Глава двенадцатая
Мистер Дюран купил небольшую акварель с болотной травой и написанную маслом картину с изображением деревенской школы. Ивэн получил за них триста долларов, что было очень кстати, поскольку остальные полотна остались непроданными. Надменный джентльмен должным образом разгромил Ивэна Редлейка в своей газете, и ни один из критиков не потрудился зайти на выставку.
Непроданные картины заняли место в студии на чердаке, а Ивэн исчез на всю ночь. Вернулся он на следующее утро в одиннадцать, довольно трезвый, но с сильным запахом виски. Как и в подобном же случае накануне их свадьбы, он не дал никаких объяснений, но Эспер видела, что муж в хорошем настроении. Ивэн поцеловал ее, когда она молча встретила его на лестничной площадке. Он принес ей в подарок литую серебряную брошь странной треугольной формы с камнем, напоминающим по цвету кошачий глаз. Эспер, изумленная и обрадованная его вниманием, поблагодарила Ивэна, подумав про себя, что вещь очень странная. Но он, приколов брошь к ее фартуку, восхитился:
— Очень идет тебе, моя дорогая. Серебро и коричневое с зеленым, совсем как твой родной Марблхед.
— Марблхед кажется мне таким далеким, — сказала она непроизвольно.
Ивэн откинул байковое покрывало и бросился на постель.
— Тоскуешь по дому? — спросил он лениво.
— Нет, — равнодушно ответила Эспер, но этот вопрос встревожил ее. В эту ночь и утро, ожидая его возвращения, размышляя, вернется ли он вообще, она представила себя в своей прохладной чистой комнате родного дома и, казалось, ощутила южный ветер, дующий с моря. Этим утром, когда Эспер сползла с постели и ее вырвало в помойное ведро, она подумала о своей матери совершенно по-новому, остро тоскуя по ловким пальцам Сьюзэн на своем горячем лбу, даже по ее резкой гортанной речи.
— Ивэн, — сказала Эспер, подходя к кровати и глядя на мужа сверху вниз, — видимо, у меня будет ребенок.
Боже, я ведь знала это, — подумала она горько, наблюдая, как меняется его лицо.
— Ты уверена? — голос Ивэна был холодным, ровным и резким.
— Я так думаю. Все признаки налицо. — Эспер прошла к комоду и начала перебирать щетки, расчески и прочие мелочи. — Мне это нравится не больше, чем тебе. Но я думаю, если бы тебе понравилось, то и мне тоже, — добавила она про себя.
Ивэн вскочил с кровати и принялся вышагивать взад и вперед по скрипучему полу.
— Извини, Ивэн, — Эспер услышала свой собственный молящий голос, и ее вдруг охватил гнев. Она вскинула голову и встала перед мужем. — Я знаю, что ты чувствуешь себя пойманным в ловушку. Тебе не обязательно расхаживать по комнате, как по клетке, чтобы показать это. Я знаю, что ты считаешь меня камнем на своей шее, хотя я делаю все, чего хочешь ты. Я знаю, что ты не имел ни малейшего желания жениться на мне. Но ты женился. Я не знаю, почему. Я сомневаюсь, что ты сам это знаешь. Но ты все-таки женился.
Ивэн был поражен. Они стояли, молча глядя друг на друга. Темный румянец покрывал пятнами лицо Ивэна, его кулаки сжимались и разжимались.
— Ты совершенно права, — наконец сказал он медленно, — прости меня, Эспер.
— О, Ивэн, дорогой, я не хотела…
Слезы, которые теперь появились так быстро, хлынули из ее глаз. Ивэн обнял жену, и она прижалась к нему, уткнувшись лицом в его плечо. Он нежно гладил ее по волосам.
Эспер перестала плакать, она потянулась и поцеловала Ивэна в щеку:
— Я думаю, что нервничаю из-за ребенка.
Она прошла к тазу и умылась.
Ивэн промолчал. Через минуту он поставил блокнот для эскизов на мольберт и начал рисовать карандашом. Эспер подошла к нему сзади, ободренная их новым взаимопониманием.
— Что ты начинаешь? — спросила она, видя, как на листе проявляется девичье лицо.
Ивэн подрисовал непомерно длинные ресницы, стер рот и нарисовал губы бантиком.
— Очередную пастораль, я думаю, — ответил он, — с ворохом фиалок для разнообразия. Мне придется купить сельскохозяйственный журнал — позарез нужны ягнята.
Эспер приросла к полу. Ивэн быстро пририсовал к хорошенькому личику локоны и изобразил двух птиц, сидящих на ветке.
— Все любят голубей, — пояснил он.
— Ивэн, не надо. Я знаю, как ты ненавидишь их, — Эспер с мольбой сжала руки, — я слышала, как ты говорил о них мистеру Дюрану.
— Говорил о чем?
— О… пастушках…
— Действительно, моя дорогая, но видишь ли, триста долларов, а практически двести семьдесят, за вычетом комиссионных Гупила, не очень долго смогут поддерживать нас. Нам обоим нужна одежда: приближается зима. А потом и ребенок потребует содержания. Нужно быть практичными.
— Но должен же быть и другой путь, — голос Эспер дрогнул. — Ивэн, мы могли бы вернуться домой, в Марблхед Ма примет нас, мы поживем у нее, пока не родится ребенок…
— Нет, — Ивэн работал короткими размашистыми штрихами, я покончил с Марблхедом. А ты… ты так рвалась уехать оттуда! Твое предложение удивляет меня.
