3
С.Т. проснулся от пения птиц и приглушенного невнятного бормотания девушки, лежавшей на кровати. Он растер шею, чувствуя, что на каждой клеточке тела отпечатался след жесткого деревянного стула, на котором он, сидя спал вот уже десять дней. Холодный неприветливый рассвет заглядывал в открытое окно. Прищурившись, он посмотрел в дальний, еще темный угол комнаты.
Она опять сбросила простыню. С.Т. с трудом поднялся. Он потер глаза, пригладил волосы и сделал глубокий вдох. Место у его ног, где должен находиться Немо, было пустым, как и каждое утро последних десяти дней. На мгновение С.Т. оперся ладонями о стену и прижался лбом к холодному камню. Он уже не в силах был молиться.
Тихий шепот перешел в низкий стон. Он шумно выдохнул воздух и оттолкнулся от стены.
Девушка открыла глаза в тот момент, когда он черпаком наливал воду из ведра в треснутую глиняную чашку. Он увидел, как она заморгала и облизнула пересохшие губы. Пальцы ее нервно теребили складки белой рубашки, прячущиеся среди сбитых в кучу простыней. Ее блуждающий взгляд натолкнулся на него, и темные брови нахмурились в яростном недовольстве.
— Будьте вы прокляты, — выдохнула она.
— Bonjour. Солнышко, — язвительно отозвался он — са va?
Она закрыла глаза. Лицо ее было белым и застывшим, окаменевшим во враждебности.
— Я не хочу, чтобы вы мне помогали. Мне не нужна ваша помощь.
Он сел на край кровати, успев поймать обе ее руки в одну свою, пока она не начала с ним драться. Она пыталась было отодвинуться, но была еще слишком слаба для такого сражения. Вместо этого она отвернулась, часто и тяжело дыша даже от столь незначительного усилия. Он приподнял подушку под ее головой и поднес к губам чашку.
Она не стала пить.
— Оставьте, — прошептала она. — Оставьте меня одну.
Он наклонил чашку. Она тупо смотрела прямо перед собой, с трудом приподнимая веки. Ее кожа на ощупь была как бумага, сухая, пепельно-серая, и только два ярких пятна лихорадки смертельной краской лежали на скулах. Он прижал чашку к ее губам. Вода бесполезно заструилась по ее подбородку к горлу.
Он встал, долил в чашку два пальца бренди и осушил ее сам. Приятное тепло разлилось по телу, прогоняя утомление.
— Дайте мне умереть, — бормотала она. — Это неважно. Я хочу этого. — Голова ее скатилась с подушки. — Папа, папочка, дай мне умереть.
С.Т. сел на стул, опустив голову на руки и закрыв ими лицо. Да, она умирала — и сама сделала в бреду этот выбор; то что не удалось сжечь лихорадке, таяло с каждым днем. Она все чаще звала отца, то приходя в себя, то снова забываясь, и все чаще впадала в долгие часы беспамятства.
С.Т. ненавидел ее. Он ненавидел себя. Немо пропал. Когда он думал об этом, он чувствовал себя так, словно его ударили в живот: грудь и горло болезненно сжимались, не давая вздохнуть.
— Папа, — шептала она. — Папа, пожалуйста, возьми меня с собой. Не оставляй меня одну… Не уходи… не уходи. — Она беспокойно повернула голову, приподняв слабую руку. — Папа…
— Я здесь, — сказал С.Т.
— Папа…
— Да здесь я, черт возьми! — Он большими шагами подошел к кровати и схватил протянутую руку. Он показалась ему хрупкой, точно фарфоровой. Он потянулся за черпаком и снова наполнил чашку. — Выпей.
Почувствовав край чашки у губ, она чуть подняла ресницы.
— Папа. — Облизнув губы, она чуть приоткрыла рот. В этот раз, когда С.Т. наклонил чашку, она сделала глоток.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Вот и умница.
— О, папа, — пробормотала она с закрытыми глазами. Она выпила еще, и каждый вздох и каждый глоток давались ей с трудом.
— Солнышко, — приговаривал он. — Давай еще немножко.
