Первое, что встретило меня там, это запах, знакомый и в то же время незнакомый. Стоило выйти из здания аэропорта Тан Сон Нхут и пройти несколько шагов, как запах предупреждал: Сайгон изменился. Здесь по-прежнему пахло горячим супом и свежими фруктами, над домиками поднимались ароматы камфары и лимона, тянуло жареным салом. Но все это тонуло в густом, тяжелом, удушливом облаке выхлопов дизельного топлива и дешевого бензина.

Сначала я подумал, что так пахнет только вблизи аэропорта. С полосы, на которую приземлился транспортный самолет «Геркулес С-130», видны были новые асфальтированные площадки, недавно отстроенные ангары и целые эскадрильи машин, каких я раньше никогда не видел. Маленький аэродром времен французской колониальной империи, предназначенный для приема довоенных самолетов, был переоборудован и расширен до размеров американской воздушной базы на Тихом океане. Недалеко от главной полосы стояли армейские фургоны и громадные грузовики с платформами. Из чрева тяжелого военно-транспортного самолета выезжали джипы и сверкающие на солнце танки. Чуть подальше, возле по меньшей мере дюжины «Фантомов», стояли автоцистерны. Механики проверяли шины, под надежной охраной циркулировали контейнеры со снарядами. Но самыми заметными здесь все же были вертолеты: они гудели, садились и снова взлетали, точно рой гигантских ос. Я заметил два «Чинука», которые кружили над площадкой, перед тем как взять курс на юго-восток, и два маленьких «Лоча», которые, по-видимому, патрулировали город. Эхо подхватывало рев моторов и жужжание турбин, и все сливалось в сплошной, непрерывный гул. И вдобавок — едкий, тошнотворный запах керосина. Мне пришлось вдыхать его все время, пока я был в Сайгоне.

Вдоль дороги в город у портретов Нгуен Ван Тхиеу стояли бронетранспортеры. Водитель старенького «ситроена» слушал по «Радио Вооруженных Сил» прогноз погоды: в ближайшие дни ожидаются дожди. Мы проехали несколько блокпостов, огороженных мешками с песком и колючей проволокой. Дорога была забита, маленькие «хонды», за рулем которых сидели сайгонцы в белых рубашках с короткими рукавами, а на крыше нередко громоздились тюки и свертки, с треском и вонью напирали со всех сторон, неожиданно и бесцеремонно подрезали нас, а потом исчезали из виду. А еще я видел по обочинам детей, ютившихся под навесами из картона, стариков, свернувшихся калачиком на истрепанных циновках. Пальмы пожелтели, на их листьях налипла густая, клейкая пыль, поднимавшаяся с земли. Когда четырнадцать лет назад я приехал в Сайгон, город еще был типичной колониальной столицей, каких французы настроили множество — от Марокко до Кохинхины: дворец губернатора, главный почтамт, несколько кафе, где посетители в пробковых шлемах пьют мандарин-кюрасо. А в 1967 году мне показалось, что я в Маниле. Темп жизни чудовищно ускорился, словно подражая бешеному ритму какого-нибудь американского мегаполиса, стараясь попасть в такт разнузданному, безумному рок-н-роллу.

Бровелли, постоянный корреспондент «Франс Пресс», должен был встретить меня в аэропорту. Но два дня назад ему пришлось спешно уехать из Сайгона: Мишель Ре, французская журналистка, которая провела три месяца в джунглях, в плену у вьетконговцев, была выпущена на свободу. Однако он все же забронировал мне номер в «Континентале».

