20

Если бы я знала тогда, что нам осталось так мало времени, исчезла бы я из дома, оставив им двоим записку на кухонном столе со словами «Я вернусь», и провела бы с тобой каждый драгоценный час каждого драгоценного дня, постаралась бы изо всех сил изменить ход судьбы? Сбежала бы с тобой, как в сказках, когда влюбленные бегут что есть мочи от королевских солдат или злой колдуньи, боясь даже сделать остановку, преследуемые холодным дыханием смерти?

Единственное, что я сделала тогда, — наполнила чемодан и спустилась вниз, держа его в руке, и в этом не было ничего странного — так я пыталась утвердить твое появление в нашей жизни. На следующий день, прежде чем пойти к тебе, я решила порыться в шкафу Адема. Он бережно хранил всю свою одежду, даже ту, которую носил совсем молодым и щуплым и давно уже не надевал. Это был единственный знак его бедного детства в другой стране — эта неспособность расстаться с вещами, о которых когда-то он мог только мечтать. Я вынула брюки и черный шерстяной пиджак, долго выбирая между яркими рубашками, которые он любил; их я положила на постель одну поверх другой, чтобы выбрать самую маленькую — фиолетовую в очень тонкую бледно-зеленую полоску. В картонной коробке в глубине шкафа я нашла пару ботинок на тоненькой подошве, уже порванных во многих местах и набитых бумагой. Я взяла маленький чемодан Адема из искусственной кожи, положила туда костюм, рубашку и ботинки. Еще добавила туда маленький набор для шитья, мыло, расческу и ножницы. Потом закрыла за собой дверь и спустилась по лестнице, неся чемодан в руке, словно уезжала в путешествие, но на самом деле мой путь был близок, и по плану как старого, так и нового города мне нужно было пересечь всего несколько полей или улиц.

Ты обещал ждать меня на берегу пруда. Еще ты предупредил, чтобы я была осторожна и не направлялась сразу в лес. «Возможно, за тобой попытаются следить», — добавил ты, понижая голос, и я не знала, была ли оправданна твоя подозрительность.

Но все-таки я послушалась. Сначала я гуляла по аллеям, то и дело ударяя себя чемоданом по ноге, но это выглядело так неестественно, что я решила сесть на скамейку, как будто пережидая интервал между двумя поездами и нежась на солнце, — хотя с какого вокзала я могла прийти сюда? Я поставила чемодан под скамейку, сняла туфли, опустила ноги в траву и закрыла глаза. Воздух был теплым, парк почти безлюдным, и я долго сидела вот так в покое и тепле, пока кто-то не сел рядом со мной. Открыв глаза, я увидела, что это была молодая женщина, может быть, чуть старше меня, со светло-рыжими волосами — почти такими же, как у моей матери, пронеслось у меня в голове, — у нее были серые глаза и веснушки на переносице. Она улыбалась мне. Я улыбнулась в ответ, она была милой, приветливо смотрела на меня, почему я должна была опасаться ее? Потом я прикрыла глаза, но чувствовала, что она продолжает рассматривать меня. Прошла минута, потом она непринужденно спросила:

— Вы собираетесь в путешествие?

На этот раз я не повернулась, я не осмелилась больше посмотреть на нее — мой взгляд был прикован к чемодану, зажатому между колен. Она наверняка присела рядом со мной, потому что ей было скучно, подумала я, именно по этой причине она задала мне этот вопрос — был полдень, и она, как многие гуляющие, решила провести предобеденное время в парке, пока стояла хорошая погода. Вскоре она мягко повторила свой вопрос, и я почувствовала, как холодеют руки.

— Нет, — пробормотала я, потом слишком громко сказала да и, охваченная паникой, бросилась прочь. Подхватив чемодан, я торопливо удалилась, но забыла свои туфли в траве. Когда я вернулась, она продолжала улыбаться, теперь слегка удивленно, а в ее руках я заметила листок бумаги, и мне показалось, что она хотела мне что-то сказать и, если бы поймала мой взгляд, заговорила бы, но я не оставила ей времени.