— Да, — сказала Эспер, — но… — она посмотрела на затылок мужа, его плечи, правую руку, мускулистую и пластичную, быстро порхавшую над белым листом.
— Я хотела бы быть с тобой повсюду, Ивэн.
Его рот скривился в вежливой улыбке человека, отвлеченного от дела случайным комплиментом. Он сменил угол наклона карандаша и стал заштриховывать шею пастушки под правой скулой.
Эспер отвернулась и прошла в угол, где стояла кровать. Боже милостивый, подумала она, что я делаю с тобой, Ивэн? Но что мы можем делать — мы оба, кроме того, чтобы стараться изо всех сил… — она сжала руки и с отвращением посмотрела на свой живот. Ей казалось, что он уже округлился. Эспер оглядела чердачное помещение: спальный угол с умывальником и комодом, печка и полка над нею, угол-мастерская, где Ивэн молча склонился над мольбертом, вплотную к нему из-за сгрудившихся полотен за его спиной. Тесная и захламленная комната. Если бы здесь было окно вместо этой ужасной застекленной крыши. Но, поскольку они не могли найти помещение, выходящее окнами на север, Ивэн предпочел верхний свет. И к тому же, ничего другого они не могли себе позволить.
Эспер сняла фартук, дергая запутавшиеся завязки, пока не оборвала одну из них. Накинув на плечи маленькую вязаную шаль, она сказала:
— Я выйду, хочу немного погулять.
Ивэн только хмыкнул в ответ. Эспер заметила облегчение, промелькнувшее на его напряженном лице. Она быстро вышла из дома. Улицы были пыльными и шумными. По Бродвею шли модно одетые дамы, явно направляющиеся за покупками к Лорду, Тэйлору или Стюарту, мужчины в сюртуках, спешащие на ленч к Дальмонико, сновали торговцы, клерки и туристы, все поглощенные своими делами. Эспер обнаружила, что всматривается в прохожих, ища знакомых. Но таких не было. Безразличные лица плыли мимо нее неумолимым потоком. Если бы только было с кем поговорить, подумала она. Эспер остановилась и уставилась невидящими глазами в витрину, полную часов и разного рода безделушек. Неожиданно она почувствовала полную опустошенность. Усталость окутала ее густой черной пеленой, колени дрожали. Эспер повернулась и пошла обратно по Бродвею, тяжело переставляя ноги. Ей стоило больших усилий взобраться на их чердак.
В осенние и зимние месяцы Ивэн продавал свои иллюстрации в журналы. Он получал от десяти до сорока пяти долларов за свои рисунки, и на эти доходы Редлейки жили, сохраняя двести пятьдесят долларов в банке на крайний случай.
Чердачное помещение уже не было жарким и душным. Продуваемая сквозняками, комната стала холодной. В ноябре начались снегопады, и снег толстым слоем лежал на стеклянной крыше, погружая все в серый фантастический полумрак, пока Ивэн не вскарабкивался по лестнице на крышу и не скидывал его. Маленькая печка, казавшаяся такой горячей в августе, теперь едва согревала половину комнаты, и по полу гуляли ледяные сквозняки.
Эспер была привычной к холодным зимним комнатам, но дома, в Марблхеде, в них только спали, и бросок из теплой постели к большому горящему очагу в кухне никогда не требовал большого усилия воли.
Шли месяцы, Редлейки носили теплую одежду, шерстяные чулки и толстые башмаки. Ивэн согревал онемевшие пальцы над печкой и упорно рисовал. Он теперь не был ни злым, ни веселым. Он бережно обращался с Эспер, не позволяя ей выполнять тяжелую работу, и все больше и больше избегал смотреть на ее осунувшееся лицо с тусклой белой кожей, потерявшей свою прозрачность, на расплывавшуюся фигуру. Ивэн часто отправлялся в свои походы по редакциям или повидать Джона Лафаржа, Гомера Мартина или мистера Дюрана. Раз или два он предлагал Эспер пойти с ним, но она отказывалась. Недомогания и вялость текущей беременности не позволяли ей делать лишние усилия, к тому же она знала, что ему будет лучше без нее.
Эспер много читала, устроившись у дымящей парафиновой лампы. Это были журналы, в которых публиковались рисунки Ивэна, — поэтому Редлейки обычно получали бесплатные экземпляры. Она читала романы, которые Ивэн приносил ей из маленькой библиотеки в Астор-Плейс. Иногда Эспер попадались рассказы о художниках, и они озадачивали ее.
Однажды декабрьским вечером, когда они с Ивэном сидели за обедом, Эспер упомянула об этом. Она приготовила густую похлебку из рыбы, мидий, свинины и овощей. Ей пришлось тащиться по слякотным улицам на Вашингтонский рынок, чтобы купить пикшу, мидии и соленую свинину. Эспер воспользовалась знаменитым рецептом «Очага и Орла», который включал рыбу, свинину и большое количество картофеля, жареного лука, молока и сметаны. Сьюзэн еще обычно добавляла немного мускатного ореха, но орехи были дороги, к тому же у Эспер не было ступки. Весь день похлебка томилась у горячей печки, и результат доставил Ивэну огромное удовольствие.
Он откинулся на жестком скрипящем стуле и скрестил ноги.
— Ты хороший кулинар, моя дорогая, — сказал он. — Просто удивительно, какие райские блюда ты можешь приготовить на этой жалкой развалине.
