Глава 17

В комнате наступило молчание. Камин горел по-прежнему, но Мэри вдруг стало холодно. Каждый ждал, чтобы другой заговорил первым; Фрэнсис Дэйви глотнул воздух, как с ним бывало в минуты волнения. Наконец, девушка осмелилась взглянуть на него в упор; к ее удивлению, прежде бесстрастные глаза, пристально следившие за ней с другой стороны стола, теперь потеряли холодность и безликость: на его бледном лице-маске они вдруг ожили и заговорили. Да, он хотел, чтобы она все знала. Но она цеплялась из последних сил за неведение как единственное спасение. Если она даст понять, что обо всем догадалась, ей больше не на что рассчитывать.

Его взгляд требовал, чтобы она прервала молчание, но Мэри продолжала греть руки у огня, недоуменно улыбаясь.

— Сегодня вам нравится играть в таинственность, мистер Дэйви.

Он не сразу ответил, подался вперед, глотнул воздух и вдруг сменил тему.

— Не нужно притворяться, Мэри Йеллан. Вы потеряли в меня веру не сейчас, а гораздо раньше, еще до моего возвращения домой, — сказал он. — Вы открыли мой ящик и видели рисунок, он ведь вас взволновал, не так ли? Нет, я не шпионил за вами, — ответил он на ее недоуменный взгляд. — У меня нет привычки подглядывать в замочные скважины. Просто я заметил, что бумага сдвинута. Вы не могли не задать себе вопрос, который, я уверен, беспокоил вас и раньше: «Что за человек этот пастор из Алтарнэна?» Поэтому, услышав мои шаги, вы сели ко мне спиной, чтобы не смотреть в лицо, ваш взгляд мог вас выдать, вы это отлично знали. Не надо так шарахаться от меня, нам больше нет необходимости притворяться, мы можем говорить откровенно — вы и я.

Мэри повернулась в его сторону, опять отвернулась: в его глазах она прочитала то, что хотела узнать.

— Извините, я действительно открывала ваш ящик, я просто не знаю, как это вышло, — случилось помимо моей воли. Что касается рисунка, я в этом мало понимаю, не мне судить, хорош он или плох.

— Я говорю не о достоинствах и недостатках наброска, а о его содержании: признайтесь, вы ведь испугались.

— Да, пожалуй.

— Тогда вы сказали себе: «Этот человек — насмешка природы, я его не понимаю, мы говорим на разных языках». Так ведь? В этом вы были правы, Мэри Йеллан. Я живу в прошлом, когда люди были смелыми и решительными, а не покорным стадом, в которое они сейчас превратились. Вас в истории, наверное, привлекают герои в расшитых камзолах, гетрах и туфлях с острыми носами — меня они никогда не интересовали. В древнейшие времена, когда реки и моря были сплошным океаном, по земле ступали могущественные боги. Это — мои герои.

Он встал, подошел к огню — долговязая фигура, темная, в ореоле белых волос. Голос снова стал мягким и ласковым, каким она его знала.

— Если бы вы изучали историю, вы бы поняли, — сказал он, — но вы женщина и живете в девятнадцатом веке, поэтому то, что говорю я, вам непонятно. Да, я — ошибка природы — живу не в своем месте и не в свое время, родился с предубеждением против этого века и вообще всего человечества. В наше время трудно обрести душевный покой и гармонию. Первозданной тишины больше нет, даже в горах. Я надеялся найти ее в христианской церкви, но догмы мне претят, а все основание ее построено на волшебной сказке. Сам Христос, главная фигура в религии, — марионетка, придуманная человеком. Но полно, — продолжал он, — об этом мы сможем поговорить позднее, когда нам не будет угрожать погоня. Впереди у нас много времени, целая вечность. Единственную роскошь мы можем себе позволить, чтобы приблизиться к древним богам, — мы поедем налегке, без багажа, боги не возили за собой чемоданов.

Мэри вцепилась в кресло.

— Я вас не понимаю, мистер Дэйви.