Она шевельнула пальцами в его руке, ища поддержку, словно ребенок. Он прижал ее к себе, слушая, как бессвязная речь, перемежающаяся всхлипами, постепенно стихает.
«Не смей умирать, будь ты проклята. Не оставляй меня одного».
Она глубоко вздохнула, вздрогнула и проглотила последние капли воды в чашке. Он погладил ее горящий лоб, отведя короткие темные локоны от лица. Она, несомненно, была настоящей красавицей, подумалось ему, раз даже через десять дней болезни все еще была видна ее красота.
Уговорами и принуждением он заставил ее выпить еще воды. Она осилила только половину второй чашки — усталость и забытье снова отняли ее у него. Он попытался без большой охоты расправить простыни, что, в его представлении, обязательно нужно делать, ухаживая за больным, а потом спустился вниз, чтобы добыть еды.
У двери, ведущей во двор, он остановился и свистнул. Свистнул еще раз. Он заставил себя не свистеть в третий раз — четвертый — пятый — тысячный. В этот рассветный час он слышал в ответ только звук собственного дыхания. Он пересек двор и снова свистнул. За ним вперевалку шествовали утки, голодные и недовольные, но он предоставил им самим позаботиться о себе, а сам пошел в огород. Он знал, что ему надо было одну прирезать — ведь для того он их и заводил, — но, когда раньше ему нужно было принимать решение, он оставлял выбор жертвы Немо, которого подобные сомнения не терзали. Немо.
С.Т. снова свистнул. Он не позволил себе остановиться и прислушаться. Звук шагов, хруст известняка и камней казались очень громкими, эхом отражаясь от склонов окрестных гор. Каждая ветка и камень отчетливо виднелись в сверкающем утреннем свете.
В огороде он с трудом нашел то, что осталось в зарослях сорняка. Пять красных перцев, зеленая трубочка кабачка — сильно изгрызенная кроликами, немного широких стручков белой фасоли, две пригоршни дикого розмарина и одна — тмина, и, конечно, чеснок — его единственная удача. Можно все это кинуть в горшок, добавить ячменя — и получится суп. Если ей не захочется, то уж он-то его съест. А еще разотрет оливки и каперсы и намажет на хлеб. На обратном пути он подобрал несколько сосновых шишек и по дороге обгладывал их, кидая с обрыва шелуху.
Поставив вариться суп, он снова заглянул к ней. Она была беспокойной и раздражительной — то говорила разумно, то несла чепуху, соглашалась выпить глоток воды и отказывалась от следующего. Ее лоб и руки были горячи, как огонь. Он мог бы подумать, что наступает кризис, если бы все предшествующие дни не были пределом лихорадочного состояния убийственной слабости.
Он сделал все, что мог, и даже обтер ее отваром душистой руты и розмарина, который готовил ежедневно с тех самых пор, как в один из редких моментов просветления она ему самому велела растираться таким отваром, чтобы не заразиться. Она, казалось, неплохо разбиралась в вопросах врачевания, и, когда ему удавалось получить от нее какие-нибудь новые указания, он с готовностью их исполнял. Потом он оставил ее на полчаса, как делал каждый день, чтобы осторожно спуститься в каньон и, собрав все свое мужество, искупаться в ледяной реке, сбегающей с гор.
Чтобы укрепить свои силы, как она сказала, — и видит Бог, требовалась большая твердость характера, чтобы, раздевшись, войти в реку и вылить ведро студеной воды себе на голову. Его никогда не обвиняли в трусости, но эта простая на первый взгляд процедура была на грани того, что он мог вынести.
Но все же он ее проделывал. Главным образом потому, что ему совсем не хотелось умереть так, как умирала она.
Солнце осветило стены каньона к тому времени, как он заново завязал косичку и, дрожа от холода, натянул на себя рубашку и жилет. Он прошел вниз по течению реки, то и дело посвистывая, подзывая Немо. Он внимательно искал хоть какие-нибудь следы, все еще цепляясь за слабую надежду, что волк где-нибудь прячется, не вынося присутствия женщины в доме. Он не увидел ничего, что могло бы его успокоить. В конце концов, он поднялся по каньону по другой тропинке и вышел на дорогу, ведущую от деревни. Он внимательно смотрел под ноги в поисках свежих следов.
