VI
В то время как Пострадаль врачевал свои шишки и ссадины у местного эскулопа, герцог д’Ож ждал ужина в таверне Монталамбера, заглатывая, пока суп да дело, паштет из угрей и орошая каждый кусок добрым глотком кларета. Это привело его в прекрасное расположение духа, тем более что каждая минута приближала его к тому вожделенному мигу, когда должна была начаться собственно трапеза. Вот почему он весьма благосклонно встретил некоего индивида весьма изысканного вида, который приветствовал герцога столь грациозными реверансами и курбетами, что тот пригласил его к себе за стол. Юный аристократ не ломаясь принял приглашение и отрекомендовался Адольфом, виконтом де Голодрань.
Наконец появился Пострадаль, перевязанный эскулопом, и вся компания села за ужин, который начался с трех супов различных цветов: первый — вегетарианский, второй — пейзанский, а третий — гурманский. Затем они полакомились жарким с двумя соусами: первый — с почками (нераспустившимися), второй — с мускатным орехом. Попутно осушались кубки. Тут подоспело второе жаркое, и, поскольку оно было сильно наперчено, делать нечего, — пришлось осушать дополнительные кубки; завершилась трапеза усахаренными фруктами и прочими усладостями. Правда, на прилегающих к таверне улицах царил голод, но что поделаешь, надо же было закончить обед как положено!
— Мой юный друг, — сказал герцог виконту де Голодрань, — не доводилось ли вам слышать о благородном сеньоре Жиле де Реце, маршале Франции?
— Как же, как же, мессир!
— Он был моим соратником на войне! И стал маршалом Франции в двадцать пять лет. Что вы об этом скажете?
— Скажу, что это прекрасный возраст для маршала.
— Не правда ли! А знаете ли вы, что с ним теперь приключилось?
— Я слышал, будто его заключили в тюрьму.
— Верно, и даже собираются обезглавить.
— Это меня безмерно удручает, мессир.
— Так вот, мой юный друг, знаете ли вы, зачем я покинул свой замок с д’ожноном и собираюсь провести несколько дней в столичном городе Париже?
— Мне это неизвестно, мессир.
— Так вот, мой юный друг, я собираюсь испрашивать у короля помилования маршала. Я полагаю, что негоже поступать так с освободителем Франции. Неужто оттого, что он поджарил на вертеле парочку младенцев, нужно забывать, какие услуги оказал он своей стране?!
— Ах, не говорите так громко, мессир, общественное мнение настроено весьма неблагосклонно к маршалу.
— Плевать! Я все равно поеду к королю.
— Куда же, мессир?
— Как это куда? В Париж, разумеется!
— Но короля там нет.
— Что за шутки! Неужто короля нет в его Луврском дворце, вход в который охраняет его недремлющая стража? Так где же он?
— На берегах Луары.
— Ну вот, стоило трудиться и освобождать столичный город Париж от годдэмов, чтобы король туда потом ни ногой!
— Мессир, я никогда не позволю себе критиковать нашего короля Карла, седьмого по счету, носящего это имя.
— Ну а я себе позволю! Я ведь герцог и имею полное право быть казненным на виселице о восьми столбах. И я прямой потомок Меровингов, а это значит, что Капеты мне в подметки не годятся. Что он себе воображает, этот Капетишка! — без нас да пастушки Жанны (не будем забывать о пастушке!), без нас, повторяю, здесь до сих пор хозяйничали бы англичане. А посему я лично нахожу весьма предосудительным тот факт, что король не находится в своем столичном городе Париже, когда я пожаловал к нему сюда собственной персоной.
— Мессир, не вы один так думаете.
— Вы меня удивляете. Обычно я один думаю то, что я думаю.
— Да, но в вопросе о короле Франции вы найдете себе единомышленников.
— Надеюсь, что так! Любой высокородный сеньор испытал бы то же самое при подобном нанесенном ему афронте.
— И возжаждал бы мести, не так ли?
— Верно, черт подери, но с местью дело несколько затрудняется. Попробуйте-ка отомстить, когда у короля большая регулярная армия, плюс вольные лучники, плюс целохранители, плюс эта чертова артиллерия братцев Бюро!
— Кстати, о братьях Бюро: не кажется ли вам, что наш король слишком уж приближает к себе всяких худородных людишек вроде таких Бюро, или Жака Кёра, или Этьена Шевалье…
— Ей-богу! — воскликнул герцог д’Ож, — вы говорите как по писаному, словно книг начитались.
