Такси свернуло на 47-ю улицу. Снег шел не переставая. Мы проехали по нескольким авеню, где машины вереницей ползли друг за другом. Фонари бросали желтоватый отблеск на тротуары. В ущельях между небоскребами бушевал вихрь снежных хлопьев, словно решив навечно затянуть город пушистой пеленой, превратить его в белое чистилище. У перекрестков безостановочно крутились проблесковые маячки на полицейских автомобилях. Целые кварталы зябко съежились в бледном свете луны.

Мы приближались к Ист-Ривер. Кейт Маколифф сидела рядом со мной, закутанная в темно-серое пальто. Я видел ее лишь в профиль. Так она была очень похожа на Тину. Сквозь стальной корпус желтого «форда» проникал обжигающий холод. Справа и слева рядами тянулись офисные здания, их верхние этажи терялись в крутящихся снежных облаках. Может быть, именно таким будет Апокалипсис — медленное оцепенение, белесая ночь, опускающаяся на башни Манхэттена?

Но вот дома стали ниже. Сквозь завесу снежных хлопьев я различал почерневшие кирпичные стены старых складских помещений, верхушки резервуаров на металлических сваях. Вдруг мне показалось, что тут, посреди города, я попал в таинственный мрак индейского кладбища.

— Это здесь, — сказала Кейт.

Таксист мягко затормозил. Я сунул ему несколько долларовых бумажек. Кейт указала мне на старое здание, по фасаду которого зигзагом шли пожарные лестницы. Десять шагов — и мы у входа. За дверью нам открылся коридор, слабо освещенный голыми электрическими лампочками на шнурах.

— Сюда, к лифту, — сказала Кейт.

В стены впитался запах свежей краски и прогнившего дерева. Лифт был похож скорее на заводской грузовой подъемник, с винтами домкрата и лоснящимися от масла металлическими кабелями. При этом был выкрашен серебряной краской. Кейт нажала на кнопку над номером 5. В здании вовсю работало отопление, даже в шахте, по которой поднимался скрипучий, тряский подъемник, веяло теплом. Чем выше, тем слышнее становились звуки музыки: видимо, где-то вертелась пластинка. Судя по потолочным балкам и массивным опорным столбам, это здание в 20-е годы было складом или фабрикой. В подобных местах при «сухом законе» устраивали подпольные кабаки. Их можно увидеть в старых гангстерских фильмах: танцовщицы с султанами из перьев, рулетка, а вокруг рекой льется шампанское.

Вдруг подъемник вздрогнул и остановился. Пятый этаж. Музыка слышалась отчетливее. На площадке лестницы нам в глаза ударил свет прожектора. Под ним висела доска с надписью «Незваным вход воспрещен». Из-за приоткрытой двери доносился шум голосов, беззаботный гомон, как на коктейлях в светском обществе. Кейт направилась к двери, я последовал за ней — и моим глазам представилось зрелище, необычнее которого трудно что-либо вообразить.

В помещении размером с фабричный цех прохаживались человек пятьдесят. Когда-то здесь стояли ряды ткацких станков или швейных машинок. На фоне таких цехов операторы студии «Кистоун» снимали буффонаду с пузатыми длиннобородыми комиками. Ажурные стальные опоры, плиточный пол, зарешеченные окна с надписью «пожарный выход» — когда-то, во времена президента Кулиджа, здесь было процветающее предприятие, кипела работа. Но станки исчезли, и воцарилось запустение. Мы были на луне.

Да, на луне. Стены, потолок, мебель — все было либо покрашено серебряной краской, либо задрапировано алюминиевой фольгой, заложенной складками и воланами: ее неровная, зернистая поверхность напоминала обертку от гигантской плитки шоколада. В свете прожекторов она переливалась, как муар, превращая зал в огромное зеркало, сияющее, как космический корабль, и искажающее контуры предметов, как в ярмарочной «комнате смеха». На стенах отражались человеческие фигуры, причудливо изогнутые или вытянутые, словно загнанные в трубку калейдоскопа.

