XIV
В третий раз все расхохотались от чистого сердца, когда форейтор кончил изливать свои чувства в таких словах:
— И конь добавил: «Ты, верно, ушам своим не веришь, а?»
Один лишь Пешедраль, крайне обеспокоенный, сохранял серьезность.
— Что верно, то верно, — продолжал форейтор, — я и впрямь своим ушам не поверил, вот почему я сбежал оттуда, и вот я здесь и, хоть убейте, не собираюсь возвращаться в эту чертову конюшню. Эй, трактирщик, подай-ка мне кувшин кларета, чтоб мозги на место встали!
— И не подумаю, — сказал трактирщик, — ты и так уже нализался.
— Черт подери, да я трезв как стеклышко. Сходи в конюшню, глянь сам!
— Боже меня упаси! Да чей же это конь-то?
— Мой, — заявил герцог.
Все повернулись к нему.
— И он действительно говорит. А кроме того, умеет читать. В настоящее время, например, он читает «Путешествие юного Анахарсиса по Греции», и оно ему очень нравится. Трактирщик, подай же кувшин кларета господину форейтору, — он и в самом деле не пьян.
Эта короткая речь была встречена одобрительным шепотом; люди говорили друг другу: какой остроумный человек!
— А ты зря перепугался, — сказал герцог Пешедралю. — Гляди, как мало им нужно, чтобы развеселиться. Знаешь, в один прекрасный день кто-то наконец скажет: во Франции смех убивает. Вот форейтор — он уже почти убит. Но, надо сказать, Сфен ведет себя весьма неосторожно, он не умеет держать язык за зубами.
— А что, если полицейские ищейки начнут расследовать это дело?
— Пф! В лучшем случае это будет местный кюре, не больше.
Тем временем служанка принесла пулярку, с которой оба путешественника расправились без всякого труда, так же как с последующими блюдами полегче, с сырами и сладостями на десерт. А еще они осушили несколько кувшинов кларета, после чего отправились на боковую и тотчас заснули, сморенные усталостью и сытной трапезой.
Лали и Сидролен замигали, когда зажегся свет, и вышли из кинотеатра слегка ошарашенные.
— Выпьем по стаканчику, а потом домой, — предложил Сидролен.
Лали согласилась.
— Люблю фильмы плаща и шпаги, — сказал Сидролен.
— Вы думаете? — спросила Лали.
— Я не думаю, я уверен.
— Нет, я хотела сказать: вы думаете, это был фильм плаща и шпаги?
— Конечно. Если мне это не приснилось.
— Мне-то кажется, что это был вестерн. Но у меня тоже такое впечатление, будто я спала.
— А, может, стоит вернуться и проверить, что там показывали?
И они вернулись к кинотеатру. Афиши и фотографии повествовали о борьбе Спартака и Франкенштейна против Геракла и Дракулы.
— Наверное, это программа на будущую неделю, — предположила Лали.
— А бог его знает, — ответил Сидролен. — Во всяком случае, вы как будто рассказали мне сон. Хотя вы и против их пересказа.
— Жаль, если так.
— Ладно, пошли выпьем.
Бистро на углу уже опустело, официанты сдвигали столики. Посетителям осталась лишь стойка, у которой они стойко выпили стоя настойки.
— Нет, мне здесь не нравится, — сказал Сидролен. — Пошли-ка на «Ковчег».
— А почему вы назвала баржу «Ковчегом»? — спросила Лали.
— Да именно потому, что на ней нет ни одного животного, — ответил Сидролен.
— Не поняла.
— Н-да, эта шутка действительно не сразу доходит. Ну, скажем так: когда я ее купил, она уже так называлась.
— Дорого купили?
— Да не так чтобы очень.
— А знаете, она мне нравится, ваша посудина. Признаться, я очень довольна, что сменяла мюзик-холл на место домотравительницы. Спасибо мсье Альберу за добрый совет.
— Как же он вас уговорил?
— Хорошим пинком. Вот уж, можно сказать, он вам преданный друг.
— Надеюсь, он не слишком поусердствовал?
— Ну… нельзя сказать, чтобы он поленился… впрочем, я оказалась понятливой.
— Значит, не жалеете о своем мюзик-холле?
— Я же вам сказала: мне нравится ваша посудина.
— А что ж вы в мюзик-холле-то собирались делать?
— Хотела стать стрип-герл. Я ведь неплохо танцую, ну и фигурка у меня ничего себе, а еще я хотела петь, но мсье Альбер посчитал, что все это без толку.
