тридцать одна лампочка, по одной на каждые десять белых и черных квадратиков пола, самому длинному и широкому, а потом спускались или поднимались по лестнице, и их направляли к следующему этапу. Филипп все время предлагал Лизе взять его за руку, но она упрямо сторонилась его либо шла впереди. Она не хотела, чтобы ее держали за руку, — мама никогда так не делала. Когда они наконец вернулись в машину, виду Филиппа был довольный. Он победил. Они уезжали с последней розовой бумажкой в руках, согласно которой Филипп становился официальным опекуном Лизы. Через полгода нужно будет приехать еще раз и предстать перед судьей, который примет окончательное решение об удочерении. Лиза поклялась себе выяснить, что значит «опекун» и «удочерение», но чуть позже, не сейчас. Мэри встретила их довольно хмуро и даже не взглянула на драгоценную бумажку. «Она недовольна, потому что ничего не выиграла, но это было бы несправедливо, ведь она не ездила с нами играть». Вторник был посвящен зачислению Лизы в школу. Она и представить не могла, что существуют такие огромные школы. Сьюзен рассказывала ей об университете… Лиза задалась вопросом, не заблуждается ли Филипп насчет ее возраста… Покрытие широкого школьного двора слегка проминалось под ногами. В углу находились разноцветные лесенки, турник и две горки, с которых Лиза не сводила глаз. Когда они с Филиппом подходили к дверям, зазвенел звонок. Ничего общего с тем звоном, которым оповещали о приближении урагана. Здесь звенел крошечный колокольчик, надрывавшийся изо всех сил, пытаясь произвести на Лизу впечатление. Напрасно. Лизе доводилось слышать звоны и помощнее. Когда звонил деревенский колокол, созывая на мессу или просто на общий сбор, его гул отдавался у Лизы в груди, неизвестно почему заставляя быстрее биться сердце. Матери, которая ее ругала, считая, что Лизе пора бы уж научиться справляться со страхом, она обычно говорила, что слезы у нее наворачиваются оттого, что песчинка в глаз попала. Когда колокольчик, дребезжа, умолк, на улицу высыпала целая орда детишек. Возможно, здесь все же таится некая опасность.

На первом этаже была рекреация, где школьники отдыхали на переменах в дождливые дни. У нее дома в дождливые дни не всегда можно было добраться до школы… Они поднялись по центральной лестнице на второй этаж. Там вдоль длинного коридора тянулись классы с одинаковыми партами. Лиза никак не могла понять, где им удалось их столько отыскать?! Ей пришлось ждать возле желтой двери, пока Филипп беседовал с директрисой в ее кабинете. Немного погодя Лизу представили директору. Высокая женщина с уложенными в шиньон седыми волосами широко улыбнулась Лизе, но за ее приветливостью просвечивала строгость. Когда они вышли из школы, уже был полдень. Возле ворот Филипп остановился и присел на корточки, чтобы быть вровень с девочкой.

— Лиза, нужно отвечать, когда с тобой разговаривают. Я не слышал твоего голоса вот уже два дня.

Девочка дернула плечиками и втянула голову.

В «Макдоналдсе», куда Филипп повел ее обедать, ее поразили рекламные панно над кассами. Филипп спросил, что она будет есть, но Лиза отвернулась, совершенно не заинтересовавшись едой. Похоже, ее внимание привлекала лишь большая красная горка снаружи. Филипп переспросил, но Лиза упорно продолжила молчать, не сводя глаз с горки. Филипп наклонился, взял ее за подбородок и повернул к себе.

— Я бы не возражал, чтобы ты покаталась, но идет дождь.

— Ну и что?

— Ты промокнешь.

— У меня дома дождь идет постоянно, и куда еп./п, ней. А если бросать все дела из страха промокну п., то просто умрешь. Дождь убивает не так, ты ничего не по нимаешь, ты его не знаешь, а я знаю!

Кассирша попросила их отойти в сторону, если они не намерены ничего заказывать, потому что другие ждут своей очереди. Лиза снова отвернулась к икну, устремив на горку такой взгляд, каким узник вглядывается в воображаемый горизонт за решеткой камеры.

— Если я с нее скачусь, то, может быть, докатившись донизу, я снова окажусь дома. Так бывает в моих снах, и я уверена, что если очень сильно захочу, то все получится!

Филипп извинился перед кассиршей, взял Лизу за руку, и они вместе вышли на улицу. Дождь полил с удвоенной силой, и по асфальту уже растеклись огромные лужи. Филипп решительно зашагал прямо по ним, не обращая внимания на воду, которая попадала в ботинки. Возле лесенки он взял Лизу на руки и поставил на третью ступеньку.

— Думаю, было бы глупо просить тебя быть осторожной, у себя дома ты наверняка никогда не падала.

— Ага!

Она полезла наверх, не обращая ни малейшего внимания на порывы ветра. Филипп видел, что она совершенно счастлива, как дикий зверек, выпущенный на свободу.

У подножия красной горки насквозь промокший мужчина, раскрыв объятия, ждал маленькую девочку, скользившую вниз с закрытыми глазами, чтобы ее сон стал реальностью. И каждый раз он ее ловил, прижимал к себе и ставил на третью ступеньку лесенки.

Она предприняла три попытки, потом пожала плечами и взяла его за руку.

— Не сработало, — сказала она. — Можно уходить!

— Есть хочешь?

Лиза покачала головой и потащила его к машине. Усевшись на заднее сиденье, она шепнула ему на ухо:

— А все равно было здорово!

Ливень не прекращался. Когда они вернулись домой, Мэри сидела в гостиной. Вскочив как ошпаренная, она встала, загородив собою лестницу.

— В таком виде?! Ни за что! Ковролин вычищен на прошлой неделе, и я не думаю, что уже пора заново затевать чистку. Да и вас недурно было бы окунуть в порошок! Разувайтесь и раздевайтесь прямо здесь, я пошла за полотенцами.

Филипп стянул с себя рубашку и помог раздеться Лизе. Ей казалось полной глупостью стелить повсюду ковры, по которым нельзя ходить. У них дома все было куда практичнее: пол деревянный, делай что хочешь. Веничком прошелся, и чисто. Мэри вытирала волосы Филиппу, а тот Лизе. Мэри поинтересовалась, не ездили ли они с открытым верхом на мойку, и велела идти наверх переодеваться. Погода не располагала к дальнейшим прогулкам, и весь остаток дня девочка изучала дом.

Взобравшись по лестнице, Лиза подошла к кабинету Филиппа, толкнула дверь и вошла. Постояла у письменного стола, посмотрела, как он работает над своими эскизами. Потом отправилась исследовать помещение. Остановилась перед фотографией Сьюзен и долго глядела на нее. Она никогда не видела маму такой молодой, и ей не приходило в голову, насколько они похожи.

— Как ты думаешь, когда-нибудь я стану старше нее? Филипп поднял голову от рисунка.