— Да нет же, вы меня прекрасно понимаете. Вы ведь знаете теперь, что хозяина таверны «Ямайка» убил я, и его жену тоже. Если бы я знал о жестянщике, и он бы не гулял на этом свете. Вы отлично знаете, что это я руководил всей контрабандой на побережье и устраивал крушения. Ваш дядя только формально считался главным. Вот здесь в кресле, где вы сидите, по ночам сидел Джоз Мерлин, на столе перед ним лежала карта Корнуолла, я его подробно инструктировал, а он робко мял шляпу в руках, подобострастно ловил мои указания — гроза всей страны. Без моих распоряжений он был слепым котенком, бедный забияка и хулиган, едва отличавший правую руку от левой. Я его держал в повиновении, играя на его непомерном тщеславии, позволял приписывать себе все заслуги. И чем больше его боялись, тем больше это ему льстило. Нам везло в деле, поэтому он держался за меня. Никто не знал о нашем союзе. Впервые мы споткнулись о вас, Мэри Йеллан. Ваша умная головка и широко посаженные наблюдательные глазки вбили первый клин между нами. Тогда я почувствовал, что конец близок. В любом случае, игра подходила к концу. Как я ненавидел вас за вашу смелость и честность! И как восхищался вами! Конечно, вы слышали, что я был в гостевой комнате в ту ночь. Да, это был я. Потом вы обнаружили веревку на кухне. Вы тогда бросили первый вызов!

Потом вы выслеживали вашего дядю на болотах, когда он шел на встречу со мной к Рафтору; потеряв его в темноте, вы наткнулись на меня и поведали мне свои секреты. Разве я не был вам другом и хорошим советчиком? Сам главный судья не мог бы дать лучшие советы в этом деле. Ваш дядя не знал о нашем союзе и никогда бы не догадался. Он сам виноват в своей смерти — вышел из повиновения. Я знал о вашем решении выдать его при первой возможности. Поэтому он не должен был предоставлять вам повод, я ему запретил, со временем ваши подозрения улеглись бы. Но он напился до бесчувствия перед Рождеством, наделал кучу глупостей и переполошил всю страну. Я знал, когда ему накинут веревку на шею, он меня выдаст. Поэтому он должен был умереть, Мэри Йеллан, и ваша тетушка тоже, она была его тенью, частью его самого. Если бы вы оказались в тот вечер в таверне «Ямайка», вы бы тоже погибли, нет, пожалуй, вас я не стал бы убивать.

Он наклонился к ней, взял за руки и поставил перед собой.

— Нет, — повторил он. — Вы бы не умерли, вы бы поехали со мной, что вы и сделаете сегодня, сейчас.

Она смотрела на него расширенными глазами. Его глаза вновь ничего не выражали, от них веяло холодом, как раньше, но рука, сжимавшая ее запястье, была тверда и не собиралась отпустить ее.

— Вы ошибаетесь, — сказала Мэри. — Вы бы убили меня в тот вечер. Тогда меня спас случай. Значит, вы убьете меня сейчас, я не собираюсь следовать за вами, мистер Дэйви.

— Предпочитаете смерть бесчестию? — съязвил он. Тонкая морщина прорезала воскообразное лицо. — Я не дам вам выбора. Вы ничего не знаете о жизни, все ваши знания о людях взяты из устаревших книг, там дурной человек сразу виден — у него из-под плаща торчит хвост, а из ноздрей извергается пламя. Вы доказали, что вы — опасный противник, поэтому я предпочитаю, чтобы мы были рядом, в одной упряжке. Эту дань вы заплатите мне. Вы молоды, в вас чувствуется здоровая закваска, мне не хотелось бы разрушать эту гармонию. Думаю, что со временем наша дружба, отступившая сегодня, снова вернется.

— Да, вы имеете полное право относиться ко мне как к ребенку, притом, к глупому ребенку, мистер Дэйви. Я это заслужила. С момента нашей первой встречи в ноябре я только и делаю одну глупость за другой. Наша дружба с самого начала была циничной насмешкой и бесчестьем — вы давали мне советы, не отмыв кровь невинных людей с ваших рук. Дядя, по крайней мере, не кривил душой — пьян он был или трезв, свет знал о его преступлениях; они мучили его по ночам, он сам приходил от них в ужас. А вы облачились в святые одежды, они, как щит, оберегают вас от подозрений; вы прячетесь за крестом… Мне вы говорите о дружбе…

— Мне нравится ваше негодование и непокорность, Мэри Йеллан. В вас есть искра, которой обладали женщины прошлых веков. Ваше общество окажет честь любому, от него добровольно откажется только дурак. Прошу вас, не будем говорить о религии. Когда вы узнаете меня лучше, мы вернемся к этой теме, я расскажу, как пытался спрятаться в религии от себя самого, а обнаружил, что она построена на ревности, ненависти и жадности — этих созданных человеком спутниках цивилизации, в то время как язычники были намного чище.