— И что же, у вас намечались ангажементы?
— Да, но я никак не могла выбрать между этой… как её… Занзеби и республикой Козерога, — сами понимаете, такие дальние страны! Нет, мне больше нравится жить на сорок девятой широте. Северной, конечно.
— Я гляжу, вы и в географии поднаторели.
— А как же: я ведь готовилась к этим дальним путешествиям. Жалко, что ваша баржа не на ходу.
— Да, ее с места не сдвинешь. Разве что на буксире.
— Ну что ж, маленький буксирчик, — это ведь, наверно, не так уж дорого?
— И все-таки мне не по карману.
— Ладно, будем считать, что я ничего не говорила.
Некоторое время они шагали молча, потом их обогнала группа великовозрастных бойскаутов. Один из них остановился и спросил:
— Кэмпинг?
Сидролен жестом показал, что нужно идти прямо, никуда не сворачивая.
Тот жестом показал, что благодарит за указание.
Великовозрастные бойскауты продолжили свой путь в ускоренном темпе.
— Их еще полно здесь, — сказал Сидролен, — а ведь уже осень. Вот ведь настырные! — скоро даже зимой будут сюда наезжать, собьются в кучу и станут спать прямо под снегом.
— А что вы делаете, когда баржу заносит снегом?
— Да просто сгребаю его и — плюх в воду! Иногда и летом вода покрывается чем-то белым вроде снега, но это не снег, а какой-то налет, он похож на мыльную пену или мокрую вату; эту дрянь приносит сверху, там уаттомобильный завод. Я так думаю, они там моют свои колымаги перед тем, как спихнуть их клиентам. Вот мы и пришли.
Сидролен вытащил из почтового ящика фонарик и обследовал загородку.
— Ничего не написано, — сказала Лали, — вы ведь небось надписи ищете?
— Да.
— Значит, это не в первый раз?
— Нет. Чуть ли не каждый день.
— Кто ж это хулиганит?
— Не знаю. Осторожно, не расквасьте физиономию, тут скользко.
— Вы должны как-нибудь ночью спрятаться, подстеречь этого типа и, когда он появится, задать ему хорошую взбучку; кстати, узнаете, кто он такой.
— Осторожно, не сверзитесь в воду. Ну вот мы и дома.
— А куда это вы намылились?
— Пойду возьму укропную настойку, минералку и пару стаканов.
— А я на что? Это уж мое дело, а вы садитесь.
— Ладно, — сказал Сидролен. — Выключатель справа.
— Знаю.
Сидролен уселся. На палубе вспыхнули лампочки.
— Свежо становится, — сказал он Лали, когда та вернулась с укропной настойкой, минералкой и стаканами. — Я надеюсь, вы не собираетесь торчать на палубе всю ночь?
— Наденьте каскетку. И еще один пуловер.
— А вы что же не пьете?
— Терпеть не могу укропную настойку.
— Конечно, это старомодно, я признаю. Ну, выпейте чего-нибудь другого.
— Нет, спасибо. Мне и так хорошо.
Лали поглядела, как Сидролен наливает себе, и вернулась к прежней теме.
— Значит, вы боитесь провести ночь на улице, чтобы подстеречь этого гада?
— Да нет, не боюсь, просто предпочитаю спать.
— И видеть сны.
— Вот-вот, и видеть сны.
— Ну раз так, ладно! — я сама его подстерегу.
— И сами вправите ему мозги? А вдруг он не один, а с дружками?
— У вас нет револьвера? или карабина?
— Нет-нет, никакого оружия на борту не держу.
И Сидролен так взволновался, что снова налил себе укропной настойки.
— Вы слишком много пьете, — заметила Лали.
— Все мне это говорят.
Лали опять вернулась к прежней теме:
— Я спрячусь, и когда этот тип — или эти типы — начнут малевать свои гадости, я завою страшным голосом, чтобы нагнать на них страху. Я даже могу простыню на голову накинуть. После такого «они» уже больше не вернутся. Или «он» не вернется. Мое такое мнение, что это один человек. Интересно, с чего это он так взъелся на вас?
— Не знаю, — ответил Сидролен бесстрастно, — понятия не имею.
— Но ведь должна же быть какая-то причина! — не унималась Лали.