— На этой фотографии ей двадцать. Этот снимок я сделал в парке накануне ее отъезда. Знаешь, я ведь был ее лучшим другом. Примерно в твоем возрасте я подарил ей медальон, который она все время носила на шее. Ты его увидишь, если рассмотришь фото поближе. У нас с ней не было друг от друга никаких секретов.

Лиза вызывающе смерила его взглядом.

— А ты знал, что я родилась?

Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты. Некоторое время Филипп стоял, не сводя глаз с дверного проема, потом перевел взгляд на шкатулку с письмами. Он положил руку на крышку, но, немного поколебавшись, решил не открывать. Грустно улыбнувшись лицу на фотографии, он вернулся к работе.

Лиза спустилась в ванную и открыла шкафчик, где Мэри держала свою косметику. Взяв флакончик духов, она нажала на пульверизатор и понюхала распространившийся в воздухе аромат. Поморщившись, сунула флакон на место и вышла. Следующий визит был нанесен в комнату Томаса, которая не представляла никакого интереса. В ящике лежали одни мальчишеские игрушки. Увидев висевшее на стене ружье, она вздрогнула. Неужели здесь тоже есть солдаты, которые могут прийти и сжечь дом, перебив его жителей? Какая опасность может таиться в этом городе, где целы ограды, а на стенах нет следов пуль?

Мэри приготовила ужин, и они все вместе уселись за столом на кухне. Томасу первому поставили тарелку с пюре, и он тут же принялся вычерчивать в нем дороги. Потом выстроил горошины в колонну, которая двинулась к гаражу, крытому куском ветчины. Его зеленые «грузовики» один за другим тщательно объезжали огурец, поддерживающий своды «гаража». Главная сложность заключалась в том, чтобы объехать лес из шпината, где таились всяческие опасности. Филипп на салфетке делал набросок лица Мэри, а Лиза рисовала рисующего Филиппа.

В среду он повел ее в супермаркет за покупками. Лиза никогда не видела ничего подобного. В одном этом магазине продуктов было больше, чем все, что она за всю свою жизнь видела у себя в деревне.

Каждая прогулка становилась для девочки новым открытием этого мира, который мама называла «своей прежней страной». Лиза с интересом, а иногда с завистью и даже со страхом спрашивала себя, как ей донести кусочки этого мира до своего дома, до тех узких и пыльных улочек, по которым она так сильно скучает. Засыпая, она искала утешения в воспоминаниях: нот она бредет по маленькой улочке от своего дома до госпиталя, построенного мамой, провожаемая добрыми взглядами деревенских, которые всегда С ней здоровались. А вот электрик Мануэль, который никогда не берет с мамы денег. Лизе вспомнился голос сеньоры Казалес, учительницы, приходившей pat в неделю заниматься с ними в помещении продуктового склада. Учительница всегда показывала им картинки удиви тельных животных. Уснула Лиза, прижавшись к плечу Энрике, у него была тележка, и все называли его пере возчиком.

Во сне Лиза слышала цокот подков его ослика по сухой земле, вместе они добрались до фермы, а потом, миновав рапсовое поле, высокие стебли которого защищали ее от солнца, оказались у церкви. Двери церкви не закрывались с тех самых пор, как из-за ливня перекосило косяк. Лиза пошла к алтарю, и сидевшие по обе стороны прохода деревенские жители с улыбкой смотрели на нее. В первом ряду она увидела маму, та обняла ее и прижала к себе. Аромат маминой кожи, запах пота и запах мыла, наполнил ее ноздри. Вдруг резко стемнело, как будто слишком быстро угас день. В церковь, окруженный матовым ореолом, вошел ослик и с величественным видом оглядел собравшихся. Грянул гром, да так, что стены церкви содрогнулись. Послышался глухой рокот воды, несущейся по склонам, крестьяне встали на колени и, опустив головы, начали молиться. Лизе никак не удавалось обернуться, словно воздух стал густым и вязким. Створки двери разлетелись, и бурлящий поток устремился в неф. Ослика оторвало от земли, он отчаянно барахтался какое-то время, потом вскрикнул и исчез под водой. Когда Лиза открыла глаза, рядом с ней сидел Филипп и держал ее за руку. Он гладил ее по голове, бормоча слова утешения, которые взрослые обычно говорят, чтобы успокоить ребенка, когда лишь отчаянный крик помогает ему избавиться от страха. Но разве взрослые помнят свои детские страхи?

Лиза села и провела рукой по лбу, стирая выступившие капли пота.

— Почему мама не вернулась со мной? Зачем мне снятся кошмары, если она не просыпается со мной вместе?

Филипп хотел было обнять девочку, но она отодвинулась.

— Нужно время, — тихо проговорил он. — Вот увидишь, пройдет немножко времени, и станет легче.

Он сидел рядом, пока она снова не уснула. Вернувшись к себе в спальню, он не стал зажигать свет, чтобы не разбудить Мэри. На ощупь отыскав кровать, улегся.

— Где ты был?

— Прекрати, Мэри.

— А что я такого сказала?

— В том-то и дело, что ничего!

Следующая суббота походила на предыдущую как две капли воды: в окна стучал нудный мелкий дождик. Филипп заперся у себя в кабинете. Томас в гостиной азартно истреблял похожих на тыквы инопланетян, сыпавшихся откуда-то сверху по всему экрану телевизора. Мэри, сидя на кухне, листала журнал. Она поглядела на лестницу, ступеньки которой тонули в полумраке. В дверном проеме виднелась спина сынишки, увлеченного игрой. Она перевела взгляд на Лизу, сидевшую напротив нее и что-то рисовавшую. Отвернувшись к окну, Мэри почувствовала, как на нее навалилась вся тоска этого серого неба тихого, унылого дня. Лиза подняла голову и заметила, как печально лицо Мэри. Некоторое время она смотрела на нее, а потом личико девочки буквально перекосило от гнева. Она вскочила, решительно направилась к холодильнику и рывком его распахнула. Взяла яйца, бутылку молока и захлопнула дверцу. Нашла миску и принялась с поражающей скоростью взбивать яйца с молоком. Затем все так же быстро и уверенно добавила сахар и муку, без колебаний беря с полок нужные ей банки.

— Что ты делаешь?

Девочка посмотрела Мэри прямо в глаза, ее нижняя губа дрожала.

— В моей стране тоже идет дождь, но не такой, как здесь, а настоящий, он идет столько дней, что можно сбиться со счета. И наш дождь такой сильный, что всегда находит путь, чтоб пробраться к тебе под крышу, и течет прямо у тебя дома. Дождь он умный, это мне мама сказала, ты-то этого не знаешь, но ему всегда нужно больше, как можно больше.

С каждым словом Лизино раздражение нарастало. Она зажгла плиту и поставила разогреваться сковородку.

