Глава 16

Мэри сидела в доме пастора одна у камина. Она долго спала и чувствовала себя отдохнувшей, силы вернулись, но душевного покоя, о котором она так давно мечтала, не было.

О ней заботились, были предупредительны и добры; пожалуй, слишком добры. После долгого напряжения последних дней внимание окружающих казалось внезапным и нереальным. Сам мистер Бассат погладил ее по плечу, словно маленького, незаслуженно обиженного ребенка, в своей незлобивой ворчливой манере старался успокоить:

— Теперь вам нужно выспаться после всех ужасов, через которые пришлось пройти. Но помните: страшное позади и больше не повторится. Обещаю, что мы найдем человека, который убил вашу тетю, это будет очень скоро, приговор о повешении вынесут уже в следующую сессию окружного суда. Когда вы немного придете в себя, вы нам скажете, как бы вам хотелось жить дальше. Сделаем все, что в наших силах.

В тот момент ей ничего не хотелось, не было сил думать и принимать решения. Когда Фрэнсис Дэйви предложил приютить ее на время в своем доме, девушка вяло согласилась, понимая, что невразумительные слова, которые ей удалось из себя выдавить, граничат с неблагодарностью. Еще раз пришлось убедиться в унизительном положении женщин — ее бессилие никто не воспринимал как нечто позорное, а, напротив, как естественное состояние, не подлежащее осуждению.

Мужчину на ее месте высмеяли бы или, в лучшем случае, отнеслись с презрительным равнодушием и тут же пригласили бы в Бодмин или в Лонсестон для дачи свидетельских показаний, а уж потом предоставили устраивать дальнейшую жизнь и отправляться хоть на край света. Ему пришлось бы наняться на корабль, отрабатывать свой проезд или бродяжничать на дорогах с пустым карманом и легким сердцем. Но поскольку она была женщиной, для нее не пожалели ни хороших слов, ни гостеприимства, дали возможность отдохнуть, хотя суду это было очень неудобно.

Пастор сам привез ее в дом в карете мистера Бассата, Ричардс ехал сзади на его лошади. Пастор не задавал вопросов, не утомлял Мэри выражением сочувствия, он гнал во весь опор и прибыл в Алтарнэн, когда часы на церкви пробили час ночи.

Разбудив экономку, жившую в соседнем доме, — ту самую женщину, которой Мэри оставляла записку, — викарий попросил приготовить комнату для гостьи, что женщина тут же исполнила без лишних слов и возгласов удивления. Из ее дома было принесено чистое, сверкающее белизной белье; она растопила в комнате печь и согрела у огня ночную рубашку, пока девушка раздевалась. Затем за руку отвела Мэри в постель, тепло укрыла, как дитя в колыбели. Не успела — Мэри закрыть глаза, как почувствовала чью-то руку на плече: у постели стоял Фрэнсис Дэйви, протягивая ей стакан со снадобьем и глядя на нее сверху вниз своими странными холодными глазами.

— Теперь вы будете спать, — сказал он, и Мэри поняла, что это горькое теплое питье было лучшим выражение сочувствия к ее исстрадавшейся душе.

Проснулась она около четырех часов дня. Четырнадцать часов сна сделали свое дело: жгучая боль за тетю Пейшенс притупилась, горечь страдания смягчилась. Голос рассудка убеждал, что ей не следует во всем обвинять себя: она сделала то, что ей подсказывала совесть. Правосудие ее опередило, ее неизощренный ум не смог предсказать столь трагичное развитие событий, в этом и состояла ее вина. Оставалось сожаление, но оно не могло вернуть тетю Пейшенс. С этими мыслями девушка оделась и спустилась в гостиную; огонь жарко горел в печи, шторы были раздвинуты. Викария дома не было. Опять вернулось ноющее ощущение вины и незащищенности. Перед глазами неотступно стояло лицо Джема, каким она видела его в последний раз: усталое и напряженное в сером ночном свете, в глазах и плотно сжатых губах угадывалась особая цель, которую он перед собой поставил и которую она намеренно не сочла нужным угадать. Он с самого начала был загадкой, с того первого дня их встречи в таверне «Ямайка», теперь оставалось только закрыть глаза на его поступки. Несмотря ни на что, она любила его, его близость, поцелуи навсегда покорили ее сердце, она не может отступиться от него. От сознания своей зависимости от другого человека Мэри почувствовала себя испорченной, униженной и ничтожной, а ведь раньше она была сильным человеком.

