8
Среда, 23 июня 1898 года
Лондон, 5 часов утра
Почти весь город еще спал, но в самом его сердце работа кипела днем и ночью.
– Эй, вы, поворачивайтесь, ублюдки, задницы вы лошадиные, побыстрее, а то мы в этих вонючих рыбьих кишках по уши увязнем, – громко кричал хриплый мужской голос на рынке Биллингсгейт Маркет, куда каждую неделю прибывало около трех тысяч тонн рыбы, которую здесь же перегружали и складывали для хранения и продажи.
Совсем рядом, у Ковент Гардена, другая группа мужчин разгружала лук, капусту, картошку и уйму всяких других овощей, которые попадали сюда со всех концов света. Ящики и мешки передавались из рук в руки, перекладывались с одного плеча на другое. Все сопровождалось мутным потоком непристойнейшей брани, которая, несомненно, облегчала работу, снимала излишнюю агрессивность – постоянную спутницу тяжелого физического труда.
На железнодорожных станциях в почтовые вагоны ожидавших отправления поездов летели сотни и тысячи экземпляров упакованных в пачки ста ежедневных газет, выходивших в Лондоне. Но ни одна из них не могла и мечтать о том, чтобы занять такое место в жизни британцев, как знаменитая «Таймс», основанная более ста лет назад. На своих бесчисленных полосах «Тайме» сообщала обо всем, что бы ни происходило в мире. Что же касалось людей, облеченных властью, то она была неотъемлемой частью их завтрака, нисколько не менее важной, чем тосты, овсянка или бекон.
В это утро среды на четвертой странице газета опубликовала обширное эссе одного из своих постоянных авторов, чьи исследования в различных областях человеческой деятельности неизменно завоевывали умы читателей. КУДА ИДЕШЬ, ЛАТИНСКАЯ АМЕРИКА? – вопрошал заголовок размером в шестнадцать пунктов, а чуть пониже следовали немного меньшие буквы: «Наблюдения лорда Шэррика во время его последней поездки на юг».
В Найтсбридже вареному яйцу Тимоти Мендоза так и суждено было остыть в тщетном ожидании, когда его, наконец, соизволят съесть. Тот, кому оно предназначалось, сосредоточился на следующих строках: «…конечно, не очень весело придти к заключению о том, что политическая нестабильность и коррупция стали повсеместными явлениями».
Генри Мендоза занимал многокомнатные апартаменты в городском доме Джеймса на Гордон-сквер. Генри была собственная столовая, кроме того, он располагал прислугой из четырех человек. Дымящаяся овсянка совсем остыла, пока Генри осмысливал утверждение Шэррика о том, что «…изыскание путей оказания помощи таким странам, как Перу, Бразилия и Аргентина, идущим по пути создания прочного и стабильного будущего, потребует крайней осторожности и явится одной из задач, выполнение которой целесообразно было бы взять на себя Парламенту…»
Джеймс Мендоза, читай: лорд Уэстлэйк, отсутствовал в это утро в своей резиденции на Гордон-сквер. Он пребывал в Уэстлэйке, который был достопримечательностью и куда привозили орды туристов, чтобы те могли воочию убедиться в величии эпохи Тюдоров. Уэстлэйк лежал в Уэстморленде, знаменитом своими озерами.
Джемми в это время восседал за завтраком в окружении желто-кремовых стен столовой, окна которой смотрели на восточную часть необъятного розария, рядом на столе лежала «Таймс». И ему потребовалось дважды перечитать одну фразу, чтобы, наконец, понять, что в ней заключалось. Когда он дошел до отрывка «…целесообразность дальнейших вложений вызывает сомнения…», он не мог не заметить этой, пущенной ему прямо в сердце стрелы, и черный, как и полагалось, шрифт «Таймс» показался ему кроваво-красным.
Чарльз Мендоза жил в доме на Хэмстед Хит. Его жена Сара и двухлетний сын Йэн сидели за завтраком вместе с ним, но Чарльз забыл об их присутствии, целиком сосредоточившись на еде и газете. Внезапно он поперхнулся, не смог проглотить намазанный маслом тост – он дошел до второй колонки статьи Шэррика, начинавшейся словами: «Проблема состоит в наличии долга и в том, как он должен быть возвращен. Складывается впечатление, что многие из этих стран не устоят на ногах без дальнейших вливаний капитала со стороны их более удачливых собратьев. Но возникает вопрос, каким образом те смогут получить свои деньги назад? Как направить естественные богатства Латинской Америки, запасы которых фактически неисчерпаемы, на достижение ее благосостояния?»