— И вот он выискивает, как бы ему пробраться дальше, еще дальше, и, если ты забудешь об осторожности, он достигнет цели, проникнет в твою голову и утопит тебя. А добившись своего, он вытечет через твои глаза, чтобы пойти и утопить кого-нибудь еще. Не ври, я видела дождь в твоих глазах, ты можешь сколько угодно пытаться удержать его в себе — поздно! Ты впустила его в себя, тебе конец!

Произнося свой яростный монолог, Лиза вылила тесто на сковородку и смотрела, как подрумянивается блин.

— Дождь он очень опасный, из головы он вымывает частички мозга, и в конце концов ты сдаешься и умираешь. Я знаю, что это правда, я видела, как у нас дома умирали люди, потому что они сдались. Энрике увозит их потом на своей тележке. Мама, чтобы защитить нас от дождя, чтобы помешать ему чинить нам зло, знает секрет…

И тут Лиза неожиданно со всей силы подбросила блин в воздух. Золотистый блин взлетел и прилип к потолку, прямо у нее над головой. Вытянув руку и тыча пальцем в блин, она прокричала Мэри:

— Вот мамин секрет! Она делала солнышки под крышей! Смотри, — кричала она, отчаянно тыча в прилипший к потолку блин. — Да смотри же! Ты видишь солнышко?

Не дожидаясь ответа, она испекла еще один и отправила туда же, что и первый. Мэри не знала, что сказать, что сделать. Девочка гордо указывала пальцем на каждый летящий в потолок блин, крича:

— Ты видишь, сколько солнышек? Не плачь! Ты не должна теперь больше плакать, слышишь?

Привлеченный аппетитным ароматом, Томас сунул нос в дверь. И застыл, зачарованный видом Лизы, похожей на персонаж из мультфильма. Потом взглянул на маму и подозрительно обвел глазами кухню. Нигде не обнаружив блинчиков, расстроился:

— А мне не оставили?

Лиза с хитрым видом сунула палец в сладкую кашицу и облизала. Потом быстро глянула на потолок над головой мальчугана.

— Сейчас получишь один! Стой на месте!

Когда блин свалился ему на голову, мальчик вздрогнул. Взглянул на потолок и тут же расхохотался, словно его защекотали. Лиза почувствовала, как отступает переполнявшая ее ярость, поставила сковородку и улыбнулась. Она и рада была бы сдержать рвущийся из нее наружу смех, но куда там! Кухня наполнилась заразительным смехом детей, к которым немедля присоединилась и Мэри. Появившийся на кухне Филипп удивленно глядел на хохочущую троицу.

Он тоже почуял аппетитный запах и теперь стоял, недоуменно оглядываясь по сторонам.

— Вы пекли блины и мне ни одного не оставили?

— Оставили, оставили! — У Мэри от смеха текли слезы. — Стой на месте!

Лиза, опершись на холодильник, хохотала до упаду, а стонущий от смеха Томас корчился на полу.

Филипп тоже расхохотался. Его смех привел Мэри в чувство. Она поглядела на сына, на мужа, на Лизу. Она оглядела всех троих, ощутив их внезапное единство и себя вне его. Она осознала, что в доме у них вдруг стало как-то очень весело, подметила ласковую улыбку смотревшего на Лизу Филиппа. Выражение лица девочки было точь-в-точь таким же, как у женщины на фотографии, стоявшей на полке над рабочим столом мужа. Не считая смуглой кожи, Лиза была полной копией матери. Обменявшись взглядом с Филиппом, Мэри неожиданно поняла…

В ее доме появился ребенок, который, «чтобы прогнать дождь из ее глаз», придумал солнышки под крышей, а она не хотела этого ребенка… В этой девочке таились все достоинства и все недостатки женщины, до сих пор живущей в душе мужчины, которого Мэри любила…

Филипп перевел взгляд на Мэри, и улыбка его наполнилась нежностью. Он вышел и принес из гаража стремянку. Расставил и взобрался под потолок. Стоя на последней ступеньке, он отлепил от потолка первый блин.

— Тарелку не дадите? Всем сюда не подняться, лестница всего одна. Не знаю, как вы, а я проголодался.

За ужином отец с сыном заговорщицки перемигивались, а Мэри с Лизой исподволь поглядывали друг на друга.

Потом дети посмотрели по телевизору очередную серию своего сериала и отправились спать. В коридоре Мэри велела Лизе почистить зубы. А когда Лиза уляжется, она придет ее чмокнуть. Мэри стояла к Лизе спиной, но почувствовала, что та застыла на месте.

— Что значит «чмокнуть»? — спросила Лиза.

Мэри повернулась к ней, стараясь говорить как можно спокойнее, но голос ее дрогнул:

— То есть как это что?

Лиза подбоченилась.

— Ну да, что это такое?

— Лиза, ты должна это знать! Я зайду к тебе и поцелую на ночь.

— А почему ты будешь меня целовать? Я сегодня не сделала ничего хорошего!

Мэри смотрела на неподвижно застывшую девочку. Гордость Лизы делала ее и сильной, и уязвимой одновременно, она была как ежик, свернувшийся в клубок, чтобы отпугнуть хищника. Подойдя к девочке, Мэри взъерошила ей волосы и повела в ванную. Лиза чистила зубы, а, Мэри, присев на краешек ванны, смотрела на ее отражение в зеркале.

— Не три слишком сильно, я заметила, что у тебя по ночам кровоточат десны. Надо будет сводить тебя к стоматологу.

— А зачем идти к врачу, если не болеешь?

Лиза тщательно вытерла рот и повесила полотенце на сушилку. Мэри протянула ей руку, но девочка не заметила ее и вышла из ванной. Мэри проводила ее до спальни, подождала, пока Лиза уляжется, потом провела ладонью по ее волосам и, наклонившись, легонько поцеловала в лоб.

— Спокойной ночи. Завтра в школу, и тебе надо быть в форме.

Лиза не ответила. Дверь закрылась, а она еще долго лежала, широко открытыми глазами глядя в темноту.

Первый школьный год Лизы начался с молчания, с молчания взрослого человека, на долгие годы спрятанного в хрупком детском теле. Никто не слышал звука ее голоса, разве что учителя, когда спрашивали ее, что случалось довольно редко, поскольку они мало ею интересовались, не сомневаясь, что девочке придется остаться на второй год. Дома она тоже была неразговорчива, на вопросы отвечала кивками и неразборчивым бормотанием. Ей хотелось стать меньше муравьев, которых она подкармливала на подоконнике своей комнаты. Вечера она проводила одна у себя в комнате, занимаясь всегда одним и тем же — исследованием своей памяти в поисках крупиц «прошлой жизни», из которых она всякий раз выстраивала как можно более длинную дорогу воспоминаний, по которой бродила. В этом мирке, принадлежавшем только ей одной, она слышала треск камней под колесами джипа, извещавший о приезде Сьюзен. И тогда из глубин ее памяти выплывал пьянящий запах сырой земли, смешанный с запахом хвои, а потом, как по волшебству, она слышала в шуме деревьев голос мамы. Иногда по вечерам голос Мэри возвращал ее к реальности, в этот чуждый мир, единственной отдушиной которого были стрелки часов, отсчитывающие минуты, которые в конечном итоге сложатся в годы.