Достаточно шепнуть одно слово священнику, когда он вернется, или послать записку сквайру, и тетя Пейшенс будет отомщена. Джема повесят, как отца, а она вернется в Хелфорд, заживет по-старому, как когда-то на ферме. Все связи с той старой жизнью оборвались и похоронены глубоко в Хелфордской земле, вернуть их будет нелегко.

Она встала, начала ходить взад и вперед по комнате, обдумывая, как ей поступить, сознавая одновременно, что сама неуверенность ее лишена искренности, так как в глубине души она была абсолютно убеждена, что этого нужного слова она никогда не произнесет.

С ее стороны Джему ничего не угрожает, он может спокойно отправляться в дальний путь, посмеиваясь над ней и насвистывая свою песенку, может забыть о ней, о брате, о Боге. Она пронесет эту тайну через годы безрадостной жизни старой девы, которая так и не смогла забыть единственный поцелуй в своей жизни.

Инстинктивно Мэри всегда избегала циничности и сентиментальности — этих двух крайних полюсов в мироощущении человека; жалость к себе ей была не свойственна. Она вдруг почувствовала себя неуютно, словно кто-то тайно наблюдает за ней, может быть, сам Фрэнсис Дэйви, проникая своим острым взглядом в самые тайные уголки ее души. Все же она была неправа, когда полагала, что в комнате не ощущается его присутствия — оно чувствовалось, было нетрудно его представить в углу за мольбертом с кистью в руке, изучающим из окна то, что давно прошло.

У стены в углу стояло несколько картин. Мэри повернула их к свету и рассматривала с любопытством. На одной была изображена внутренняя часть церкви, рисунок, как ей казалось, был сделан летом в сумерках — центральный неф находился в тени. На арки падал странный зеленоватый отсвет, шел дальше к куполу. Он производил странное впечатление, не забывался, она снова вернулась к этой картине, вновь долго глядела и не могла оторваться.

Может быть, этот зеленоватый свет был частью деревенской церкви в Алтарнэн, но даже если так, он нес с собой что-то неприятное, недоброе, она не хотела бы повесить такую картину у себя в доме.

Трудно было найти слова для чувства дискомфорта, которое девушка испытывала, глядя на полотно. Казалось, что-то чуждое самой атмосфере церкви, ее сути, проникало внутрь и вдохнуло совсем новое содержание в укромное помещение. Остальные картины были сделаны в той же манере; должно быть, этот отсвет был гениально схвачен где-нибудь на болотах в весенний день, как и тяжелые облака, проплывавшие над изображенным пейзажем; их контуры темными резкими линиями выделялись на картине, и над ними тоже мерцал странный зеленоватый отблеск.

Мэри подумала, что, возможно, это было особое видение света, свойственное всем альбиносам — несколько искаженное и неестественное. Даже если объяснение правдоподобно, чувство внутреннего беспокойства не оставляло ее, она поспешила поставить картины на место лицевыми сторонами к стене. Дальнейший осмотр комнаты не дал ничего нового — строгий стиль, лишенный украшений. Книг в комнате не было. На письменном столе не было обычной корреспонденции, похоже, им редко пользовались. Она постучала пальцами по полированной поверхности, гадая, за этим ли столом он пишет проповеди. Незаметно для себя она открыла узкий ящик. Он был пуст. Мэри стало стыдно, она уже собиралась закрыть его, как обратила внимание на то, что у бумаги, выстилавшей ящик, один угол отогнут, и на обратной стороне что-то нарисовано. Это тоже был интерьер церкви, на этот раз прихожане сидели на своих местах, а викарий стоял за кафедрой. Сначала не было заметно ничего необычного в наброске: сюжет вполне привычный для священника, занимающегося живописью; но, вглядевшись внимательно, Мэри поняла, что он хотел изобразить.