Спустя час после прилета я водворился там, столь же одинокий, как в первый день моей командировки 1953 года. Комнаты были заново покрашены. Но допотопный вентилятор, зеркало на подставке, тараканы в ванной — это осталось неизменным. Я принял душ, потом разложил на кровати свою амуницию — камуфляжную форму, ботинки, кепи, несколько маек, вещмешок, а также походную аптечку и карманный фонарик, которыми меня снабдили во время промежуточной посадки в Гонолулу. Я позвал дежурного по этажу и попросил его пришить к кармашку гимнастерки кусочек ткани с моей фамилией, буквами АФП и вьетнамской надписью «Бао чи фап», что значило «Французский журналист». Потом связался по телефону с сайгонским корпунктом «Нью-Йорк таймc». Некто Берни Уэйнтроб сообщил мне, что Кейт Маколифф в сопровождении одного из начальников сайгонского военного пресс-центра поехала в дельту Меконга; она звонила из лагеря, расположенного в болотах возле Ми Ана, и сказала, что вернется только через четыре-пять дней.

Я решил, что дождусь ее.

Сайгон, февраль 1967 года. Снова я увидел кирпичную колокольню псевдоготической церкви, где старые католички с лакированными зубами перебирают четки. Еще мне попались на пути корсиканские коммерсанты и пальмы Плоскогорья, предвещавшие тысячу жарких сезонов в течение одного лета. Вот, собственно говоря, и все. Однако американцы, словно раки-отшельники, укрылись в уютной раковине прошлого и не желали ее покидать. Но во дворце Нородом уже не жил губернатор Летурно. Улица Катина стала улицей Ту До. В здании бывшей Оперы, напротив «Континенталя», теперь обосновалась нижняя палата парламента. Я прогулялся возле резиденции американского посла Элсуорта Банкера: вооруженные до зубов солдаты осматривали с помощью зеркала дно каждой проезжающей мимо машины. Вдоль садовой ограды выстроились мешки с песком, по углам стояли будки часовых, поблескивали пулеметы. Когда-то на этой вилле я встречался с агентами французской контрразведки.

Достаточно было пройтись по Сайгону, чтобы понять: этот город, отныне породненный с Лос-Анджелесом, приобрел облик американского города-мечты. На съестных лавках висели вывески: «Деликатесы». В барах — они теперь назывались «Нью-Йорк», «Бродвей», «Калифорния» — музыкальные автоматы играли американские мелодии. В сточных канавах плавали бутылки из-под кока-колы и экземпляры армейской газеты «Звезды и полосы». Все это мозолило глаза, ударяло в нос, вызывало нездоровое возбуждение, легкую тошноту и ощущение налипшей грязи. Да, все: дорожные указатели на двух языках, запах гамбургеров, смешивающийся с запахом тухлой рыбы, блоки «Мальборо» и часы «Ролекс» тайваньского производства, тысячи транзисторных приемников и портреты президента Джонсона на колясках велорикш, афиши, объявляющие о гастролях Боба Хоупа, сотни картинок с «девушками месяца» из «Плейбоя», развешанных на стенах баров. Я только что прибыл из Нью-Йорка: там все эти яркие пятна были органично вплетены в ткань большого города, и попадались зоны, где их вообще не было, тихие уголки, иногда полные таинственной тишины. Но в Сайгоне они были собраны на узком пространстве, в слишком большой концентрации, в самом кричащем, самом агрессивном варианте. Как будто новый Кони-Айленд вырос среди джунглей, и здесь старались создавать побольше шума, чтобы отпугивать мелькающие ночные тени. Ибо в этом городе царил страх. Если у Сайгона образца 1967 года, загаженном, как трущобы Сорок второй улицы, покрытом слоем пыли и грязи, как поселок в штате Нью-Мексико, — если у этого города и было что-то общее с французским Индокитаем, то не столько улицы и дома, сколько чувства, обуревавшие завоевателей. Я уже не находил здесь знакомых ориентиров, но общую атмосферу помнил хорошо: постоянный до спазмов в животе страх и любовное неистовство белого человека, загнанного в угол.