Приближалось Рождество, и крыши домов, расцвеченные разноцветными гирляндами огней, весело сверкали в темноте. Глядя в окно машины по дороге домой из Нью-Йорка, куда они с Мэри ездили за покупками, Лиза, не удержавшись, сказала:

— Если хотя бы половину этих лампочек, которые только зря здесь горят, отправить ко мне домой, то во всех деревнях был бы свет.

— Твой дом, — отрезала Мэри — там, где мы живем, на маленькой улочке Монтклера, где во всех домах горит свет. Нет ничего плохого в том, чтобы жить хорошо! Прекрати все время думать о том, чего не хватает там, откуда ты приехала, и перестань говорить, что твой дом там! Ты не гондураска, насколько мне известно, ты — американка, и твоя страна здесь.

— Когда я стану совершеннолетней, у меня будет право самой выбрать гражданство!

— Многие люди рискуют жизнью, чтобы приехать жить к нам! Тебе следовало бы радоваться!

— Просто у них нет выбора!

Последующие месяцы Филипп изо всех СИЛ старался склеить семью. И хотя работа отнимала у нею нес больше и больше времени, каждую свободную минуту, которую ему удавалось выкраивать, он проводил с семьей, придумывая всевозможные совместные развлечения. Одним из таких семейных мероприятии стала поездка на Пасху в Диснейленд, и, несмотря на каждодневные стычки между Лизой и Мэри, эти каникулы можно было считать первым хорошим воспоминанием новой семьи. И все же Филипп чувствовал, что под крышей его дома складываются и сосуществуют дно пары: он и Лиза с одной стороны, Мэри и Томас — с другой.

В начале лета 1989 года Филипп с Лизой отправились как-то раз на рыбалку в другой конец штата Нью-Йорк. Дорога была длинной, они ехали молча. Сторож рыболовецкого лагеря проводил их к маленькому коттеджу.

Филипп пару раз заговорщицки подмигнул Лизе, но она сделала вид, что ничего не заметила. На другом берегу озера была Канада. С наступлением ночи отсюда становились видны огни Торонто, оранжевым светом подсвечивающие облака. После ужина они уселись на веранде, нависающей, над тихой водой. Лиза нарушила молчание.

— Для чего нужно детство?

— Почему ты спрашиваешь?

— А почему взрослые вечно отвечают вопросом на вопрос, когда не знают, что ответить? Я иду спать!

Она встала, но Филипп поймал ее за руку и заставил сесть на место.

— Чтобы выиграть время! Твой вопрос, знаешь ли, не из самых простых!

— Ты так и не ответил!

— Послушай, детство у всех настолько разное, что трудно сразу дать какой-то один ответ. Так что позволь уж мне поразмыслить, а пока скажи, что ты сама об этом думаешь.

— Я тебя первая спросила! — повторила она.

— Свое детство я провел вместе с твоей мамой.

— Я тебя не об этом спрашиваю.

— Нет, об этом! Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о ее детстве! А ей в детстве пришлось несладко, как всем детям, которых жизнь вынуждает слишком рано взрослеть. Как и ты, она была заложницей своей детской внешности и этих чертовых песочных часов, в которых песчинки текут слишком медленно. Она только и делала, что ждала будущего и мечтала стать взрослой!

— Она была несчастной?

— Скорее нетерпеливой. Нетерпение убивает детство.

— И что тогда?

— И тогда — ты ведь об этом спрашивала — детство начинает казаться невыносимо долгим, вот как тебе сейчас, верно?

— А тогда почему нельзя сразу стать взрослым?

— Потому что у детства есть свои достоинства. Детство закладывает фундамент для твоей мечты, да и для всей твоей жизни. В воспоминаниях детства ты станешь потом черпать силы, искать утешения от пережитых разочарований, они будут поддерживать в тебе любовь, отгонять страхи, а порой помогать раздвигать границы твоих возможностей.

— Мне разонравилось мое детство.

— Знаю, Лиза, и обещаю сделать все, чтобы вернуть тебе его яркие краски, правда, некоторые правила все равно останутся черно-белыми.

На рассвете они расположились на краю понтона. Собрав все свое терпение, Филипп попросил Лизу, уже в четвертый раз запутавшую леску на своей удочке, хотя бы сделать вид, что ей интересно ловить рыбу. Он напомнил ей, что она сама захотела поехать с ним вдвоем на рыбалку. И тут, цокнув языком, она кратко изрекла:

— На море! — И сухо добавила: — А не на озеро!

Предоставив поплавку болтаться на воде, она уставилась на мелкие волны, бьющиеся о сваи понтона.

— Расскажи мне о твоем доме! — попросил Филипп.

— Что рассказать?

— Расскажи, как ты там жила? Помолчав, Лиза тихонько проговорила:

— С мамой. — И замолчала.

Филипп прикусил себе щеку. Положив удочку, он придвинулся к Лизе и обнял ее.

— Это был не самый умный вопрос, прости, Лиза.

— Как же! Ты просто хотел, чтобы я рассказала тебе о ней! Хочешь узнать, говорила ли она о тебе? Нет! Никогда! Она мне никогда о тебе не говорила!

— Почему ты такая злая?

— Я хочу домой! Я вас не люблю!

— Мама говорит, что любовь либо приходит сразу, либо никогда!

— Твоя мама была очень одинока с этими своими представлениями обо всем и «сразу»!

На следующий день ей на крючок попалась такая здоровенная рыба, что Лиза чуть было не шлепнулась в воду. Филипп обхватил ее руками, помогая удержаться и вытащить добычу. После яростной схватки они совместными усилиями выволокли на берег огромный пук водорослей. Филипп разочарованно воззрился на «добычу», а переведя взгляд на Лизу, заметил ямочки, образовавшиеся у нее на щеках. И над понтоном разнесся самый лучший в мире звук — радостный детский смех.

Случалось, Лизе снились кошмары. Тогда он обнимал ее и укачивал. Убаюкивая ее по ночам, он думал о тех кошмарах, с которыми она столкнется в своей взрослой жизни. Некоторые раны, полученные в детстве, не заживают никогда. Они забываются на какое-то время, позволяя нам вырасти и повзрослеть — с тем, чтобы вернуться позже и лишь больнее напомнить о себе.

В конце недели они вернулись домой. Томас, обрадованный их возвращением, ходил за ними по пятам.

Стоило Лизе пойти к себе, он отправлялся за ней следом и усаживался на пол, в уголке у окна, где и сидел тихонько, прекрасно понимая, что молчание — непременное условие его пребывания туг. Время от времени она бросала на него ласковый взгляд и тут же снова погружалась в свои мысли. Когда у нее было настроение, она позволяла ему забраться к ней на кровать и рассказывала о той, другой стране, где грозы наводят страх, а ветры вздымают пыль, смешанную с хвоей.