Это был не обычный рисунок, а карикатура, гротеск. Прихожане сидели в шляпах и чепцах, нарядные шали покрывали плечи женщин, так одевались к воскресной службе. Но вместо человеческих лиц у них были овечьи головы. Все рты были глупо разинуты, глупо-торжественное выражение светилось на овечьих мордах. Набожно сложив передние копыта, они с благоговением слушали пастора. Каждая овца сохранила свою индивидуальность, мастерски подмеченную в натуре, но выражение у всех было одинаковое, как у идиота, который не думает и не понимает, что происходит. Священник в черной рясе и ореоле белых волос, несомненно, изображал Фрэнсиса Дэйви, но у него была волчья морда, и пасть растянута в откровенную издевательскую насмешку над сидевшей перед ним паствой.

Рисунок был страшным святотатством. Мэри поспешно сложила набросок, заменила чистым листом бумаги, расправив аккуратно на дне ящика и закрыв его, вернулась в свое кресло у камина. Случай позволил ей заглянуть в чужую тайну, это было неприятно, она предпочла бы ее не знать. То, что она увидела, ее совсем не касалось, это были личные отношения художника с Богом.

С улицы послышались шаги. Девушка поспешно вскочила и передвинула кресло подальше от света, чтобы священник не мог угадать ее смятения, когда войдет в комнату. Сидя спиной к двери, она напряженно ждала его появления, но он не входил. Мэри повернулась и увидела, что он стоит за ее спиной; она так и не услыхала, когда он вошел. Встретив удивленный взгляд, пастор прошел вперед к свету, извиняясь, что не постучал.

— Простите, — сказал он. — Вы не ожидали меня так рано, я нарушил ваше уединение.

Мэри, запинаясь, пролепетала что-то в знак того, что он ей совсем не помешал; тут же последовал вопрос о ее самочувствии, хорошо ли она спала. Разговаривая, он снял пальто и стоял рядом с ней у огня в церковном облачении.

— Вы ели сегодня? — спросил он. Узнав, что она не ела, он вытянул часы, заметил время — без нескольких минут шесть — сравнил со стенными часами. — Вы уже однажды ужинали со мной, Мэри Йеллан, и поужинаете со мной еще раз. Но на этот раз, если вы достаточно хорошо отдохнули и не возражаете, вы сами накроете на стол и принесете из кухни поднос, Ханна все приготовила, мы не будем ее больше беспокоить. А мне нужно кое-что написать, если позволите.

Девушка заверила его, что вполне отдохнула, что счастлива быть полезной. Он принял ее готовность как должное, сказал отрывисто:

— Без четверти семь, — и повернулся к ней спиной.

Мэри поняла, что пока она свободна.

Она прошла в кухню, еще не полностью оправившись от замешательства, вызванного его внезапным приходом. У нее было полчаса, чтобы справиться с мыслями: когда он появился, она была совершенно не готова к беседе с ним.

Возможно, ужин не займет много времени, потом он снова займется работой и предоставит ей думать о ее делах. Как было бы хорошо, если бы она не открывала ящик! Карикатура не выходила из головы. Было ощущение, что, как ребенок, она узнала нечто, что родители запрещали ей знать, и теперь, снедаемая чувством вины и страха, старается не выдать преступного знания. Ей было бы спокойнее поесть в кухне, чтобы он относился к ней как к служанке, а не как к гостье. Он и сам, видно, не определил полностью своего отношения к ней, ибо его реверансы и приказания странным образом смешивались, опровергая друг друга. Она попробовала представить, что готовит ужин дома в знакомой обстановке и ждет нужного времени, чтобы подать еду на стол. Часы на церкви пробили три четверти восьмого. Мэри понесла поднос в гостиную, надеясь, что ее мысли не совсем отчетливо отпечатались на лице.