Моя душа не могла этого вынести… Бедная Мэри, вы уже нарочно стоите в девятнадцатом веке, не понимая, куда он ведет нас. Вы считаете меня выводком и позором для вашего маленького мирка… Ну, ладно, готовы ли вы? Ваш плащ висит в холле, я жду.

Она отступила к стене, смотря на часы, но он не отпускал ее руки, только сильнее сжал запястье.

— Вы должны меня понять, — сказал он мягко, — в доме никого нет, вы знаете. Если будете кричать, никто не услышит. Но, признаюсь, хотелось бы избежать этой вульгарной сцены. Наша добрая Ханна сейчас сидит у камина в своем доме по ту сторону церкви. У меня в руках больше силы, чем вы предполагаете. Альбиносы кажутся хрупкими, но это заблуждение. Ваш дядя знал мою силу. Мне не хотелось бы причинять вам боль, Мэри Йеллан, или портить вашу привлекательную внешность, чтобы утихомирить вас, если вы начнете шуметь. Но я буду вынужден это сделать, если вы не примете мое предложение. Ну, я вас не узнаю! Где ваш азарт к приключениям, ваша смелость, наконец?

Она видела по часам, что он уже просрочил свой лимит времени и должен спешить. Его хорошо скрываемое нетерпение выдавали плотно сжатые губы и искры в глазах. Была половина девятого, Джем уже должен был побывать у кузнеца в Уорлегане. От Алтарнэна его отделяло двенадцать миль, не больше. И Джем не такой дурак, как она. Девушка старалась быстро обдумать положение, взвешивая свои шансы на успех и поражение. Если она поедет с Фрэнсисом Дэйви, то будет ему обузой и тормозом, это неизбежно, он на это, видно, рассчитывал. Погоня будет следовать по пятам, ее присутствие выдаст его рано или поздно. Если отказаться, в лучшем случае, она получит нож в сердце, не будет же он связывать себя раненной спутницей, несмотря на все его льстивые признания.

Он назвал ее смелой, склонной к приключениям. Ну, что ж, надо ему доказать, насколько она отважна, и что умеет подумать о себе не хуже, чем он. Если он не совсем нормальный — в этом девушка была убеждена — его болезнь приведет его к гибели; если он не ненормальный, она заставит его еще раз споткнуться о себя, пустит в ход всю свою женскую изворотливость и померяется с ним умом и хитростью. На ее стороне правда и вера в Бога, а он уже вне закона, в аду, который сам себе соорудил.

Она улыбнулась, приняв решение, теперь можно было без страха посмотреть ему в глаза.

— Я поеду с вами, мистер Дэйви. Но я буду неудобной спутницей, вы пожалеете, что взяли меня с собой.

— Мне все равно, кем вы будете — другом или врагом. Я знаю, что привязываю камень на шею, но это меня еще более влечет к вам. Вы скоро забудете свои уловки и причуды цивилизации, которые впитали с детства. Я научу вас жить так, Мэри Йеллан, как люди живут уже четыре тысячи лет, если не больше.

— Не думаю, что мы сможем понять друг друга, мистер Дэйви. На вашей дороге я вряд ли буду хорошим компаньоном.

— Дороге? Я не говорил о дорогах. Мы поедем по болотам и горам, по гранитным скалам и камням, как делали когда-то Друиды.

Она чуть не расхохоталась ему в лицо, но он повернулся к двери и распахнул ее перед ней. Проходя в коридор, она насмешливо поклонилась. Ее переполнял необузданный азарт, страха как не бывало. Ничто не имело значения, ее окрыляло сознание, что человек, о котором она думает, которого любит, на свободе, и руки его не запятнаны кровью. Если бы ей захотелось, можно было бы кричать во весь голос о своей любви, не боясь позора. Она знала: то, что он сделал, он сделал ради нее, он вернется к ней снова. Мысленно девушка представляла, как он скачет во весь опор по дороге в погоне за ними, слышала его торжествующий крик.

Мэри прошла за Фрэнсисом Дэйви к конюшне, где стояли оседланные лошади. К этому она не была готова.

— Вы собираетесь ехать в карете?

— Вы и так достаточно тяжелый груз, — отпарировал пастор. — Я не собираюсь обременять себя лишним багажом. Мы поедем налегке. Вы ведь умеете ездить верхом, каждая женщина, родившаяся на ферме, владеет верховой ездой; я буду держать ваши поводья. Большой скорости, увы, не могу обещать, лошадь уже поработала сегодня, многого с нее не возьмешь; что касается серой, она хромает, быстро идти не сможет. Ах, Непоседа, ты виновата, что приходится удирать. Если бы ты не потеряла гвоздь на дороге, твой хозяин был бы в безопасности. В наказание ты сегодня повезешь эту женщину.