Лето закончилось. Лиза осталась на второй год, и начало занятий совпало для нее с началом «трудного возраста». Она почти не общалась с одноклассниками, слишком маленькими, на ее взгляд. Проводя дни и ночи напролет за чтением собственноручно отобранных книг, она не чувствовала себя одинокой.

Наступил декабрь. Как-то раз Томас услышал в школе, как одна девчонка обозвала его сестру «грязной иностранкой», и он со всей силы пнул обидчицу по ноге. Та погналась за ним по коридору и стукнула так, что он упал и расшиб губу. Рот Томаса наполнился кровью. Лиза подбежала, увидела Томаса на полу, в крови, схватила обидчицу за волосы и, уже не контролируя себя, одним ударом отбросила к стене. Девочка пошатнулась и рухнула на пол, из носа у нее пошла кровь. Томас испуганно поднялся: он не узнавал Лизы. Выкрикивая по-испански какие-то угрозы, она сжимала горло своей жертвы. Томас кинулся к сестре, умоляя отпустить девочку. С перекошенным от ярости лицом Лиза наконец послушалась и, напоследок двинув жертву ногой, ушла не оборачиваясь. Ее на две недели исключили из школы, а дома не разрешили выходить за пределы комнаты. Лиза дверь не открывала и даже Томасу не разрешала входить, когда он приносил ей фрукты. И тут впервые мир в доме восстановила Мэри. Журналистская жилка помогла ей выудить из сына всю историю. На следующий же день Мэри отправилась к классному руководителю и потребовала немедленно допустить ее приемную дочь к занятиям, а также извинений от той, что обзывала Лизу. Лиза ничего не сказала и вернулась в класс. Больше ее никто не обижал, а Томас еще несколько дней гордо демонстрировал вздувшуюся синюю губу.

В конце января Лизе исполнилось одиннадцать лет. Лишь две девочки из ее класса откликнулись на приглашение прийти на праздник, устроенный стараниями Мэри. Вечером семья поужинала остатками практически нетронутого праздничного стола. Лиза не вышла из своей комнаты. Убравшись на кухне и сняв праздничные гирлянды в гостиной, Мэри с тарелкой поднялась к ней. Усевшись на край постели, она принялась увещевать Лизу, настоятельно советуя ей быть более общительной, чтобы завести друзей.

Первые дни весны погода стояла солнечная, но по утрам воздух все еще обжигал холодом. В один из этих солнечных дней Джоанна с Мэри пили чай в гостиной, когда из школы вернулась Лиза. Хлопнув входной дверью, девочка буркнула «здрасьте» и пошла к себе наверх. Строгий окрик Мэри остановил ее на шестой ступеньке. Лиза обернулась: заляпанные грязью брюки перекликались с измазанными грязью щеками. Не менее плачевно выглядели ботинки.

— Ты что, в лужах купаешься? Изо дня в день возвращается вся в грязи! Мне, похоже, прачечную нужно купить, чтобы тебя обстирынлть! — не выдержала Мэри.

— Я шла переодеваться, — недовольно буркнула .Лиза.

— Чтобы я больше этого не видела! рассерженно крикнула Мэри вслед исчезнувшей наверху Лизе, Переоденешься и спускайся вниз, сделаешь себе с шдвич! Мне надоело, что ты ничего не ешь! Ты меня поняла?!

Из глубины коридора донеслись не СЛИШКОМ вежли вое «ага» и оглушительный хлопок дверью, Мэри с глубоким вздохом вернулась к подруге. Джоанна, одетая с иголочки, в безупречном бежевом костюме, деликатно коснулась своих волос, проверяя, не выбилась ли какая-нибудь прядка.

— Да, должно быть, нелегко каждый день гакое выдерживать. Сочувствую, — проговорила она с доброжелательной улыбкой.

— Да уж. А как только с ней разберусь, начнутся трудности с Томасом, который во всем ей подражает.

— С ней тебе, должно быть, особенно трудно.

— Почему?

— Ты отлично знаешь, о чем я, Всему городу это известно, и мы все тобой восхищаемся.

— О чем ты, Джоанна?

— Матери всегда трудно с девочкой-подростком, а Лиза к тому же из другой страны, она не совсем такая, как все. Не обращать на это внимания и приручать ее, как это делаешь ты, верх благородства для приемной матери.

Мэри показалось, что ее огрели молотком по голове.

— О моих отношениях с Лизой говорят в городе?

— Конечно, мы о вас говорим! Согласись, что твоя история не банальна! К счастью для нас. Прости за последнюю фразу, это нехорошо с моей стороны. Нет, я хочу сказать только, что мы сочувствуем, вот и все.

Раздражение, охватившее Мэри при первых же словах Джоанны, сменилось глухой яростью. Она буквально закипела. Наклонившись к Джоанне вплотную, она с угрожающим видом заговорила, пародируя тон собеседницы:

— И где ж это вы мне сочувствуете, моя дорогая? В парикмахерской? В приемной у гинеколога или диетолога или, может, на диване у психотерапевта? А может, на массажном столе, пока вам мнут кости? Скажи, я действительно хочу знать, когда именно вы дохнете от скуки настолько, что вам больше и поговорить не о чем, кроме как обо мне? Я знала, что вы скучны до смерти и что с годами лучше не становитесь, но чтобы до такой степени!

Джоанна отшатнулась, вжавшись в спинку дивана.

— Не психуй, Мэри, это же смешно! Я не сказала ничего плохого, ты все не так поняла. Наоборот, я пыталась сказать, как сильно мы тебя уважаем!

Мэри поднялась и схватила Джоанну за руку, заставляя ее встать.

— Знаешь, Джоанна, как вы меня уже достали, со всем вашим уважением в придачу! Если бы ты только знала, как же вы меня достали, и ты в первую очередь, президентша своего сраного клуба недотраханных! Сейчас я дам тебе небольшой урок английского, слушай меня внимательно, и, если тебе удастся как следует напрячь свой жалкий умишко, ты, быть может, даже сможешь пересказать его подружкам. Так вот, слушай: приручают животных! Ребенка воспитывают! Хотя когда я вижу твоих на улице, то понимаю, что тебе пока еще не удалось постичь разницу. И все-таки попробуй, может быть, станешь меньше скучать. А теперь убирайся отсюда, да поживее, а не то я сама вышвырну тебя пинком под зад!

— Ты что? Совсем сбрендила?

— Да! — заорала Мэри. — Сбрендила! И поэтому столько лет живу со своим мужем! Воспитываю двоих своих детей! И счастлива! Вон отсюда! Убирайся!

Она с треском захлопнула дверь за опрометью вылетевшей Джоанной. Пытаясь успокоиться и унять начинавшуюся головную боль, Мэри прижалась лбом к холодной стене. Она постепенно приходила в себя и, когда за спиной у нее раздался скрип ступенек, вздрогнула и обернулась.

