Мы вернулись в Кхе Сань. Двух морпехов доставили во вьетнамский госпиталь при базе. У одного была пуля в ноге выше колена, у другого — серьезное ранение в пах. Его срочно положили на операцию.

В конце дня Кен Трейвис улетел на вертолете на базу Кемп-Кэрролл. Я подготовил длинный репортаж, потом продиктовал его по телефону в Сайгон. Сидя в бункере, где работало несколько телефонных линий, я слышал голос «стрингера», который записывал за мной текст. Я представил себе, как на Шолон опускается ночь, по улицам с треском проносятся мотоциклы, а на углах дежурят солдатские подружки. Сложная система проводов, радиоволн и передаваемых через спутник сигналов связывала дальние уголки страны со столицей. Каждый журналист старался своими глазами увидеть события, происходящие в джунглях, потом отправлял сообщение в Сайгон, где из текста выжимали все лишнее и отправляли его редактору, в Вашингтон, Лондон или Париж. Твоя личность не играла тут никакой роли. Одного солдата можно было заменить другим, один спецкор мог выполнять работу за другого. Это было нелепо, но это было так. Запад получал информацию. А страх оставался в Сайгоне.

Вопреки тревожным слухам о масштабных операциях, будто бы готовящихся в ДМЗ, к февралю 1967 года там еще не произошло ничего серьезного. Туда регулярно просачивались северовьетнамцы. Там ежедневно завязывались перестрелки вроде той, в которую мы попали. Но это были сущие пустяки по сравнению с приграничными боями, развернувшимися спустя два месяца, сражениями за высоты 861 и 881, стоившими жизни 580 американским солдатам, — так называемой первой битвой за Кхе Сань. А потом дела пошли все хуже и хуже. Осенью — ад в Кон Тхиене. Потом бойня в Дак То. Затем наступление, которое началось во время праздника Тет, вьетнамского Нового года, — в январе 1968-го. И при этом на плато Кхе Сань обрушился шквал снарядов. Американские базы во Вьетнаме, бомбардировщики «Б-52», размещенные на Окинаве и на острове Гуам, свежие силы из Сайгона, опорные пункты на территории ДМЗ, морская пехота и десантники — все тогда объединили свои усилия, чтобы не допустить нового Дьен Бьен Фу. Осада длилась шестьдесят шесть дней. В конце концов северовьетнамцы отступили.

Когда я думаю о Кхе Сань, которую видел за несколько месяцев до великой битвы, то вспоминаю прежде всего густые сумерки перед наступлением ночи. По краям плато размещены прожекторы. Из бункеров доносятся голоса солдат. По ту сторону заграждения из колючей проволоки листва деревьев сливается с густеющей темнотой. Стволы 105-миллиметровых пушек, покрытых маскировочной сеткой, смотрят вдаль, точно бушприты кораблей в гавани. Теплая дымка окутывает долину.

Я вспоминаю Кейт.

В ту ночь мы опять бродили по лагерю. Кейт показала мне статью, которую послала в сайгонский корпункт «Нью-Йорк таймc». Там не было никаких комментариев, одно только изложение фактов; не были забыты ни ожерелье из человеческих ушей, ни смертоносные засады вьетконговцев. Просто рассказ о том, что мы видели, кусочек войны, которая всегда война. Статья была написана прямо и честно — вероятно, американцам будет больно ее читать.

Кейт распустила волосы, еще влажные после душа. На ней была брезентовая куртка, надетая поверх майки, чистые брюки и солдатские ботинки. Испытывала ли она такой же страх, что и я? Страх, способный как побудить к действию, так и парализовать, мысль, что вы можете погибнуть, как любой другой человек, ощущение, что все может кончиться самым нелепым образом: случайная пуля — и вечный мрак. Кейт вдруг показалась мне необычайно ранимой. Она шла рядом со мной, ее глаза были наполнены тревогой ночи. И я задал ей вопрос, который вертелся у меня на языке:

— Что вы теперь собираетесь делать?

Она удивленно обернулась:

— То есть?