След, который он нашел, принадлежал не волку. На известковом карнизе над дорогой видны были царапины, словно кто-то взбирался на него. Следы привели его к небольшой расщелине, скрытой кустом можжевельника. В тени лежала плохо замаскированная дорожная сумка. Он вытянул ее, перевернул и расстегнул пряжки, обыскивая добычу с умением даваемым только опытом, и не испытывая никаких угрызений совести.
Изящно отделанная изнутри сумка хранила смятое шелковое платье и расшитые шелком туфельки цвета берлинское лазури, сложный орнамент которых изображал птичек. Под ним лежал корсет из кости, завернутый в коричневую саржу, и несколько пар белья из искусно вышитого тончайшего муслина.
Он вытащил одежду из сумки, развесив небрежно смятое платье на кусте, чтобы не испачкать его в пыли, а сам посмотрел, что еще было в сумке. Под слоем саржи лежал кожаный футляр, в котором находилось множество маленьких стеклянных баночек и бутылочек с лекарствами. На каждой была аккуратная этикетка: «Ветрогонный порошок», «Мозольная мазь», «Таблетки алтея» и тому подобное.
В серебряной чашке, завернутое в носовой платок, лежало жемчужное ожерелье. На самом дне находилась шкатулка с надписью «Помни обо мне», в которой на атласной обивке покоился расписной веер и лежали две золотые пряжки от туфель. Он сунул руку во внутренний карман сумки и резко отдернул ее с проклятиями, высасывая кровь из ранки на пальце. Открыв карман с большей осторожностью, он нашел в нем надежный нож для разрезания писем с гравировкой «Л.Г.С», заточенный так, что превратился в смертельное оружие, и очень прочную пилочку, с помощью которой его и наточили.
Больше в сумке ничего не было, за исключением кошелька с мелкими монетами и потрепанного альбома для рисования, с надписью: «Сильверинг, Нортумберленд, Ли Гейл Страхан». С.Т. открыл и его.
Переворачивая страницы, он начал слегка улыбаться. Яркие акварели были очаровательны. Они изображали забавные наивные сценки сельской жизни молодой девушки и ее семьи. Каждый рисунок имел название и комментарий, написанные чернилами. «Эмили падает с ослика! (Надо поработать над перспективой)»; «Эдуард Н. показывает хитрую машину Эмили, Анне и маме. Анна в обмороке (Лестница слишком широкая, а лица получились неплохо)»; «Бал в Хексхэме. Капитан Перри учит Анну танцевать»; «Застряли в грязи, Кастро очень зло лает на кучера Джона (Изучить пропорции задней ноги лошади)»; «Папа заснул в библиотеке после трудного дня — они с мамой обрезали розы»; «Праздник, праздник! Эмили, Ли и Кастро встречают папу и Эдуарда Н., возвращающихся с большим поленом, которое сожгут в сочельник»; «Владелец поместья лечит маленького поросенка, гоняясь за ним по всему двору. Анна и Ли наблюдают»; «Эмили падает с лестницы»; «Папа готовит воскресную проповедь»; «Эмили, Анна и Ли спасают котят! (Собака вышла очень плохо)».
Рисунок с изображением этого героического подвига запечатлел трех девочек в фартуках и капорах, палками и щетками отгоняющих нечто похожее на пятнистую свинью с клыками. С.Т. усмехнулся. На заднем плане, около грабель, пять клякс с ножками, вероятно, изображали подвергающихся опасности котят.
Между последней страницей и обложкой была сложенная вырезка из «Лондон Газетт». Он аккуратно развернул и разгладил ее.
«Именем короля» — так начинался длинный список разыскиваемых преступников. С.Т нашел свое имя в нижней его трети. «Называет себя Принцем Полуночи или, по-французски, Сеньор дю Минюи. Рост шесть футов, глаза зеленые, волосы каштановые с золотом, ведет себя как дворянин, отличные манеры, брови необычно загнуты кверху. Ездит на прекрасном черном жеребце высотой шестнадцать ладоней, без особых отметин. Тот, кто откроет местонахождение этого человека судьям Его Величества, получит в награду три фунта».