Посреди цеха стоял большой диван с тремя подушками. Тут и там — вращающиеся кресла, покрытые серебряной краской из распылителя: подходящая мебель для заседаний «мозгового треста» фирмы «Ранк ксерокс». В одном из простенков — большой фабричный шкаф. Недалеко от старого настенного телефона поставили радиолу с двумя стереоколонками, когда мы вошли, оттуда лилась музыка, темная, густая и сладкая. Я заметил в углу музыкальные инструменты — гитары, ударные, а также микрофоны и электрические провода. В углу напротив располагалось оборудование для киносъемки: камера, штатив, зонт, коробки с пленкой. Но любопытнее всего здесь были картины: именно они создавали ощущение странности и буйной пестроты. Одни были прислонены прямо к серебристой перегородке; тут же стояли флаконы с чернилами и ванночки для трафаретной печати. Другие картины висели на веревках, точно мокрое белье. Еще картины были на стенах. Бутылки кока-колы, запечатленные на ярко-алом фоне. Парящие в воздухе коровы, построенные в боевой порядок, точно эскадрилья бомбардировщиков. Жаклин Кеннеди в лилово-зеленых тонах — разнообразнейшие оттенки, от самого насыщенного до почти прозрачного. Цветы, похожие на маки, одинаковой формы, но в причудливых узорах и крапинках, словно какой-то безумный садовод раскрасил клумбу волшебной кистью мудреца из страны Оз.

Я застыл на месте. Этот серебряный грот, сверкающие стены, ослепительные прожекторы — все это напоминало какой-то воображаемый Марс или пещеру космической Цирцеи. Как будто на ледяном панно высветилась карта неведомой местности, на которой телефон и гитары, кинокамеры и картины, Жаклин Кеннеди и маки были экспонатами музея инопланетных диковин. Снег шел снаружи, но зима царила здесь, в этой комнате. Вы оказались внутри черепной коробки, где мозговые извилины расправились, точно щупальца, и захватывали своими алюминиевыми нейронами всякое человеческое существо, попавшее в зону досягаемости.

В углах этой странной лаборатории происходило какое-то движение. Возле радиолы извивались в танце три девушки, тоненькие, белокурые, с отдельными серебристыми прядями. На одной была короткая кофточка в леопардовых разводах, в ушах — клипсы из перьев попугая, на другой — черный джемпер со стоячим воротом и кепка, на третьей — темно-синяя футболка и собачий ошейник. На ногах у всех трех были сетчатые колготки и кожаные сапоги. Девушки танцевали под музыку в стиле «ритм-энд-блюз», но не так, как танцуют в Гарлеме — гибко и грациозно, а резко, порывисто, мотая головой: в этом чувствовалась не только природная угловатость, но и что-то безумное. У покрытых фольгой перегородок составлялись и рассыпались небольшие группы танцующих. Молодые люди в черных майках, девушки в мини-платьях, увешанных монетками, респектабельные господа в свитерах — все они как будто следовали этикету, смысла которого не понимали. Хотя на раскладных столиках стояли картонные стаканчики и бутылки виски или кока-колы, атмосфера была иная, чем на коктейле или вернисаже. Такое впечатление, что тут развлекались члены космической секты, освободившиеся от скафандров и парящие в невесомости. Прожекторы освещали съемочную площадку с множеством актеров, но камеры не работали. Среди зимы распустились цветы, но их стебли были из пластика. Гитары ждали отлучившегося гитариста. У этой церемонии не было объединяющего центра. Тела присутствующих двигались, словно выполняя какой-то холодный восточный ритуал. Все в целом напоминало театр кабуки, дающий представление в морозильнике.

Кейт тронула меня за руку.

— Тины здесь нет, — сказал я.

— Подождите немного.

Когда мы вошли, несколько голов разом повернулись в нашу сторону, как будто персонажи картины отметили появление на полотне новых фигур. В их взглядах нельзя было прочесть ни симпатии, ни неприязни. Они глядели точно астронавты, погруженные в анабиоз.

— Пойдем поздороваемся с Энди, — сказала Кейт. — Все-таки мы у него в гостях.

— А где он?

— Видите вон того типа, тощего, в парике?

В семи или восьми метрах от двери стоял человек среднего роста, какой-то весь угловатый, в черной кожаной куртке поверх матросской тельняшки, узких черных брюках и грубых солдатских ботинках, выкрашенных серебряной краской с помощью распылителя. На мертвенно-бледном лице выделялись дымчатые очки. Парик с косым пробором, с прилизанными, похожими на паклю кукольными волосами тоже был обрызган серебряной краской. Держа голову неподвижно, словно ее подпирал гипсовый воротник, глядя в сторону, он слушал возбужденную толстую девицу, которая сама смеялась над своими шутками. Рядом стоял мрачный брюнет, весь в черной коже, со зловещей улыбкой на губах и тонким кожаным бичом, накрученным на руку. Другой приближенный хозяина дома, щекастый, жеманно жестикулирующий мужчина лет тридцати в хорошо сшитом костюме-тройке, походил на молодого Чарльза Лоутона.