— Вы видели Сайгон, дельту Меконга, сопровождали патруль морской пехоты. Из этого получится несколько хороших репортажей, а может быть, и большая, серьезная, аналитическая статья.

— Ну и что?

— А то, — сказал я, — что вы заслужили право вернуться. Есть куча людей, которые рассуждают о Вьетнаме, не повидав и десятой части того, что видели вы.

Кейт недоуменно смотрела на меня.

— А вы собираетесь вернуться, Жак? Вы можете себе представить, что через неделю окажетесь в Париже?

— Нет.

— Вот и со мной то же самое.

Воздух был влажный, почти вязкий. Я подумал о раненом солдате, которого при нас выносили из вертолета его товарищи. В вене на сгибе локтя у него торчал шприц капельницы. Бывает, человек идет навстречу войне, чтобы забыть чье-то лицо. Той ночью в Кхе Сане я, наверно, впервые увидел Кейт. Прежде я старался держаться в стороне от нее, как будто боялся кровосмешения, если только можно назвать этим словом влечение к сестре женщины, которую ты когда-то любил. И вдруг Кейт показалась мне абсолютно свободным существом, независимым от этого мира, живущим по собственным законам. Ее лицо, не признающее косметики, и эта грация, в которой губительное очарование Тины смягчалось человечностью.

Кейт вопрошающе смотрела на меня.

— О чем вы задумались?

К базе подлетал вертолет. Рокот винтов эхом отдавался в джунглях.

— Сегодня вас могло зацепить пулей, — сказал я.

Кейт улыбнулась.

— Но ведь не зацепило же. А вы бы очень расстроились?

— Расстроился?

— Ну вам было бы неприятно? Жак, скажите мне, что вам было бы неприятно.

— Мне было бы неприятно.

Она что-то сказала, но я не расслышал — в этот момент вертолет был прямо над нами. Пришлось подождать несколько секунд, а потом я спросил:

— Что вы сказали?

— Я сказала, что попала сюда вместе с вами, одеваюсь, как одеваются здесь, работаю в здешних условиях, и все это вас устраивает, потому что дает вам возможность не смотреть на меня как на женщину.

Я остановился как вкопанный. Кейт смотрела на меня строго и решительно.

— Я не ищу такой возможности, Кейт.

— Неужели? По-вашему, я настолько непривлекательна по сравнению с сестрой?

— Нет, я не…

— Признайтесь, Жак, — сказала она резко, — вы боитесь всего, что напоминает вам Тину, и не хотите излечиться от этого страха.

Она медленно наклонила голову и, когда я обнял ее, чуть разомкнула губы.

Мы были там, в самом сердце тьмы, я сжимал ее в объятиях, ворошил ее волосы. Я целовал ее, и перед моими глазами сиял черный свет, а тело испытывало жгучее, горькое наслаждение. Безмерная усталость, неоновые огни Нью-Йорка и гнилостные испарения Сайгона, сожженные леса и оранжевые вспышки ДМЗ — все сейчас смешалось, я скорбел по тому, что когда-то было моим, и уповал на новую жизнь, я много недель как забыл, что такое нежность и покой, но, быть может, завтра вертолет подобьют, и тело Кейт сольется с моим телом. С меня было довольно и этого.

Кейт высвободилась из моих объятий. Глаза у нее блестели.

— Я так долго ждала этого, — тихо сказала она. — Поцелуйте меня еще раз.

Мы вернулись в бункер для журналистов. Здесь мы могли делать что хотели. В этом временном пристанище, с походными койками и надписями на стенах, при дрожащем свете голой лампочки Кейт показалась мне безыскусной и царственно прекрасной, как жрица майя. Я желал ее, как желают забыть прошлое, и все же хотел насладиться настоящим, не упустить невозвратимые минуты, снова оказаться в знойном краю женственности. Кажется, мы тогда больше не сказали друг другу ни слова. На одну-единственную ночь проклятие было снято. Кейт утратила свое имя, я утратил свое. Скорбь и ожидание уже вписали строки в книгу наших судеб, и теперь мы оставили позади барьер прошлого.