Мне удалось уйти в лес не сразу. Сначала я направилась к воротам и уже вне пределов досягаемости ее взгляда я вернулась обратно, сделав большой крюк, чтобы не возвращаться на ту аллею. Я много раз оглядывалась, но больше не видела ее и успокаивала себя тем, что она, должно быть, приняла меня за сумасшедшую, как за сумасшедшую принимали женщину, беседовавшую с воробьями.

Ты ждал меня, сидя на берегу пруда, опустив ноги в воду, как в первый раз. Как только я заметила тебя, то сразу поняла, что даже самая маленькая одежда Адема будет велика тебе, таким худым ты был, это была болезненная жалкая худоба несформировавшегося подростка, я не замечала этого, пока не сравнила с одним из его костюмов. Но это не страшно, сказала я себе, я успею подогнать его под твой размер, я немного умела шить, когда-то я помогала матери и, наверное, не все еще забыла.

Я показала тебе чемодан с торжествующим и загадочным видом, потом открыла его и вынула вещи, которые принесла тебе. Чтобы расправить и проветрить от нафталина, я разложила их на траве — рубашку на пиджак, скрестив рукава, ботинки внизу штанин брюк — и, когда встала, увидела спящего человечка, вытянувшегося на траве. Я вспомнила, как нашла тебя спящим, но у тебя не было такого безмятежного вида, казалось, ты скорее изможденно рухнул на бегу.

— Вот, это тебе, — сказала я. — Это были вещи моего мужа, мне не на что купить новые. Но их, конечно, надо перешить под твой размер.

Ты подошел, присел на корточки и робко потрогал ткань пиджака. Это был еще хороший костюм, хотя и местами потертый, Адем должен был экономить несколько месяцев, чтобы позволить себе купить его.

— Нело, — прошептала я, и это был первый раз, когда я назвала тебя так, — Нело, ты должен познакомиться с моим мужем и сыном. Я подумала, что будет лучше, если они увидят тебя одетым вот так.

Ты на мгновение перестал дышать, потом спросил:

— Когда?

— Скоро. Нужно только время, чтобы они привыкли. Особенно малыш.

Ты ответил не сразу. Твои пальцы продолжали гладить ткань пиджака, потом ты встал и сунул ноги в ботинки. Они были слишком большими, твои лодыжки казались в них еще более хрупкими и костлявыми. Не глядя на меня, разглядывая неожиданно огромные ботинки, ты сказал:

— Значит, ты никогда не рассказывала им обо мне.

Это был даже не вопрос, и мое лицо вспыхнуло.

Я прекрасно понимала, что Адем мог спросить меня об этом, но я никогда не думала, никогда не спрашивала себя, как я смогу объяснить свое молчание тебе. Я начала вынимать вещи из чемодана — мыло, расческу — и так и осталась неловко стоять, с занятыми руками, не осмеливаясь взглянуть на тебя, — меня поразила эта грусть в твоем голосе. Но я чувствовала еще что-то — неловкость, страх, ты не осмеливался даже взглянуть на меня. Ты снял ботинки, встал и тихо сказал:

— Ты действительно думаешь, что это хорошая мысль? Я не знаю… Я не знаю, смогу ли я…

— Что ты хочешь этим сказать — что ты не сможешь? — непринужденно ответила я. — Когда я подошью тебе брюки, ты сможешь.

Наконец ты осмелился взглянуть на меня. По твоему лицу пробежала тень, в глазах снова появился этот немой вопрос, это сомнение, которое я видела с момента нашей первой встречи, и, когда я протянула тебе руку, ты схватился за нее так, словно тонул.

— А если они не поверят тебе? — произнес ты совсем тихо.

В ответ я сжала твою руку, но промолчала.

— Но это же все равно не сейчас, — прошептала я. — Не волнуйся.

Тогда ты кивнул, и мне показалось, что тебе стало легче, а я порадовалась, что у нас в запасе есть еще несколько дней.

— Тогда я сейчас все померяю, — с неожиданным воодушевлением сказал ты.

Когда ты уже хотел взять одежду, я заметила, улыбаясь:

— Нет, не так быстро. Сначала нужно тебя помыть. Как ты представляешь — надеть такой красивый костюм, когда ты чумазый, как шахтер.