Присмотревшись, я понял: человек в посеребренном парике был как бы центром, вокруг которого присутствующие совершали свои на первый взгляд необъяснимые перемещения. Даже находясь на порядочном расстоянии, эти люди не спускали с него глаз, искали возможности подойти поближе. Однако этот серебряный сфинкс был окружен невидимым барьером, непреодолимым, как линия высокого напряжения. Невольно возникала ассоциация с властителем подводного мира или с андалузской святой в усыпанной драгоценными камнями раке.

— Пойдем к нему, — сказала Кейт.

Она прошла сквозь круг подданных и храбро направилась к небожителю. Все разом посмотрели на нас, как будто мы посягнули на алтарь Священного изумруда. Кейт Маколифф явно не соблюдала принятую здесь иерархию.

— Хелло, Энди, — произнесла она.

Серебряный сфинкс не шелохнулся.

— Хай, Кейт, — сказала толстая девица.

— Хай, Бриджит, — отозвалась Кейт.

— Хай, Кейт, — сказал двойник молодого Чарльза Лоутона.

— Хай, Генри, — ответила она.

А мрачный садист с намотанным на руку бичом не проронил ни слова.

После обмена лаконичными приветствиями Кейт повернулась ко мне и сказала:

— Энди, я хочу тебе представить Жака Каррера. Он французский журналист.

При слове «французский» серебряный сфинкс чуть скривил губы. Он не протянул мне руку, а лишь слегка отстранил ее от туловища, причем указательный палец этой руки был направлен в пол. Очевидно, это был сигнал: один из рабов, стоявший сзади, мигом удалился.

Мне показалось, что ко мне принюхиваются, как к свежему мясу.

— Aw уо in Nu Yaak fo' a long time? (Вы долго пробудете в Нью-Йорке?) — кокетливо поинтересовалась толстая девица.

— Пока не знаю.

— Жак — приятель Тины, — объяснила Кейт.

Голова серебряного сфинкса чуть пошевелилась.

— В самом деле? — произнес он безразличным тоном.

У меня было такое впечатление, будто передо мной колышется нейлоновый призрак и просвечивает меня рентгеновскими лучами. Это неестественно белое, возможно, напудренное лицо могло принадлежать какой-нибудь маркизе XVIII века или восставшему из гроба вампиру. Один их персонажей Эдгара По материализовался, чтобы дать мне краткую аудиенцию, и остался при этом равнодушным и безжалостным.

Придворные белого императора смотрели на Кейт без особой симпатии. Мне показалось, она над ними подсмеивается. И испытывает к ним ненависть.

— Во Франции знают Энди? — спросил молодой Чарльз Лоутон.

— Да, — ответил я. — Наши критики пишут о поп-арте.

— Будущей весной Энди поедет в Европу, — сказала толстуха.

— Aough yes, — подтвердил Энди. — But I hate Jean-Luc Godard.

Услышав этот высочайший вердикт, трое придворных закивали головами. Энди Уорхол опять слегка скривил губы. Раб, недавно исчезнувший по знаку хозяина, вернулся, неся «полароид». Он почтительно вручил аппарат Энди.

Уорхол отступил на шаг (это движение было замечено присутствующими), не снимая дымчатых очков, поднес к лицу «полароид» и навел на меня. Затрещала вспышка, Уорхол опустил фотоаппарат и передал его ассистенту, который в мгновение ока — фотография даже еще не успела высохнуть — исчез где-то в глубине мастерской.

— Тина еще не пришла? — спросила Кейт.

— Aough по, — металлическим и в то же время томным голосом ответил Уорхол.

— Думаешь, она придет?

— Aough yes.

В этот момент шум вокруг стал заметнее. Кто-то усилил звук проигрывателя, и к трем девушкам присоединились другие танцующие. Уорхол направился к сцене — медленно и размеренно, точно автомат. Он шел, повернувшись к нам спиной. Увидев его сзади, я подумал, что это зрелище вполне вознаграждает за его неучтивость.