Пастор стоял спиной к камину, стол был подвинут к огню. Фрэнсис не смотрел на девушку, но она чувствовала его испытующий взгляд, это сковывало ее движения. Было заметно, что он сделал некоторую перестановку в комнате — картины куда-то исчезли, мольберт был сложен; в огне догорали листки бумаги, видимо, он жег письма.

Они сели за стол, священник положил ей на тарелку кусок пирога.

— Неужели Мэри Йеллан так нелюбопытна, что ей неинтересно, чем я сегодня занимался? — спросил он, нарушив молчание, мягко подшучивая над ней, отчего краска залила ее лицо.

— Ваши дела меня не касаются, — ответила она.

— Ошибаетесь, — возразил пастор. — Мои дела имеют сегодня к вам прямое отношение, потому что я занимался вашими делами. Разве вы не просили меня о помощи?

Мэри смутилась и не нашла что ответить.

— Я еще не поблагодарила за то, что вы так быстро откликнулись на мою просьбу и приехали в «Ямайку», — сказала она, — а также за удобную постель и приют. Вы считаете меня неблагодарной?

— Я этого не говорил. Только удивлялся вашему терпению. С того часа, когда вы приехали в дом, прошло много времени, и события не стояли на вашем месте.

— Вы не спали этой ночью?

— Я спал до восьми, потом позавтракал и отправился по делам. Моя серая лошадь захромала, пришлось взять другую, не очень резвую. Она ползла до таверны «Ямайка», как улитка, а потом так же в Северный Холм.

— Вы были в Северном Холме?

— Мистер Бассат угощал меня ленчем, нас было человек восемь или десять, каждый старался перекричать другого. Тянулась эта трапеза так долго, что я был рад, когда она кончилась. Как бы там ни было, все сошлись на том, что убийца вашего дяди не будет гулять на свободе слишком долго.

— Мистер Бассат готов подозревать кого угодно, даже себя. Он опросил всех жителей в радиусе десять миль и выявил целый легион подозрительных личностей, которые вечером того дня не находились дома. Потребуется больше недели, чтобы допросить каждого. Но мистер Бассат не падает духом.

— Что они сделали с моей тетей?

— Их обоих перевезли в Северный Холм сегодня утром и там похоронят. Об этом есть договоренность, вам не следует беспокоиться. Что касается остального — поживем, увидим.

— А жестянщик? Его отпустили?

— Нет, он надежно изолирован за железной решеткой, где сотрясает воздух отборными ругательствами. Меня он не интересует, вас, надеюсь, тоже.

Мэри положила вилку, которую поднесла было ко рту.

— Что вы хотите сказать? — спросила она с вызовом.

— Могу повторить. Я сказал, что уверен: судьба жестянщика не может вас интересовать, ибо более омерзительного мужчины я в жизни еще не видел. От Ричардса, грума мистера Бассата, я узнал, что вы его подозреваете в убийстве, что и довел до сведения сквайра. Отсюда я делаю вывод, что вы не очень озабочены его участью. Однако самая неприятная деталь для всех нас в том, что дверь кладовой была крепко заперта. И это гарантирует ему алиби. Он бы был прекрасным козлом отпущения и избавил бы всех нас от кучи неприятностей.

Викарий продолжал есть с большим аппетитом, а Мэри только поковыряла свою порцию, отказавшись от добавки.

— Чем этот жестянщик заслужил такое неободрительное отношение с вашей стороны? — продолжал расспрашивать пастор, упорно не желая менять тему разговора.

— Он напал на меня однажды.

— Я так и думал, от него это можно ожидать. Вы, конечно, оказали сопротивление?

— Да, я его сильно ударила, он больше не приставал.

— Ну, еще бы. Когда это случилось?

— В канун Рождества.