Эспер улыбнулась, смакуя разливающееся по телу тепло, ощущение сытости и благодушное настроение мужа. Странно, что двое людей могут жить рядом и не быть по-настоящему близкими, наши жизни бегут по двум параллельным колеям, думала Эспер. Она и Ивэн казались ей двумя крошечными муравьями, попавшими в эти колеи. «Какая странная фантазия, — Эспер смутилась. — У меня никогда не было таких безобразных мыслей, когда я дома писала стихи. Ах, но тогда каких только фантазий у меня не было! Золотые и серебряные замки, принцы и необыкновенные романы».
— Ивэн, — обратилась она к мужу, — я читала рассказ в журнале Эплтона о жизни одного художника и роман миссис Олды Броутон. То, что там описывается, совсем непохоже на нашу жизнь и, как я думаю, на жизнь твоих знакомых художников.
— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Ивэн.
Колеблющийся свет лампы отбрасывал на Эспер щадящие тени. Ее волосы, в последнее время казавшиеся безжизненными, отливали бронзой.
— Ну, те художники, о которых я читала, всегда веселы, даже если и бедны. Они поют, читают стихи и устраивают вечеринки с манекенщицами, пьют вино из их туфелек. Студии этих художников украшены яркой парчой, и у них в мастерской всегда стоит мавританский диван, небрежно заваленный подушками.
Ивэн засмеялся:
— А они когда-нибудь работают?
Эспер после недолгого колебания тоже рассмеялась:
— Наверное. Они голодают и борются, их сердца разбиваются, они в отчаянии, затем вдруг…
— Они контрабандой протаскивают свою картину мимо жюри, которое до этого отвергло ее, вешают в салоне, конечно. Публика в восторге, критики падают в обморок, а затем отталкивают друг друга в борьбе за привилегию коснуться руки этого гения. Весь Париж у его ног. После этого у него нет никаких забот, но он не позволяет славе и богатству испортить его. Он женится на чудесной девушке из провинции, терпеливо ждавшей его, или на юной модели, чистой, как подснежник, несмотря на ветреную жизнь и мавританский диван.
— Так ты читал «Сердце художника»! — воскликнула Эспер со смехом.
— Нет. Но я даже могу закончить эту историю. Наш герой становится прекрасным семьянином, качая своих малышей на обтянутом бархатом колене, и продолжает создавать шедевры одной рукой, другой лаская детей. Все очень счастливы, особенно милая маленькая женушка, теперь усыпанная бриллиантами.
— Но разве так не бывает? — разочарованно спросила Эспер. — По крайней мере веселье и жизнь настоящим мгновением. Считается, что художники непрактичны и…
— В Париже, я думаю, это называют богемным образом жизни, — перебил ее Ивэн. — Я разочаровываю тебя в роли художника. Может быть, тебе следует помнить о моем происхождении янки из среднего класса, не похожем на твое собственное, — его стул проскрипел по полу, и Ивэн встал. — По крайней мере я становлюсь примерным семьянином, — в его голосе послышалась неожиданная злоба.
Эспер вздохнула, момент близости, как всегда, был безнадежно испорчен, правда, это не причинило ей обычной боли.
Ивэн надел пальто и обмотал шею шарфом. Эспер вяло следила за его действиями. В последние дни даже мысли и чувства требовали усилий. Все чаще на нее наплывала страшная усталость. Вот и сейчас в голове Эспер зашумело, и похлебка, такая вкусная, стала тяжело давить на желудок.
— Я приду поздно, — сказал Ивэн, несколько смягчившись. — Ты выглядишь очень усталой, Эспер. Иди спать. Я отрегулирую печку, когда вернусь.
Рождество и Новый Год они не праздновали. Из дома пришли письма и посылки с коробками домашнего печенья и шерстяными носками от Сьюзэн. Письмо матери было невыразительным, а Роджер сообщал дочери и зятю, что он занялся изучением арабского языка и был поглощен этим до такой степени, что снова задержалась работа над «Памятными событиями». Он считал, что дочь наслаждается городской жизнью, такой интересной и разнообразной, вращаясь в обществе молодых талантливых художников, и думал о ней с самой глубокой любовью.
Сьюзэн была более прозаична.
«Дорогая Хэсс, — писала она. — Как ты себя чувствуешь? Старайся не перетруждаться. Сухая корка, смоченная бренди, обычно останавливает тошноту, если она тебя еще беспокоит. Не можешь ли ты приехать к нам в марте? У меня нет возможности оставить гостиницу, кроме того, я не испытываю никакой склонности к путешествиям. Дай мне знать, у тебя еще есть время. На Франт-стрит был большой пожар. Причалы Брауна и Леджера сгорели. Привезли новый насос, но он не слишком помог. Ветер был западный, и мы изрядно поволновались, но слава Богу, все кончилось благополучно.
В прошлом месяце я подала сто семьдесят один обед, получив хорошую прибыль. Дважды пришлось использовать гостиную. Вчера заходил мистер Портермэн. Он купил новый кабриолет и пару гнедых, а также строит роскошный дом на Плезэнт-стрит. Ну, я думаю, пора закругляться, так как больше новостей нет. Мы с отцом чувствуем себя хорошо. Передай привет мистеру Редлейку.
Любящая тебя мама
Сьюзэн Доллибер-Ханивуд».
Эспер много раз перечитывала оба письма. Сцены, которые они вызывали в воображении, не были яркими, однако несчастливое состояние постоянно заставляло ее вспоминать о родном городе. Эспер лежала в постели, дрожа под тонкими одеялами, и представляла картину пожара на Франт-стрит, крики, звон церковных колоколов, топот бегущих ног, шипение и грохот нового насоса, волнение и страх, витающие в дымном воздухе. Но она не могла представить Франт-стрит без причалов Брауна и Леджера.
