…
Это было в Сайгоне, в 1953 году. В тот день ближе к вечеру Джеймс Паркер, попивая пэдди-соду, сказал мне:
— Тебе бы надо посоветоваться с предсказательницей из Шолона.
Я пожал плечами. Гадалки, ясновидящие, колдуны — в китайском пригороде Сайгона этого добра было предостаточно. Видя мое недоверие, Паркер добавил:
— Это настоящая предсказательница. Она там одна такая. Мадам Туи.
Джеймс Паркер работал корреспондентом журнала «Тайм» в Сайгоне. Он был десятью годами старше меня.
— Тогда поедем к ней прямо сегодня, — предложил я.
— Ладно, — согласился Паркер.
Мы сидели в баре отеля «Театр», на террасе. Здесь было не так людно, как напротив, в баре отеля «Континенталь», и считалось, что это заведение — штаб-квартира корсиканской мафии в Индокитае. Впрочем, это было сильно преувеличено. Просто в «Театре» собирались старые корсиканцы, пристрастившиеся к опиуму, унтер-офицеры, имевшие слабость к хорошеньким вьетнамкам, таксисты без счетчика, но в основном — короли валютного рынка, владельцы борделей, торговцы старым оружием и тайные комиссионеры при правительстве Бао Дая.
Джеймс Паркер носил обычно льняной пиджак с полосатым галстуком. Он был сам себе хозяин, подчинялся только главному редактору, и работа его заключалась в том, чтобы наблюдать за агонией французского владычества в Индокитае. С беспощадной прямотой рассказывал он на страницах «Тайм» о драматических событиях, которые в парижских газетах подавались в сильно приглаженном и смягченном виде. В октябре прошлого года Вьетминь начал наступление в Таиланде. Взятие Нгиа Ло, бои за На Сам, победоносные операции в Лаосе — казалось, удача на стороне Во Нгуен Зиапа, даже когда он в тактических целях отводит войска. Правда, в июле парашютисты генерала Наварра заняли долину Лангсон: как говорили, успех операции объяснялся тем, что ее не согласовывали с Парижем.
Но это уже помочь не могло. Дела шли все хуже и хуже. Агенты, возвращавшиеся с вражеской территории, описывали одну и ту же картину, похожую на кошмар: искореженные танки, опрокинутые локомотивы, горящие деревни — и среди всего этого с наступлением темноты вдруг появляется колонна советских грузовиков с потушенными фарами, двигающаяся по дороге, которую успели восстановить тысячи невидимых рук. Пока в Сайгоне пьянствовали и прожигали жизнь, Вьетминь бросал в атаку элитные дивизии, а за ними Шла огромная армия, умевшая проложить себе путь по выжженной земле. Нередко в деревнях находили тела казненных предателей — без головы, с исколотым шипами лицом, изувеченными половыми органами. В этом индокитайском побоище было что-то похожее на последнюю войну карфагенян: крики размалеванных воинов, рукопашный бой, жертвоприношения, отравленные стрелы горцев. Мне тогда исполнилось двадцать два. Не самые благоприятные обстоятельства для начала карьеры.
В 1953 году по пути в Сайгон я сделал остановку в Гонконге. Меня пригласил на ужин помощник Франсиса Лара, корреспондента «Франс Пресс» в этой британской колонии. Его звали Пьер Бертекур, он родился и вырос в одиннадцатом округе Парижа. Он без конца проигрывал пластинки Чарли Паркера на старом граммофоне. В какой-то момент, понизив голос, он спросил:
— Вы что, собираетесь остаться в Сайгоне?
— Да, на некоторое время.
Он пожал плечами.
— Конечно, — сказал он, — там есть наемные партнерши в дансингах. Полуночные цветы в платьях с разрезами. Разборчивые, капризные. Но все-таки…
В комнате пахло лимоном и газетной бумагой.
— Что «все-таки»?
Он опять пожал плечами.
— Но все-таки, — медленно повторил он, — это большая куча дерьма!
Он не солгал. Из моего окна в отеле «Континенталь», где номер стоил тридцать пиастров в сутки, я смотрел на Сайгон, как смотрят на берег с потерпевшего крушение корабля. В струю воздуха, разгоняемого вентилятором, все время затягивало мелких желтых насекомых. С людьми происходило примерно то же самое. Одним из наиболее процветающих предприятий в городе была фирма «Тоби»: она изготавливала цинковые гробы для возвращения тел на родину.
