V
— Ну, ты идешь? — спрашивает Бертранда.
— Ох, и тощища! — говорит Йолант. — Ох, и мучение!
— Ты на мне женился не для одного только удовольствия. Давай-давай, пошли, живо!
— С твоей сестрой я повидаюсь охотно, но папаша твой, знаешь ли…
— Что это я должна знать?
— Ничего, проехали.
— Надеюсь, что проехали.
— Уж я-то знаю, что имею в виду.
— Вот и знай себе на здоровье. И подойди, я тебе перевяжу галстук. Ты даже галстук себе прилично повязать не способен.
У них назначена встреча с Сигизмундой и Люсетом.
— Надо же! — замечает Сигизмунда, — у вас новый уаттомобиль?
— Совершенно не к чему это замечать, — говорит Люсет, — это и так заметно.
— Садитесь! — предлагает Йолант.
— Мы поедем на своем, — отвечает Люсет.
— Надо же! — восклицает Бертранда, — у вас тоже новый уаттомобиль?
— Ничего сверхъестественного! — возражает Йолант. — У всех всегда новые уаттомобили.
— Главное, не устраивайте гонки! — предостерегает Сигизмунда.
Нет, гонок они не устраивают, но к «Ковчегу» подоспевают почти одновременно. Сидролен занят перекрашиванием загородки вдоль набережной. Ламелия поджидает гостей на барже, она уже приготовила укропную на стойку, минералку и стаканы. Женщины спускаются с пригорка. Мужчины — оба — задерживаются возле Сидролена, наблюдая, как он наносит последние мазки; наблюдают они молча, с видом знатоков.
— Неплохая работка, — говорит наконец Люсет.
— Прекрасный труд! — говорит Йолант.
— Ну а баржа, — спрашивает Люсет у Сидролена, — ее вы тоже собираетесь перекрашивать?
— В будущем году, — отвечает Сидролен. — Раз в два года. В прошлом году красил.
Ну вот и все.
Прихватив банку с краской, он спускается с пригорка.
— Не расквасьте себе физиономии, — советует он. На мостках он добавляет: — Осторожно, не бултыхнитесь в воду.
Их ждет укропная настойка; женщины тем временем беседуют о телевидении.
— Надо бы тебе купить телевизор, — говорит Бертранда Ламелии. — Чем ты занимаешься вечерами? Наверное, дохнешь со скуки.
— Терплю пока, — говорит Ламелия. — Не вечно же мне здесь торчать.
— А что ж ты собираешься делать?
— Ну, выйду замуж, черт возьми.
— У тебя есть кто-нибудь на примете?
— Да как сказать…
И она жеманно улыбается.
— Скучно вам будет, когда она свалит отсюда, — говорит Люсет Сидролену.
— Ну, я, знаете ли… Мне, чтоб заскучать, много надо…
— Он всегда найдет, чем бы не заняться, — говорит Ламелия. — Живет по принципу: где бы ни работать, лишь бы не работать.
— Да уж мы его знаем так же хорошо, как и ты, — хором поддакивают Бертранда и Сигизмунда.
— Конечно, — говорит Сидролен, — я бы предпочел, чтобы она осталась на барже, но надо же и ей свою жизнь устроить, этой малышке, это нормально.
— Это нормально, — говорит Бертранда.
— Это нормально, — говорит Сигизмунда.
— Так у тебя есть кто-нибудь на примете? — спрашивает Бертранда.
— Ну, как сказать… — говорит Ламелия.
И она жеманно улыбается.
— А правда, — вступает вдруг в разговор Люсет, — почему это у вас нет телевизора? Все-таки развлечение.
— Да и просвещает, — говорит Йолант.
— Ну так как же, Ламелия, — говорит Сидролен, — пока ты не замужем, хочешь развлекаться или просвещаться?
— Нет, папа, я хочу только одного — заниматься любовью.
— По телевизору любовью никогда не занимаются, — замечает Люсет.
— То есть вообще никогда не занимаются, — говорит Йолант.