— После того, как я вышел у Пяти Аллей, а вы поехали дальше?

— Да.

— Начинаю понимать. Значит, в ту ночь вы не вернулись в таверну? Хозяин и его люди перехватили вас на дороге?

— Да.

— И они повезли вас с собой на побережье — для остроты ощущений?

— Пожалуйста, мистер Дэйви, не задавайте мне больше вопросов. Мне не хочется говорить об этой ночи… никогда больше. Некоторые воспоминания лучше спрятать поглубже.

— Обещаю, Мэри Йеллан, больше вам не придется рассказывать о той ночи. Я страшно виню себя, что отпустил вас одну. Сейчас, когда я смотрю на ваши ясные глаза, гордо поднятую голову и решительную линию подбородка, мне не верится, что недавно вы пережили страшные ужасы. Слово деревенского священника, возможно, не имеет большого веса, но должен сказать, что я восторгаюсь вами.

Она посмотрела на него и отвела глаза, разминая пальцами крошки хлеба.

— Когда я думаю о жестянщике, — продолжал священник, после небольшой паузы, налив себе сливового компота, — я делаю вывод, что убийца допустил большую неосторожность, не заглянув в ту комнату. Может быть, он спешил, но несколько минут не могли ничего изменить, он только бы выиграл.

— Каким образом, мистер Дэйви?

— Ну, как же, тогда все можно было бы свалить на жестянщика.

— Вы хотите сказать, что он его тоже убил бы?

— Непременно. Для мира потеря была бы невелика, он не украшает этот свет, а мертвым принес бы хоть какую-то пользу, например, червей бы кормил. Это мое мнение. А если бы убийца знал, что жестянщик причинил вам вред, у него был бы двойной довод наказать его.

Мэри отрезала себе кусочек торта, хотя есть ей не хотелось, и усилием воли положила его в рот. Делая вид, что ест, она старалась справиться с волнением: рука, однако, так дрожала, что выдавала ее полностью.

— Не понимаю, какое отношение к этому имею я? — сказала она.

— Вы о себе слишком скромного мнения, — ответил Дэйви.

Они продолжали есть молча. Мэри — опустив голову и не отрывая глаз от тарелки. Инстинктивно она чувствовала, что он играет ею, как рыбак червяком на удочке. Наконец, она задала вопрос, который не давал ей покоя.

— Значит, мистер Бассат и остальные не очень продвинулись в поисках, и убийца еще гуляет на свободе?

— Не совсем так. Мы не теряли времени даром и кое-что сумели сделать. Например, жестянщик, спасая свою шкуру, всячески помогает следствию, хотя это и не очень много дает. Так, он рассказал, что происходило на побережье в канун Рождества, — клянется, что сам не принимал участия в разбое, — а также кое-что о ранних делах банды. Мы знаем, что в таверну «Ямайка» приезжали ночью фургоны… и прочее. Он сообщил имена участников, тех, кого он знал, конечно. Организация, оказывается, была более разветвленной, чем мы предполагали.

Мэри молчала. Она оказалась от компота и сидела, задумавшись.

— Фактически, — продолжал пастор, — он высказал мысль, что хозяин таверны «Ямайка» возглавлял дело только номинально, но получал указания от другого лица, кто-то иной руководил делом. Это, конечно, значительно осложняет расследование. Господа страшно переполошились. А что вы думаете по этому поводу?

— Такая возможность вполне реальна.

— Мне помнится, однажды вы уже высказывали такое предположение?

— Возможно, не помню.

— Если это так, то истинный убийца и руководитель банды могут оказаться одним и тем же лицом. Вы не согласны?

— Ну, почему же. Можно предположить, что так оно и есть.

— Это облегчит поиск. Мы можем не гоняться за мелкой сошкой, а поискать более крупного зверя. Это должен быть человек умный, сильный. Вам приходилось встречать такого в таверне «Ямайка»?

— Нет, никогда.

— Возможно, он приходил тайно, ночью, когда вы с тетушкой спали. Он не подъезжал со стороны дороги — было бы слышно. Но всегда можно прийти пешком.