— По-моему, я читал это в книгах, — ответил Сидролен. — Бродячие братья-монахи водились еще в средние века.
— А сестры-монахини — те бродят и клянчат на каждом шагу, — сказал прохожий, — уж не знаю, средние ли это века или еще какие.
— Ну, все мы вышли из средних веков, — откликнулся Сидролен. — По крайней мере мне так кажется…
— Этот самый мотосвященник, — сказал прохожий, — по-моему, всего-навсего жулик.
— Меня он ни разу не обжулил, — ответил Сидролен, — потому что я ему ни разу не подал.
— Но вы могли бы подумать о других, — сказал прохожий, — о тех, кого он, вполне вероятно, обжулил.
— Я никому зла не желаю, — сказал Сидролен.
— Это вы так утверждаете.
Сидролен глядит на прохожего, чье лицо ровным счетом ничего не выражает, и в этот момент их окликают.
— Это к вам обращаются, месье, — говорит прохожий Сидролену.
— Здравствуйте, мадемуазель, — говорит Сидролен.
— Это к вам обращаются, месье, — говорит девица прохожему.
— Если я правильно понял, мадемуазель, — говорит прохожий, — вы путешествуете автостопами.
— О да, я есть туристка и канадка, и я…
Прохожий щелкает пальцами, и к тротуару подкатывает огромный шикарный уаттомобиль, — для таких больших уаттомобилей всегда находится место у тротуара; из него выходит шофер в ливрее, он распахивает дверцу, девица садится в машину, а прохожий говорит Сидролену:
— Видали, как эта малышка с ходу учуяла большой уаттомобиль?
Он тоже садится в машину, и все это вмиг исчезает. Сидролен обращается к Сидролену:
— Сколько же здесь прохожих? Факт есть факт: либо их гораздо больше, чем хотелось бы, либо это один и тот же прохожий, который размножается почкованием. Что же до мотосвященника — это уж точно тот же самый… насколько можно судить; но вот канадки… нет, нет, эти, несомненно, разные, ведь среди них встречаются и язычницы, и многоязычницы. А может, нам еще предстоит увидеть и других — лиловых или серо-буро-малиновых и говорящих на черт знает какой тарабарщине. Эта, последняя, была подозрительно черновата, а, впрочем, может, они все и одинаковы. Как прохожие. Вот этот уж точно не настоящий прохожий, на нем форма. Что вам угодно, месье?
— Не могли бы вы мне указать, где тут стоит на якоре мамзель Ламелия Сидролен?
— Да вот здесь прямо и стоит, — отвечает Сидролен.
— А вы имеете какое-нибудь отношение к этой юной особе? — подозрительно спрашивает прохожий.
— Еще бы нет! — отвечает Сидролен. — Я ей отец.
— Вот здорово! — восклицает тот с самой искренней радостью. — А я как раз пришел просить ее руки.
— Ну, вы везучий, как я погляжу: с ходу попали на нужного человека.
— Так да или нет? Я, знаете ли, не очень-то к этому стремлюсь, но подумал-подумал и решил: а почему бы и нет, в конце концов; ну а потом еще она мне намекнула, что у нее уже животик с секретом, как говаривал мой дед, а он был тоже большой ходок по этой части, — судите сами: у меня не менее семидесяти двух побочных кузенов или детей данных кузенов, но поскольку я — человек чести (хотя, заметьте, в нашем деле ничего не стоит наделать детей на каждой остановке по всему маршруту; один мой коллега ухитрился даже обилетить пассажирку младенчиком между улицей Пти-Жан и Оперой), то я хочу сказать, что этот вопрос мне знаком, и не было бы ничего удивительного, если бы я, как говорится, проехал мимо, но я решил иначе и сделал остановку, так что призываю вас воспользоваться случаем. Ну и к тому же я не прочь пожить на барже.
— Вот на это не рассчитывайте, — говорит Сидролен.
— Да у вас на борту вроде бы не тесно.
— Мои дочери, — заявляет Сидролен, — выходя замуж, покидают баржу. Такова наша семейная традиция.
— Неужели вы нас вышвырнете в какую-нибудь паршивую многоэтажку?
— Ну, дорогой мой, это уж ваши проблемы, — отвечает Сидролен. — Замечу вам, что кроме многоэтажек есть еще домики в предместье, комнаты для прислуги (шестой этаж без лифта), автоприцеп на приколе и масса всякого другого жилья.
— А все же у вас на барже места предостаточно.
— Вы на ком собрались жениться? — спрашивает Сидролен, — на Ламелии или на барже?