Целое общество доживало здесь последние дни. По улицам сновали велорикши, развозившие дам в часы адюльтера. По вечерам на виллы влиятельных представителей Франко-Китайской компании и фирмы «Дительм» приезжали на стаканчик аперитива индо-китайские богачи в белых льняных костюмах, шляпах от Motsch, прикрывающих волосы, собранные в пучок, как у Будды, а телохранители ждали их, стоя у громадных сверкающих автомобилей и жуя бетель. Эти обреченные существа сгорали в лихорадке наживы. Помещики-миллионеры из восточных районов, отправлявшие дочерей в европейские частные школы, владельцы рисовых плантаций с Запада, наживавшие состояния на торговле пэдди — рисовой водкой, священники, пускавшие в оборот деньги своих миссий, уполномоченные фирм «Декур» и «Кабо» — все они, предчувствуя неизбежный крах, готовы были заложить родную мать, чтобы добыть лишний пиастр. В то время как офицеры колониальной армии преследовали противника в лесах, где за сорок лет до этого герцог Монпансье охотился на кабана, эти воротилы черного рынка думали только о себе. Каждую неделю гидросамолет Индокитайского банка отправлялся в Макао, распугивая алых бабочек, порхавших над рекой: золото улетало из Сайгона. Но это было сущей ерундой на фоне всевозможных сделок и спекуляций, благодаря которым создавались денежные потоки, помогавшие городу выжить. Штуки полотна и рулоны шелка, бензин, бочки китайского пива, тигровые шкуры, ящики дорогого шампанского, кофейные машины, немецкие винтовки, кроличьи лапки, китайское олово, ампулы с морфином, презервативы, мешки манго, голландские порнографические альбомы — все продавалось, обменивалось, пропадало, возвращалось, переходило из рук в руки через самых невообразимых посредников: старый китаец, которому никто не ссудил бы ни гроша, вдруг вынимал из кармана толстые пачки пиастров. Весь город считал и пересчитывал — на счетах, на бумаге, на арифмометрах, на пальцах. «За мою жизнь я видел такое только дважды, — сказал мне как-то вечером старый биржевой маклер, исколесивший всю Азию. — В Шанхае в тридцать седьмом году и во Владивостоке при атамане Семенове». Тогда, вспоминал он, лица людей были искажены жаждой наживы.
Настал ноябрь 1953 года. Дьен Бьен Фу еще не пал — это еще только предстояло в начале мая следующего года. У некоторых французов, родившихся или много лет проживших здесь, дрожала рука, когда они передвигали костяшки маджонга. Многие мужчины, казалось, ежечасно думали даже не о том, как спасти свою шкуру, а о том, чтобы снова и снова, без конца, проникать в женское тело. Они знали, что солдаты Вьетминя иногда боронили поля, где были живьем закопаны пленные. Ужас перед будущим, который не могла побороть рисовая водка, толкал людей в объятия друг друга. Несколько месяцев спустя было зарегистрировано увеличение числа новорожденных-полукровок — детей великого страха 1953–1954 годов. Офицерам службы безопасности всюду чудились враги: они ходили по городу, вцепившись в кобуру револьвера. По берегам Сайгонского залива протянули колючую проволоку. Любой курильщик опиума, пусть и безобидный с виду, мог оказаться диверсантом. В свою очередь, Вьетминь тоже наживался, взимая дань со всех шолонских спекулянтов. Люди садились за игорный стол, чтобы забыть о дядюшке Хо, но при этом не забывали выигрывать; это был заколдованный круг.