— Три фунта? — произнес в изумлении С.Т. — Только три проклятых фунта?
В дни его славы за него обещали двести фунтов, и его имя возглавляло такой перечень, когда он в последний раз видел его в руках ищеек магистрата. Неудивительно, что его никто не беспокоит в этом медвежьем углу — Коль дю Нуар.
Три фунта. Какая жалость.
Он засунул альбом обратно в сумку и встал. Все еще осторожно шевеля пораненным пальцем, он сложил платье, засунул его в сумку и, взвалив ее на плечо, покачал головой в удивлении, что такая хрупкая, хорошо воспитанная девушка из порядочной семьи умудрилась пересечь пол-Англии и всю Францию.
Одна. В поисках его.
К ночи он сумел влить в нее с ложки две миски супа. В полубреду она то слабо проклинала его, то звала на помощь родителей, а потом ей стало хуже, силы ее иссякли, она уснула. Временами он долго смотрел на кровать, чтобы убедиться, что она дышит.
Уж пусть она умрет, и все кончится. Он сидел в неярком свете камина, опираясь головой на каменную стену, и ждал. Он вдруг осознал, что ему придется хоронить ее. Он попытался представить место, в котором это можно сделать, — Боже, в каком угодно, только не там, где придется проходить — этого ему не вынести. Он подумал, как будет жить в замке, совсем один, без Немо — и почувствовал, что в душе его зияет черная пропасть отчаяния.
Он встал и вытер девушке лоб. Она не проснулась, даже не шевельнулась, и он в панике смотрел на нее, пока наконец не увидел, как слабо вздымается и опадает ее грудь.
Сейчас, в теплом свете горящих поленьев, лицо спящей девушки казалось мягче. Более человечным. Он мог себе представить, как она улыбается. Он подумал о шелковом платье и туфельках, увидел мысленно гостиную в доме обеспеченных людей, серебряный чайный сервиз и ее среди всего этого…
С.Т. знал эти гостиные. И знал их обитательниц. Очень близко знал. Их смелости могло хватить на рандеву в темном саду, на флирт в беседке или под сводами лестницы. Однажды у него было чрезвычайно опасное — и пылкое — свидание прямо под строительными лесами в огромной зале, и запах стружек и штукатурки связывался у него с тех пор со сладковатым ароматом пудры и нежной кожей. Дама была готова оставить ради него своего достойного супруга, она заявляла, что у нее хватит смелости и на это, но С.Т. не мог бы представить ее проделавшую путь в одиночестве от севера Англии до Прованса. Пылкая дама не оставила даже записки, когда вышеназванный супруг вернулся, чтобы положить конец ее бесстрашию и забрать ее домой.
Женщины.
С.Т. сидел, уйдя мыслями в прошлое. В Ли Страхан было что-то такое, что воскрешало в его памяти былое во всей славе и муке. Каким, блистательным безумцем был он тогда — полон жизни и сил, каждый шаг — рискованное предприятие, каждая ставка — состояние; даже память о былом казалась реальнее настоящего…
Харон в безлунную ночь, черная тень с серебряными подковами, крики и золото вспышек пистолетной стрельбы…
Он закрыл глаза. Он чувствовал, как сильнее забилось сердце, вновь ощутил прежнее возбуждение. Он снова чувствовал маску на лице, тяжесть черного плаща, запах конского пота и металла на перчатках. Горло обжигал холодный воздух, оно пересыхало в горячке сабельного боя, когда нужно было то пришпоривать, то осаживать Харона: шаг вперед, шаг назад, пируэты, броски. Блеск серебряных копыт в ночной тьме: лошадь-призрак, летящая по воздуху.