Ты вопросительно посмотрел на меня, и я указала на пруд, ты помотал головой, но я сказала твердо:

— Не будь смешным, Нело, сюда никто не ходит, к тому же это займет у тебя только пять минут.

Ты подумал, потом большими шагами приблизился к аллее, ведущей к холму, с которого был виден весь парк. Ты огляделся вокруг, бегом вернулся ко мне и потребовал:

— Отвернись!

Я послушалась. Было слышно, как ты разделся — шорох сброшенного на землю свитера, затем брюк и плеск, когда ты нырнул в пруд. Я следила за дорожкой — она оставалась пустой, и только тень от облаков иногда появлялась на ней. Напевая себе под нос, ты намылился совсем чуть-чуть — чтобы не отравить рыб в пруду, как ты говорил. Ты без конца просил меня не поворачиваться, на что я отвечала, что видела тебя голым чаще, чем своего мужа.

Когда ты выбрался на берег, то стучал зубами, и я с сожалением подумала, что зря не взяла полотенце. Все запрещая мне поворачиваться, ты улегся на траву рядом с костюмом, почти в той же позе, и на мгновение я ослушалась и украдкой бросила взгляд поверх плеча на тебя. Твое тело было хрупким и бледным, кроме шеи, лодыжек и рук, ты закрыл глаза и обсыхал на солнце и казался спящим рядом со спящим человечком из одежды.

Потом ты резко встал, и, когда наконец разрешил мне повернуться, я увидела, что ты натянул свой старый свитер и дырявые штаны.

— Я надену костюм в домике, — сказал ты. — Боюсь порвать его о колючки.

Я сложила все в чемодан и направилась за тобой, снова пробираясь через листву, и снова крыша бытовки неожиданно появилась из-за деревьев. Я увидела, что ты украсил дверь и крышу листьями, цветущими ветками, воткнув их как флажки, и это было не все — ты развернул полог над своим огородом, прикрепив его с помощью палочек, покрывало было в красно-зеленые квадраты и придавало твоему лагерю странный праздничный, почти веселый вид.

Поставив чемодан на землю, я попросила тебя отступить на несколько шагов и оглядела с ног до головы. Едва ли ты стал чище: на шее и руках виднелись полоски грязи, но лицо стало еще бледнее от холодной воды, и я не осмелилась отправить тебя мыться снова. Я послюнявила носовой платок и стала оттирать самые сильные пятна, пока под ними не зарозовела чистая кожа. Я хотела подстричь тебя, но ты отказался, и смогла настоять только на том, чтобы хотя бы расчесать тебя. Понадобилось много времени, чтобы распутать эти свалявшиеся пряди, развязать все узелки, мне пришлось даже отрезать некоторые из них, а зубья расчески ломались, вонзаясь занозами в мою ладонь.

Ты осторожно повесил вещи на руку и пошел переодеваться в домик. Сидя на ступеньке, я ждала тебя, жуя травинку. Вокруг стояла тишина — птица пролетела под деревьями, и я неожиданно подумала о рыжей женщине. Не знаю почему, но мои руки вновь похолодели, как будто это я опустила их в холодную воду пруда. Потом дверь домика заскрипела, ты позвал меня, и я прогнала неприятные мысли.

Внутри было зеркало с потрескавшейся амальгамой, которое ты наспех вытер, раньше его скрывал слой пыли, поэтому я и не заметила его накануне. Через пятна ржавчины и коричневые разводы мертвой, как старый жемчуг, амальгамы можно было разглядеть твое отражение. Но то, что ты несмотря ни на что мог различить, нравилось тебе, потому что ты сиял, твоя улыбка открывала выщербленный зуб, который ты так часто прикрывал рукой. Ты покрутился передо мной, и я зааплодировала, хотя вид был странным: рукава скрывали твои руки, пиджак обвис на плечах — ты казался ребенком, переодетым в мужчину.