В роскошном особняке на Белгравии, где Норман Мендоза пребывал после того, как вечным сном заснула его любимая супруга, в гордом одиночестве, за исключением, конечно, слуг, завтрак вообще не состоялся. Норман совершил ошибку, решив прочесть статью Шэррика от начала до конца перед завтраком, что лишило его аппетита.
Сан-Хуан
3 часа ночи
В Пуэрто-Рико настало «темное время», которое имела в виду Ассунта в своем первом разговоре с Майклом. В заведении на Калле Крус не было отбоя от клиентов, но Нурья Санчес спала одна в ее прохладной уютной комнате того самого маленького домика, что стоял позади большого.
Ночной покой Майкла Кэррена в гостинице Сан-Хуан Баутиста нарушался беспокойными сновидениями, главными действующими лицами которых были попугаи, взбиравшиеся по экстравагантному пестрому одеянию рыжеволосой женщины, на голове которой пламенел красный тюрбан. Причем эта женщина не обращала на птиц ровным счетом никакого внимания. Майкл же, наоборот, усматривая в их домогательствах нечто постыдное и даже опасное, пытался оторвать их цепкие лапы и мощные клювы от ее одеяния, пока они, в конце концов, не оставили в покое женщину и не набросились на него.
А вот епископ Пуэрториканский, как ни странно, спал не один. Рядом возлежала Конча, его домоправительница. В течение вот уже тридцати лет она уютно посапывала, уткнувшись в его плечо, приятное тепло, исходившее от ее тела, привычно успокаивало его.
Внезапно он проснулся с чувством непонятной тревоги. Но причина его была не в нарушении обета безбрачия. С этим страхом он прекрасно справлялся. Епископ не верил, что Господь Бог должен был упечь в ад по причине греховности плоти его. И сознание этой греховности вызывало у него лишь печаль, не более. Кроме того, он ведь из кожи лез вон, чтобы стать образцовым епископом. А сейчас его донимали думы о том, как ему поступить с сестрой Магдалиной. Первой его мыслью было просто отмахнуться от ее заявлений, приписать ее истеричной натуре, но он понимал, что просто отмахнуться он не может.
За последние пятнадцать лет он мог насчитать, по меньшей мере, четыре случая, когда предсказанное ею сбывалось. А два из них он запомнил на всю жизнь: ужасный ураган 1886 года, когда, если бы он в ее предсказание поверил и предупредил население о надвигавшемся бедствии, то мог бы спасти от гибели огромное количество мирян. Второй инцидент касался прогнившей кровли его собственного дома. Тогда он ей поверил, а если бы не поверил, то его пятеро гостей и он сам оказались бы погребенными под ней. Кроме того, сестре Магдалине удалось избавить от болезней с десяток человек, и это были лишь те, кого он знал лично, и Бог ведает скольких еще. Да и остальные сестры, пребывавшие в этой обители вместе с ней, прямо-таки боготворили ее, и никогда не усомнились в ее святости. Одно это уже говорило о многом, это было нечто из ряда вон выходящее. Ведь обычно женщины, если они собраны в кучу, на дух не переносят таких, которые чем-то отличаются от них, кто на собственном примере демонстрирует торжество добродетели, выставляя тем самым пороки остальных в весьма неприглядном свете.
Что же делать?
Может быть, стоит все же предупредить людей, как она того желала? О чем? По ее словам, что-то должно произойти, что-то должно случиться, чему люди не должны противиться. Но что именно? Может быть, это как-нибудь связано с этой полоумной войной между Испанией и Северной Америкой? Не исключено. С возможной оккупацией острова американцами? Весьма вероятно. Но как он сможет вдолбить в головы всем жителям Пуэрто-Рико, что они не должны этому противиться, а принять? Простые люди еще могут с этим согласиться, но ведь лидеры сразу же начнут драть глотки и призывать всех взяться за меч и клясться, что встанут на защиту автономии, которую только что обрели. А это будет означать, что они обрекут остальных просто-напросто на погибель. Выхода нет, ведь если их епископ закатит проповедь, в которой призовет сдаться без боя, они найдут способ отделаться от него.
– Боже, – шептали его губы, – тебе известно, что я не отличаюсь храбростью, я не страдалец и не герой. Как ты хочешь, чтобы я поступил? Я не могу позволить ей пройти маршем через весь остров, раздавая предостережения направо и налево, как она этого требует. И я не могу сделать то же самое за нее. Чего можно добиться паникой? Что выйдет из того, если я стану в оппозицию к лидерам и они, рано или поздно, будут вынуждены закрыть мне рот? И еще одно, Господи, как мне поступить с тем ирландцем, который пожелал встретиться со мной утром? Ходят слухи, что он сказочно богат, что хочет прикупить весь остров. Откуда мне знать о замыслах таких людей, Боже?