— Да, эта возможность не исключена.

— В таком случае, этот человек знает болота, или, по крайней мере, знаком с местностью. Один из членов магистрата высказал предположение, что он живет где-то не очень далеко от таверны «Ямайка». Вот почему мистер Бассат намерен допросить всех жителей в радиусе десять миль, я уже говорил. Так что сеть будет затянута, и убийца не уйдет, если будет мешкать. Мы все абсолютно убеждены. Вы уже сыты? Так мало ели.

— Я не голодна.

— Жаль. Ханна подумает, что ее пирог не оценили должным образом. Я говорил вам, что видел вашего знакомого сегодня?

— Нет, не говорили. У меня здесь нет знакомых, кроме вас.

— Спасибо, Мэри Йеллан, это приятный комплимент, и я его ценю. Но вы не совсем откровенны. Вы сами рассказывали мне о своем приятеле.

— Не знаю, кого вы имеете в виду.

— Ну, полно. Разве не брат хозяина возил вас в Лонсестон на ярмарку?

Мэри сжала под столом руки с такой силой, что ногти вонзились в ладони.

— Брат хозяина? — повторила она, как эхо, выигрывая время. — Я его с тех пор не видела, думала, что он уехал.

— Нет, не уехал, находится на месте и не собирается уезжать. Он сам мне сказал. До него докатилась весть, что вы находитесь в моем доме, он просил передать свои соболезнования: «Скажите ей, что я очень сожалею», — так он сказал. Я полагаю, он имел ввиду вашу тетю.

— Это все, что он просил передать?

— Думаю, он сказал бы больше, но нас перебил мистер Бассат.

— Мистер Бассат? Он присутствовал при вашем разговоре?

— Ну, конечно. В комнате было несколько джентльменов, это было вечером, когда совещание подходило к концу, перед тем, как я выехал из Северного Холма.

— Что делал Джоз Мерлин на этом совещании?

— Думаю, он имел право на это, ведь он брат покойного. По нему не было заметно, что он очень скорбит об утрате, но, возможно, между братьями не было взаимопонимания.

— Его допрашивали?

— С ним беседовали целый день. Молодой Мерлин производит впечатление неглупого человека. Его ответы поражают проницательностью. Видно, у него голова совсем не такая, как у брата. Вы говорили мне, если не ошибаюсь, что он конокрад.

Мэри кивнула, пальцы непроизвольно сжимали скатерть под столом.

— Возможно, он этим промышлял за неимением лучшего заработка, — продолжал священник, — но когда представилась иная возможность, он решил воспользоваться своими умственными способностями, и кто может осуждать его за это? Уверен, что ему хорошо заплатили.

Мягкий голос викария хлестал по нервам, впивался иголками в сердце. Мэри почувствовала свое поражение, дальше было невозможно играть в безразличие. Она подняла голову, в глазах застыло ожидание новой беды.

— Что они с ним сделают, мистер Дэйви? — спросила она, стараясь скрыть отчаяние. — Что ему грозит?

Водянистые невыразительные глаза викария уставились на нее в упор, впервые она заметила в них удивление.

— Сделают?! — переспросил он, явно не понимая, к чему она клонит. — Почему они должны с ним что-то сделать? Полагаю, они с мистером Бассатом достигли полного соглашения, и ему нечего бояться. После той услуги, которую он им оказал, ему вряд ли будут припоминать старые грехи.

— Не понимаю. Какую услугу он оказал и кому?

— Вы сегодня медленно соображаете, Мэри Йеллан, а я задаю все новые загадки. Разве вы не знаете, что это Джем Мерлин донес на брата.

— Джем Мерлин… донес на брата?

Пастор поднялся из-за стола и начал аккуратно собирать посуду на поднос.