— Как вы глупы, — говорит Бертранда, — это ведь потому, что его смотрят ребятишки.
— Ты своим позволила бы смотреть сколько хочется? — спрашивает Сигизмунда.
— Только то, что просвещает, — отвечает Йолант. — Особенно новости. Так они узнают историю Франции и даже всеобщую историю.
— Это как же? — спрашивает Люсет.
— А вот как: ведь сегодняшние новости — это завтрашняя история. По крайней мере именно ее им предстоит учить в школе, поскольку они уже будут ее знать.
— Ну, старик, ты говори, да не заговаривайся, — возражает Люсет. — История никогда не была новостями, а новости — историей. Не смешивай божий дар с яичницей.
— Да нет, вот именно, что надо смешивать. Давай разберемся. Представь, будто ты сидишь перед телевизором и видишь — я подчеркиваю, именно видишь — живого Люсьена Бонапарта, что звонит в колокольчик, его брата в углу, орущих депутатов, врывающихся гренадеров, — словом, ты присутствуешь при событиях девятнадцатого брюмера. После чего ты отправляешься на боковую, спишь сто лет без просыпу, просыпаешься, и вот в этот момент девятнадцатое брюмера стало для тебя историей и тебе вовсе незачем копаться в книгах, чтобы вбить себе в башку всю эту брюмерзость.
— Ну ты даешь! — говорит Сигизмунд. — Ведь в то время телевизоров-то не было.
— Согласен, — говорит Йолант, — но тогда возьмем кинохронику: иногда нам показывают старую. И вот там ты видишь, как царь Николай пожимает руку Пуанкаре, такси на Марне, Вильгельма II, Кронпринца, Верден, — что это как не история? А ведь когда-то это было новостями.
— Было и есть, — говорит Люсет. — Доказательство — то, что ты смотришь это в кино и что тебе объявляют: это новости.
— Ну и глупо, — говорит Йолант. — Тогда что же такое история?
— Это когда она написана.
— И верно, — говорит Бертранда.
— Он прав, — говорит Сигизмунда.
— Тысячу раз прав, — говорит Ламелия.
Йолант хлопает по столу.
— Эй, поаккуратней, не опрокиньте укропную настойку, — предупреждает Сидролен.
Йолант хлопает по столу поаккуратней, стараясь не опрокинуть укропную настойку. К жесту он присоединяет слово:
— Ну что вы тут все — безмозглые, что ли, не доходит до вас, что я хочу сказать?!
— Мы все прекрасно поняли, — говорит Бертранда, — только все равно это идиотство.
— Да ты поразмысли хотя бы минут пять, напряги мозги! В один прекрасный день, например, в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году, некие люди подписали перемирие…
— Ну, предположим.
— …и это засняли киношники. В тот день данное событие было новостью, а потом, после, теперь, к примеру, оно стало историей. Ясно, нет?
— Нет, — говорит Люсет. — Никак не выходит: потому что эти твои новости — ты их видишь не в тот момент, когда дело происходит. Ты видишь их иногда неделю, иногда две недели спустя. Есть даже такие кинотеатрики, где тебе покажут Тур де Франс в ноябре месяце. Так вот, при этих условиях — в какой же момент новости становятся историей?
— Да тут же, сразу! Тотчас же, presto subito! Телевидение — это новости, которые застывают, как желе, и становятся историей. Сделано — сказано.
— А когда еще не было телевидения, — спрашивает Сигизмунда, — не было, значит, и истории?
— Вот видишь, — говорит Люсет, — тут тебе и крыть нечем.
— Может выпьете еще укропной настойки? — предлагает Сидролен.
— Ну а ты, папа, — говорит Ламелия, — ты что об этом думаешь?
— Я? У меня телевизора нет.
— Знаем, знаем, — говорит Бертранда, — потому-то мы и объясняем Ламелии, что тебе следовало бы подарить ей телевизор. Так она будет меньше скучать.
— Да, но ведь она думает только о том, как бы ей заняться любовью, — возражает Сидролен.