На следующий день, ближе к вечеру, я пришел в пресс-центр Вооруженных сил США. После ежедневного брифинга офицеры сообщили, что сейчас состоится демонстрация фильмов, захваченных в пещере у вьетконговцев. Погасили свет. На экране появилось черно-белое изображение — как нам сказали, пленка была восточногерманского производства. Тишину в зале нарушало лишь жужжание проекционного аппарата: фильм был немой. Сначала мы увидели ханойских правителей: они сидели на эстраде, украшенной флагами с северовьетнамской звездой. Затянутые в кители со стоячим воротником, они механически аплодировали. На экране замелькал «снег», потом начался следующий сюжет. По грязной, раскисшей дороге поднимались в гору чешские грузовики, а саперы метр за метром укладывали перед ними деревянные мостки. Грузовики продолжали подъем, направляясь к перевалу, рядом с ними шли партизаны в черных рубахах и черных штанах, с автоматом на плече. Потом появилась зенитная батарея, скрытая под навесом из пальмовых листьев. Установка стреляла очередями, выплевывая в небо целые снопы снарядов. Возле нее хлопотал орудийный расчет: видны были лица бойцов, стиснутые ремнем под подбородком.

Поразительно! Эти сцены, снятые несколько недель назад, могли бы попасть на пленку и в 1953 году. Тогда, как и сейчас, партизаны прятались под непроницаемым покровом джунглей. Фигуры, склонившиеся к прицелам орудий, трагическая суровость черно-белого изображения — это зрелище напоминало о других эпохах, когда земля ощетинивалась ружейными дулами, нацеленными в небо. Фильм Эйзенштейна, где действие происходит в тропиках, — вот что пришло мне в голову. Американские самолеты «Б-52» бомбили армию, которая была ровесницей века, ровесницей пломбированных вагонов и артиллеристов Теруэля.

И этой армии суждено было победить.

В тот вечер я ужинал в ресторане на улице Лелуа с Дэвидом Гринуэем, корреспондентом журнала «Тайм». Я познакомился с ним в Париже три года назад. Сейчас он не без юмора рассказал мне о том, как в Сайгон приезжали с визитом сенаторы и президенты телекомпаний, одетые в белые льняные костюмы, точно Фред Астер в фильме «Кариока». Десантники устраивали им прогулку на вертолете над дельтой Меконга, объясняли, что не надо слушать карканье левых радикалов, всех этих типов из Беркли, у которых сопли под носом и ничего нет в штанах. Показывали им госпитали и две-три горящие хижины. И они возвращались в Вашингтон успокоенные.

На самом же деле, продолжал Гринуэй, для американского командования ситуация складывалась более чем тревожная. Северный Вьетнам стойко выдерживал атаки бомбардировщиков. Американцы обстреливали мосты через Дуонг, поливали огнем железнодорожные депо в Джа-Лане, взрывали заводы в Хайфоне, но северовьетнамская армия каждый раз выдвигала новые, готовые к бою дивизии. Однако самым неприятным обстоятельством оставалась партизанская война на территории Южного Вьетнама. Страна была похожа на пятнистую шкуру леопарда. Гринуэй рассказал о подземных базах, о мгновенно налетающих и исчезающих отрядах, о стрелках, которых приковывали цепями к раскаленным пулеметам, чтобы они не могли сбежать. Вьетконговцы рыли волчьи ямы, откуда торчали колья, обмазанные ядом, начиняли взрывчаткой трупы своих товарищей, предпочитали ранить, нежели убить, — во время боя один раненый солдат отвлекает на себя внимание двух других. Обо всем этом я уже слышал четырнадцать лет назад. Понадобились два года войны и кровопролитные бои под Дрангом, чтобы американцы наконец сумели оценить своего противника. Тогда они поставили себе задачу: search and destroy. И появились карательные отряды, которые прочесывали и зачищали опасные зоны. Но вьетконговские бойцы появлялись снова, прорастали из выжженной земли.

Я спросил Гринуэя, знает ли он о приезде Кейт Маколифф, специального корреспондента «Нью-Йорк таймc». Он понимающе улыбнулся.