Взяв набор для шитья, я села у твоих ног. Несколько раз подвернув штанины, я заколола их булавками, подгоняя брюки под твой рост. А может, я просто подгоняла тебя к этой обещанной жизни? Все это заняло много времени, ты стоял совсем без движения, едва дыша, и наблюдал в тусклом зеркале, как появляются твои руки, тело постепенно прорисовывается в садящемся по фигуре костюме. Когда я попросила снять его, чтобы подшить, ты отказался, сказал, что боишься, как бы не испортить, и лучше, если я подошью его прямо на тебе.

— Но ведь это займет несколько часов, — сказала я. — Ты не выдержишь столько.

А ты ответил:

— Конечно, выдержу. Мне ведь все равно больше нечего делать.

Быть может, тебе хотелось, чтобы я снова рассказывала о нас. И я начала шить, а ты продолжал стоять передо мной все так же неподвижно, и я осторожно протыкала ткань, стараясь не уколоть тебя. Я чувствовала, как ты пахнешь, более резко в замкнутом пространстве хижины — поспешное купание не устранило едкого запаха пота, вызванного тревожным сном.

И, продолжая подшивать, я снова начала рассказывать, неосознанно, по слову за стежок. Ты слушал, иногда непринужденно задавая вопросы, словно память изменяла тебе только в этом и ни в чем другом.

Какой орнамент на ковре в гостиной, сколько ступенек на лестнице в погреб, сколько шагов, чтобы обойти вокруг сада, высокая ли была кукуруза за домом, какой высоты были стебли, когда из-за них уже ничего не было видно. И я отвечала тебе:

— Когда нам было десять, это было в апреле, когда тринадцать — в июне, когда пятнадцать — в августе.

Но больше я рассказывала о нас, рассказывала о тебе, что в конечном счете не сильно отличалось от того, что я делала все эти прошедшие годы, ведь это были только слова, слетавшие с моих губ, вместо того чтобы крутиться у меня в голове. Я описывала тебе солнечные дни и пропускала все остальные — дни холода и тоски, не зависящие от времени года. Они внезапно обрушивались на нас, и мир замерзал, становясь серым и мертвым. Но я напрасно старалась умолчать о них, они всплывали в памяти, и в эти моменты мой голос дрожал, а ты опускал глаза, слегка встревоженный, но я улыбалась, зубами перекусывала нитку и продолжала свой рассказ.

Я рассказывала о наших домиках на деревьях, рассказывала, как ты любил прятаться даже совсем маленьким, как мы находили тебя в поле, в лесу, иногда очень далеко, и, слыша это, ты смеялся и качал головой, думая о том, что так и не изменился с тех пор. Я рассказывала, как папа брал нас за руки и кружил, пока мы не переставали понимать, где мы и что мы, и тогда мы думали, что точно знаем, что испытывают птицы, перелетающие через моря и горы.

Я говорила о том, как хорошо ты умел рассказывать истории, придумывая дворцы, города и океаны из воздуха: вот почему только услышав, как ты рассказываешь детям в парке истории, я сразу узнала тебя. Я назвала тебе несколько имен, из тех, которые были у тебя тогда, по одному на каждую историю, и даже пересказала тебе некоторые из них, и мне казалось, что я прячу тебя в них, как в сумку, прежде чем бросить в море, но не для того, чтобы утопить, а чтобы спасти — перенести на безопасный берег.

И в первый раз ты сам стал рассказывать мне что-то. Сосредоточив взгляд на расплывчатых контурах в зеркале, ты рассказывал мне о своем прошлом, о своих многочисленных жизнях — обо всем, что случилось после того, как в тот день тебя забрала машина скорой помощи. Ты описывал мне желтые стены больничных палат, виды из их бесчисленных окон, школы, где ты так и не успевал завести друзей, а, может быть, это они чувствовали в тебе что-то, что отталкивало их, угадывая в тебе чужака. Ты рассказывал мне о своем безымянном одиночестве. Подшивая твой рукав, я взяла тебя за руку, потому что понимала тебя, как хорошо я понимала тебя. Ты рассказывал о своих бесчисленных побегах, о том, что тебя всегда находили и возвращали обратно через несколько дней, и, хотя, по твоим словам, тогда ты был еще маленьким, ты снова и снова пытался сбежать, зная, что в один прекрасный день удастся ускользнуть, для этого нужно лишь преодолеть ту невидимую границу, где никто не достанет тебя. Этой границей и стала кромка леса.