— Именно так, — сказал он, — об этом недвусмысленно намекнул мистер Бассат. Получается, что в канун Рождества ваш приятель оставил вас одну, чтобы отправиться в карете сквайра в Северный Холм для эксперимента. «Вы украли мою лошадь, — бросил ему сквайр, — вы такой же негодяй, как ваш брат. Я засажу вас завтра за решетку, и лет двенадцать вам придется отдыхать от лошадей, своих или чужих. Но вы получите свободу, если представите доказательства, что ваш брат занимался тем, в чем его подозревают».

Ваш молодой друг попросил время на размышление. Когда срок истек, он сказал: «Нет, ловите его сами, если хотите. На сделку с властями я не пойду». Но сквайр ткнул его носом в объявление о розыске: «Смотрите, Джем, и скажите, что вы думаете по этому поводу. В канун Рождества произошло одно из самых кровавых крушений с прошлой зимы, когда разбилась «Леди Глостер» у Падстоу. Может быть, вы сочтете уместным изменить решение?» Что до остальной части беседы, сквайр не очень распространялся: все время заходили и выходили люди. Но думаю, что ваш друг сбросил цепи и отправился на разведку. Утром, когда его уже не ждали, он появился, подошел к сквайру — тот выходил из церкви — и сказал с потрясающим хладнокровием: «Что ж, мистер Бассат, вы получите необходимые доказательства». Вот почему я заключил, что у Джема Мерлина голова намного умнее, чем у его брата.

Викарий убрал со стола, поставил поднос в угол и снова удобно устроился в кресле, протянув к огню ноги. Мэри не следила за его движениями, она была так потрясена услышанным, картина убийства, которую она себе нарисовала, распалась, как колода карт.

— Мистер Дэйви, — сказала она, — перед вами глупейшая женщина Корнуолла.

— Вы правы, Мэри Йеллан, — ответил священник.

Его сухой тон, такой резкий и обидный на фоне привычных мягких интонаций сам по себе был упреком и усиливал сознание вины.

— Что бы ни случилось, теперь будущее меня не пугает, я могу встретить его без стыда и страха.

— Рад это слышать.

Она откинула назад волосы и улыбнулась впервые за время их знакомства. Выражение неприязни и тревоги исчезло, наконец.

— Что еще Джем Мерлин говорил или делал? — спросила она.

— Жаль, что у меня нет времени рассказать подробно, уже около восьми часов. Время бежит быстро для нас обоих. Думаю, на сегодня о Джемс Мерлине довольно.

— Только одну деталь, пожалуйста: когда вы уезжали из Северного Холма, он был еще там?

— Да. Меня заставила поторопиться его последняя фраза.

— Что он сказал вам?

— Он обращался не ко мне, просто объявил о своем намерении нанести визит кузнецу в Уорлегане.

— Мистер Дэйви, вы шутите со мной?

— Совсем нет. Уорлеган далеко от Северного Холма, но думаю, что он не заблудится в темноте.

— Какое отношение имеет к вам эта поездка к кузнецу?

— Он покажет ему гвоздь, который подобрал на дороге возле таверны «Ямайка». Этот гвоздь выпал из подковы. Небрежная работа, конечно. Гвоздь был совершенно новый, а Джем Мерлин, как конокрад, знает работу всех кузнецов в округе. «Посмотрите, — сказал он сквайру, — я нашел его утром около таверны. Сегодня я вам больше не нужен, я поеду в Уорлеган, с вашего разрешения, и пристыжу Тома Джори за плохую работу».

— Ну и что из того?

— Вчера было воскресенье, не так ли? В тот день ни один кузнец не будет работать, при одном исключении: он выполнит заказ, если питает особое уважение к заказчику. Вчера только один всадник проезжал мимо кузнецы Тома Джори и упросил его поменять гвоздь на подкове лошади, которая уже начала хромать. Это было около семи вечера. После того, как гвоздь был поставлен на место, всадник продолжал путь в направлении таверны «Ямайка».

— Откуда вам это известно? — спросила Мэри.

— Потому что всадником был пастор из деревни Алтарнэн, — ответил он.