Ночь стояла сырая и темная, дул пронизывающий холодный ветер. Небо заволокли низко нависшие тучи, закрыв луну. Такая ночь была на руку викарию из Алтарнэна, казалось, природа приняла его сторону и ополчилась против Мэри. Девушка взобралась в седло, гадая, проснется ли кто-нибудь в деревне, если она закричит и станет звать на помощь. Но тут же ощутила руку на своей ноге, пастор помог ей укрепить стремя, и, взглянув на него из седла, девушка заметила блеск стали под плащом. Он поднял голову, улыбнулся многозначительно, дав понять, что все детали хорошо продуманы.

— Это ни к чему не привело бы, Мэри, в Алтарнэнс все ложатся спать рано, пока они проснуться и протрут глаза, я буду уже далеко, а вы… вы будете лежать на земле, на сырой болотной траве вместо подушки, ваша молодость и красота погибнут вместе с вами. Ну, поехали. Если руки и ноги замерзли — движение их согреет. Непоседа везет хорошо.

Не ответив, она взяла поводья. Раз уж начала опасную игру, надо довести ее до конца.

Он сел на свою низкорослую лошадь, и они тронулись в странный путь, как два паломника.

Когда проезжали мимо закрытой церкви, он снял свою черную широкополую шляпу и склонил голову.

— Вы бы послушали, как я проповедовал, — сказал он тихо. — Они сидели передо мной, как овцы, так я изобразил их на рисунке: рты раскрыты, души в полусне. Церковь — просто крыша над головой, с четырьмя стенами. Но они верили в ее святость, потому что когда-то ее освятили человеческие руки. Они не знают, что под фундаментом лежат кости их предков-язычников и старые гранитные алтари, на которых приносились жертвы задолго до того, как Христос был распят на кресте. Я стоял в церкви в полночь, Мэри, и слушал тишину; она звучит — слышен шепот, из-под земли вырываются мятущиеся звуки, они рвутся наружу, не ведая, что над ними стоит церковь и деревня Алтарнэн.

Его слова прозвучали впечатляюще, Мэри унеслась мыслями в узкие коридоры таверны «Ямайка». Она вспомнила, как стояла над трупом дяди, распростертом на полу, от стены исходил ужас, обитавший там с давних времен. Его смерть сама по себе была ничто, просто повторение того, что происходило на этом месте очень давно, когда не было таверны «Ямайки», а возвышенность, на которой она стоит, была покрыта только камнями. Вспомнила, как дрожала тогда, словно нечеловеческая ледяная рука коснулась ее. Сейчас она снова дрожала от страха, глядя на странные бесцветные глаза Фрэнсиса Дэйви, обращенные в прошлое.

Они подъехали к краю болота и каменистому тракту, ведущему к форду, через ручей и дальше в самое сердце болот, где не было дорог и тропинок, только жестокая болотная трава и мертвый колючий кустарник. Лошади то спотыкались о камни, то проваливались в мягкую землю на краю болота, но Фрэнсис Дэйви уверенно ехал вперед, безошибочно ориентируясь в темноте и всегда выезжая на твердую почву. Скалистые вершины скрывали всадников, плечом к плечу они пробирались меж холмов осторожными медленными шагами.

Надежда Мэри на то, что их обнаружат, стала угасать. Между ними и Уорлеганом расстояние увеличивалось, уже остался позади Северный Холм. В этих болотах было что-то таинственное, что сделало их неприступными, словно они простирались в вечность. Фрэнсис Дэйви знал их секрет и продвигался в темноте, как слепой в своем доме.

— Куда мы едем? — спросила, наконец, девушка.

Он улыбнулся и указал на север.

— Настанет время, когда слуги закона будут прочесывать побережье Корнуолла. Я говорил об этом, когда мы возвращались из Лонсестона. Но сегодня и завтра нам это не грозит, никто нам не помешает добраться до цели. Пока все скалистые места от Боскасла до Картланда патрулируются только чайками да дикими птицами. Атлантический океан всегда был моим другом, немного диким, иногда более жестоким, чем мне хотелось, но всегда другом, тем не менее. Вы слыхали о кораблях, Мэри Йеллан, хоть в последнее время вы предпочитаете о них не говорить, но из Корнуолла нас увезет именно корабль.

— Так мы уедем из Англии, мистер Дэйви?