— По телевизору, — говорит Люсет, — любовью никогда не занимаются.
— То есть вообще никогда не занимаются, — говорит Йолант.
— Как вы глупы, — говорит Бертранда, — это ведь потому, что его смотрят ребятишки.
— Ты своим позволила бы смотреть сколько хочется? — спрашивает Сигизмунда.
— Только то, что просвещает, — отвечает Йолант. — Особенно новости. Так они узнают историю Франции и даже всеобщую историю.
— Это как же? — спрашивает Люсет.
— А вот так: ведь сегодняшние новости — это завтрашняя история. По крайней мере именно ее им предстоит учить в школе, поскольку они уже будут ее знать.
— Вот умора! — говорит Сидролен. — Мне кажется, вы пошли по второму кругу, все это я уже как будто слышал.
— И однако, — возражает Люсет, — то, что здесь говорилось, не каждый день услышишь. Не думаю, чтобы вам часто доводилось послушать рассуждения на столь высоком философско-моральном уровне.
— Особенно в том кругу, где вы жили, — говорит Йолант.
Бертранда пинает его в голень.
— Ай! — взвизгивает Йолант.
— Вам больно? — осведомляется Сидролен.
— Зверюга! — отзывается Йолант.
— Ну, как бы то ни было, — говорил Сидролен, — а я очень рад был повидаться с вами. Вы вели себя крайне любезно.
— Ты что, выставляешь нас? — спрашивает Бертранда.
— Похоже на то, — говорит Сигизмунда.
— Вовсе нет, — отвечает Сидролен. — Только вот какое дело: когда вы начинаете бегать по кругу, у меня голова кругом идет, и я предпочитаю остановить эту карусель разом, а не то совсем собьюсь с панталыку и попаду в прошлое, или в будущее, или сам не знаю куда, может, и вообще в никуда, одним словом, страсти-мордасти да и только.
— Слушай, — говорит Йолант Люсету, — а что, если скинуться да и подарить ему телевизор на день рождения: меньше думать будет.
— Посмотрим, — говорит Ламелия. — А пока что самое лучшее — дать ему вздремнуть: его любимое кино — сиеста.
От ОМОНОвцев остались лишь едва заметные, одетые мхом могилы; позабыты-позаброшены были ОМОНОвцы, павшие в бою времен короля Людовика, девятого по счету, носящего это имя.
Герцог д’Ож открыл один глаз и вспомнил, что аббат Биротон должен был ответить ему на некий третий вопрос и что он этого не сделал. Открыв свой второй и последний глаз, герцог д’Ож не зафиксировал в поле зрения вообще никакого аббата Биротона.
— Ах, монах! Ох, жох! Ай, лентяй! — заворчал герцог. — Держу пари, что он отбыл на вселенский собор в Базель, а может, в Феррару или во Флоренцию, черт их там разберет. Во всяком случае, я-то остался с носом.
Он встает и выходит на площадку д’ожнона своего замка, дабы прояснить для себя хоть самую малость историческую обстановку.
Ни одного годдэма в поле зрения, ни одного воина с тех или иных берегов, той или иной чужбины. Горизонт был почти пуст. Лишь несколько вилланов копались там и сям в худородной земле, но, едва различимые глазом, они не портили окружающий пейзаж.
Герцог мутным взором окинул эту веселенькую картинку и вздохнул, потом он спустился в кухню, чтобы закусить рагу из жаворонков, — так просто, для затравки. Заболтавшиеся поварята, вовремя не заметившие герцога, получили здоровенные пинки, разметавшие их по углам, кого направо, кого налево. Повар, съевший собаку на кормлении своего господина, поспешил подать ему желанное рагу. И вот герцог лакомится рагу, обсасывает все косточки, облизывает все пальчики, осушает все кубки и прямо-таки цветет от удовольствия. Потом, с плотоядной улыбкой, заявляет:
— Восхитительно! Но вряд ли вкуснее пятилетнего ребеночка, зажаренного на вертеле.