— Надеюсь, вы не верите тому, что там написано? Я не убийца. И не ублюдок. Ничего похожего. Ничем не провинился. И все же мне пришлось два года отсидеть в КПЗ. А потом они признали, что я невиновен. Я думал, на том дело и кончится. Но не тут-то было, теперь вот появился этот тип со своей мазней, как я выражаюсь, или со своими гадостями, как вы выражаетесь… Надо сказать, мне нравится малярничать, а поскольку дел у меня немного, я этим и занимаюсь помаленьку. Зато моя загородка всегда выкрашена лучше всех на этой пристани. Я вам все рассказываю, хотя, в общем-то, мало об этом думаю. Меня это не трогает. Во всяком случае, не очень.
— И вам не интересно узнать, что он из себя представляет, этот тип?
— Ничуть.
— И все-таки вы должны были бы поинтересоваться.
Сидролен делает вид, будто глубоко размышляет, потом, выдержав долгую паузу, спрашивает:
— Значит, вам хочется, чтобы я провел ночь на улице?
— Похоже, что тот тип трахался на кушетке и каждый раз трахался башкой об спинку, — замечает Лали.
— В общем, идеи у вас неплохие.
Сидролен встал и пошел за одеялом. Он прихватил с собой также бутылку рома, электрический фонарик и палку от метлы — единственное оружие, которое имел в своем распоряжении, если не считать опасно заточенных кухонных ножей.
Снарядившись таким образом, он спрятался, следуя указаниям Лали.
И крикнул ей:
— Гасите свет на палубе!
Что она и сделала.
Сидролен знал один подходящий уголок для засады — там он и расположился, закутавшись в одеяло. Выпил глоток рома и не замедлил крепко уснуть.
Пешедраль подскочил от испуга, когда Сфен шепнул ему на ухо:
— Хозяин идет!
Новоиспеченный виконт де Прикармань дремал под сенью пышнолиственного древа, а рядом с ним оба коня выискивали лакомые травки и прекраснейшим образом стерегли самих себя. Герцог же несколько часов как растворился в природе; теперь он внезапно материализовался, держа в поводу одолженного у трактирщика мула, нагруженного тяжкой поклажей.
— Ну вот, дело сделано! — крикнул герцог еще издали.
— Вы закончили? — учтиво спросил Пешедраль, когда его господин подошел поближе.
— Все, дело в шляпе. Завтра отправляемся в Монтиньяк. Тут один малый порассказал мне много интересного об этом местечке. А пока вернемся в Плазак!
И он сел на Сфена, на Стефа же сел Пешедраль, ведя за собою в поводу одолженного у трактирщика мула, нагруженного тяжкой поклажей.
Караван двигался быстро, и Сфен не был расположен к беседе. Под конец герцог даже удивился его неразговорчивости.
— Отчего это, славный мой Демо, — спросил он, — мы сегодня так молчаливы?
— Признаться откровенно, мессир, — ответил Сфен, — я немного скучаю по нашему замку и частенько думаю: когда ж завижу я родной конюшни стены, — мой отчий кров, любезный сердцу Сфена?!
— Увы! — отвечал герцог, — ничем не могу помочь твоей печали. У меня нет никакого желания отдать себя в руки королевской стражи, а кроме того, я еще не завершил свои работы в этом районе.
— Ну вот, так я и думал, — вздохнул Сфен, — что мы не скоро вернемся в родные пенаты.
— Ты явно страдаешь от ностальгии, — заметил Стеф, которого немногословие товарища подстегнуло к болтовне.
— Ностальгия? — удивился Сфен. — Это слово мне неизвестно.
— Оно появилось в обиходе сравнительно недавно, — сказал Стеф наставительно. — И происходит от греческих слов «ностос», что означает «тоска», и «альгос», что на том же языке значит «возвращение». Следовательно, термин этот вполне приложим к твоему случаю.
— А к твоему случаю приложим термин «логоррея», — парировал Сфен.
— Логоррея? — удивился Стеф. — Это слово мне неизвестно.
— Еще бы! — сказал Сфен. — Я его только что придумал. Оно происходит от греческих слов «реос», то есть бессвязная речь, и…
— Ясно, ясно! — прервал его Стеф. — Я тебя понял.
— А ты уверен, что понял правильно? — хихикнул Сфен.
Тут кони принялись препираться, и перебранка их длилась до самого Плазака. В таверне «Золотое солнце», где герцог остановился под именем господина Эго, сидел какой-то священник, осушая кружку за кружкой и беседуя с трактирщиком о политике. Оба целиком и полностью стояли за немедленные реформы, но обоих немного беспокоило превращение Генеральных Штатов в Учредительное Собрание и отставка Неккера.