Вздохнув, епископ потянулся за четками, лежавшими на столе подле кровати. Он возблагодарил Деву Марию и Отца Нашего под аккомпанемент надсадного храпа Кончи.
– Доброе утро, Ваше Преосвященство.
– Ах, это вы, мистер Кэррен. Доброе утро, – епископ выставил вперед руку с перстнем для поцелуя, но Майкл проигнорировал этот жест. – Хорошо, предположим, что этот человек – протестант, подумал епископ, и указал Майклу на стул напротив. – Присядьте, пожалуйста.
– Благодарю вас. Ваше Преосвященство, я пришел к вам выразить свое почтение. Я имею намерение обосноваться на Пуэрто-Рико.
– Мне уже говорили об этом.
Брови Майкла поднялись. – Все уже так быстро об этом узнали?
– Вероятно, не все. Но я об этом узнал.
Ладно, пусть этот клерикал запишет себе это очко, Майклу не составило труда проявить чуточку великодушия. Он едва заметно улыбнулся. – Я восхищен вашей информированностью, сэр. Несомненно, вы знаете и о том, что я всерьез собираюсь заняться кофейным бизнесом.
– В последние годы кофе стал прибыльным делом. Это весьма благоразумный выбор, сеньор Кэррен.
– Надеюсь, что таковым он и окажется. И, полагаю, что смогу быть полезным членом вашей общины.
Епископ удовлетворенно кивнул.
– Стремление, достойное самой высокой похвалы. Я уверен, что наш приход с радостью примет вас в свое лоно, но… позвольте осведомиться, вы не католик?
– Нет, Ваше Преосвященство.
– Понимаю. Ну что я могу сказать. Я не сомневаюсь, что вам известно, что почти все на нашем острове, а их почти миллион человек, – сыновья и дочери Святой Церкви. Возможно и вы, находясь среди нас, когда-нибудь откажетесь от вашей протестантской ереси.
Майкл понял, что ему соблаговолили дать аванс.
Нет ничего невозможного, Ваше Преосвященство. Что касается моего сегодняшнего визита к вам. Дело в том, что мне хотелось бы поговорить с вами. Есть кое-какие обстоятельства, которые заставляют меня быть любопытным. Сейчас он был похож на охотничью собаку, натасканную на поиски дичи, его благородный крючковатый нос, казалось, обладал способностью принюхиваться к душе.
– И, если вы затруднены пониманием той или иной доктрины веры и пребываете в сомнении, я сделаю все от меня зависящее, чтобы разъяснить ее вам.
– Это не совсем доктрина веры, Ваше Преосвященство. В мой самый первый день на острове, лишь только я сюда приехал, мне довелось встретиться с одной замечательной женщиной, с сестрой Магдалиной, обитающей в монастыре Лас Ньевес.
– Как случилось, что вы оказались в обители, сеньор Кэррен?
В светло-карих глазах епископа Майкл усмотрел что-то похожее на озабоченность.
– До меня дошла молва о сестре, о монахине, имя которой Магдалина. Утверждали, что она – святая, которую посещают видения, и я захотел увидеть ее своими глазами.
– Вот как, и что же она вам поведала?
Пальцы епископа вцепились в ручки кресла. Майкл заметил, что их костяшки побелели от напряжения, но предпочел отвести глаза.
– Это были вещи, касавшиеся частной жизни членов моей семьи. Ничего такого, что могло бы показаться чрезвычайно важным. Тем не менее, я был потрясен, что эти факты известны ей.
– Да, сестра Магдалина – замечательная женщина. – От Майкла не ускользнуло, что епископ расслабился. – Она восхитила меня, я захотел встретиться с ней еще раз, но когда я вернулся в Лас Ньевес, обитель оказалась закрытой. Мне было сказано, что это было сделано по распоряжению Вашего Преосвященства, для того, чтобы никто не мог встречаться с сестрой Магдалиной.
– Все именно так и есть.
– Я понимаю. А могу я узнать почему?
– Ну, в этом нет ничего необычного, сеньор. Хотя вы ведь незнакомы с нашими обычаями. Католические монахини, строго говоря, все католики могут вступать в период абсолютного молчания и сосредоточенных молитв. Мы называем это уединением. И сейчас сестра Магдалина и другие монахини обители Лас Ньевес пребывают в уединении.
– И это уединение предполагает наличие таких мер?
Епископ встал и направился к небольшому столику у противоположной стены обширного кабинета, на котором стоял изящный ручной колокольчик, и вызвал лакея.