Каждый день, с утра до ночи, все, даже мелочи, свидетельствовало о том, что страсти накаляются. В дансинге «Континенталя» филиппинский оркестр играл пасодобли; молодые люди из Пресс-клуба — льняной костюм, сигарета в зубах — лапали стюардесс, которые обожали Мишель Морган, хотели замуж, но в итоге отдавались просто так. Чудовищный бордель на бульваре Гальени — «Парк буйволов» — никогда не пустовал. На приемы, которые губернатор Летурно давал во дворце Нородом, жены чиновников являлись в наимоднейших платьях из Парижа, со все более глубокими декольте. Бар Спортивного клуба по вечерам превращался в западню для женщин: их влекли туда сплетни, услышанные по местному «Радио Катина», а покрытые татуировками легионеры исправно посещали бордель на улице Пелерен, приют дешевых шлюх с линии Марсель-Сайгон. Китаянки, наемные партнерши для танцев в неоновых дансингах — «Нефритовом дворце» и «Радуге», — одаривали своими милостями неспешно и высокомерно, выбирая самых богатых клиентов. Но эти восхитительные создания, эти статуэтки, закутанные в шуршащий шелк, не пользовались большим спросом: они принадлежали к миру мечты, а тут требовалась живая плоть. Вьетнамские проститутки, крестьянки с намазанными маслом косичками, которые заваривали горький, душистый чай, без промедления предоставляли полный набор торопливых наслаждений. В Азии я понял, что к любовным утехам можно относиться с таким же безразличием, как к пролетающей птице или к хрусту ветки в лесу. Акт, соединяющий на краткое время мужчину и женщину, почти ничего не дает чувствам, зато может помочь в нужде. Это становилось ясно при виде сутенеров с перстнем-печаткой на пальце, которые сидели перед дверью и играли в покер. Где они теперь, девушки, скрывавшиеся за этой дверью? Стали почтенными пожилыми матронами, сидят перед алтарем предков, слушают Ханойское радио и гладят по головке внуков? Или их кости смешались с красной землей, стали прахом, который развеяли весенние ветры? Я почему-то запомнил хлюпающий звук их шагов по мокрой циновке.
Начав работать журналистом во время индокитайской смуты, я до сих пор ощущаю Азию как рану в сердце. Я был всего лишь начинающий корреспондент, связанный контрактом с «Франс Пресс». Те несколько месяцев, что я тогда провел в Сайгоне, не могли сделать из меня специалиста по Индокитаю. Хотя впоследствии меня часто принимали за такового; но по высокой мерке, принятой у асов нашей журналистики, реальных оснований для этого у меня не было. Да у меня и не было таких притязаний. Два года назад, закончив подготовительные курсы при лицее Кондорсе, я провалился на экзамене в «Эколь Нормаль». Необходимость зарабатывать на жизнь и желание узнать мир не только по книгам быстро превратили абитуриента-неудачника в легкого на подъем репортера. Потом мне иногда приходило в голову, что я мог стать выпускником этого престижнейшего учебного заведения. Но я ни о чем не жалею.
Итак, в тот вечер Джеймс Паркер отвез меня к шолонской предсказательнице. Во второй половине дня пошел теплый дождь. Я сел рядом с Паркером в его кабриолет «хочкис», и мы покатили в сторону реки. Над улицей Катина витал запах камфарного дерева и мокрой листвы. После дождя наступила странная, напряженная тишина, нарушаемая лишь отдаленными звуками: это напомнило мне детство.
Джеймс был в прекрасном настроении. Нам пришлось притормозить у полицейского поста. Там досматривали большой грузовик. Образовался затор: под фонарями теснились велорикши, малолитражки «рено», коляски, запряженные лошадьми с помпонами в гриве, бродячие торговцы, нищие обоего пола. На жаровнях потрескивали розовые ломтики сала. Аппетитный дымок смешивался с облаками пыли.
— Вам ни за что не удастся покорить такую страну, — сказал Паркер.
— А кому удастся? — спросил я.
Через пять минут кабриолет снова покатил по бульвару Гальени. Ночь была влажной. У въезда в Шолон Джеймс поставил машину в один из грязных сараев, где за несколько пиастров семья сторожей все ночь охраняла мощные автомобили игроков из «Высшего света» и «Золотого колокола». Гараж был наполнен запахом горячего супа. Вдалеке уже слышалась изводящая нервы, напоминающая пронзительное мяуканье музыка китайских курилен.
Дом мадам Туи стоял возле шолонского соединительного канала. В свете керосиновых ламп кули выгружали из лодок мешки риса, лодочники покрикивали на них. Сквозь щели в стенах хижин виднелись крохотные подрагивающие огоньки: там курили опиум. Нам пришлось пробираться по закоулкам и внутренним дворам, среди хижин, мимо кухонь, тонувших в дымном чаду. По фасадам вились гирлянды голых лампочек. Кое-где старики с жидкой бородой, прислонясь к стене, выскабливали осколками стекла мякоть из кокосовых орехов.
