4

Меня разбудил странный звук, похожий на потрескивание крошечных копыт, бегущих по тонкой, тоньше грифельной дощечки, поверхности, словно невесомые лошадки неслись к горизонту по парящей в воздухе дороге. Я открыла глаза и увидела тебя стоящим на коленях возле кровати, и моей первой мыслью было: как быстро ты пришел, как быстро ты сам нашел меня и как ты смог проникнуть через запертую на ключ дверь.

— Посмотри, — прошептал ты.

Возле тебя стояла игрушечная карусель, такая маленькая, что ты мог бы обхватить ее двумя ладонями. Когда-то ярко раскрашенная розовой, голубой и золотой краской, она уже облупилась от времени. Нет, лошадки не неслись к горизонту, они были насажены на тонкие металлические стержни, и их парящие ноги не касались пола. Этот потрескивающий звук исходил из самого сердца карусели, из ее старого механизма. Я помнила, что раньше бег лошадок сопровождался музыкой, но со временем металлические колесики и пружинки заржавели, и музыка исчезла.

Ты осторожно взял карусель и поднес к моему лицу. Три лошадки были без всадников, на двух других сидели человечки — простые деревянные или гипсовые фигурки, закутанные в кусочки ткани. На их крошечных лицах были нарисованы глаза и широко открытые, непонятно, от страха или восторга, кричащие ротики. Первый человечек сидел на лошади спиной и тянул ручки к следующему всаднику, а тот тянулся к нему. Но ручки были слишком короткими, и всадники были обречены так и скакать всю жизнь, не имея возможности соединиться. Ничто в жизни не было мне более знакомым, чем эта грустная картина.

Я оторвала взгляд от карусели и посмотрела на тебя. Выражение твоего лица было так же непонятно, как лица скачущих на деревянных лошадках человечков, растерявшихся от испуга и восхищения. Протянув к тебе руку, я вдруг обнаружила, какой большой она выглядела рядом с твоим лицом — пальцы касались виска, а подбородок помещался в ладони; я была такой большой, а ты таким маленьким. Твои узкие плечи были похожи на неразвившиеся крылья маленькой птички, и мне вдруг показалось, что это маленький бескрылый ангел охраняет мой сон. Уже готовая спросить, как ты вошел, я вдруг резко проснулась, как если бы это видение предваряло совсем другой, далекий сон, и узнала Мелиха, сидящего возле постели.

На какое-то мгновение я перестала дышать: это была совсем не та комната, совсем не та кровать, и, главное, это был не ты. Мелих улыбался, поглаживая карусель кончиком пальца, и я поняла, что достаточно было этого ничтожного цоканья игрушечных копыт, чтобы заставить меня бродить среди снов, пытаясь с завязанными глазами приоткрыть заколоченные двери моей души. Еще я увидела вдруг это волнующее, мучительное сходство, которое раньше ускользало от меня, словно это резкое, отрывистое пение карусели было необходимо, чтобы я наконец заметила его. Все говорили, что Мелих похож на меня, и теперь я поняла почему. Светлые безучастные глаза, странная неподвижность черт, придававшая ему отсутствующий вид, даже когда он улыбался, — а улыбался он редко, — но на самом деле Мелих был вылитый ты. Никогда еще моя тоска по тебе не была такой пронзительной, как в тот момент. Я протерла глаза и постаралась улыбнуться.

— Где ты это взял, Мелих?

В ответ он улыбнулся и провел по лошадкам пальцем — на подушечке остался след густой темной пыли.

— Это подарок, — не без гордости ответил он.

— Чей подарок? — продолжала настаивать я.

Слегка волнуясь, он посмотрел на меня, затем молча отвел глаза и начал кусать губы, как делал всегда, когда готовился соврать. Я поймала его за подбородок, который начинал дрожать.

— Чей это подарок, Мелих?

— Не могу тебе сказать, — наконец выдохнул он. — Но можно оставить его себе?

Мне пришлось уступить, когда он, с глазами, полными слез, судорожно обхватив руками круглую крышу, прижал карусель к себе. Но как только он схватил ключ, чтобы завести ее, я взяла его за руку.

— Не надо, Мелих. Перестань, прошу тебя, перестань.