Музыка звучала очень громко. Теперь возле радиолы танцевали несколько молодых людей. «You keep me hangin' on», — слышалось из стереоколонок. Молодым людям в майках и ковбойских сапогах не нужны были партнерши для танцев, они держались на расстоянии от девушек и старались подражать их движениям. Я украдкой взглянул на Уорхола. С бесстрастным, безразличным видом он наблюдал за ходом эксперимента по возбуждению женского экстаза в мужском теле, по переносу гормонов Клеопатры в организм самца. Серебристые стены, прожекторы, картины на стенах — весь этот фон был мрачнее, чем казалось на первый взгляд. Силуэты танцующих с каждой минутой все больше походили на изломанные угольно-черные фигуры с картин экспрессионистов — мне вдруг вспомнились шведские актрисы 20-х годов, в болезненном трансе хватающие воздух ртом. Маленькая толпа в мастерской как-то вдруг оживилась. Я ощутил запах конопли. Появилась еще одна гостья — виляющая бедрами, чрезмерно белокурая женщина; черты лица у нее, впрочем, были мужские. Двое парней, обнявшись, прошли мимо. В углу я заметил девушку в мини-юбке, на вид совсем юную и наивную; она достала из кармана и открыла небольшой флакон, втянула носом его содержимое, а потом ее голова снова откинулась назад.

Кейт Маколифф подняла на меня утомленные глаза.

— They're creeps, — сказала она.

Мне захотелось выпить. Я взял Кейт под руку, и мы направились к одному из столов с напитками.

— Got some speed? — спросил меня на ходу юноша с лицом ангела.

Я не понял вопроса.

— Ему нужны амфетамины, — пояснила Кейт и сделала юноше знак, чтобы он от нас отстал.

Наливая в картонные стаканчики кока-колу и виски, я заметил на стене стенд с фотографиями голливудских звезд прошлых лет. Улыбающийся Фэтти Арбакль, а рядом нимфетка с темными кругами под глазами. Мэрилин Монро и Джейн Рассел. Эррол Флинн в костюме капитана Блада. Лекс Баркер в роли Тарзана, в набедренной повязке и с обезьянкой Читой на плече.

Я протянул Кейт стаканчик. Но не успела она отпить, как к нам подошел престранный субъект. Это был щуплый молодой человек с блестящими глазами, с волосами, стоявшими на голове торчком, как рога у черта.

— Привет, Кейт! — заорал он.

— Привет, Ундина, — раздраженно ответила она.

Он смерил нас взглядом, словно эльф, попавший в компанию фей, потом торжественно указал пальцем на меня.

— Это новенький? Совсем-новый-джентльмен-по-нему-звонит-Биг-Бен? Ура-стальная-эскадрилья-наш-Икар-большие-крылья?

Он нанизывал слова на манер джазового певца, негра из клуба «Аполло», импровизирующего диалог в ритме свинга.

— Оставь нас в покое, — отрезала Кейт.

Он плотоядно улыбнулся.

— Нет-нет-нет, — сказал он, грозя ей пальцем. — Добро-пожаловать-сюда-крутите-в-небе-виражи-ух-Кейт-не-джентльмен-конфетка-Ундина-крылышка-ми-хлоп-в-любом-гнезде-снесет-яйцо… Ми-и-лый, ми-и-лый, ми-илый…

Он менял размер как солирующий саксофонист и при этом сверлил меня взглядом.

— Катись отсюда, Ундина, — повторила Кейт.

Он сделал ей глубокий реверанс, но не послушался. Демонстративно повернулся к девушкам, танцующим возле радиолы.

— Ты их видела, Кейт? — начал он снова, уже в другом ритме. — Этих девушек Дреллы? У них фейерверк в головеееее… Энни с Дальнего Запада в Манхэттене, оу, йеее. Они скачут верхом на буйволе, но это лишь в голове. Родео-Кочайз-Америка! У меня есть пилюльки, шеф, я ими воюю, шеф. Йеее. Огненная вода, трубка мира, Дрелла воздаст за себя… Мозги всмятку! У Дреллы лицо-личинка, Дрелла доктор, видит нутро… Кетчуп, Хайнц! И Дрелла рисует, бэби, серии-долларов-серии-пенисов… Электрические стулья… Оранжевая Мэрилин! Триста тысяч вольт под задницей! Голливуд-Секонал!

— Катись, Ундина!

Он приподнялся на носки, точно балерина, подмигнул и снова опустился на пятки, отчаянно виляя задом.