Паркер указал мне на зеленую дверь. У порога сидел вьетнамский мальчик. Паркер передал ему записку, мальчик открыл нам дверь и исчез. Из глубины коридора, обклеенного серебристыми обоями, освещенного люстрой со стеклянной бахромой, к нам вышла изящная и гибкая вьетнамка в бледно-зеленой тунике; она довела нас до комнаты, вход в которую закрывала занавеска из нитей поддельного жемчуга.
Крохотная комнатка тоже была оклеена серебристыми обоями. Друг против друга стояли две банкетки, а между ними — красный лакированный столик, на котором горели ароматические палочки. На банкетках лежали вышитые подушки с видами рисовых полей. Как только мы уселись, снова появилась юная служанка и все так же молча грациозным жестом пригласила нас следовать за ней.
Мы вышли из комнаты, и служанка торжественно открыла перед нами дверь в дальнем конце коридора. Мы оказались в просторной полутемной комнате. Горели свечи. Я различил за столиком приземистую фигурку, похожую на старого монаха. Мадам Туи кивнула в знак приветствия, но не поднялась нам навстречу.
— Добрый вечер, господа.
Она проговорила это с вьетнамским акцентом, который придает звучанию французской речи нечто металлическое и одновременно смягчает его. Но слова она произносит четко, даже повелительно. В полумраке мадам Туи чем-то похожа на королеву Викторию.
— Можете сесть, господа.
Мадам Туи почти величественно указывает нам на два кресла. По виду это мебель эпохи Людовика XV, предположительно круга Катру.
Пока Паркер произносит церемонное приветствие, без которого нельзя обойтись даже в самых низкопробных кабаках Шолона, мои глаза привыкают к красноватому полумраку, в котором тонет комната.
Трудно определить возраст мадам Туи. На ее маленьком и круглом, как яблоко, личике под вздернутыми, словно запятые, бровями сверкают черные глаза. Платье на ней из хлопчатобумажной материи, в стиле ар деко, модном в 1925 году, с нашивкой как у Тонкинских танцовщиц. У нее необыкновенно тонкие пальцы. Пока мы ехали, Паркер рассказал, что мадам Туи когда-то была любовницей богатейшего плантатора, который осыпал ее драгоценностями и хотел сделать из нее парижанку. Вероятно, она была одной из вьетнамских модниц 30-х годов, одевавшихся в стиле теннисистки Сюзанны Ленглен и носивших зонтики от солнца и шляпки-колокольчики; их не принимали в Спортивный клуб, но иногда пускали в бары вместе с их покровителями-французами. Теперь от прошлого осталось только это лицо, лицо профессиональной предсказательницы.
Стены здесь пропитались запахом благовоний. В полутьме виднеются странные предметы, допотопные и неуклюжие, словно найденные на раскопках. Храмовый гонг, круглый, как ярмарочная мишень для стрельбы, подвешен к деревянному столбику, покрытому резьбой. Панцири огромных черепах лежат на полу, точно скафандры из рога. В клетке вертят головами два волнистых попугайчика. Но самое удивительное — это несовместимые друг с другом идолы, населяющие пантеон мадам Туи. У подножия статуэтки Будды рассыпаны лепестки желтых цветов. На стене висит желтое полотнище с зубчатым колесом — флаг каодаи, рядом — распятие и портрет Виктора Гюго. А в углу нечто совсем уж неожиданное — цветная фотография Мартин Кароль, вероятно, вырезанная из журнала.
В глубине комнаты выгорожено что-то вроде алькова или ниши. Оттуда слышится характерное потрескивание, а доносящийся до нас запах и вовсе не оставляет никаких сомнений. Там, за ширмой, кто-то скатывает опиумные шарики и кладет их в трубку.
Мадам Туи пододвигает к себе колоду карт с почерневшими краями. И смотрит на них, как будто раздувает угли в невидимом очаге. На столе стоят несколько лаковых шкатулок. Паркер предупредил меня, что визит к мадам Туи стоит полторы сотни пиастров. За такие деньги можно три раза посетить хороший бордель. В Сайгоне будущее стоит дороже, чем любовь. Я достаю деньги. Мадам Туи быстро пересчитывает их и прячет в одну из лаковых шкатулок.