— Что еще можете вы предложить? С сегодняшнего дня алтарнэнский священник вынужден покинуть Святую Церковь и снова стать изгнанником. Вы увидите Испанию, Мэри Йеллан, Африку, узнаете, как светит солнце в тропиках; вы почувствуете песок пустыни под ногами, если на то будет ваша воля. Не верите?

— Все, что вы говорите, кажется мне фантастикой, совершенно нереальным вымыслом, мистер Дэйви. Вы отлично знаете, что я сбегу при первой возможности, может быть, в первой же деревне, где мы остановимся. Я поехала с вами, потому что иначе вы бы меня убили, но днем, когда вокруг будут люди, вы будете так же бессильны, как я сейчас.

— Как хотите, Мэри Йеллан. Я готов рискнуть. Вы забываете в счастливом заблуждении, что северный берег Корнуолла очень отличается от южного. Вы родились и выросли в Хелфорде, насколько я знаю. В тех местах деревни лепятся друг к другу, как ласточкины гнезда, около реки вьются бесчисленные тропинки, по которым всегда проходит много людей, домики льнут прямо к проселочным дорогам. Северное побережье совсем не такое гостеприимное, вы это сразу почувствуете. Оно так же безлюдно, как эти болота, вы не увидите ни одного человеческого лица, кроме моего, пока мы не доберемся до райского уголка, куда мы держим путь.

— Ну, хорошо, здесь вы все отлично предусмотрели, пусть так, — сказала Мэри с вызовом, рожденным страхом. — Пусть мы сядем на корабль и прибудем в Испанию или Африку или куда-нибудь еще. Неужели вы думаете, что я не выдам вас, убийцу невинных людей?!

— К тому времени вы об этом забудете, Мэри Йеллан.

— Забуду, что вы убили сестру моей матери?

— Да, и многое другое: болота, таверну «Ямайку»… и как, спотыкаясь, бежали по болотам навстречу мне. Забудете свои слезы в карете, которая везла вас из Лонсестона в канун Рождества, и того молодого человека, который был их причиной…

— Вам угодно сегодня укорять меня личными переживаниями?

— Да, мне доставляет удовольствие задевать ваши чувствительные струны. Ну, не хмурьтесь и не кусайте губы. Ваши мысли нетрудно угадать. Я говорил раньше, что выслушал много исповедей и знаю, о чем мечтают женщины, знаю лучше вас. В этом я могу даже поспорить с братом хозяина таверны «Ямайка».

Он снова улыбнулся, Мэри отвернулась, чтобы не видеть его колючих глаз.

Они продолжали путь в молчании, вскоре ей показалось, что темнота сгущается, воздух становится плотнее, уже трудно стало различать очертания холмов. Лошади осторожно нащупывали землю, то и дело останавливались и фыркали испуганно, словно опасаясь западни. Земля пошла коварная, сплошь пропитанная влагой. Мэри поняла по тому, как лошади хлюпали по мягкой проваливающейся под копытами траве, что они въехали в самую середину болот. Этим объяснялось поведение лошадей.

Мэри взглянула на спутника, стараясь угадать его настроение. Он подался вперед в седле, пристально вглядываясь в темноту, осторожно нащупывая каждую кочку. Плотно сжатые губы, заострившийся профиль выдавали крайнее напряжение нервов и сил. Неосторожный шаг мог окончиться трагически. Волнение всадника передалось лошади. Девушка вспомнила, как эти места выглядят при дневном свете: длинные бурые стебли болотной травы сплошным колышущимся ковром покрывают поверхность. Над ним мерно кивают темными шапками длинные тростники, и этот причудливый узор природы скрывает под собой вязкую трясину, гибельную для всего живого, затаившуюся в ожидании новой жертвы. Она знала, что самые опытные охотники, изучившие эти места наизусть, могут внезапно ошибиться и исчезнуть, не успев позвать на помощь. Фрэнсис Дэйви знал болота, но и он мог оступиться.

Вода в болотах коварна — ее не слышно. Когда течет ручей, он журчит и бурлит, и мурлычет свою песенку. А вода в болоте молчит, и первый неточный шаг может стать последним. Девушка напряглась, как струна, готовая выброситься из седла, как только лошадь споткнется, и пробираться ползком наощупь через колючие заросли тростника. Она услыхала, как пастор глотнул, это подсказало, что опасность велика, и привело ее в совершенно паническое состояние. Он вглядывался в темноту: то вправо, то влево, сняв шляпу, чтобы было лучше видно; туман опускался, покрывая влагой волосы и одежду. Запахло гниющей травой. Вдруг белая завеса тумана опустилась прямо перед всадниками, отгородив их стеной от всех звуков и запахов.