И он давится со смеху.
— Мессир, мессир! — взывает к нему повар, — нижайше умоляю вас, не шутите столь жестоко!
— А я и не шучу, я серьезно.
— Ну тогда, мессир, лучше шутите!
— Так чего ж ты, шеф-повар, добиваешься? Чтобы я шутил или чтобы я говорил серьезно?
— Ах, мессир, я полагаю, лучше нам вообще не затрагивать эту тему: в наше время людоеды не очень-то популярны. Особенно людоеды-дармоеды.
— Тебе-то уж должно быть известно, что я не ем человечины. Господин твой, герцог д’Ож, с людоедом вряд ли схож, а дармоедов ты не трожь!
— Ах, мессир, всем известно, что ваша преступная слабость к…
— Еще чего! Уж не хочешь ли ты упрекнуть меня в том, что я храню верность доброму старому соратнику, благородному сеньору Жилю де Рецу?!
— Ох, мессир…
— Еще чего! Я, плечом к плечу со своим другом, порубил кучи годдэмов, сражаясь за правое дело нашего короля под командованием Жанны-девственницы, так неужто же я покину его теперь, когда он попал в беду?! Нет, нет и нет! Это было бы крайне неблагородно.
— Но ведь все говорят, что он гнусный злодей.
— Бабьи сплетни! Подлые россказни, выдуманные для того, чтобы очернить благородных сеньоров вроде него или меня. Король Карл, седьмой по счету, носящий это имя, теперь кое-как выиграл Столетнюю войну, которая, между прочим, длится куда более ста лет; вообще, замечу тебе попутно, наши добрые короли, при всей своей хитрости, вечно валандаются и тянут с победой… так что, бишь, я говорил-то?.. ах, да, теперь, когда благодаря энергичным мерам, принятым Капетингами, поражение годдэмов уже не за горами, нам, наверное, осталось потерпеть каких-нибудь лет пятнадцать, не больше… да, и вот нынче, когда наш король больше не нуждается в нас, дабы завершить изгнание англичан, он, насколько я подозреваю, начнет принимать антифеодальные меры с целью укоротить нам руки и поставить на место. Он ведь коварен, как дьявол.
— Ай-ай, мессир, не поминайте, прошу вас, врага рода человеческого!
— И процесс нашего доброго друга Жиля ясно свидетельствует об этих антифеодальных злодейских мерах, направленных на то, чтобы укоротить нам руки и поставить на место.
— Мессир, вы повторяетесь.
— Во-первых, ты неточен: я не повторяюсь уже потому, что добавил еще одно прилагательное, а, во-вторых, узнай, тупая скотина, что повтор есть один из наиблагоуханнейших цветков искусства риторики.
— Я бы охотно усомнился в этом, мессир, коли бы не побаивался ваших колотушек.
Спровоцированный подобным образом, герцог вскакивает, хватает скамейку и ломает ее об спину повара.
— Мессир, мессир! — стонет тот, — я вас нижайше прошу смилостивиться и не побивать собеседника столь вескими аргументами!
— Молчи, ты возбуждаешь во мне отвращение, а кроме него, аппетит. Подай-ка сюда засахаренных фруктов, они хорошо снимают жир с зубов.
Герцог жадно поедает засахаренные фрукты, а затем возвращается к своим баранам:
— Итак, шеф-повар, ты полагаешь, что это справедливо — суд над маршалом Франции?
— Ах, мессир, это поистине очень дурно и очень-очень жестоко.
— Они просто затаили злобу против этого прекраснейшего человека. Ну, предположим, он употребил с десяток мальчишек и укокошил двух-трех из них, так неужели из-за таких пустяков нужно бичевать маршала Франции, да притом соратника нашей доблестной Жанны Лотарингской, которую англичане сожгли в Руане?!
— Мессир, говорят, их было тысячи три.
— Тысяча три — чего?
— Маленьких детей — замученных, задушенных и съеденных этим злым и безжалостным маршалом. Это ужасно, это поистине ужасно!