— Хотите узнать ваше будущее, месье?
Мадам Туи произносит «бутущее». С незапамятных времен ее коллеги задавали этот вопрос сильным мира сего, опьяневшим от золота и славы. Пифии в Дельфах, авгуры на Капитолии, гадалки на бульваре Бон-Нувель…
— Да, — отвечаю я, послушно, словно школьник.
Мадам Туи торжественно открывает одну из лаковых шкатулок и медленно поворачивает ее ко мне. Шкатулка наполнена рисом.
— Надо бросить рис, — говорит она.
Это буддийский обряд: так умиротворяют неприкаянные души. Я беру пригоршню риса и подбрасываю ее в воздух.
Конечно, можно было и посмеяться над вьетнамской сивиллой. Над ее дешевым синкретизмом: Будда и Виктор Гюго, панцири черепах и Мартин Кароль. Но в атмосфере комнаты действительно было что-то необычное, фантасмагорическое. Запах опиума, горящие ароматические палочки, немые попугаи. Почему они молчат?
Мадам Туи перехватывает мой взгляд — или читает мои мысли. Она поворачивает голову к попугаям и делает быстрое движение рукой, словно проводя лезвием по невидимому горлу. Птицам перерезали голосовые связки. На стене, возле знамени каодаи, появилась крошечная прозрачная ящерица. Она сидит неподвижно. Саламандра, рожденная в огне? Чудовище, порожденное опиумом?
Мадам Туи качает головой. И опять становится похожей на королеву Викторию в день аудиенции. Временами откуда-то издалека доносится натужный рев моторов: в аэропорту Тан Сон Нхут садятся тяжелые турбовинтовые самолеты «Дакота».
— Вытащите карту, — обращается ко мне мадам Туи.
Я сдвигаю две первые карты в колоде и вытаскиваю третью. Протягиваю ее мадам Туи; она переворачивает карту и кладет на стол. За ширмой по-прежнему слышится потрескивание опиума.
На карте изображено странное животное с длинным хвостом, свешивающееся с ветки, — то ли макака, то ли ленивец. Джеймс Паркер объяснял мне, что мадам Туи пользуется каодаистскими картами, на которых изображен фантастический бестиарий вперемешку с символами различных религий.
— Это Тай Сиу, месье. Зверь, который видит мир вверх ногами. Да, вверх ногами. Он путешествует, летает по воздуху. Пока он на дереве, его не перехитришь, но если он спустится на землю, его сожрет тигр. Когда выпадает Тай Сиу, месье, это плохо для того, кто готовится к свадьбе, но хорошо для того, кто собирается раскрывать тайны. Тай Сиу путешествует далеко, но не должен возвращаться назад, иначе случится несчастье. Он помогает пройти через огонь.
Мадам Туи качает головой, на секунду закрывает глаза, стараясь предельно сосредоточиться на лежащих перед ней картах. Она откладывает в сторону Тай Сиу, зверя, который не должен возвращаться назад.
— Возьмите еще карту, месье.
На сей раз я вытаскиваю карту из середины колоды. Мадам Туи переворачивает ее так быстро, словно охвачена еще более острым любопытством, чем я.
— Ха-хи! — восклицает мадам Туи.
Непонятно, что это должно означать. Она прижимает карту указательным пальцем и держит ее, словно заставляя повиноваться.
Джеймс Паркер хмурится. Странная картинка на этой карте. Валет червей, одетый как русский танцовщик в роли азиата, — не то Нижинский с почтовой открытки, не то какой-то кхмерский Фигаро. Он показывает длинный красный язык.
— Злой Плясун, — говорит мадам Туи. — Это плохо. Он приносит войну. Сжигает поля. Обманывает детей. Он поселяется в сердцах неразумных женщин. Он сидит в человеке, который убивает других людей, он сидит в голове Нгуен Ай Куока. Он — на Востоке и на Западе. Вам придется сражаться с ним, месье. Он не отнимет у вас жизнь, но будет подстерегать вас на пути.
Она понизила голос, когда произносила «Нгуен Куок» — одно из имен Хо Ши Мина. Весь город Шолон, с его домами забвения и красотками партнершами для танцев, с его курильнями и торговыми пристанями, содрогается при мысли о воинах с автоматами Калашникова, в касках из волокон бамбука.