Эспер не могла представить себе такой наплыв посетителей, вынудивший Сьюзэн обслуживать их в святая святых — гостиной, Она отсутствовала всего лишь шесть месяцев, и уже произошли изменения в доме, казавшемся неизменным, и это причиняло ей боль, как обдуманное предательство. Эспер знала, что ее рассуждения неблагоразумны, однако чувство потери не оставляло ее.
Эспер также думала об Эймосе Портермэне, его новом экипаже и новом доме. Вероятно, он собирается жениться, возможно, он и Чарити договорились в конце концов. «Я отвергла его, так что он свободен», — уговаривала она свое сердце.
Дни напролет Эспер проводила в полудреме, уставившись в потолок — обшивку, как они называли это в Марблхеде. Ей становилось все труднее вылезать из постели. Колени и ступни Эспер распухли, в висках стучала кровь, одолевала изнуряющая тошнота. Иногда черные пятна лениво проплывали перед ее глазами, и очертания печки или мольберта Ивэна расплывались в сероватое пятно. В середине января Эспер потеряла сознание на лестнице, спускаясь в туалет на нижней площадке. Ивэн, к счастью, был дома, он поднял жену и помог ей снова лечь в постель.
Редлейк был сильно озабочен, он запретил Эспер двигаться и бросился на Мерсер-стрит за доктором, чью медную табличку «Артур М. Стоун, доктор медицины» заметил раньше. Молодой доктор сам открыл дверь. У него были румяные свежие щеки и обнадеживающая улыбка. Он закончил медицинский колледж в Бельвю всего два месяца назад.
— Я, конечно, ничего не понимаю в таких вещах, — сказал Ивэн, когда они вместе поспешили к Эспер, — ее падение не было серьезным, но выглядит она очень плохо. Однако, возможно, это естественно.
— Возможно, — нервно ответил молодой доктор. У него было несколько случаев родов, но все это были здоровые молодые ирландки, которые справлялись сами за час или два. Стоун был разочарован убогим чердаком, на который ему пришлось вскарабкаться, — речь мистера Редлейка давала повод рассчитывать на богатого клиента. Однако он врач и сделает все от него зависящее.
К концу беглого и поверхностного осмотра Стоун так и не смог понять, в чем должно заключаться все от него зависящее. Женщина выглядела неважно, цвет ее кожи был плохим, сердцебиение прерывистым, сильная отечность. Даже ее руки были распухшими.
Однако казалось, боли не мучали ее, и она слабо улыбнулась ему прежде, чем снова закрыла глаза.
Мистер Стоун решил пойти домой и заглянуть в свои учебники. Перед уходом он открыл сумку, достал пузырек с настоем из перечной мяты, велел Ивэну держать жену в постели и не беспокоиться. Сказав, что вернется вечером, доктор удалился.
Эспер открыла глаза и с трудом повернула голову на подушке.
— Ивэн, — прошептала она. — Извини, что причиняю тебе столько беспокойства.
Ивэн пододвинул табуретку к кровати и взял ее руку.
— С тобой все будет в порядке, Эспер, — ровно сказал он, — я позабочусь о тебе.
Эспер лежала, глядя на задумчивое лицо мужа. Она видела, каким оно стало худым. Кости скул и подбородка проступали под темной кожей. С обеих сторон рта и между бровями появились морщины, которых она не замечала раньше. Озабоченный взгляд Ивэна концентрировался на стене за кроватью.
Эспер не издала ни звука, но слезы хлынули из ее глаз и потекли по щекам. Слезы жалости к Ивэну, к тому слабому существу, что шевелилось внутри нее и к самой себе.
Два дня Ивэн ухаживал за женой, приносил еду и выполнял не самые приятные обязанности. К следующему вечеру и к третьему визиту так и не принявшего решения доктора надобность в диагнозе отпала, так как у Эспер начались сильные схватки. Доктор Стоун понаблюдал за нею несколько минут, затем с чувством облегчения послал Ивэна за акушеркой.
Женщина была толстой. Тяжело дыша от подъема по крутой лестнице, она кинула шляпу в угол, осмотрела Эспер, удостоила молодого доктора взглядом крайнего презрения и закатала рукава.
— Вам стоило бы встряхнуться, юноша, и помочь мне, если вы не хотите потерять роженицу и младенца.
Доктор Стоун вытаращился на нее и покраснел.
— Мне кажется, что роды протекают вполне нормально, — сказал он натянуто, — к несчастью, они начались несколько рановато. Но дело в том, что она упала.
— Упала, как же! Всему виной почки, это видно любому без медицинского образования. У нее сейчас начнутся колики, надо будет их снять. В вашей шикарной сумке найдется хлороформ?
Доктор Стоун жалко взглянул на Ивэна и последовал за акушеркой за ситцевый занавес.
Ивэн оцепенел в углу, рядом с мольбертом, на котором стоял незаконченный эскиз с тремя юными леди в лодке, заказанный журналом «Очаг и Дом» для майского выпуска. Он тупо смотрел на набросок, едва различимый в тусклом свете комнаты. Из-за занавеса раздавались ужасные звуки, фигуры доктора и акушерки отбрасывали чудовищно уродливые тени.
Лицо Ивэна исказилось. Он пнул мольберт ногой. Тот качнулся и упал набок, ударившись о стену. Ивэн повернулся и, выбежав из комнаты, скатился вниз по лестнице в ледяную январскую ночь.