Я слушала эту историю, происходившую где-то параллельно с моей, и в ней, конечно, были и прорехи, и невероятные ответвления, и звенья, связывающие одну с другой. Потом, позже, осматривая твой костюм, я заметила, насколько подшитый край был неровным, стежки были пропущены, в некоторых местах ткань была подшита в три слоя, а где-то я не ухватила ни одного, где-то я ровно подшила рукав или штанину, а где-то распорола уже существующий шов. Такими же были и наши истории — мы пытались совместить их, но это было невозможно из-за нашего молчания, слепоты, чудовищных и болезненных усилий, и мы силились убедиться в том, что ответ все-таки существовал, наши искалеченные воспоминания пока еще мало совпадали, но это был лишь вопрос времени — нужно было только подобрать ключ, и все прояснится.

Ты рассказывал мне о месте, где каждый вечер подавали один и тот же суп, прозрачный овощной бульон с макаронами в форме букв, и, прежде чем начать есть, вас просили составить слово из этих букв, и нужно было, чтобы это было доброе, счастливое слово, но ты упорно отказывался, ты не хотел соглашаться с этой жизнью, которую не любил, которая не была твоей. И на этих словах — что эта жизнь не была твоей — что-то случилось. Ты продолжал говорить, но я заметила, что твои мысли были где-то не здесь, ты был далеко, а в моих руках был только пустой костюм. Ты бессвязно бормотал что-то — историю без начала и конца, и я вспомнила о том дне, когда ты назвался сыном короля, а я почти поверила, что вижу корону на твоей голове, но кто еще кроме меня мог увидеть ее? Ты продолжал говорить, и тогда я осторожно вынула нитку из иголки и сунула ее в щель в полу, словно прятала оружие. Я взяла твою руку — она была мягкой и безвольной, твой взгляд по-прежнему был устремлен на твое отражение, и я читала в нем растущий страх. Внезапно, не знаю в какой момент своего рассказа, ты вскрикнул, резко оттолкнул меня и выбежал из домика. Ты скатился по ступеням и устремился между деревьями, наступая на длинные отвороты штанов и беспорядочно размахивая руками, словно пытаясь оттолкнуть кого-то или что-то. Мгновение спустя ты исчез, как будто лес поглотил тебя, и мне был слышен только легкий хруст, звук твоих удаляющихся шагов, эхом отражающихся от листвы.

Я, конечно же, пошла за тобой. Мне хотелось побежать, но я не осмеливалась, и, хотя было еще светло, зеленый сумрак ослеплял меня. В страхе заблудиться я вглядывалась в узкую тропинку, но вскоре трава и мох скрыли ее, и она вовсе пропала. Я продолжала идти прямо, перешагивая через сухие ветки и раздвигая заросли. Стояла такая плотная тишина, что я не решалась крикнуть твое имя.

Так я шла очень долго. Я и не представляла, что лес окажется таким большим, — как эта ограда могла вместить такой огромный парк? Я заходила все глубже и глубже, деревья вокруг становились все старше, с толстыми стволами, серой и морщинистой корой, словно я углублялась в прошлое. Неожиданно я замерла. Недалеко виднелся старый столетний дуб, в стволе которого была черная дыра, как будто в него когда-то ударила молния, это был странный ожог, имевший форму глаза и придававший дереву вид циклопа, который смотрел на меня с бесконечной мудростью. Я узнала его — никогда бы я не смогла его забыть. Внутри меня все похолодело. Опустив глаза, я увидела, что трава у подножья дерева уступила место ковру из зеленого плотного мха, похожего на огромную языческую могилу. Повсюду были маленькие каменные изваяния, некоторые лежали повсюду на мху, другие чудесным образом остались стоять нетронутыми.

Именно здесь закончилась моя прежняя жизнь. Здесь я потеряла тебя.

Подняв глаза, я увидела чуть дальше странный пейзаж в серых тонах, словно лес внезапно обрывался, открывая мрачное и низкое небо. Мое сердце неистово забилось: что было теперь там, по ту сторону лесной опушки? Однако небо над ней было светлым, и, приглядевшись внимательно, я увидела стену. Значит, теперь здесь заканчивался лес, возле этой каменной стены, протянувшейся, насколько хватало глаз.