Фрэнсис Дэйви натянул поводья. Обе лошади повиновались ему мгновенно, дрожа и испуская пар, который тут же сливался с туманом. Они постояли немного, ибо туман на болотах может исчезнуть так же внезапно, как появиться, но на этот раз не было похоже, что он быстро рассеется. Он окутывал их, как паутина.

Тогда Фрэнсис повернулся к Мэри. Рядом с ней он выглядел призраком. На воскообразном лице трудно было прочитать, о чем он думал, что чувствовал.

— Погода портит все дело. Я знаю, такие туманы держатся долго, по нескольку часов. Продолжать путь очень рискованно, еще опаснее возвращаться. Нужно ждать рассвета здесь.

Она не ответила; отсрочка давала слабую надежду, хотя туман мог остановить и тех, кто преследовал их.

— Где мы находимся? — спросила Мэри, пока он держал поводья обеих лошадей, уводил их влево, подальше от низины на более крепкий каменистый участок суши. Белый сырой туман полз неотступно за ними.

— Вы можете отдохнуть, Мэри Йеллан, — сказал он. — Здесь есть пещера, она укроет от сырости, спать вы будете на гранитной постели Ратфорта. А завтра будет видно…

Лошади с трудом поднимались по каменистым склонам, оставляя туман позади. Вскоре Мэри, закутавшись в плащ, сидела, как изваяние, в каменном укрытии. Подтянув колени к подбородку, обхватив их руками, она стремилась защититься от сырости, но влага проникала в складки одежды и добиралась до кожи, обдавая неприятным холодом. Скалистая вершина Рафтора возвышалась над туманом, как гигантское лицо. Облака проплывали над ними, густые и плотные, скрывая вид на болота.

Воздух здесь был кристально прозрачным и чистым, словно не хотел знать о том, что на земле внизу не видно ни зги, и все живое спотыкалось и двигалось наощупь в густом мраке. Воздух наверху жил отдельной жизнью — ветерком нашептывал что-то ласковое камням, шуршал ветками кустарника, то вдруг издавал вздох, острый, как лезвие ножа и такой же холодный, он пролетал по плоским отполированным глыбам и эхом отдавался в пещерах. Потом все звуки сливались в единую невнятную песню гор. Затем снова наступала недолгая тишина.

Лошади были укрыты в пещере, они стояли, прижавшись головами друг к другу, но видно было, что они чувствуют себя неуютно и неспокойно, то и дело поворачиваясь мордами к хозяину, как бы ища защиты и совета. Он сидел в стороне, в нескольких ярдах от Мэри, иногда она чувствовала его испытующий взгляд, взвешивающий шансы на успех. Она была начеку, готовая в любую минуту к атаке; когда он сделал движение, подвинулся или повернулся на своем каменном сидении, она отпустила колени и замерла, сжав кулаки.

Он посоветовал ей заснуть, но сон не приходил, а если бы и пришел внезапно, она отогнала бы его прочь, как можно прогнать только врага. Она знала, что может заснуть помимо своей воли, но, когда проснется, почувствует его холодные влажные руки на горле и его восковую маску над своим лицом. Короткие белые волосы нимбом окружат его голову, в глазах зажжется знакомый ей торжествующий блеск. Здесь было его царство, он здесь властитель этого молчаливого мира — венец мироздания, всемогущее божество.

Мэри вдруг услышала, как он откашлялся, намереваясь что-то сказать, но ничего не произнес, только ветер снова зашептал свои секреты. Девушка подумала, как далеки они друг от друга, два человека, волею случая оказавшиеся в этом месте, но разделенные вечностью. Ей стало страшно, что она может стать пленницей чуждой ей воли, раствориться в его тени, погибнуть как личность.

Ветер усилился, налетая на камни, он оставлял за собой стоны и рыдания. Этот ветер был ниоткуда и летел в никуда. Он поднимался от камней и с земли внизу, он завывал в пещерах и ущельях скал — сначала вздох, потом жалобное стенание — отзываясь в воздухе зловещим заунывным хором мертвецов.

Мэри плотнее закуталась в плащ и натянула капюшон, чтобы не слышать, но ветер свирепел, трепал волосы, заползал вглубь пещеры холодными колючими порывами.

