21

Впервые за последние дни я вовремя пришла за Мелихом в школу. Ворота еще не были открыты, и я подождала несколько минут в стороне от других мамаш. Одна из женщин повернулась и удостоила меня долгим взглядом, когда я поприветствовала ее кивком головы, прежде чем отвернуться, она, не ответив, в упор холодно посмотрела на меня, и я неожиданно заметила, что они все разглядывают меня с неприязнью, молча, без единой улыбки. Я подумала: возможно ли, чтобы меня видели с тобой, что они могли знать — неужели новости распространялись по этому городу так быстро? Я вспомнила, что ты рассказывал мне — как тебе больше не разрешали рассказывать детям истории, потому что видели, как ты дышишь чем-то из пакета, как тебя пытались прогнать из парка. Отвернувшись, с пылающими щеками, я отошла на несколько шагов.

Наконец прозвенел звонок, и дети выбежали из школы. Я искала взглядом Мелиха, улыбаясь и думая о том, что ему будет приятно снова увидеть меня здесь, как раньше, и, хотя я забыла его полдник, я купила ему и себе мороженое — с двумя или тремя шариками, чтобы отметить этот день. Одна за другой родительницы уходили со своими детьми, учеников становилось все меньше, и мне показалось, что несколько женщин возле школы разговаривают вполголоса и украдкой посматривают на меня. Я набралась мужества и прошла мимо них, толкнула калитку и направилась во двор.

Я не была в школе со дня праздника, но сегодня никакой песенки, никакого стихотворения не звучало больше в коридорах, никакого звонкого голоса, в котором я слишком поздно узнала голос моего сына. Я подождала некоторое время во дворе, успокаивая себя тем, что, может быть, его задержала учительница или он зашел в туалет, но только одна маленькая румяная девочка с крошечными косичками выскочила из дверей и направилась к калитке. Теперь я была уверена, что в школе больше не осталось учеников, и толкнула дверь, из-за которой она появилась. В конце длинного коридора в одном из классов я нашла учительницу Мелиха, она стирала с доски. В воздухе витал запах мела, и белая пыль кружилась в солнечном свете. Дверь была открыта, я постучала, и она повернулась ко мне с выражением удивления на лице.

— Я ищу Мелиха, — тихо произнесла я, — я не видела, чтобы он выходил, и подумала, что, может быть, вы задержали его, — говорила я, уже понимая, что должно было быть что-то, что я должна была знать, но не знала. Вытирая руки тряпкой, она сказала:

— Но ваш муж недавно забрал его, он не сказал вам? Днем Мелих начал плакать, он все время говорил, что хочет домой, и мне пришлось позвонить вам. Ответил ваш муж, он сразу же пришел за ним. Я думала, что вы в курсе.

Я снова почувствовала, как лицо заливает краска, и ответила с наигранной легкостью:

— Меня не было дома, а муж не знал, как со мной связаться. Но я…. Я как раз направлялась к ним.

Она кивнула головой, складывая кусочки мела в коробочку, я сделала шаг назад и прежде, чем повернуться, не смогла удержаться, чтобы не спросить:

— Почему Мелих плакал?

Она пожала плечами, на ее губах была слабая улыбка — холодная и немного грустная, и, смотря мне в глаза, она ответила:

— Я надеялась, что именно вы сможете мне объяснить.

Я ничего не ответила, да и что я могла бы сказать, но прежде, чем уйти, я бросила взгляд на парту моего сына. По счету она была третьей с конца, и я заметила его ярко-зеленый изжеванный ластик, простой карандаш, на котором Адем нацарапал его имя на двух языках, его точилку в форме ракеты, и в этом я нашла странное утешение, словно все эти вещи обещали его возвращение, как если бы не случилось ничего непоправимого.

Я вернулась через пустой коридор, пройдя мимо стен с детскими рисунками, с маленькими, теперь пустыми вешалками. Я прошла через опустевший двор, в углу которого были забыты мяч и туфелька — крошечная розовая туфелька, и мне вдруг подумалось, куда же делась вторая, где же была маленькая ножка в другой розовой туфельке.