Лиза, одетая в безупречно чистые леггинсы, продефилировала на кухню и тут же вышла обратно уже с тарелкой в руках. Она соорудила себе четырехъярусный бутерброд с ветчиной, курицей и майонезом. Он получился таким высоким, что ей пришлось скрепить его, проткнув китайской палочкой, оставшейся от блюд, которые они заказывали на дом, когда Мэри лень было готовить. Посередине лестницы, на той самой ступеньке, где ее в прошлый раз остановила Мэри, Лиза обернулась и, гордо улыбаясь, объявила:— Вот теперь я проголодалась!

С этими словами она скрылась в своей комнате.

В июле они всей семьей поехали на каникулы в горы. Лизе там удалось наконец обрести некое подобие той свободы, которой ей так недоставало, и эта поездка очень сблизила ее с Томасом. Лазала ли она по деревьям, взбиралась ли на гору, наблюдала ли за животными или ловила насекомых, она все делала с таким азартом и с такой ловкостью, что Томас не мог не восхищаться ею, и с каждым днем она все больше становилась для него старшей сестрой. Мэри, не смея в этом признаться даже самой себе, в глубине души страдала, видя, что дети все сильнее привязываются друг к другу, ей казалось, что Лиза отнимает у нее сына. С раннего утра Лиза утаскивала Томаса на поиски приключений. Она всегда играла роль руководителя лагеря Корпуса Мира, а братишке обычно доставались роли разных жертв урагана. После ночной грозы, когда Томас чуть не до рассвета успокаивал Лизу и никому не рассказал о колотившей ее дрожи, он получил повышение и стал ее помощником. На следующий день, на заре, когда земля была еще мокрой от росы, Лиза смешала ее с хвойными иголками и глубоко вдохнула запах. За завтраком она поднесла эту смесь Филиппу под нос и, к вящему расстройству Мэри, с гордостью заявила, что так пахнет у нее дома, но там все-таки лучше.

Месяц промчался быстро, и по возвращении домой, в пригород Нью-Йорка, дети почувствовали себя взаперти. Начало учебного года прошло незаметно в монотонной череде уменьшающихся дней, когда багрянец листвы уже не в силах скрасить серости неба, которое просветлеет теперь лишь в преддверии лета.

На Рождество Лиза получила в подарок набор для рисования, в который входили коробки карандашей, кисточки, гуашь и уголь. Она тут же принялась рисовать на большом листе, пришпиленном к степс в ее комнате, гигантскую фреску.

Картина, свидетельствующая о немалых художественных способностях Лизы, изображала ее деревню: центральная площадь и возвышающаяся над ней церковь, улочка, ведущая к школе, большой склад с распахнутыми дверями и стоящий перед ним джип. На переднем плане, перед домиком на краю обрыва, она изобразила Мануэля, сеньору Казалес и ослика.

— Это наша деревня в горах. Мама внутри дома, — добавила она.

Мэри заставила себя внимательно рассмотреть «шедевр» и под помрачневшим взглядом Филиппа ответила в тон Лизе:

— Вот и хорошо. Если повезет, то лет через двадцать я тоже буду на картине. Конечно, это будет сложней, у меня появятся морщины, но ведь и ты к тому времени набьешь себе руку. Я уверена, что, когда захочешь, у тебя все получится. Время есть.

16 января 1991 года в 19 часов 14 минут сердце Америки стало биться в ритме падающих на Багдад снарядов. Срок ультиматума истек прошлой ночью около полуночи, и Соединенные Штаты при поддержке западных союзников для освобождения Кувейта вступили в войну с Ираком. Два дня спустя закрылась компания «Истерн Эйрлайнз», она больше не возила пассажиров ни в Майами, ни куда еще. Через сто часов после начала наземных боевых действий союзные войска прекратили огонь. В сражении погибли сто сорок один американский солдат, восемнадцать британских, десять египетских, восемь из Эмиратов и два француза. Под бомбежками погибло сто тысяч военных и гражданских жителей Ирака. В конце апреля Лиза вырезала из «Нью-Йорк тайме» статью, которую выучила наизусть и вклеила в большой альбом. В заметке сообщалось, что сильный ураган обрушился на Бангладеш, унеся жизни двадцати пяти тысяч человек. В конце весны Лизу доставила домой машина муниципальной полиции. Ее задержали, когда она рисовала флаг на стволе дерева позади вокзала. Филипп сделал все возможное, чтобы делу не дали ход, доказав полицейским со справочником в руках, что речь шла о цветах гондурасского флага, а не иракского. На выходные Лизу заперли в комнате, и Мэри на месяц конфисковала у нее набор для рисования. 1991 год кичился своими зарождающимися демократическими надеждами: 17 июня в ЮАР отменили законы апартеида, а избрание Бориса Ельцина президентом Российской Федерации возвестило о конце СССР. В ноябре того же года семьсот югославских танков окружили Вуковар, Осиек и Винковци. Это и было начало новой войны, той самой, которой предстояло потрясти сердце старой Европы.

1992-й начался морозной зимой. Через несколько недель Лизе исполнится тринадцать. С вершины холмов Монтклера виднелся Нью-Йорк, укутанный в серо-белую мантию. Филипп погасил в кабинете свет и прошел в спальню. Улегшись рядом со спящей женой, он застенчиво провел рукой по ее спине, прежде чем отвернуться.

— Я скучаю по твоему взгляду, — проговорила она в темноте. Помолчав, она продолжила свои откровения зимней ночи: — Я ведь вижу, как загораются твои глаза, когда ты смотришь на Лизу. Если бы я только могла получить хотя бы частичку этого света. Со смертью Сьюзен твой взгляд на меня потух, внутри тебя как будто что-то умерло, и я не могу тебя оживить.

— Ты не права. Я стараюсь как могу, это не всегда легко, да и я далек от совершенства.

— Я не могу тебе помочь, Филипп, потому что дверь заперта. Неужели прошлое для тебя настолько важней, чем настоящее и будущее? Я понимаю, так легко поддаться ностальгии — эта сладостная боль созерцания, приятная неспешная смерть, но ведь все-таки это смерть, Филипп. В начале нашего знакомства ты рассказывал мне о своих мечтах, желаниях, и я подумала, что ты приглашаешь меня разделить их с тобой. Я пришла, а ты остался пленником своих грез. А теперь у меня появляется ощущение, что меня саму же и выбросили из моей же собственной жизни. Я тебя ни у кого не отнимала, Филипп, ты был один, когда мы познакомились, помнишь?

— Зачем ты все это говоришь?

— Потому что ты отдаляешься, и не я тому виной.

— Почему ты не хочешь сблизиться с Лизой?

— Потому что в этом должны участвовать обе стороны, а она тоже к этому не стремится. Это тебе было легко, место-то отца изначально пустовало.