Было непонятно, откуда он появился: внизу густой туман и облака создавали естественный заслон. Здесь же, на вершине, ветер бушевал, нашептывая неясные страхи, рыдая от воспоминаний об отчаянии и кровавых битвах седых веков, скорбел об одиночестве пещерным эхом, прямо над головой девушки, словно сами Боги извергали звуки с устремленной в небо вершины Рафтора. Мэри казалось, что она слышит множество голосов, звук тысяч бегущих ног, и камни вокруг нее превращаются в людей с иссушенными временем нечеловеческими лицами, изборожденными складками и морщинами, как скалы вокруг; они говорят на непонятном языке, а их пальцы на руках и ногах скрючены, как лапы хищной птицы. Они смотрят на нее и сквозь нее каменными глазами, не замечая, словно она маленький одинокий листок, гонимый ветром неизвестно куда, достойный только презрения, ибо они сами боролись, побеждали и стоят по праву на страже времени, гигантские изваяния древности.

Вот они надвигаются на нее сплошной шеренгой, готовые раздавить, она вскрикивает, вскакивает на ноги, каждая жилка трепещет от напряжения и страха.

Ветер утих, глыбы гранита по-прежнему возвышались над головой. Фрэнсис Дэйви пристально наблюдал за ней, подперев руками голову.

— Вы заснули, — сказал он.

Девушка запротестовала, пытаясь разуверить его и не веря сама тому, что говорит.

— Вы устали, не упрямьтесь, до рассвета вы можете отдохнуть. Сейчас расслабьтесь, еще долго ждать. Расслабьтесь, Мэри Йеллан, не боритесь с природой. Вы боитесь меня? Думаете, я воспользуюсь вашей слабостью?

— Я ничего не боюсь, просто не могу спать.

— Вы продрогли, сидя на камнях. Мне не теплее, но на моем месте не так дуст. Мы могли бы согреться, если бы сели рядом.

— Мне не холодно.

— Я предложил это, потому что знаю здешние ночи. Самое холодное время — после рассвета, перед восходом солнца. Вы поступаете неразумно, сидя в отдалении. Приблизьтесь и прислонитесь ко мне, спина к спине, и поспите. У меня нет намерения причинить вам вред. Обещаю не дотрагиваться до вас.

Мэри отрицательно покачала головой и сжала руки под плащом. Лицо его было скрыто в темноте, он не смотрел на нее, но она знала, что священник улыбается, издеваясь над ее трусостью. Девушка действительно очень замерзла, страшно хотелось согреться, но от него она не примет покровительства. Руки закоченели, ноги потеряли чувствительность от холода, казалось, она сейчас превратится в часть застывшей на веки гранитной глыбы. Сон подкрадывался, навевая причудливые видения, проплывающие чередой, но одна фигура не исчезала, она возвышалась, огромная и прямая с нимбом бесцветных волос и колючим взглядом водянистых глаз, вот она сжимает ей горло нервными холодными пальцами и нашептывает в ухо непонятные слова. Мэри снова просыпается, как от толчка, но все вокруг по-прежнему, никаких перемен, она спала только минуту.

Ей снилось, что они вместе гуляют по Испании, он рвет для нее гигантские цветы с пурпурными головками и преподносит, улыбаясь. Она отбрасывает их прочь, но они впиваются в юбку, как щупальца, ползут вверх, сдавливают шею плотным кольцом, издающим ядовитый удушливый запах.

Вот они едут в карете, черной, как шмель, стены надвигаются на них, прижимая друг друга, выдавливая из них жизнь, пока они не превратятся в мертвые плоские тела, раздавленные и исковерканные. И так застывают на века, как две сплющенные глыбы гранита.

Она снова очнулась, его рука зажимала ей рот, и это был не сон, но неоспоримая реальность. Она хотела оказать сопротивление, но он держал ее крепко, что-то резко шепча ей на ухо и требуя молчания.

Он заложил ей руки за спину и связал, не спеша, не причиняя боли, обдуманно и спокойно, воспользовавшись своим поясом. Провел рукой под ремнем, чтобы убедиться, что он не повредит кожу.

Она наблюдала, беспомощная, за его движениями, пытаясь угадать, что он задумал. Затем он вынул из кармана шарф, свернул и завязал ей рот, сделав сзади узел. Теперь она не могла ни говорить, ни кричать, но вынуждена была покорно ждать следующего хода в его игре. Он помог ей подняться и подвел к склону горы.

— Я вынужден сделать это, Мэри, ради нас обоих, — сказал он. — Когда мы вчера отправлялись в путь, я не учел тумана. Если нас схватят, это моя вина, прислушайтесь, и вы поймете, почему молчание важно для нас обоих.