Мадам Туи замирает, словно в нерешительности. И опять двигает ко мне шкатулку с зернами риса.
— Бросьте еще риса, — говорит она.
Я набираю полную пригоршню риса и рассыпаю по полу. Духи наедятся досыта.
— Еще карту, — приказывает мадам Туи.
Она перевернула Злого Плясуна лицом вниз. Я вдруг начинаю ощущать какую-то необъяснимую тревогу. Это потрескивание опиума за ширмой, искалеченные птицы в клетке…
Рука мадам Туи хватает протянутую мной карту. И быстро переворачивает ее. Мадам Туи слегка откидывается назад, ее ладони раскрываются, словно в благодарственной молитве. Мне показалось или лицо у нее и вправду разгладилось? Она кладет указательный палец на карту.
— Синяя Дама, месье.
Вьетнамская секс-бомба в шелковом платье. Художник снабдил эту по-азиатски хрупкую фигурку пышными формами, которые могли бы произвести фурор на Каннском фестивале. Джеймс Паркер прямо залюбовался картинкой: еще бы, красавица вьетнамка с бюстом как у Бетти Грейбл.
— Синяя Дама ждет мужчину, который путешествует, — поясняет гадалка. — Она хочет играть с Тай Сиу. Но Синяя Дама любит еще и огонь. Она преображается как змея, которая меняет кожу. Если ты узнаешь ее, она будет путешествовать с тобой. Если ты снимешь маску, она тоже сделает это. Ты — ее зеркало.
— Где же я встречусь с этой Синей Дамой?
Мадам Туи подняла голову. Немые птицы наблюдают за мной из своей клетки.
— Она в чужеземном городе, — нараспев произносит гадалка. — Я вижу ее. Скоро она встанет на твоем пути. Не каждый мужчина встречает Синюю Даму. Ее надо узнать, а не то жизнь пройдет без любви. Последняя карта скажет, где найти любовь. Вытащи эту карту — и она покажет твою жизнь.
В голосе мадам Туи послышались легкие нотки усталости. Может быть, ее утомили пророчества, которые она каждый вечер изрекает перед индокитайскими чиновниками, перед недоверчивыми или потрясенными европейцами? Можно ли вообще понять, что она говорит? Каким образом все эти Тай Сиу, Злые Плясуны и Синие Дамы могут быть связаны с моей жизнью? Снова я обвожу взглядом эту наивную обстановку, этот реквизит бродячего цирка. Ну кто поверит, что каменный Будда, немые попугаи, желтая тряпка на стене могут быть вестниками Времени?
Я протягиваю руку к колоде и вытаскиваю последнюю карту. Мадам Туи выхватывает ее у меня и кладет на стол лицом вверх. Вижу, как она вздрагивает. Джеймс Паркер поворачивается ко мне. От него тоже не укрылась реакция гадалки. Она поднимает руку, как будто хочет заслониться от наваждения.
Существо, изображенное на карте, — женского пола. У этого существа две головы. Одна — с лицом юной, невинной девушки, другая — с безобразным, злобно оскаленным ликом горгоны. Двухголовое тело облачено в длинное красное платье. В одной руке — лилия, в другой — смертоносная сабля.
Мадам Туи пристально смотрит на карту. Потом тихо произносит:
— Королева Сиан.
Мы с Паркером переглянулись. Похоже, гадалка не спешит объяснить, что означает эта карта. Но вот она поднимает голову.
— Королева Сиан хочет умереть и хочет жить. У нее внутри — великая борьба. Она приносит молоко и подсыпает яд. Она дает руку Злому Плясуну. Она может сломать лилию, но лилия может сломать саблю.
Мадам Туи умолкает и прикрывает глаза, как будто хочет отогнать мрачные видения. Она продолжает:
— Карты говорят, что вы увидите Синюю Даму и Королеву Сиан. Вам надо будет узнать их. Карты говорят еще, что после того, как вы повстречаете Синюю Даму и Королеву Сиан, вы вернетесь.
— Вернусь куда?
Джеймс Паркер удивленно смотрит на меня. Я произнес это почти неслышно.
Мадам Туи открывает глаза.
— Вы вернетесь в Сайгон, месье.