За оградой было пусто. Я направилась к дому, и, чтобы сэкономить время, я решила срезать путь через старую часть города. Идя мимо домов, я смотрела вокруг себя: надеялась ли я увидеть Мелиха, качающегося на качелях с другими детьми или с воплем крутящегося на деревянной карусели, или тебя, прячущегося под одним из этих кустов с покрытыми пылью листьями? Некоторые женщины, которых я заметила у школы, теперь сидели на скамейках вокруг песочницы, и неожиданно чья-то дочка подбежала ко мне. Я узнала в ней девочку, которая выбежала из школы, не заметив меня. Ее косички развевались в воздухе, и, когда она приблизилась ко мне, я вспомнила ее по серым и круглым глазенкам — она училась в одном классе с Мелихом. Она вынула изо рта мокрое печенье, которое облизывала, и спросила:

— Мелих хорошо себя чувствует? Когда он придет в школу?

— Я думаю, скоро, — с улыбкой ответила я. — Может быть, даже завтра.

Она кивнула, печенье выпало из ее руки и упало к нашим ногам. Я знала, что она, конечно же, больше не будет его есть, но все-таки не удержалась и подняла его, возможно, просто для того, чтобы что-нибудь сделать. Когда я протянула его ей, она сначала улыбнулась, но неожиданно ее взгляд упал на мою руку, и ее пальцы остановились в нескольких сантиметрах от моих, потом она отдернула руку, словно обжегшись. Внезапно она резко развернулась и побежала к женщинам, сидящим на скамейке. Я, кажется, поняла почему, и, повернувшись, ускорила шаг, холодея от страха; я не знала, что делать с печеньем, оно все еще было у меня в руках, когда я услышала крик позади себя:

— Мадам! — Потом еще раз уже настойчивее.

На какое-то мгновение мне захотелось побежать, броситься вперед, ускользнуть от них, но я боялась, что ноги не удержат меня, и остановилась. Я медленно повернулась. Женщины встали и смотрели на меня, а одна из них направлялась в мою сторону, ведя за руку девочку в розовой кофточке, это была ее мать, теперь я вспомнила, что видела их вместе на празднике. У ребенка было выражение ужаса на лице, но мать, казалось, была вне себя и в то же время торжествовала, как будто могла наконец объяснить то недоверие, которое я всегда у нее вызывала. Она остановилась в нескольких шагах от меня — я слышала, как тяжело она дышит, и видела седину у корней ее волос, наконец она потребовала:

— Дайте руку, мадам, руку с печеньем.

Мне не оставалось ничего, кроме как подчиниться; печенье снова выскользнуло и упало в пыль, оставив липкими мои пальцы, рукав свитера задрался и обнажил браслет. Тогда женщина вскрикнула и схватила меня за руку, уже не заботясь ни о какой вежливости и не обращая внимания на ребенка, прятавшегося за ее ноги. Она повернула цепочку на моем запястье, оцарапав кожу, чтобы увидеть пластинку с гравировкой. Я даже не подумала прочитать, что на ней было, но она прочитала написанное имя высоким, дрожащим от гнева и ликования голосом.

— Это вы? Так это вы?

Я не знала, что ответить, слезы застилали глаза и текли по щекам, тогда она сказала:

— Ну, я даже не думала, — и уже тише добавила: — теперь уже слишком поздно рыдать.

Двумя руками она повернула браслет на руке, чтобы найти застежку, открыла ее и сдернула с меня украшение. Мне неожиданно стало холодно, и смутно подумалось, что она должна была почувствовать это, когда коснулась моей кожи. Совсем тихо я произнесла:

— Я нашла его, уверяю вас, я нашла его.

Видя, что я плачу, девочка тоже залилась слезами, мать положила руку ей на голову, чтобы успокоить, и гневно смотря на меня, крикнула:

— Вы лжете. Я не знаю, он ли вам его дал или вы сами его украли, я даже не хочу этого знать, но я сдам вас в полицию. И вас, и его. Какой позор, подумали бы о вашем сыне, о вашем муже.

Она удалилась. Девочка продолжала оглядываться, а женщины возле песочницы молча разглядывали меня. Я повернулась и бросилась бежать. Меня слепили слезы, а ноги подкашивались, как я и боялась. Споткнувшись, я упала на асфальт, ободрав ладони, но встала и побежала дальше. Я закрывала лицо руками, чтобы оборачивающиеся прохожие, любопытные соседи, свесившиеся из окон, не смогли узнать меня, — о, как я хотела исчезнуть, растаять, стать навсегда невидимой для их глаз.