— Ундина-правду-говорит, уа! Я — Папа! Папа Ундина! Они все кланяются мне! Оскар Уайльд… И Мэри Пикфорд… И Джаспер Джонс… И генерал Кастер! Ундина итальянец… Они приходят в Ватикан, чтоб на меня взглянуть хоть раз, все девушки Дреллы… Наоми! Бэби Джейн! Эди! Тина! Нико! Я-папа-Ундина-я-мессу-служу-вместе-с-Энди… Римский католик… Он Дьявола видел… Не-летающие-тарелки-не-лучи-смерти… Догма! Догма! Кардинал Спеллман — самозванец! Астарот! Вельзевул-с-раздвоенным-копытом! Только Энди здесь святой… Он служит мессу на берегу Ганга, осыпанный лепестками роз… Догма! Ундина — Догма!

Внезапно маленький джокер повернулся на каблуках и исчез.

— Тина часто бывает здесь? — спросил я у Кейт.

Она подняла на меня свои прекрасные, усталые глаза.

— Раньше она проводила здесь все время. Сейчас приходит реже. Они уже слишком хорошо друг друга знают.

— Кто эти люди?

Она обвела взглядом мастерскую.

— Верховные жрецы Энди или что-то в этом роде. Псих, который к нам приставал, называет себя Ундина. Приходит сюда с компанией приятелей, они величают себя «бандой Кротов»… Толстуха — дочь Ричарда Берлина, хозяина «Херст корпорейшн». Парень с хлыстом, Джерард, — помощник Энди… Умный, с пухлыми щеками, — Генри Гелдзелер, сотрудник музея Метрополитен, здесь он, можно сказать, капеллан… Есть еще и другие, просто сегодня они не пришли — Чак, Пол, Лу…

— А что здесь происходит днем?

— Всякое, — ответила Кейт. — Энди изготавливает картины методом трафаретной печати. Одна рок-группа тут репетирует. А еще Энди снимает фильмы.

— А актеры кто?

Кейт Маколифф указала на присутствующих.

— Многие из них сегодня здесь. Это друзья Энди. Почти все они — эйхеды.

— Кто?

— Эйхеды. Сидят на амфетаминах.

— Уорхол тоже?

— Нет. Сейчас — нет.

Я окинул рассеянным взглядом это странное сборище. Из радиолы, усиленная стереоколонками, неслась песня к фильму о Джеймсе Бонде. Голос Ширли Бесси…

Уорхол стоял неподвижно, приложив палец к губам. Возможно, созерцая танцы своих рабов, он чувствовал себя хозяином тайной ракетной базы, спрятанной в кратере вулкана. Бассейн с акулами… Владыка атоллов, заново родившийся на Северном полюсе… Серебряная космическая база под нью-йоркским снегопадом… Силверфингер…

И тут я увидел ее.

Она вошла в мастерскую с двумя тощими парнями в темно-синих пальто. Ее силуэт я узнал бы даже на Луне. Эти удлиненные линии, эта осанка, эта манера проходить через комнату, словно преодолевая на своем пути невидимые препятствия. Черный брючный костюм тесно облегал фигуру, подчеркивая ее достоинства.

Коротко подстриженные волосы обрамляли лицо, которое я все эти годы видел лишь во сне. Если какая-то мелодия может всю жизнь звучать у тебя в душе и лишь изредка — наяву, то сейчас настал один из этих редких моментов. Она пела мне о благоухании кипарисов и ночах без сна, о легком весеннем ветре и времени, когда наши взгляды говорили за нас, о лете, которое я провел с Тиной на озаренных солнцем пляжах.

Кейт Маколифф тронула меня за руку.

— Тина здесь, — прошептала она.

— Вижу. Она знает, что я должен прийти?

— Нет.

Тина шла медленно, ни на кого не глядя, словно ее окружали безликие существа. В огромной мастерской ее притягивало, как магнит, то место, где находился Энди Уорхол. Оба ее спутника уже успели раствориться в толпе.

Когда Тина подошла к Уорхолу, тот едва повернул к ней голову. Тина наклонилась, и он что-то прошептал ей на ухо, потом кивком указал ей в ту сторону, где были мы с Кейт.

Никогда не забуду выражение лица Тины в эту минуту. Она увидела сестру. Увидела меня. И остолбенела, точно ей явился призрак. Этим призраком был я. Потом она отошла от Уорхола и робко направилась к нам, а я — меня тоже с трудом слушались ноги — двинулся ей навстречу.

— Джек?

Когда она произносила мое имя, в ее голосе звучало удивление: так удивляются, наткнувшись на зарытую в песке и давно забытую вещь.

— Это я, Тина.