Он стоял у спуска с горы, держа ее за руки и указывая вниз, где еще стоял туман. Слушайте. Ваш слух, возможно, острее моего.

Она поняла, что спала больше, чем сама думала, темнота рассеивалась, наступало утро. С востока сквозь густой покров облаков и тумана проникали робкие лучи восходящего солнца. Девушка посмотрела в направлении его руки, но ничего не увидела, кроме тумана и мокрых веток вереска. Однако, прислушавшись, уловила отчетливый звук, что-то среднее между зовом и плачем, напоминавший звук ветра в горах. Сначала он был очень слабым, странно высокого тона, непохожий на голос человека. Звук приближался, нарастал. Фрэнсис Дэйви обернулся к Мэри.

— Вы знаете, что это?

Она отрицательно покачала головой. Раньше ей не приходилось слышать этот звук. Он улыбнулся странной горькой улыбкой, прорезавшей шрамом его бледного лицо.

— Мне однажды довелось слышать, но я забыл, что сквайр в Северном Холме держит свору охотничьих псов. Жаль, что я забыл об этом, это для нас обоих плохо. Извините меня, Мэри Йеллан.

Она поняла, отдаленный кровожадный вой наполнил ее ужасом, расширенные зрачками она перевела взгляд с его лица на лошадей, спокойно стоявших под гранитным навесом.

— Да, — сказал он. — Надо отвязать их и пустить вниз как приманку. Нам они уже не пригодятся, только наведут свору на нас. Бедная Непоседа, снова тебе придется предать меня.

Она молча наблюдала, как он отвязал лошадей и пустил их вниз с горы, затем стал собирать камни, бросая вслед животным, чтобы отогнать их дальше от себя, пока они, заржав от страха, не пустились галопом, спотыкаясь, выбивая град камней из-под копыт, и вскоре исчезли в тумане. Лай собак слышался близко. Фрэнсис Дэйви подбежал к Мэри, снимая на бегу пальто, которое путалось в ногах, и, откинув шляпу, крикнул:

— Бежим. Друзья мы или враги, но нам угрожает одна опасность, надо спасаться.

Они полезли вверх, он помогал ей взбираться, ибо со связанными руками она не могла быстро продвигаться. Они старались забраться глубже в кустарник, росший на склонах, поднимаясь все выше к вершине Ратфорта. Здесь гранит приобретал самые причудливые формы, нависал над углублением, как крыша. Мэри спряталась за огромной глыбой под навесом, едва дыша, вся в царапинах. Фрэнсис Дэйви добрался до нее и приказал лезть дальше, она отрицательно замахала головой, давая понять, что больше не может. Он поставил ее на ноги и потянул дальше вверх, развязывая на ходу платок и срезая ремень, стягивающий ей руки.

— Спасайтесь сами, если можете, — кричал он; глаза его лихорадочно горели, волосы развевались на ветру. Она прижалась к высокой глыбе, задыхаясь, совсем обессилев, а он полез дальше вверх, как ящерица, по гладкой скалистой стене. Лай собак теперь был отчетливо слышен, ему вторили крики людей, этот возбужденный крик, в котором был дикий азарт погони, кровь и торжество, ранил сердце, в нем не было ничего земного и человеческого.

Туман вдруг раскололся пополам и стал отступать, скрываемая им часть болота осветилась лучами восходящего солнца и всплыла из мрака. Показались еле различимые фигуры людей, стоявших по колено в мокрой траве, собаки бежали впереди, темнея, как крысы, на фоне серого гранита.

Люди указывали вверх, на глыбы, за которыми скрывались беглецы, они быстро приближались. Крики людей и лай собак — все смешалось в один ужасающий гром, сотрясающий скалы.

Недалеко от Мэри в кустарнике притаился человек. Стоя на одном колене, он поднял ружье и выстрелил. Пуля просвистела близко, ударилась о гранит, но не задела ее. Человек поднялся. Мэри увидела, что это Джем, но он не видел ее. Он снова выстрелил. Пуля просвистела у самого уха, волна хлестнула по лицу.

Собаки приближались все ближе, одна уже была совсем рядом, обнюхивая камень, за которым укрылась девушка. Джем выстрелил снова. Мэри вдруг увидела долговязую темную фигуру Фрэнсиса Дэйви: он стоял на камне, как на жертвенном алтаре, выделяясь на фоне неба. Момент он стоял так, подобно изваянию, затем взмахнул руками, словно птица, готовая к полету, и упал, скатился вниз с гранитной вершины в мокрый кустарник, сбивая мелкие камни, с шумом низвергавшиеся со склона.