— Трактирщик! — крикнул господин Эго, входя в залу, где находились оба вышеописанных гражданина, — ты бы лучше приготовил ужин, чем вести диспуты о современной истории. Месье, — добавил он, обращаясь к священнику, — я вас не знаю.
И добавил, обращаясь к трактирщику:
— Я умираю от жажды, подай-ка холодного вина.
Как только хозяин нырнул в погреб, герцог воскликнул:
— Случайно ли вы здесь, аббат, или же шпионите за мной?
— Господин герцог…
— Месье Эго!
— Ах, вот как, вы желаете…
— Говорю вам, зовите меня месье Эго!
— Месье Эго, я привез вам хорошие новости.
— Сильно сомневаюсь, но это доказывает одно: ты обнаружил мое местонахождение. Какой дьявол тебе помог?
— О, я мог бы ответить вам, благочестиво солгав…
— Не трудись!
— …но я скажу вам правду: молодой Прикармань писал письма своей маме.
— Ах он бездельник! Ах он предатель! Да я ему уши с корнем выдерну!
— О, вы не имеете права наказывать его за сыновнюю любовь. Прошу вашего снисхождения и милости, как мы испросили у Его Величества снисхождения и милости для вас.
— Кто это «мы»?
— Монсеньор Биротон, который нынче заседает в Учредительном Собрании…
— Это еще что за Учредительная чертовщина?
— Так переименовали себя Генеральные Штаты. И ваше присутствие безотлагательно требуется в Париже. В рядах знати очень не хватает делегата от округа д’Ож, а кроме того, Его Величество желает простить вас лично: в конце концов вы всего-навсего защищали свою честь. Но при одном условии…
— Ах, при условии!
— Оно не столь уж обременительно: при условии, что вы займете свое место в Учредительном Собрании.
— Ну, нет, на это не рассчитывайте. Сейчас у меня других дел хватает.
— Можно узнать, каких?
Тут появился трактирщик с несколькими кувшинами вина.
— Оставь нас, трактирщик! — приказал ему господин Это, — ты видишь, я исповедуюсь. Вернись к своим кастрюлям и приготовь нам шикарный ужин, сегодня я угощаю господина аббата.
Трактирщик исчез, но вместо него вошел Пешедраль. Он только что кончил заниматься лошадьми и прибирать тяжелую поклажу. Он воскликнул:
— Господин аббат!
От изумления он никак не мог прийти в себя.
— А ну-ка, поди сюда, бездельник! Предатель! — загремел господин Эго. — Так-то можно тебе доверять? Да я тебе сейчас такую порку задам!
И он поднялся, готовясь исполнить свою угрозу.
— А что я такого сделал? — завизжал Пешедраль, пятясь к двери.
— Ты мог с головой выдать меня королевской страже.
— Ничего не понимаю. Что я такого сделал?
— Ты писал графине де Прикармань!
— Ну и что из этого? Господин герцог, что плохого в том, что я писал своей мамочке?
— И вдобавок он зовет меня господином герцогом!
Герцогские руки уже потянулись к пешедралевым ушам, когда аббат Рифент вскричал:
— Пощадите его, месье Эго! Пощадите этого юного левита! Поверьте, графиня строго блюла тайну!
— Чего не скажешь о ее сыночке!
— Не будем больше об этом!
— Нет, будем! — упрямился герцог.
— Нет, не будем! — властно перебил его аббат Рифент, — и давайте вернемся к нашим баранам, а вернее, к вашим планам.
— Ладно уж, — сказал господин Эго Пешедралю, — садись да промочи горло этим вот вином кларетом, но только запомни на будущее, что я ненавижу предателей.
— Ну, если писать маме письма — предательство, — вскричал Пешедраль в порыве раскаяния, — то я больше никогда не буду!
— Это мы еще поглядим, — сказал господин Эго и спросил аббата Рифента, — какие такие планы?
— Да ваши, ваши, месье Эго!
— Ага! Тут я вам приготовил хорошенький сюрприз! Но сперва расскажите-ка мне о моей супруге Руссуле.
Аббат Рифент выложил новости о герцогине, каковые новости оказались весьма скверными, ибо названная дама скончалась от полного упадка сил через месяц после гибели Прикарманя. Сообщив это грустное известие, аббат встал, дабы сотворить короткую молитву. Каковую молитву герцог и Пешедраль завершили словом «аминь».
Потом все трое обильно и роскошно поужинали и, будучи сильно усталыми, бух в постель — и заснули.