Надменность, расчет при жарком внутреннем возбуждении вели его тогда по жизни. Он двигался в полутьме-полусвете между богатством и ужасающей нищетой, где его ремесло вовсе не казалось преступным — при такой глубокой несправедливости, царящей на свете. Он тщательно выбирал, кого поддерживать, а кого преследовать. Он следил за своими живыми мишенями, тенью скользя за ними по светским гостиным, ухоженным паркам и сверкающим, маскарадам; джентльмен, такой же, как все, вне подозрений, надежно защищенный уважаемым старинным именем Мейтландов, он выбирал себе самых слепых, самодовольных и самовлюбленных.
Но он не был борцом за великую идею. У него никогда не было такой цели. Для него были важны радость игры, риска, презрение к закону. В душе он был истинным анархистом, выступавшим на стороне хаоса. Пока хаос не обернулся против него самого.
Он глубоко вздохнул и растер ладонями лицо… Потом взглянул на кровать и сел прямее.
Глаза девушки были открыты. Когда он встал, она взглянула на него. На мгновение на лице ее мелькнула улыбка, но затем выражение изменилось, словно девушка переживала хороший сон, а окончательно проснувшись, увидела, что все плохо. Помрачнев, она отвернулась от него.
— Я же говорила, чтобы вы не оставались со мной, — сдавленно произнесла она.
Он нахмурился, глядя на нее, на тонкий слой испарины, выступившей на бледной коже. Лихорадочный румянец, казалось, немного уменьшился, но в свете огня камина трудно было разглядеть наверняка. Протянув руку, он дотронулся до ее лба.
— Жар спал, правда? — равнодушно произнесла она. — Я выживу.
Лоб ее был еще теплым, но не горячим. Он внимательно посмотрел на нее.
— С Божьей помощью, — сказал он.
— При чем тут Бог? — ее голос был слаб, но в нем звучала легкая издевка. — Нет никакого Бога. Просто жар спал. К утру все будет… нормально. — Она закрыла глаза и отвернулась. — Видно, меня ничто не может убить.
Он налил ей воды.
— Недавно я в этом не был так уж уверен.
Она смотрела на протянутую чашку. Некоторое время не шевелилась. Затем с усталым возгласом согласия подняла руку. С.Т. увидел, что рука дрожит. Он поставил чашку и взбил ей подушку, а девушка приподнялась и полусела в кровати.
Она пила воду маленькими глотками, держа чашку обеими руками. Глаза ее блуждали по комнате, без большого интереса рассматривая ее. Потом взгляд задержался на нем.
— Вы поступили глупо, когда остались здесь.
Он потер ухо. Она следила за ним, наполовину заслонив лицо чашкой. Он взял у нее воду, пока она не разлила ее трясущимися руками.
— А что мне оставалось? — спросил он. Ресницы ее поднялись. Взгляд ясно говорил, что она не понимает, как люди могут быть такими безмозглыми. Он поставил чашку и сдержанно улыбнулся.
— Я здесь живу, — сказал он. — Больше мне некуда идти.
Она закрыла глаза и опустила голову на подушку.
— В деревню, — слабо сказала она.
— И принести туда лихорадку?
Она покачала головой, не открывая глаз.
— Глупый человек… глупый человек. Если бы вы ушли… как только я сказала. Заразиться можно только… при близком контакте.
Он молча смотрел на нее, пытаясь решить, насколько связно она говорит, и действительно ли ей стало лучше.
— Я надеюсь, — сказала она, — что вы остались не из каких-то нелепых романтических соображений.
Он опустил глаза на сбитые в кучу простыни.
— Каких, например?
— Например, желания спасти мне жизнь.
Он вновь взглянул на нее с кривой усмешкой.
— Ну что вы, конечно, нет. Я обычно сбрасываю своих гостей с утеса.
Ее губы чуть дрогнули в слабой улыбке.
— Тогда жаль, что вы… не оказали мне эту честь. — Губы ее непроизвольно дернулись и, чтобы скрыть это, она плотно сжала рот.
Он присел на край кровати и стал разглаживать ее хмурый лоб.
— Солнышко, — прошептал он, — что она с тобой сделала?
Она резко качнула головой.
— Не надо мне вашей доброты. Не надо.
Он взял ее лицо в ладони.
— Я боялся, что вы умрете.