— Не только знаю о приезде, но могу вам сообщить, что в данный момент офицеры из армейского пресс-центра виртуозно морочат ей голову. Ее доставили в дельту Меконга. Не исключено, что она случайно увидит, как наши ребята расстреливают с вертолетов безобидных лодочников, но, в принципе, такого быть не должно: там все под контролем. Они хотят поквитаться с Солсбери.

За полтора месяца до этого заместителю главного редактора «Нью-Йорк таймc» Харрисону Э. Солсбери несказанно повезло: он стал первым американским журналистом, которого официально пригласили в Северный Вьетнам. Он прилетел в Ханой на самолете Международной организации по контролю и привез с собой угощение для рождественского дипломатического банкета: вина из Болгарии, балтийскую сельдь, польскую ветчину, а также индейку для британского консула. Солсбери вернулся оттуда с твердым убеждением, что «Б-52» бомбят в Северном Вьетнаме гражданские объекты. Это вызвало дикий скандал, взбудоражило общественное мнение в Штатах. Кейт тоже работает на «Нью-Йорк таймc». Так что они глаз с нее не спустят.

Гринуэй подцепил палочками кусок креветки, приготовленной на пару. В ресторане было людно, зал полнился мерным гудением голосов. Теперь вместо французской речи здесь звучала английская, но я узнавал этот шум, шум восточного застолья.

— Думаете, не стоит ездить в дельту? — спросил я.

Гринуэй изящным движением отправил креветку в рот.

— В дельту кто только не ездит, — отозвался он. — На мой взгляд, интереснее побывать в другом районе, там, где скоро будет самое пекло.

— Какой же это район?

— ДМЗ. Они пытаются скрыть масштабы того, что там происходит, но дело пахнет жареным, — медленно произнес он.

С 1954 года между двумя Вьетнамами пролегла полоса шириной в несколько километров. Это и была ДМЗ, демилитаризованная зона, ничейная земля в провинции Куангчи.

— Туда просачиваются вьетнамцы? — спросил я.

Гринуэй кивнул.

— Хотя генерал Уолт, командующий морской пехотой, утверждает, будто его люди держат границу на замке, Уэстморленд и парни из ЦРУ убеждены в обратном.

— Кто же из них прав?

— Уэстморленд, — ответил Гринуэй. — Похоже, северовьетнамские части заходят погулять на нашу сторону ДМЗ. Они проникают туда через Лаос, спускаются в долину Рао Кун, потом сворачивают где-то возле дороги номер девять и соединяются с партизанами. Понимаете, что это значит? Север готовит вторжение на Юг. Пусть не завтра, но это случится.

— Думаете, имеет смысл побывать там?

Гринуэй покачал головой.

— Я только что оттуда, старина. Морская пехота, которая несет там службу, сильно нервничает.

— Что ж, придется съездить, — сказал я. — Дождусь Кейт Маколифф и отправлюсь с ней вдвоем.

Гринуэй удивленно взглянул на меня.

— Вы что, дружите с этой гордячкой? Она, конечно, красивая, да… Но ей никогда не приходилось вести репортаж с места события — разве что с концерта Вэна Клайберна в «Метрополитен-опера».

Тон у него был откровенно насмешливый.

— Научится, — сказал я.

— Надо вам сказать, — заметил Гринуэй, — что появляться в обществе специального корреспондента «Нью-Йорк таймc» всегда полезно. Эти люди наводят ужас на наших полковников, которые принимают их за новое воплощение Авраама Линкольна. От них хотят все скрыть, и в конце концов им все показывают. А для французского журналиста это особенно полезно, вы же знаете, что…

— Что нас считают сторонниками Ханоя? Верно?

— Верно, — с улыбкой произнес Гринуэй.