И повар заревел как теленок, а герцог глядел на него скорее удивленно, нежели разъяренно.
— Ты случайно не начитался ли романов Круглого Стола? — спросил он его кротко.
— Мессир, я вообще читать не умею.
— Так, может, твоего слуха ненароком достигло нытье какого-нибудь безродного труверишки?
— Вот именно, мессир, вот именно: один пруверсмутил мою душу своею весьма мстительной песнью, в которой он взывал к справедливости христианнейшего короля Франции, дабы тот решил дело в пользу несчастных родителей, чьих малышей погубил безжалостный маршал.
— О времена, о нравы! — вздохнул герцог д’Ож. — Ну так знай: я сию же минуту, вот как есть, или, вернее, не как есть, а верхом на моем добром коне Демо, поспешу к нашему мудрому королю Карлу, седьмому по счету, носящему это имя, дабы испросить у него полной и безоговорочной свободы для Жиля, маршала де Реца, его немедленного освобождения из темницы и, сверх того, сурового наказания для всех этих латинизирующих легистов, которые, точно навозные мухи, собираются загадить честь доблестного всадника, храброго солдата и, что уж вовсе большая редкость, солдата-победителя. Эй, где там мой конюший Пострадаль? Пускай готовится в путь и седлает моего доброго Демо!
Итак, оседлал Сфена Пострадаль, и отбыл герцог в столичный город Париж, сопровождаемый этим мальцом верхом на Стефе. По дороге на герцога напала говорливость.
— Ну-ка, подъезжай поближе, Пострадаль, я сообщу тебе цель нашего путешествия.
Пострадаль заставил своего коня трусить ноздря в ноздрю со скакуном своего господина, но притом держался от него елико возможно подальше, дабы вовремя увернуться от нежданной оплеухи.
— Ну, ближе, ближе! — понукал герцог.
— Я тут, мессир, я тут.
— Еще ближе, бездельник, — скомандовал Сфен, — ты же видишь: наш герцог нынче в добром расположении духа.
— Вот это верно, — подтвердил герцог, — приблизься же!
Пострадалю ничего не осталось, как подъехать к герцогу впритирку.
— Знаешь ли ты, дружок, — спросил его герцог, — для чего отправился я в столичный город Париж?
— Не знаю, мессир.
— Угадай!
— Чтобы посетить купальню?
— Вполне возможно, что заодно и посещу. Думай дальше.
— Чтобы развлечься со шлюхами и потаскухами?
— Вполне возможно, что заодно и развлекусь. Думай дальше.
— Чтобы полюбоваться великолепным порталом церкви Сен-Жермен л’Оссеруа в стиле пламенеющей готики, с порталом, который только что достроил мэтр Жеан Госсель?
— Вполне возможно, что заодно и полюбуюсь. Думай дальше.
— Бесполезно! — вмешался Сфен. — Он все равно никогда не угадает, и вы его поколотите. Разве не забавнее огорошить его сразу?
— Ты у меня мудрый коняга! Итак, слушай внимательно, Пострадаль: я еду к королю Франции, дабы испросить у него милости для моего друга и соратника Жиля де Реца, маршала Франции.
— Как! Для этого жестокого злодея?!
И Пострадаль тут же покатился в дорожную пыль. Стеф останавливается. Сфен спрашивает герцога:
— Мне тоже постоять?
— Еще чего! Вперед, он нас догонит. Этот малый действует мне на нервы, даже беседовать с ним расхотелось.
— Значит, я могу попеть?
— Сделай милость, мой славный Демо!
Сфен тут же принялся во всю свою лошадиную глотку исполнять любимый репертуар. Он уже было затянул то самое рондо, что предстояло написать Карлу Орлеанскому: «Зима, старуха злая…», как вдруг они завидели вдали ворота укрепленного города, охраняемые вооруженными биржуа. Осторожный Сфен тут же щелк — и смолк, и остаток пути прошел в полнейшей тишине.