— Но в ее сердце хватит места для всех!

— И это ты мне говоришь? Ты, который, несмотря на всю мою любовь, не смог для меня отыскать места в своем?

— Неужели я так сильно тебя расстроил?

— Гораздо хуже, Филипп. Нет худшего одиночества, чем одиночество вдвоем. Я хотела уйти, хотя очень тебя люблю. Это ведь абсурд и надругательство над здравым смыслом! Но именно потому, что я тебя люблю, я все еще здесь. А ты по-прежнему в упор меня не видишь, ты видишь только себя, свою боль, свои сомнения и утраты. И, хотя общение с тобой уже давно не доставляет мне удовольствия, я все равно тебя люблю.

— Ты хотела меня бросить?

— Я думаю об этом каждое утро, когда просыпаюсь, глядя, как ты молча глотаешь свой кофе, как ты тщательно заворачиваешься в свое одиночество, выходя из бесконечно долгого душа, где ты водой смывал запах моей кожи, и я знаю, насколько ты далек от нас, когда ты прячешься под своим душем, когда бросаешься к зазвонившему телефону, с радостью хватаясь за любой предлог и выискивая любую лазейку, чтоб еще больше отдалиться. А я остаюсь одна, со всеми своими океанами счастья, по которым мечтала плыть с тобой.

— Я просто немного растерян, — пожаловался он.

— Ты ничему не хочешь учиться, Филипп. Я вижу, ты думаешь о старости, приглядываешься к морщинкам, которые появляются у тебя на лице. А я вот с первого же дня поняла, что и стариком буду тебя любить. Именно так я осознала, что хочу жить с тобой, потому что мысль о старости рядом с тобой делает меня счастливой. Я впервые в жизни не испугалась вечности. И времени тоже. Потому что, когда ты входил в меня, я чувствовала твою силу и твою слабость, и мне нравился их нежный союз. Но я не могу одна придумывать нашу жизнь, никто этого не может. Жизнь не придумывают, любовь моя, нужно лишь иметь мужество жить. Я уеду на несколько дней. Иначе я совсем себя потеряю.

Филипп поцеловал Мэри руки.

— Вместе с ней умерло мое детство, и мне никак не удается выйти из траура.

— Сьюзен только предлог, да и детство тоже. Ты можешь навечно погрузиться в свои воспоминания, это каждый может. Люди мечтают об идеале, ждут его, ищут, стремятся к нему, а потом однажды, когда вдруг счастье появляется на их пути, выясняется, что им страшно его отведать, они боятся, что окажутся не на высоте своей мечты, боятся сделать ее реальностью и принять на себя ответственность. Легче всего отказаться быть взрослым, позабыть свои ошибки и все свалить на судьбу, замаскировав собственную лень. Если бы ты знал, как я вдруг устала. Мне хватило мужества, Филипп, любить тебя и твою жизнь, такую непростую, как ты говорил вначале. Непростую в чем? Из-за твоих мучений и несовершенств? Потому что ты счел, что у тебя монополия на них?

— Ты устала от меня?

— Все это время я только и делала, что слушала тебя, а ты слушал только самого себя, но мысль сделать тебя счастливым переполняла меня радостью, и я плевать хотела на трудности повседневной жизни. Я не побоялась ни твоей зубной щетки в моем стакане, ни твоего храпа по ночам, ни твоего мятого по утрам лица. Мои мечты делали меня выше этого. Мне тоже пришлось многому поучиться: бороться с приступами одиночества и головокружения. Только замечал ли ты это? Я соглашалась с тобой даже в том, что твой мир начинает порой вертеться в противоположную сторону, но, хочешь ты этого или нет, земля всегда крутится в одну и ту же сторону и несет тебя на себе, и ты вертишься вместе с ней.

— Да что такое произошло? С чего ты вдруг мне все это говоришь?

— Ровным счетом ни с чего. Только каждую ночь ты отодвигаешься от меня чуть дальше. Просыпаясь по утрам, я вижу твой затылок, а не сонное лицо, как когда-то раньше. Твои руки так лениво, так равнодушно скользят по моей коже. И как же я ненавижу, господи, твое неизменное «спасибо», которое ты произносишь, когда я целую тебя в шею! Почему ты сегодня не поработал еще часок-другой? Мне так хотелось снова справиться с собой и ничего тебе не говорить!

— Но ведь ты пытаешься мне сказать, что больше меня не любишь!

Мэри встала и, выходя из комнаты, поглядела на него. Он видел, как ее силуэт растворился во мраке коридора, выждал несколько минут и пошел следом. Мэри сидела на верхней ступеньке, уставившись на входную дверь. Опустившись позади нее на колени, он неловко ее обнял.

— Я пыталась сказать тебе обратное, прямо противоположное, — промолвила она. Затем встала, спустилась по ступенькам, прошла в гостиную и закрыла за собой дверь.

Трудное оно, утро после ночи сказанных наконец-таки слов, о которых давно догадывались, но не желали слышать. Кутаясь в кожаное пальто, Мэри на пороге дома боролась с пронизывающим утренним холодом. С лестницы донеслись голоса детей, и она крикнула, что будет ждать их в машине и пусть поторопятся, не то они опять опоздают. Филипп, подойдя, погладил ее по голове.

— Может, я не выражаю это так, как тебе бы хотелось, Мэри, но я тебя очень люблю.

— Не сейчас и не при детях, пожалуйста. И вообще, мне кажется, что солнышки печь еще рановато!

Он поцеловал ее в губы. С верха лестницы Томас принялся вопить что было сил:

— Влюбленные! Влюбленные! Влюбленные!

Лиза пихнула его в плечо и вызывающе заявила:

— Скажи мне, Томас, ведь ты когда-нибудь перестанешь быть семилеткой, не останешься же ты таким на всю жизнь!

Не дожидаясь ответа, Лиза спустилась вниз. На ходу выхватила ключи из рук Мэри и крикнула уже с улицы:

— Это я буду ждать вас в машине! — И, гримасничая, пробурчала себе под нос: — Тоже мне, влюбленные!

Мэри подошла к машине, открыла багажник, положила туда маленький чемоданчик, потом уселась за руль.

— Ты уезжаешь? — поинтересовался Томас.

— Съезжу на несколько дней к сестре в Лос-Анджелес. С вами остается папа.