Я вгляделся в нее. При такой прическе черты лица казались мельче, как бы чуть расплывались. Под глазами обозначились темные круги, скулы выделялись уже не так четко. И что-то обреченное, беззащитное появилось в ее лице: чувствовалось, что она уже не в силах бороться. Человека с таким лицом не стоило мучить расспросами. Это было очевидно — и я ужаснулся.

— Что ты тут… делаешь? — с запинкой спросила она.

— Хотел повидаться с тобой.

— Повидаться со мной?

Она посмотрела на меня так, точно я сказал какую-то дикость.

— Тина, я тебя не забыл.

Она опустила глаза.

— Ты не должен был приезжать сюда, Джек. Во всяком случае, ради меня… Это Кейт, верно? Это она тебя разыскала?

Не ответив, я обернулся, чтобы взглянуть на Кейт. Но Кейт исчезла. А музыка играла все громче и громче.

— О Джек, — сказала она, — знаешь, мир изменился.

Возможно, мир и вправду изменился. Была ли женщина, появившаяся здесь, среди этой ледяной вакханалии, той самой, что повстречалась мне в Риме шесть лет назад? Вокруг нас были уже не камни Авентина, в сумерки отдававшие дневной жар, не залы княжеских дворцов, полные танцующих. Это была покрытая серебряной пылью мастерская, где в картинах словно отражались стоявшие на столах бутылки кока-колы, а между ними расхаживали привидения в дымчатых очках; вместо веселой магниевой вспышки папарацци здесь жужжал «полароид», просвечивавший вас рентгеном. Возможно, я слишком долго жил и страдал по законам былой любви. Но Тина была передо мной, здесь и сейчас.

В мастерской подданные Уорхола обделывали свои делишки, а я сделал то, что казалось странным здесь, в том месте, где я вновь нашел Тину, но было в духе того времени, когда я встретил ее впервые: я взял Тину за руку и повел к выходу. И тут же заметил косые взгляды одурманенных таблетками «кротов», иронические гримасы тут и там; на меня надвинулась мощная волна осуждения, неприятия, физически ощутимой враждебности. Уорхол проводил нас взглядом. Я успел уловить выражение его лица, вернее, отсутствие выражения. Казалось, он из-за своих темных очков наблюдает за космическим экспериментом. Французский журналист уводит из мастерской Тину Маколифф. Информация принята. Траектория зафиксирована.

Снежная буря прекратилась. На тротуарах сверкал свежевыпавший снег. Выходя из мастерской, Тина надела теплую красную куртку. Я предложил взять такси до моего отеля.

— Нет, Джек, пойдем ко мне, на Бикмен-плейс, это в двух шагах отсюда.

Она уцепилась за мою руку. Я чувствовал, что она нетвердо держится на ногах, но все же решилась идти. Мы свернули на Первую авеню. Изредка медленно проезжали машины. Все было спокойно. На набережной Ист-Ривер смутно виднелся небоскреб ООН. В освещенных вестибюлях жилых домов уже стояли елки, увешанные гирляндами электрических лампочек: они будили в прохожих заманчивые мечты о тепле, воспоминания детства.

— О, Джек, с тобой так приятно идти, — сказала Тина.

Я уже почти сутки не спал, но холод взбадривал меня. Говорить не хотелось, я шагал по заснеженному городу с женщиной, когда-то причинившей мне боль, а теперь ее жизнь стала сплошной болью, ну и пусть, я ни о чем не жалел, важно было только то, что происходит сейчас, я чувствовал, как во мне бушует радость, я был счастлив оттого, что живу, что вновь настало мое время, да, точно, я опять иду по улице с Тиной, я прижимаю ее к себе, а это значит, что я жил и все еще живу.

Мы дошли до Бикмен-плейс, небольшого квартала у реки, застроенного георгианскими виллами. Укрытые снежной пеленой островерхие крыши, обледенелые стволы деревьев, свинцовые переплеты окон в ореолах инея — казалось, я попал в какую-то северную сказку. Венки из остролиста на дверях были словно из хрусталя. Тина остановилась. Под капюшоном куртки ее покрасневшее от мороза лицо выглядело багровым.

Я привлек ее к себе. Ее прекрасные глаза, усталые, растерянные, смотрели на меня как будто из другого мира. Снег озарял ее своим сиянием. Какой бы она ни была — роковой женщиной, молчальницей, наркоманкой, пусть даже законченной психопаткой, — ни с кем я не взлетал так высоко в небо.

— Джек, — спросила она, — по-твоему, я еще красивая?

Я изо всех сил сжал ее в объятиях.

— Sei la piu bella, Tina. Nessuna a Roma e piu bella di te.