— Баржу-то я еще не видел.
— Должен вам сказать, — заявляет Сидролен, — что эта баржа — всем баржам баржа, красивей не сыщешь. Желаете взглянуть?
— Боюсь, что расстроюсь: как подумаю, что мне не суждено здесь жить.
— Ну-ну, не горюйте, — утешает его Сидролен, — зато вы всегда сможете зайти сюда опрокинуть стаканчик укропной настойки. Кстати, приглашаю на стаканчик.
Сидролен указывает дорогу, они спускаются по склону, вступают на мостки, и гортранспортист едва не срывается с них в речную тину.
— Сразу видно, что вы никогда не служили на речных трамваях, — любезно говорит ему Сидролен.
Потом он кричит:
— Твой ухажер явился!
Слова эти предназначаются Ламелии; появление следует незамедлительно.
— Кто этот господин? — спрашивает Ламелия у Сидролена.
— Да вроде бы твой суженый.
— Первый раз вижу, — заявляет Ламелия. — Но если он хочет выпить стаканчик укропной настойки, могу ему предложить.
— Уже предложено! Давай неси ее сюда.
Ламелия удаляется, дабы провести в жизнь сей проект.
— Ну, дорогой, — говорит Сидролен гортранспортисту, — как вы находите мою баржу?
— Очень миленькая, — рассеянно отвечает тот. — А что, ее правда зовут Ламелия?
— Нет, ее зовут «Ковчег».
— Вашу дочь зовут «Ковчег»?
— Мою дочь зовут Ламелия.
— Вы уверены?
— Да вы что, не узнаете ее?
Гортранспортист демонстративно громко чешет в затылке.
— Да прямо не знаю… не знаю… ей-богу, не знаю. Нет, скажите, ее и вправду зовут Ламелия?
— Факт!
— Сомневаюсь, чтобы другая Ламелия — моя, то есть — жила на другой барже в этом же месте.
— Почему бы и нет?!
— Хм… но… по теории вероятности…
— Эта ваша теория — только предлог для гаданий и парадоксов. Может, всех девушек на всех баржах у всех причалов зовут только Ламелиями.
Гортранспортист принимает скептический вид.
— Я имею в виду только те баржи, что стоят на приколе, — уточняет Сидролен.
Гортранспортист принимает почти убежденный вид. Но он бы ошибся, поверив в это окончательно, ибо Ламелия, принесшая укропную настойку, обращается к нему так:
— Ну что, лапочка, здорово я тебя напугала?
— Конечно, это она! — ликующе восклицает лапочка.
— Ты уже поговорил с папой?
— Да, — говорит лапочка.
— Он согласен?
— Спроси сама.
— Папа, ты хочешь, чтобы я вышла замуж за гортранспортиста?
— Да, — говорит Сидролен и не без грусти добавляет: — Ну вот, как говорится, и с рук долой.
Они чокаются. Беседуют. Обсуждают проблему будущего жилья, поскольку вопрос о поселении на барже не стои#т; впрочем, гортранспортиста эта перспектива не так уж и манит, — известное дело, на реке сыро, того и гляди, ревматизм подцепишь, а он, гортранспортист, боится ревматизма пуще смерти. А потом, малыш — поскольку вопрос стоит о малыше — рискует свалиться в эту зловонную сточную жижу, окружижающую баржу, так что лучше уж подыскать домик в предместье, но вот только спрашивается, на какие шиши. Сидролен также спрашивает себя, на какие шиши.
Гортранспортист не осмеливается спросить это у Сидролена.
Н-да, с домиком в предместье, как видно, придется обождать.
Но спросить-то все-таки можно.
— Сколько же вы за ней дадите? — спрашивает гортранспортист.
— Сколько — чего? И кому? — интересуется Сидролен. — В денежных вопросах я, знаете ли…
— Ну как же! — говорит гортранспортист, — ну как же, приданое-то, ну, то есть то, что раньше называли приданым, кошелек, так сказать, в корзинку новобрачной.
— Что-то не пойму, о чем вы тут толкуете, — говорит Сидролен.
— Ну как же, разве вы Ламелии к свадьбе ничего не подкинете?
— Ничего, — говорит Сидролен.
— Вообще ничего?
— Вообще ничего.
— Ну как же… у вас ведь небось кой-какие деньжата водятся?
— Конечно, но мне же предстоят расходы.
— Какие еще расходы?