Новорожденная девочка так и не задышала, правда, доктор и акушерка не обратили на это особого внимания: недоношенного семимесячного ребенка вообще мало шансов выжить и при лучшем стечении обстоятельств. Они были достаточно заняты Эспер, и, когда стало ясно, что роженица вне опасности, оба отнесли это на счет сильного молодого организма, здорового образа жизни и хорошей наследственности.
Эспер быстро поправлялась. Акушерка прислала сиделку, чтобы та ухаживала за молодой женщиной и готовила еду. К концу третьей недели Эспер почувствовала себя нормально. Напряжение в груди из-за прилива молока исчезло. Ее лицо, руки и ноги вновь стали изящными, белая кожа и отливающие медью волосы приобрели живой блеск.
В недели царствования сиделки Ивэн держался подальше от дома в дневное время, он возвращался только поздно вечером и осторожно ложился со своей стороны кровати, чтобы не беспокоить жену. В семь утра Ивэн был уже одет и ждал. В тот момент, когда появлялась сиделка, он уходил. Незаконченный рисунок для «Очага и Дома» оставался на мольберте — на нем не добавилось ни одного штриха.
С того самого утра после родов они не говорили о ребенке. Тогда доктор Стоун, встретив Ивэна на площадке с трагической новостью, был шокирован тем, как мистер Редлейк прервал его вымученное вступление.
— Вы пытаетесь сказать, что ребенок мертв? — спросил Ивэн и на неохотный кивок доктора тихо добавил что-то, прозвучавшее как «Слава Богу». Он прошел к своей жене и поцеловал ее в лоб. Эспер подняла тяжелые веки и прямо взглянула на него:
— Ребенка нет, Ивэн.
— Я знаю. Тебе было тяжело, Эспер. Постарайся ни о чем не волноваться.
Доктор Стоун, оказавшийся рядом, был озадачен. Ободряющие слова и жалость соответствовали обстоятельствам, но чего-то недоставало. Стоуну показалось, что отношение мистера Редлейка к несчастной женщине скорее похоже на сочувствие друга. Невозможно было представить, что он вообще имеет какое-то отношение к этой трагедии. Он — странная птица. Художник-неудачник, подумал доктор Стоун, оглядывая захламленный чердак и размышляя о своем гонораре. Затем ему в голову пришло очевидное объяснение: конечно, они не женаты. «Ну и дурак же я», — пробормотал Стоун, проклиная себя за недомыслие. Он немедленно предъявил счет и был несколько обескуражен тем, что ему заплатили тут же и наличными. Художественный темперамент и распущенность Редлейка явно не распространялись на денежные дела. Так что доктору Стоуну не оставалось ничего, кроме как поздравить молодую женщину с полным выздоровлением и навсегда исчезнуть из жизни Редлейков. Двадцать лет спустя, когда доктор Стоун станет модным врачом, он будет рассказывать эту историю совершенно иначе, вызывая слезы в прелестных женских глазах не на одном обеде в Грэмерси-Парк.
Для Эспер ни доктор, ни акушерка, ни сиделка никогда резко не выступали из серого расплывчатого пятна. Она выполняла их команды и позволяла им делать со своим телом то, что они хотели, пока ее душа находилась взаперти в маленьком замкнутом пространстве и выжидала.
В четверг, четырнадцатого февраля, снег засверкал на ярком солнце, и через стеклянную крышу показалось синее небо. Эспер встала рано, она приготовила кофе и жареный бекон, обнаруживая в себе проснувшуюся энергию. Ивэн также, казалось, разделял жизнерадостность этого дня. Он медленно ел свой завтрак и не выказывал намерения уйти, как обычно.
— Ты прекрасно выглядишь, — заметил он, вытирая салфеткой рот и улыбаясь Эспер. — Ты хорошо себя чувствуешь?
— Как никогда, — Эспер выпрямилась, расправив плечи и откинув голову. Солнечный свет, падающий сверху, превратил ее волосы в пылающий факел, а тело, еще более стройное, чем раньше, казалось, светилось сквозь вылинявшее платье. — Я уже забыла, как это — чувствовать себя здоровой, — сказала Эспер, смеясь. Она встретила загадочный взгляд Ивэна и сделала шаг к нему. Ее руки сами собой поднялись, вытянулись, сердце сильно забилось.
— Ты хотела бы выйти из дома? — спросил Ивэн, все еще сидя за столом. — Мне кажется, в Олимпике как раз сегодня будет шоу исполнителей пародий на негритянские песни. Бедняжка, ты немногое видела в Нью-Йорке!
Руки Эспер упали, яркий румянец вспыхнул на ее щеках и исчез.
— Ну конечно, хочу. Но, Ивэн, можем ли мы позволить себе это? — обеспокоенно спросила она.
— Не волнуйся, — ответил он.
Откуда-то издалека Эспер услышала предупреждающий звонок и сердито заглушила его. «У меня сейчас нет причины для болезненных фантазий, — подумала она. — Почему я всегда так беспокоюсь, когда он реагирует не так, как я ожидаю? Он был так добр ко мне, а теперь собирается доставить мне удовольствие».
Эспер, надевая теплое шерстяное синее платье, которое Ивэн купил ей в октябре, думала о том, как приятно снова влезть в него. Она во всем искала маленькие удовольствия: синяя бархатная шляпка была ей к лицу и вполне подходила к платью, на заснеженных улицах весело звенели колокольчики саней, и празднично украшенные в честь дня святого Валентина витрины магазинов радовали своей яркостью.