— Я хочу этого. — Голос ее задрожал. — О, как я этого хочу. Почему вы мне не дали умереть?
Он провел большим пальцем по ее скулам и бровям.
— Вы слишком красивы. Бог мой, вы слишком прекрасны, чтобы умирать.
Она отвернулась. Он гладил ее лицо, чувствуя, что жар у нее хоть и ослабел, но все еще держится.
— Будьте вы прокляты. — Голос ее сорвался. — Я плачу.
Жгучая влага хлынула ему на ладони. Он вытирал ей слезы и чувствовал, как она неровно дышит и вздрагивает, пытаясь взять себя в руки. Она подняла руки, стараясь слабо оттолкнуть его, чтобы избежать его прикосновения.
Он отошел. Может, это начало выздоровления, а может, последние минуты ясного сознания перед концом. Ему случалось видеть такое. Стоя здесь и глядя на это бледное, тонко очерченное лицо, на безжизненное отчаяние в глазах, он мог поверить, что от края пропасти ее отделяет совсем маленькое расстояние.
Однако утром она была жива. Совершенно определенно жива, хотя и не в лучшем настроении. Спустя еще четыре дня она хмуро сидела в постели и не разрешала ему ухаживать за собой; ела и пила без его помощи, хотя руки ее еще дрожали; она настаивала, чтобы он выходил, пока она приводит себя в порядок.
Он так и делал. Он снова ходил искать Немо и снова вернулся один.
Однако этот поход в горы принес свои плоды — он прихватил с собой мушкет и умудрился настрелять немало королевских фазанов. Теперь у них, по крайней мере, будет на время еда. Когда он вернулся, мисс Ли Страхан спала, и ее темные волосы крупными локонами обрамляли ее лицо. Но как только он вошел, она проснулась и постаралась сесть повыше.
— Как вы себя чувствуете? — резко спросила она. Он насмешливо поднял брови.
— Несомненно значительно лучше, чем вы.
— У вас нормальный аппетит?
— Чудовищный, — сказал он. — Из-за вас я сейчас могу пойти позавтракать.
— Никаких признаков лихорадки? Озноба?
Он прислонился к стене.
— Только во время моего ежедневного пребывания в этом чертовом ледяном ручье.
— Вы принимали холодные ванны? — Она смотрела на него, немного хмурясь. — Ну что же, хоть это неплохо…
— Выполнял ваши распоряжения, мадемуазель.
Она устало откинулась на подушки.
— Жаль, что вы не выполнили их все. Я же говорила вам, чтобы вы уходили, но для этого у вас не хватило разума. Я только надеюсь, что вы в результате не будете сурово наказаны.
— Я просто плавал в отваре розмарина и руты. Теперь от меня исходит восхитительный аромат. Разве вы не заметили? Понюхайте.
Она не обратила внимания на его протянутую руку.
— Это тоже немного помогает. — Видно было, что ей еще трудно говорить, и низкий от природы голос звучал хрипловато, но она упрямо продолжала: — Я обдумала, какие еще травы вы должны собрать. Дайте мне бумагу и перо, и я напишу, что нужно принести. — Не дожидаясь, пока он выполнит это распоряжение, она прерывисто вздохнула и немедленно перешла к следующим указаниям. — В Бердфордшире хорошие результаты давало мытье стен в домах, где были больные лихорадкой, с негашеной известью. Здесь можно ее достать?
С.Т. отрицательно покачал головой, не сводя с нее глаз. Он сомневался, стоило ли ей позволять так много говорить.
Пальцы ее беспокойно теребили край простыни.
— Вам придется получить ее самому. Я скажу, как это делается. Но сначала нужно собрать травы. Вы должны приготовить несколько необходимых отваров и принимать их. — Она закрыла глаза, мгновение помолчала и вновь открыла их. — Холодные ванны нужно продолжать. И вы немедленно скажете мне, если у вас заболит голова или появятся какие-нибудь другие симптомы. Я напишу вам их перечень. Теперь об извести. Вы должны взять…
К тому времени, как С.Т. получил целый перечень профилактических мер, которые он должен был предпринять для сохранения своего здоровья, он начал сомневаться, действительно ли мисс Ли Страхан заботится о нем, или она просто прирожденный сержант, муштрующий новобранцев. У нее был как раз тот стиль отдачи приказов, с распределением их важности, — кратких, без лишних слов, который ему напоминал сдержанно-сухие поучения и одновременно манеру сборщиков налогов. Он начал боком выходить из комнаты и, чтобы ускорить свой уход, сказал, что у него выкипает чеснок и сбежал от нее по винтовой лестнице.