Я не осмелилась подойти к ней совсем близко — хватило одного шага, чтобы передо мной открылось это таинственное, запретное место — и неожиданно я заметила тебя, распростертого на земле у подножья стены. Но даже теперь мне понадобилось все мое мужество, чтобы продолжить путь, пройти под дубом, опустив голову, избегая мрачного взгляда глаза, выжженного в стволе, и наконец добраться до тебя.

Ты лежал на животе, уткнувшись лицом в мох, и, казалось, спал. Я села рядом с тобой, отвела волосы, скрывавшие твое лицо, и прошептала твое имя. Ты не ответил, и я терпеливо ждала, тихонько гладя тебя пальцем по щеке.

— Ты знаешь, где мы? — прошептала я. — В лошадином раю. Это ты назвал так это место, ты помнишь? Я не была здесь уже…

Мой голос задрожал, и я замолчала. Время медленно тянулось, и наконец ты прищурил глаза и медленно повернулся на спину. Твой костюм был в пятнах от травы, этот костюм, который так нравился тебе, и слезы навернулись мне на глаза. Ты поднял руки и ощупал себя и, найдя дыру на локте, закрыл глаза.

— Это не страшно, — прошептала я. — Я зашью ее. Я все почищу. Вставай, пойдем.

Я помогла тебе подняться. Твое лицо было безучастным и заспанным, как будто ты очень долго спал, струйка слюны стекала по подбородку, и ты вытер ее ладонью.

Мы долго искали обратную дорогу. Казалось, ты не понимал, где находишься, ты наугад шел между деревьями, спотыкаясь о пни, останавливаясь, как только я отпускала твою руку. Я искала сломанные ветки, примятую траву, которая помогла бы нам найти дорогу, наконец сквозь заросли я заметила зеленые стены бытовки и шотландский плед, расстеленный возле огорода. Войдя внутрь, я усадила тебя на матрас, разогрела молоко на жаровне в металлической кружке, и ты молча его выпил. Я подождала, пока ты допьешь, а потом мягко сказала, что мне пора идти. Тогда ты наконец очнулся и прошептал:

— Подожди. У меня есть одна вещь для тебя.

Приподняв матрас, ты вынул что-то спрятанное между планками деревянного ящика и протянул мне. Это был тот самый золотой браслет, который я украла для тебя из квартиры в старом городе.

— Я обшарил весь лес, чтобы его найти, — произнес ты, вглядываясь в мое лицо, чтобы убедиться, что я довольна. — Я сам не могу купить тебе ничего нового, — добавил ты, и твое лицо озарила жалкая улыбка.

— Он очень красивый, — прошептала я. — Спасибо, Нело.

Ты надел мне его на запястье, и я любовалась его блеском в пламени догорающей горелки. Потом ты захотел проводить меня до опушки, но я на мгновение вспомнила о незнакомке и мягко сказала:

— Приляг, ты, наверное, устал — ты долго лежал без движения. И не забудь снять свою красивую одежду.

Ты не настаивал, и, поцеловав тебя, я одна направилась по тропинке, ведущей к выходу.

Выйдя из леса, я постаралась запутать ветки так же, как это делал ты. Но руки до сих пор дрожали, и мне не удавалось это сделать, поэтому я смогла только нарвать листьев и наломать веток. В конце концов я испугалась, что могу только навредить, это было все равно что поставить белый крестик у прохода, ведущего к твоему убежищу, и я решила только приподнять ногой траву у входа, прежде чем уйти.

Проходя мимо загона, я увидела, что один из пони лежал на земле совершенно неподвижно в одиночестве и казался мертвым. Я не осмелилась бросить в него камушком, чтобы он пошевелился, встал, вернулся к жизни, я боялась, что он действительно умер. Я прибавила шаг, чтобы уйти из парка. Запястье холодил браслет, и я подумала, что было бы лучше снять его и спрятать в сумку, но не сделала этого. Теперь я никогда не узнаю, забыла ли я, отложила ли на потом или не смогла решиться, но я не сделала этого.