Редлейки зашли на ленч в маленькое кафе, в котором ни один из них не был раньше. Эспер съела все заказанное Ивэном. Она пыталась не замечать, что муж почти ничего не ест.
Шоу было восхитительным, артисты в нелепых клетчатых розово-синих костюмах с огромными ртами, белыми на черных лицах; забавно шутили. Правда, иной раз довольно фривольно. Даже Ивэн смеялся над одной из шуток о краснокожем мужчине, чью мать напугал индеец. И большинство песен также были забавными и ритмичными. Публика с восторгом притопывала в такт ногами до тех пор, пока свет на сцене не ослаб и не исчезли все певцы, кроме квартета, который, сблизив головы, начал очень тихо петь какую-то песню.
Сначала Эспер, захваченная медленной мелодией, не разбирала слов. Она откинулась в своем кресле, чувствуя близость руки Ивэна, и еще оживленная весельем и смехом, только что разделенным с ним.
Но квартет продолжал, и публика притихла. И теперь слова пробились к Эспер, принесенные загадочной и грустной мелодией:
Посмотри-ка вниз, посмотри
На эту Одинокую Дорогу,
И, понурив голову, вздохни.
Даже закадычные друзья,
И они когда-то расстаются,
Почему тогда не ты и я?
Эспер повернула голову и взглянула на темный профиль Ивэна. Казалось, он напряженно смотрит на сцену.
— Какая глупая песня! — воскликнула она.
— Ты так думаешь? — спросил Ивэн. — Тогда пошли, — и он поднялся. Они пробрались к выходу и оказались на залитом огнями Бродвее.
Ивэн предложил жене руку, и они пешком отправились домой. Дома Эспер сняла шляпку и шаль, повесила их на вешалку, затем положила несколько маленьких поленьев в печку.
Вскоре печка разгорелась, и Эспер встала рядом с нею, прижавшись спиной к стене. В другом конце комнаты Ивэн мыл руки над умывальником.
— Ивэн, — задумчиво произнесла Эспер. Услышав ее голос, Ивэн повесил полотенце и подошел к ней.
— Ты ведь не считаешь ту песню глупой?! — Ты думаешь, что в ней — правда.
— Ты имеешь в виду «Одинокую Дорогу»? А у меня должно быть мнение о ней?
Эспер сделала нетерпеливый жест.
— Я совершенно здорова. Ты можешь перестать оберегать меня. Между нами все кончено, не так ли? Видишь ли, ты обращался со мною сегодня так, как Ма перед тем, как вести меня к врачу выдергивать зуб: она всегда давала мне имбирный пряник.
— Дорогая моя… — Ивэн шагнул к жене и остановился, — не ожесточайся так, Эспер.
— Но это правда, так ведь? — настаивала она. — Одинокая дорога — вот о чем ты мечтаешь. Чего ты всегда хотел.
Ивэн пожал плечами. Он прошел к стулу и, придвинув его к столу, сел.
— Послушай, Эспер, ты не счастливее меня. Я не могу быть мужем. Я даже не могу долго быть любовником. Я прекрасно знал, что у нас ничего не получится…
— Тогда почему ты… — голос Эспер дрогнул, и она повернулась к мужу спиной.
Ивэн вздохнул:
— Я думаю, потому, что заблуждение было прекрасным.
— Пока оно длилось, — с горечью произнесла Эспер.
— Пока оно длилось, — согласился Ивэн. Его глаза стали холодными и безжалостными. — Я думаю, что, несмотря на мои недостатки, я все же не заслужил упреков.
Нет, — подумала Эспер, — он не заслужил упреков. Он предупреждал ее с самого начала, только она не хотела слушать. И после того, как они узнали о ее беременности, он заставлял себя делать то, что ненавидел. Эспер подумала и о тех днях, когда Ивэн выхаживал ее.
Она подошла и села на другой стул за столом напротив него.
— Что ты собираешься делать, Ивэн? — спросила она очень тихо.
За мгновение до его ответа Эспер почувствовала, как из ее сердца внезапно ушла боль, а память вернула ей знакомую мелодию и слова: «Даже лучшие друзья должны когда-то расставаться, почему бы не ты и я». А мы и не были лучшими друзьями, подумала она. Мы вообще не были друзьями.
— Я отплываю в Англию на «Седрике» в следующий четверг.
— В самом деле? — равнодушно удивилась Эспер. — И ты кого-нибудь берешь с собой в качестве модели? — Она подняла голову и взглянула на Ивэна.
— Нет, — ответил он. — Я больше не хочу быть связанным никоим образом. Я буду работать в Шотландии, затем, возможно, во Франции.
— А что будут со мной?
— Ты можешь не сомневаться, я позаботился о тебе. У тебя будет все, что есть на счету в банке, и я пришлю тебе еще, когда смогу. На это путешествие дал мне деньги Дюран, — Ивэн вдруг протянул руку через стол и коснулся ее руки. — Не смотри так, Эспер. Ты вернешься в Марблхед. Ты — часть его, а он — часть тебя, разве ты еще не поняла этого?
Эспер убрала свою руку. Это прикосновение как будто воспламенило ее. Огонь поглотил холодное оцепенение, овладевшее ею.
— Почему ты тогда коснулся меня? — тоскливо прошептала она. Ее глаза неотступно искали взгляд Ивэна, но тот был непроницаем.
— Нет, Эспер, — мягко сказал он. — Я больше не поймаюсь на эту удочку. Ты видела, что со мной происходило, хотя и не понимала. Я не мог рисовать. Моя сила и уверенность в себе — все это ушло. Я не умею идти по двум дорогам одновременно. Может быть, дорога, которую я выбрал, никуда не приведет. Но я все равно должен идти по ней, не могу не идти.