Наверное, мой голос дрожал, потому что он поднял голову и так неуверенно посмотрел, что у меня не хватило сил продолжать. Я шептала его имя: Мелих, Мелих, и этого было достаточно, чтобы он очень осторожно положил карусель на пол, залез на кровать и прижался ко мне. Зарывшись лицом в его волосы, я тихонько сказала:

— У меня была такая же карусель, когда я была маленькой. Или почти такая же. Это было… Боже мой, я уже и не помню когда. Очень давно.

Мелих прижался ко мне еще крепче.

— Она была такая же или не такая же? — настаивал он.

Я подняла карусель с пола, и даже ее тяжесть показалась мне знакомой. Сжав ключ двумя пальцами, я стала внимательно рассматривать облупившихся лошадок — на их шеях еще были видны следы нарисованной упряжи — и двух крохотных всадников, сидящих лицом друг к другу. Они были неумело закреплены на спинах лошадей, а их тряпочные костюмы уже много раз отклеивались и не раз были приклеены заново. Теперь эти всадники были похожи скорее на маленьких грязных оборванных бродяг. Нет, двух таких одинаковых каруселей существовать не могло. Но все-таки я не была в этом до конца уверена, поэтому промолчала. Я почувствовала неодобрение в молчании Мелиха. Он не понимает, что я не могу ответить, но что поделаешь, если в моем прошлом не хватает страниц — двери открываются в пустоту, дорожки ведут в никуда, но, как только я упорно пытаюсь вспомнить, боль пронзает виски и заставляет отказаться от всяких попыток.

В этот момент мы услышали звон ключей, звук шагов, и в комнату вошел Адем. На нем была униформа ночного портье, залоснившаяся от носки, он был бледен и рассеянно хмурил густые брови, как всегда, когда был смертельно уставшим. Увидев нас лежащими, он улыбнулся, потом его взгляд упал на карусель. Его лицо помрачнело. Он бросил на Мелиха короткий взгляд, и я почувствовала, как сын вздрогнул и напрягся в моих объятьях. Адем сказал ему несколько слов на своем языке, но Мелих не ответил, а лишь упрямо покачал головой, я поняла только пару слов, среди которых «потому что», сказанное тоном, не терпящим возражений. Посмотрев на Адема, я сказала:

— Мелих говорит, что получил эту карусель в подарок, но не хочет рассказать ни кто ему ее дал, ни где он ее нашел.

Адем перестал хмуриться и начал расстегивать куртку.

— Это я дал ему ее, — сказал он. — Кто-то оставил карусель в одной из комнат, в отеле, но так и не вернулся за ней. Какой-то мальчик возраста Мелиха, нет, даже постарше. Я сказал Мелиху, что, если он не вернется за каруселью через год и один день, тогда он может оставить ее себе.

Отец подмигнул сыну. Я не отводила от него глаз, но не могла понять, говорит ли он правду; он привык лгать, ему приходилось лгать всю жизнь, чтобы выжить. Я и сама не знала, что было страшнее — ложь или такая правда. Неужели это действительно ты где-то забыл или потерял свою карусель? Адем снял фуражку и бросил ее на кровать.

— Ведь это не так уж важно? — спросил он. — Ну и оставь малыша в покое.

Я не ответила. Мне не удавалось избавиться от иллюзии, овладевшей мною после пробуждения, — ощущение, что в комнате нас четверо, не проходило, и знакомое беспокойство снова охватило меня. Я протянула карусель Мелиху, поднеся палец к губам, тем самым, запрещая ему заводить ее, пока я не выйду из комнаты. Затем встала и вышла. Адем пошел за мной, но я поторопилась и, войдя в ванную, закрыла дверь на задвижку. Он тихо постучал.

— Лена, — позвал он, — Лена, открой мне.

Я не ответила. В зеркале я увидела растерянные глаза на бледном лице, и это лицо тоже было твоим. Теперь я буду видеть тебя везде?

— Лена, — снова позвал Адем.

— Все в порядке, не волнуйся. Оставь меня, пожалуйста.

Я слышала, как он постоял еще немного, затем ушел по коридору. Я склонилась над раковиной и наконец выдохнула, затем глубоко вдохнула и выдохнула снова, пока не закружилась голова. Даже когда зеркало совсем запотело, я продолжала дышать на него, и за молочно-белым туманом теперь видны были только неясные черты, только контур лица. Когда мне перестало хватать воздуха, я нажала на выключатель, чтобы темнота наступила раньше, чем рассеется пар и лицо — чье на этот раз? — снова появится в зеркале.