Оставив машину на стоянке, Мэри направилась к дверям терминала. Здесь только что закончили ремонт, свежая краска влажно блестела. Ее самолет вылетал через три часа, посадка еще не начиналась. Она вошла в бар и уселась на табурет у стойки. Все взлетные полосы были у нее перед глазами. Говоривший с испанским акцентом бармен подал ей кофе с молоком. Сидя в тишине бара, она перебирала в голове картинки прошлого: первая случайная встреча в зале кинотеатра, неожиданность первых слов, произнесенных на улице, пьянящее волнение, которое не покидало ее и после того, как, обменявшись телефонами, каждый из них вновь зажил своей жизнью. Ожидание, пробуждающее надежды, мелочи, напоминающие о человеке, которого совсем не знаешь, телефонный звонок, превративший день в праздник, и опять молчание, и мысли, мысли, мысли, которые гонишь прочь… Взгляд в толпе на Таймс-сквер в канун Нового года, дверь дома, выходящая на пустынную улочку Сохо, холод раннего утра и снова ожидание. Зарождающаяся близость, вечера, заканчивающиеся ужином в «Фанелли», старая деревянная лестница, каждая ступенька которой казалась выше предыдущей после того, как Филипп исчезал за поворотом, часы, проведенные за разглядыванием телефона. И среди этого длинного шлейфа воспоминаний память обо всем, что случилось в первый раз: букет алых роз, позабытый на коврике перед дверью, стыдливость объятий и неловкие жесты, хрупкая ночь, когда то и дело просыпаешься из страха помешать другому, когда не знаешь, куда себя деть и куда пристроить руку.

И внезапная догадка, что возникшая привязанность займет слишком много места в ее жизни, повлекшая за собою первые страхи, что утром он уйдет и больше не позвонит, что любовь — это зависимость, даже для самых непокорных… Мгновения, помогающие почувствовать себя семейной парой: совместные завтраки, проведенные вместе выходные, воскресные вечера или просто вечер, когда он остался с тобой, изменив своей привычке жить в одиночестве, болтовня, мечты, проекты, которыми делишься, следя за глазами другого, чутко реагируя на улыбку или молчание. Жизнь вдвоем, которая становится долгожданной свободой. Мэри вспомнила, как Филипп стоял перед ней в церкви в парадном смокинге, отвечавшем требованию торжественности момента. Почему они не поженились в обычной одежде, как пообещали друг другу? В той одежде, которая была на них, когда он привез ее в Монтклер, чтобы показать дом, в котором они теперь живут? Дом, в ванной комнате которого полоска бумаги, определенным образом изменив цвет, изменила и их жизнь. Запах краски и полуденный свет в будущей детской, где вскоре поселится младенец, уже растущий у нее в животе. Слепой взгляд Филиппа, погруженного в воспоминания, и любовь, которую она ему дарила, чтобы вернуть к себе. Мэри вздрогнула, когда ее вернул к действительности бармен.

— Еще кофе, мадам? Простите, я не хотел вас напугать.

— Нет, спасибо, — ответила она. — Мне пора.

Расплатившись, она вышла из бара. Возле касс увидела телефонные кабины, сунула монетку в автомат и набрала номер. Филипп сразу снял трубку.

— Ты где?

— В аэропорту.

— Во сколько твой самолет?

Голос его был грустным и ласковым. Мэри помолчала, прежде чем ответить:

— Не хочешь сегодня поужинать? Вызови няню и закажи нам столик в «Фанелли», я заменю неделю на солнышке одним днем шоппинга. Надень джинсы и синий свитер с круглым воротом. В нем ты выглядишь особенно сексуальным. Я буду ждать тебя в восемь часов на углу Мерсер и Принс.

Она положила трубку и, улыбаясь, зашагала к стоянке.

Этот день она посвятила себе. Парикмахерская, маникюр, педикюр, маски для лица и все прочее. Прежде чем сдать в кассу билет на самолет, она внимательно посмотрела на проставленную в нем сумму, пообещав себе, что не будет ее превышать. Она купила себе пальто, юбку, хлопчатобумажную кофту и свитерок Томасу.

В ресторане «Фанелли» она выбрала столик в первом зале. За ужином Филипп не скупился на знаки внимания. Потом под ледяным ветром они прогулялись по улочкам их бывшего квартала, по привычке дойдя до дома, в котором прежде жили. На крыльце Филипп обнял ее и поцеловал.

— Пора домой, — сказала она. — Уже поздно, надо отпустить няньку.

— Я оплатил всю ночь, и завтра она отведет детей в школу, а тебя я отведу в отель, где заказал нам номер.

Лежа на смятых простынях, прежде чем погрузиться в сон, Мэри всем телом прижалась к Филиппу и обняла его обеими руками.

— Я рада, что не поехала в Лос-Анджелес.

— Я тоже рад, — ответил он. — Мэри, я услышал то, что ты мне вчера сказала, и тоже хочу тебя кое о чем попросить. Я хочу, чтобы ты постаралась наладить отношения с Лизой.

Прошло полтора года, и Мэри продолжала стараться. Филипп по утрам отвозил детей в школу, Мэри забирала их после занятий. Томас не расставался со старшей сестрой, к которой очень привязался. Каждую среду он отправлялся после обеда в библиотеку Монтклера и отыскивал там для Лизы все, что касалось Гондураса. Делал фотокопии газетных статей, а она вклеивала их себе в альбом, перемежая своими рисунками то углем, то черным карандашом. Лиза ходила с Томасом на бейсбол, сидела на перилах и, когда Томас бил по мячу, вопила на весь стадион, поддерживая его. В августе они вместе ездили в спортивный лагерь. А Филипп с Мэри сняли маленькую виллу в Хэмптоне, у самой воды. На зимние каникулы дети отправились учиться кататься на лыжах, а взрослые прожили неделю вдвоем в шале на берегу замерзшего озера в Адирондаке. Семья по-прежнему делилась на пары, но пары изменились: с одной стороны родители, с другой — дети. Изменилась и Лиза. Девочка день за днем превращалась в девушку.

В январе 1993 года Лиза отпраздновала очередной день рождения: ей исполнилось четырнадцать лет, и в гости к ней пришли восемь подружек. Ее кожа становилась все более смуглой, а в глазах все ярче разгорался огонек непокорства. Мэри порой даже беспокоила расцветающая красота Лизы, особенно когда они шли вдвоем по улице. Взгляды прохожих напоминали Мэри, что время не стоит на месте, и она ощущала нечто вроде зависти, хотя ни за что бы в этом не призналась. Дерзость и выходки Лизы частенько служили поводом для ссор. Лиза тогда запиралась у себя в комнате, в которую допускался только брат, и погружалась в свой секретный дневник, который прятала под матрасом. Она не особенно утруждала себя учебой, делая ровно столько, чтобы оставаться в середнячках. К удивлению Филиппа, она не покупала себе ни пластинок, ни комиксов, ни косметики и никогда не ходила в кино. Все деньги, которые ей давали на карманные расходы, она складывала в синего плюшевого зайца, служившего копилкой благодаря молнии на спине. Казалось, Лиза никогда не скучала, даже если сидела часами, уставившись в никуда. Она жила в своем собственном мире, лишь изредка выходя из него к тем, кто ее окружал. Чем больше проходило дней, тем дальше отдалялась ее планета.

Наступало лето, заканчивались занятия в школе. Чудесный июнь подходил к концу, обещая долгожданный праздник — школьный пикник. Филипп, Мэри и Томас готовились к нему три дня.