До возвращения Кейт оставалось еще два дня. С полудня до поздней ночи в городе бушевал муссонный дождь. Над головой больше не проносились воздушные патрули: винтокрылые машины остались в аэропорту. Ливень барабанил по крышам, хлестал по улицам, его влажное дыхание проникало в самое сердце города. Задолго до вечера наступили сумерки. Я взял транзистор и стал ловить то одну станцию, то другую. Сайгонское радио передавало утешительный прогноз погоды. Камбоджийское радио — концерт придворных певцов: лилась торжественная, чарующая мелодия. «Голос Америки» строго критиковал позицию Франции в отношении НАТО. Наконец мне удалось поймать ханойское радио. Сначала хор исполнял революционные песни. Потом послышался леденящий душу голос — женский голос. Не все, что она говорила, можно было разобрать: радио глушили. Женщина обращалась по-английски к американским солдатам, к каждому американскому солдату. Неужели он не тоскует по родине? Что сейчас делает его жена или невеста? Может быть, устроилась на супружеском ложе с его лучшим другом? А дети — как они растут без него? Это была «Ханна из Ханоя», таинственная личность, которая занималась систематической деморализацией американского экспедиционного корпуса. В 1944 году над Тихим океаном каждый день звучали обращения другой предательницы, так называемой «Розы из Токио». В Ханое подхватили инициативу японцев.

Я почувствовал, как у меня заныло под ложечкой — в точности как тогда, в 1953 году. Жизнь этого города шла по спирали. Страх здесь проникал в душу по капле, исподтишка, а в итоге — таких случаев было немало — человек превращался в законченного параноика. Три года назад в центре Сайгона впервые взорвались три пластиковые бомбы. Несколько высокопоставленных южновьетнамских военных были зарезаны у себя дома. Даже визит кардинала Спеллмана, даже выступление кинозвезды Энн-Маргрет не могли заставить забыть о грозном батальоне Ф-100 — отряде вьетконговцев, будто бы совершавшем диверсионные акты в самом Сайгоне и возглавляемом жестоким убийцей, которого называли то Ба Тан, то Ту Минь. Пустые слухи? Может, да, а может, нет. Так или иначе, стоило посмотреть, как выходит из машины генерал Нгуен Нгок Луан, начальник южновьетнамской полиции. Однажды вечером, вскоре после приезда, я видел это. Впереди генеральской машины остановился черный «понтиак», позади — еще один. Целая команда охранников в белых рубашках, с автоматами, окружила сайгонского Видока плотным кольцом.

Мне посоветовали не забредать в Шолон с наступлением темноты. Но все же я прогулялся около площади Лам Сон. Бары и бордели французской колониальной империи исчезли, уступив место дискотекам, в которых солдаты-янки допьяна упивались пивом. На стенах вперемежку с портретами Тхиеу висели приколотые кнопками портреты Джонни Кэша. Над столами витал запах конопли. Лейтенант американской армии получает 180 ООО пиастров в месяц, сказал мне Гринуэй. Здесь это было целое небольшое состояние, которое алчный Сайгон старался вытянуть из американского кармана всеми возможными способами. Кругом сновали воры, сутенеры, торговцы наркотиками; в случае тревоги они мгновенно прыгали на мотоцикл и исчезали. Под голубоватыми неоновыми вывесками ждали девушки. Это уже не были изящные, в белых платьицах студентки из университетского квартала, безмятежные, как лилии, похожие на сон. Теперь это были нагловатые туземные шлюхи, обожавшие Америку, дешевые копии голливудских модниц 1966 года, в мини-платьях с ярким рисунком, с сумочками из искусственной кожи, в босоножках на высоком каблуке, со взбитыми прическами на манер Джейн Фонды и Эльке Зоммер, с выщипанными бровями и подсиненными веками, с ярко-розовой помадой на губах, а глаза их говорили: доллары, пиастры — этим глазам было уже нечего терять. Они с улыбкой набивали сигареты марихуаной: обкуренный клиент платит больше. «Want a puff?» Сержант из Висконсина, капрал из Айовы в жизни не видали ничего подобного. Восточная богиня, танцующая под американские песенки, женщина-загадка, которая согласна стать твоей, расписная ширма, колготки по последней лондонской моде, — эти девчонки выделывают невероятные штуки, а кожа, какая у них кожа, прямо шелк, в Дулуте или Де-Мойне такого не найдешь. Дочери дракона устроят тебе прогулочку в рай, ради этого стоило попасть во Вьетнам, на край света, нет ничего лучше, чем когда на тебе ерзает косоглазая красотка, перед смертью нет ничего лучше этого.