— Расходы по замене. Как вы думаете, могу я жить без хозяйки? Неужели я сам себе буду чистить башмаки, готовить жратву и прочее? Стало быть, мне придется раздобыть себе другую хозяйку. А это станет недешево.
— Позвольте, позвольте, — нервно говорит гортранспортист, — но Ламелия, надеюсь, не ваша хозяйка, она вам дочь или кто?
— Не беспокойтесь, тут все в порядке, — веско заверяет его Сидролен. — Ламелия — последняя из тройни, которую моя покойная супруга произвела на этот свет, перед тем как отправиться на тот.
— Я об этом ничего не знал, — говорит вконец подавленный гортранспортист.
— Да вы не сокрушайтесь так, это ведь даже шикарно — жениться на тройняшке. То-то будете форсить перед приятелями!
— Это-то верно.
— Ну а что касается денег, то на меня не рассчитывайте! — мне ведь нужен кто-нибудь, чтобы драить палубу, поднимать флаг на мачте по большим церковным праздникам и так далее. Не самому же мне этим заниматься, — вот и понадобится монета, чтобы платить какой-нибудь редкой пташке, а вам, следовательно, шиш.
— Ну, в таком случае, — говорит гортранспортист, — я прямо не знаю… прямо и не знаю…
— Вспомни о нашей страстной любви! — говорит Ламелия.
— Ну-ну! — говорит Сидролен. — Не стройте же из себя корыстолюбца.
— Да, конечно… и потом, тройняшка… да, тройняшка — это вещь; может, мне повезет, и мое фото попадет в газеты или даже по телевизору в новостях покажут, как вы считаете?
— Без всякого сомнения! — веско заявляет Сидролен.
— Ну и ладно! — восклицает гортранспортист, — разрази меня гром, я беру за себя Ламелию, с деньгами или без!
— Молодец парень! — говорит Сидролен. — Ну а как вам понравилась моя укропная настойка?
— Первоклассная! — говорит гортранспортист, — первоклассная!
Пауза.
— Ну ладно, — говорит наконец гортранспортист, — значит, по рукам. А теперь, с вашего позволения, я возвращусь домой, чтоб мать оповестить.
— Я вам прямо скажу, — возражает Сидролен, — если вы собираетесь подсунуть мне вашу мать вместо Ламелии, чтобы скрести полы и начищать руль, то она мне и даром не нужна!
— Да я и не собирался ей это предлагать.
— Ну и слава Богу!
Сидролен встает, за ним встает и гортранспортист. Сидролен говорит Ламелии:
— Я его проведу по сходням, а то у него голова слабая.
И он берет гостя за руку, чтобы тот не свалился в тину; потом они взбираются вверх по склону.
— Ну-с, до свиданья, — говорит Сидролен гортранспортисту.
Он смотрит на изгородь и дверцу, сплошь покрытые надписями.
Гортранспортист замечает:
— Не понимаю типов, которых тянет всюду писать. Это что, все про вас?
— До свиданья, — отвечает Сидролен.
Пока гортранспортист медленно удаляется, Сидролен идет за банкой с краской; старательно и любовно водя кистью, он кладет гладкие зеленые мазки на букву «У»; он так усердствует, что названная буква явственно проступает благодаря щедро наложенному слою краски; затем он переходит к букве «Б» и замазывает ее с тем же неубывающим пылом. Он больше не слышит ни шагов прохожего, проходящего мимо, ни гула проходящих по бульвару тысяч и тысяч уаттомобилей. Виконт де Голодрань вполголоса беседует с герцогом д’Ож. Ла-Тремуй, Дюнуа и герцог Алансонский собираются поставить на место этого Капетишку и научить его поучтивее обращаться с высокородными сеньорами. К ним присоединился и кое-кто поважнее. Герцог д’Ож осведомляется, кто бы это мог быть, и добавляет, что понятия ни о чем не имеет. Поломавшись для приличия, юный виконт признается, что этот «кое-кто» не кто иной, как сам дофин.
— Как! — восклицает герцог д’Ож. — Тот самый знаменитый Людовик Одиннадцатый?
— Он самый, — отвечает виконт де Голодрань, — но, заметьте, он пока еще никакой не одиннадцатый.
— И он замышляет заговор против родного папы?
— Это не заговор, мы просто защищаем свои законные права.
— С этим я согласен, ну а что же в результате будет с моим добрым другом Жилем де Рецем?
— Мы освободим его из тюрьмы.
— Если это случится, я подарю вам целую сотню гвоздичных палочек. А пока давайте тяпнем!
И они тяпнули.