В наступившей тишине было слышно, как рассыпалось прогоревшее в печке полено.
— Да, — наконец сказала Эспер, — я понимаю.
Ивэн встал и, подойдя к жене, посмотрел на нее сверху вниз:
— Ты будешь гораздо счастливее, моя дорогая, поверь мне.
Да, подумала Эспер, я буду гораздо счастливее, если уберусь подальше от этого места, где были испытаны непонимание, тоска, где я потерпела неудачу. Отправляйся домой, брошенная жена. Домой, где Ханивуды встретят тебя с радостью и защитят от оскорблений этого чужака, из-за которого ты бросила их.
Эспер поднялась и прошла за ситцевый занавес к комоду, где нашла ручку, чернила и бумагу.
Ивэн последовал за нею:
— Что ты намерена делать, Эспер?
— Я собираюсь послать маме телеграмму. Надо же ее предупредить.
— Не стоит спешить, — сказал он неловко, — нам еще надо кое-что уладить, к тому же я отплываю только через неделю.
Эспер коротко рассмеялась:
— О, в таком случае я останусь здесь еще на день или два. В конце концов это не будет сильно отличаться от прежних шести месяцев.
Ее перо зацарапало по дешевой линованной бумаге. Ивэн любовался склоненной головой Эспер, ее крепко сжатыми губами. Он видел прелестную линию плеч, груди и бедер, белизну ее тонкой руки, державшей перо, он смотрел на крупные кольца волос, немного более темных, чем раньше, цвета солнечной мадеры. Теперь, когда он освободился от Эспер, можно было бы нарисовать ее. В ее лице была теперь застывшая покорность, символизирующая дух той рыбачки, которую он пытался изобразить в Марблхеде. Тогда в ее лице не было ничего, кроме юного волнения и желания принести радость.
Ивэн, так страстно желавший оставить жену, как только представится возможность, теперь мешкал, охваченный болью, отличной от боли Эспер, но такой же сильной.
— Будь так добр, Ивэн, пошли эту телеграмму, И, я думаю, ты найдешь, где переночевать.
Ивэн наклонил голову и молча взял протянутый ему листок. Минуту они стояли друг против друга. Огонь в печи уже погас, парафиновая лампа шипела и выбрасывала дым через треснувшее стекло. За стеклянной крышей над ними лежала черная ночь.
— Прости меня, — тихо сказал Ивэн. Он отвернулся и вышел, осторожно закрыв за собой дверь.
Он вернулся утром с двумя сотнями долларов и билетом в Бостон. Они были очень вежливы друг с другом. Эспер спокойно приняла деньги и билет, и затем гордо заявила, что больше ничего от мужа не хочет:
— Я буду жить дома, как раньше.
Ивэн упомянул о разводе.
— Мне все равно, — сказал он, — но со временем ты, возможно, захочешь быть свободной. Я сделаю, конечно, все необходимое, стоит лишь написать мне.
Эспер ничего не ответила, так как это казалось ей неважным. У нее больше не было ни слез, ни желания плакать. Она смотрела на себя и Ивэна как бы со стороны.
Ивэн пытался быть щедрым, поделиться с нею своим небольшим имуществом, в том числе и картинами. Эспер ничего не приняла.
Когда их разговор был закончен, она протянула Ивэну руку и сказала:
— Я думаю, теперь все.
Ее рука была прохладной и твердой, ее глаза — холодными и зелеными, как море. «Она похожа на свою мать, — подумал Ивэн, — думаю, она не так уж сильно любила меня».
— До свидания, — спокойно произнесла Эспер. — Теперь, когда ты избавился от своего якоря, я надеюсь, ты станешь великим художником.
— Эспер, не надо… Может быть, я вовсе не художник, просто…
— До свидания, Ивэн, — повторила она.
В семь часов вечера ее коробка и сундук были уже упакованы и приготовлены к утреннему поезду в Бостон. Эспер выпила стакан молока и теперь сидела за столом, пытаясь разобрать строки в журнале, который уже читала два месяца назад. Лампа как всегда шипела и пахла парафином. Но запах краски и скипидара из комнаты исчез. В том углу уже не было ни мольберта, ни полотен, вместо них стоял ее сундук.
Еще одна ночь на этой кровати. Эспер взглянула на нее с отвращением: облезшая пятнистая медь, не хватает двух шариков на завитках, комковатый матрац, провисшие пружины, которые скрипели и проваливались, если неосторожно поворачиваться. На этой кровати она познала страсть и горечь, рождение и смерть, но воспоминания уже были смутными. Это случилось с кем-то другим, вроде Корины, героини Харпера. Эспер листала страницы журнала, перечитывая отдельные отрывки рассказа.
Ивэн сделал иллюстрацию к концовке рассказа, где Корина стояла в свадебном платье с бриллиантовой диадемой на голове.
Эспер швырнула журнал через стол. Придется выйти пораньше, чтобы найти носильщика, подумала она. Мне потребуется много времени. Поезд, идущий вдоль побережья, отправлялся от перекрестка Двадцать седьмой улицы и Четвертой авеню. Будет ли остановка в Нью-Лондоне, может, стоит взять с собой сэндвичи? Сколько придется ждать в Бостоне марблхедский поезд? Эспер почти не помнила деталей поездки в Нью-Йорк.