Или все-таки есть. Волшебная трава: покуришь ее — и валишься набок, и тебе весело, тебе стало уютнее в собственной коже, в твоем теле плавает легкая сиреневая дымка, эта дымка — ты сам. Кто-то поставил пластинку-«сорокапятку», звук гитары, словно удар тока, поражает тебя прямо в позвоночник, бетонные стены рушатся, охваченные пламенем, и ты видишь эту музыку, ты понимаешь: в самом сердце Азии на огненной гитаре играет чернокожий музыкант, он играет так, что кажется, будто это вертушка строчит из пулемета по рисовому полю, от него пахнет войной, ну-ка, что там написано на конверте? «Джими Хендрикс», ага, говорили, будто этот негр служил в сто первом десантном полку, послушаешь его музыку — поверишь, что это правда. А если тебе захочется забраться поглубже в сайгонскую ночь, ты найдешь там ложку, которую нагревают на огне, шприцы, которые сотнями воруют в полевых госпиталях, и маленького вьетнамца, торгующего зельем на углу улицы. Самая лучшая туземная шлюха — это героин. Он пригвождает тебя к стене, он бежит по твоим жилам, ты взрываешься как десять тысяч ракет, бешеный зверь раскалывает тебе череп. А потом ты уже не можешь без этого обойтись, надо, чтобы зверь приходил к тебе каждую ночь, ты вводишь себе его бешеную силу, силу смертельно раненного зверя, ты — обезумевший слон, который несется через джунгли.

Я прошелся по этому новому Сайгону и не почувствовал ностальгии. Одуревшие от зелья солдаты-янки, страх, казалось, уже сочащийся из стен, коррумпированная власть — говорили, что генерал Ки наведывается по секретным делам в Таиланд и привозит оттуда килограммы опиума, — все это повергало вас в ужас, точно шипящая кобра. Я пытался понять, как воспринимает все это генерал Уильям Чайлдс Уэстморленд, кумир немецких барышень во время своей учебы в Гейдельберге, выпускник Вест-Пойнта, участник высадки в Нормандии, в авангарде американской армии перешедший Рейн по Ремагенскому мосту. Как чувствует себя военачальник, привыкший точно знать, сколько солдат у него в строю, вести еженедельный учет потерь, вдобавок окончивший когда-то Гарвардскую школу бизнеса, — как он чувствует себя, посылая напичканных психотропными средствами солдат против невидимых батальонов Вьетконга. Тот, кто попал в Сайгон в 1967 году, чутьем угадывал: дядюшка Хо посеял зубы дракона на каждом рисовом поле, и всходы не заставят себя ждать.

Война не помогает забыть о несчастной любви. Возможно, именно в Сайгоне я понял, что Тина поистине принадлежит своему поколению. Поколению, которое пришло в этот мир на десять лет позже меня. Солдат, спотыкающийся и трясущийся после дозы, мальчишка, продающий наркотики на углу, — я уже видел их в Нью-Йорке. Молодые буддийские монахи, устроившие в Сайгоне шествие с требованием мира, напоминали демонстрантов в Вашингтоне. Одни играли со смертью, другие восставали против ее жестокости: придет день — и она заберет всех без разбора. Я расстался с Тиной и очутился в совсем другом мире, но этот мир был похож на нее. Здесь марсианам не нужен был посредник в лице Уолтера Кронкайта. Эта война сама по себе была марсианской. Боевые корабли империи летали над древними джунглями, и в головах происходил космический взрыв.

Я все еще стремился к ней. Мой Вьетнам — это была Тина.