Он вошел в оружейную комнату, стараясь вспомнить, с чего же ему следовало начать, но так и не сумел, покачав головой.
— Черт побери, — пробормотал он, глядя на портрет Харона. — Известь. Хинная корка. Проклятье!
Отшвырнув ногой комок земли, он стащил с себя куртку и решил, что лучше он выпотрошит фазана. Он не собирался торчать здесь, собирая травы, белить стены, — как только она сможет обходиться без него, он оставит ей запас еды, а сам пойдет искать Немо.
Когда он принес ей на обед блюдо, которое местные жители называли «эго булидо», она сидела на его стуле, завернувшись в простыню. С.Т. с раздражением проворчал:
— Вы же снова заболеете, черт вас возьми. Ложитесь обратно в постель.
Она холодно взглянула на него, а затем на оббитую миску, полную хлеба, залитого бульоном из шалфея и чеснока, приправленным оливковым маслом. С.Т. часто ел это сам и именно «эго булидо» столетиями поддерживало крестьян Прованса. С.Т. знал, что Марк даже считал это блюдо особенно полезным для больных, но мисс Ли Страхан только понюхала еду и тут же отвернулась.
— Я не могу, — сказала она, еще сильнее побледнев.
— Вы не можете это есть?
— Чеснок! — В том, как она произнесла это слово, выразилось все ее глубочайшее отвращение. Он присел на край кровати.
— Что ж, хорошо. — Он взял миску и стал есть сам. Она смотрела на него, поджав губы. Он оперся о столбик кровати и с наслаждением ел ароматный суп. — Что бы вы предпочитали, мадемуазель?
— Может… немного крепкого говяжьего бульона?
— Я как-то слышал, что в Провансе была одна корова, — сказал он. — В Авиньоне. Это в тридцати лье отсюда. — Он зачерпнул еще кусок хлеба. — Леди Харвей привезла ее из Англии.
— Ox, — вздохнула она.
— Ей не нравилось добавлять в чай козье молоко.
Ли прикусила губу.
— Тогда, может быть, просто хлеба.
— Как хотите. — Он покачал головой, доедая последние куски в миске. — Я принесу вам хлеба, прежде чем уйду.
— Куда уйдете? — быстро спросила она. Он отставил миску в сторону.
— Сначала в деревню. Может, потом дальше, я пока не знаю. Я хотел день-другой подождать, но если вы достаточно окрепли, чтобы испытывать брезгливость, то я думаю, вас можно оставить одну. С хлебом вы разделаетесь сами.
— Я, конечно, могу остаться одна, но вам не следует сейчас отсюда уходить.
Он нахмурился, глядя в пол.
— Я ни к кому не буду прикасаться. Буду держаться на расстоянии. Мне просто надо — поспрашивать.
— О чем?
Он смотрел на свои руки, с силой вжимая кулак одной руки в ладонь другой.
— Мой волк… он ушел. Я хочу поискать его.
— Он потерял дорогу?
— Может быть.
— И сколько его уже нет?
Он не смотрел на нее.
— Две недели.
Наступило долгое молчание. С.Т. начертил пальцем на ладони круг, потом восьмерку.
— Значит, это моя вина, — тихо сказала она. Он сделал глубокий вдох.
— Нет. Я послал его. В деревню, с запиской. Я сам сделал это. Вы не просили.
Простыни зашуршали, когда она вставала с кровати.
— Где моя одежда?
Он взглянул на нее. Она покачнулась и оперлась о спинку стула.
— Вам не нужна одежда. Возвращайтесь в постель.
— Нет, — сказала она. — Я иду с вами.