Хотела бы я иметь часы, подумала она. У Ивэна часы были, но у нее никогда не было своих собственных. Она привыкла судить о том, что пора вставать, по рассвету, затем ориентировалась по колоколам церкви Грейс, созывавшим прихожан на заутреню, обедню и вечерню. Хорошо было бы уехать сегодня, подумала Эспер, но вечернего поезда не было. Может быть, уже не слишком рано, чтобы ложиться спать?
Эспер подняла заслонку печки и поворошила остывающие угли. Вдруг она услышала шаги на лестнице, четвертая ступенька сверху, как всегда, заскрипела. Эспер уронила кочергу, и сердце ее подпрыгнуло. Но Ивэн не мог вернуться. Все было кончено. Зачем ему возвращаться?
В дверь сильно постучали. Эспер резко выдохнула, глядя на облупленную деревянную обшивку.
— Ивэн? — крикнула она дрожащим высоким голосом. В ответ раздался тихий неясный шепот.
Эспер отперла дверь и на дюйм приоткрыла ее. Кто-то очень большой, гораздо выше Ивэна, стоял на темной лестничной площадке.
— Что вам нужно? — испуганно прошептала она, налегая на дверь телом.
Незнакомец придвинулся ближе:
— Не бойтесь, Эспер. Это Эймос Портермэн. Впустите меня.
Эспер медленно отодвинулась и потянула дверь за ручку. Эймос вошел, стряхивая снег с сапог. Его взгляд скользнул по холодному жалкому чердачному помещению. Эймос внимательно посмотрел на Эспер, худую и бледную, какой он никогда ее не видел. Прижавшись к стене у печки, она пристально вглядывалась в него. — Бедное мое дитя, — сказал наконец Эймос, — я приехал, чтобы забрать вас домой.
Черная волна надежды и разочарования отхлынула от Эспер. Она оторвалась от стены и подошла к нему:
— Как это мило с вашей стороны, мистер Портермэн. Дайте мне ваше пальто и шарф. Это Ма послала вас?
— Нет, но она показала мне вашу телеграмму, и я решил поехать, а она была этому рада. А где же Редлейк, моя дорогая?
Моя дорогая. Так часто называл ее Ивэн, и всегда в этих двух словах был оттенок иронии.
Эспер пожала плечами:
— Я не знаю. Он ушел.
Тяжелый подбородок Эймоса угрожающе выпятился. Под светлыми бровями его глаза сузились до щелочек:
— Трусливый ублюдок. Я найду его и…
— Нет-нет, — устало проговорила Эспер, — пожалуйста, оставьте. Я не хочу говорить об этом.
Эймос тяжело сел на второй стул. Стул Ивэна. Его сильные руки упирались в бедра.
— Ну, — сказал он, — ну хорошо… — Дыхание Эймоса выходило легким паром в холодной комнате. — Я не изменил своего отношения к вам, и мне совсем не хочется огорчать вас.
Эспер посмотрела на Портермэна и слегка улыбнулась. Его присутствие успокаивало ее, даже в комнате, казалось, стало теплее. Значит, он еще любит меня?
— Как поживают мои родители? — спросила она. — Как там гостиница и ваша фабрика?
Эймос покачал головой. Он видел изнеможение в ее осанке, слышал усталость в голосе. Казалось, она прошла через худшее, чем он представлял. Хотя и того, что миссис Ханивуд рассказала ему о мертворожденном ребенке и о том, что муж бросил ее, было достаточно. Ублюдок, снова подумал Эймос. Ему хотелось обнять Эспер и прижать к себе, как ребенка, дав ей отдых и успокоение на своей груди.
— Вопросы подождут, Хэсс, — сказал он тихо. — Вы выглядите так, будто вот-вот упадете. Отдохните немного, а я вернусь с кэбом утром, ровно в восемь. Если вы еще будете спать, я разбужу вас.
— Спасибо, — поблагодарила его Эспер, — я все думала, как мне завтра справиться.
Эймос встал, и она, подойдя к нему, положила ладонь на его сильную руку. С ним Эспер не ощущала ни неловкости, ни неуверенности, ни страха получить отпор, потому что это не имело значения. С Ивэном она чувствовала себя неловкой, а с Эймосом — невесомой и подвижной, как ртуть.
— Смотрите, как бы не вскружил вам голову огромный ревущий город — сказала она с легкой улыбкой. — О, я совсем забыла, что вы не марблхедец.
Эймос накрыл ее ладонь своей:
— Вы и вправду забыли об этом, Эспер? На самом деле?
Рука Эспер мягко ускользнула от него, но Эймос был счастлив. Счастливее, чем когда-либо прежде в своей жизни. Его короткая любовь к Лили-Розе была совсем не похожа на чувство к Эспер. Не было ни одного дня после замужества мисс Ханивуд, чтобы Эймос не думал о ней с острой тоской. И теперь, наконец, у него появилась надежда. Эспер, конечно, не скоро забудет этого парня. Предстоит еще бракоразводный процесс. Эймос досадливо поморщился. Ну что ж, это можно будет сделать без лишнего шума. Но если я буду ей нужен, мы вместе переживем это. Он представил Эспер одетой в бархат и кружева, стоящей в роскошном холле его нового дома, ожидающей его прихода. И она будет улыбаться, как теперь — нежно и благодарно.
Эймос обернул шарф вокруг шеи и взял шляпу.
— Да, моя дорогая, — мягко сказал он Эспер, — я буду счастлив вернуть вас дому, которому вы принадлежите.
— Я возвращаюсь, — прошептала Эспер. Затуманенным взглядом она смотрела на пустой угол, где еще недавно стояли картины Ивэна.