– Я сейчас распоряжусь, чтобы нам принесли кофе. – Епископ вернулся в кресло. – Нет, конечно, нет. Все осуществляется по доброй воле монахинь, исполняющих их святые обеты и вообще, в обители никто не может находиться против своей воли, сеньор Кэррен. Мне знакомы эти сказки, распространяемые протестантами о том, что католический монастырь – это, дескать, место заточения. Но уверяю вас, что все это не более, чем вымысел, абсурдный вымысел. Поймите, обитель – не костел, куда может зайти любой и каждый. И мы не можем допустить, чтобы монахинь отвлекали. В обитель и так приходит достаточно много паломников, людей, ищущих общения со святой, людей, стремящихся обрести отпущение грехов или приносящих дары, словом, людей очень разных.
В этот момент вошел лакей, и Майкл не успел ответить епископу. Его Преосвященство велел принести им сладости и снова обратился к своему гостю.
– В Ирландии вы, в основном, пьете чай, если не ошибаюсь?
– Большей частью чай. Но у нас есть и кофейни, их довольно много сейчас. Но вряд ля можно назвать кофе этот жидковатый напиток, который они подают там. Он очень слабый.
– Ясно. А вы, в отличие от большинства ирландцев, открыли для себя настоящий кофе, сеньор Кэррен.
– Да, я очень люблю кофе.
– Хорошо. А вот и наш с вами кофе.
Лакей вернулся с серебряным подносом и стал разливать в маленькие стаканчики густой, ароматный напиток. Стаканчики были вставлены в изящные серебряные подстаканники. Епископ повернулся к Майклу.
– Вы предпочитаете черный кофе, сеньор Кэррен?
– Да, пожалуйста.
Лакей положил в стаканчик три кусочка сахара и подал его Майклу. Епископ предпочел кофе со сливками и сахаром, и ему пришлось чуть подождать. Затем он приподнял свой стаканчик с кофе как бокал с вином.
– За успех вашего предприятия, сеньор.
– Благодарю вас.
После того, как лакей удалился, Майкл вернулся к обсуждению прежней темы.
– Ваше Преосвященство, меня очень интересует сестра Магдалина. Как выяснилось, что она обладает такими необычными способностями?
– Это дар Божий. Другого объяснения нет и быть не может. А где вы собираетесь основать свою гасиенду, сеньор Кэррен?
– Меня интересует участок к западу от Адхунтаса.
– Да, несомненно, это лучшая земля для возделывания кофе. Печально, конечно, что такая значительная часть Аравии была опустошена войной и иными бедствиями, но нам это пошло на пользу, так как Европа стала импортировать огромное количество кофе из Вест-Индии и Латинской Америки.
– Да, Ваше Преосвященство, вы можете рассказать мне, как сестра…
– А эта земля к западу от Адхунтаса… – как ни в чем ни бывало продолжал епископ во весь голос, будто не замечая отчаянных попыток Майкла удержать разговор в нужном ему русле. – Там в основном расположены старые гасиенды, насколько мне помнится. А вы, сеньор Кэррен, вы рассчитываете приобрести старую плантацию или создать новую?
– Я заинтересован в старых деревьях, уже приносящих урожай. Ваше Преосвященство, почему вы так упорно не желаете говорить со мной на эту тему?
Этот старикан явно не ожидал от Майкла, что тот решится на лобовую атаку, и она застала его врасплох.
– Вы ошибаетесь, никакого нежелания я не обнаруживаю. Это вполне добропорядочная сестра, она обладает рядом уникальных способностей и возможностей – у вас и у меня мнения на этот счет совпадают. Но феномены, подобные этому – не редкость среди нас, сеньор Кэррен. Святая Церковь выпускала из своего лона множество святых.
– А сестра Магдалина – святая?
Епископ пожал плечами.
– По воле и милости Господа Нашего я избавлен от необходимости брать на себя бремя решения о ее канонизации. После ее смерти, по соизволению Духа Святого, соответствующий отдел Курии рассмотрит этот случай.
– А прошение об этом должно исходить от местного епископа?
– Вы ориентируетесь в нашем законодательстве лучше, чем я мог ожидать, сеньор, – проговорил епископ.
У Майкла сохранились отдельные воспоминания детства, когда ему пытались дать религиозное образование.
– Я прав, Ваше Преосвященство?
– Вы правы. – Епископ поставил пустой стаканчик на стол. – Но я уже пожилой человек, а сестра Магдалина, несомненно, переживет меня, и проблема эта, я полагаю, дождется тех, кто придет после меня.
– Значит, она младше вас?
– Да, и намного.
– Я понимаю. Конечно, я не мог этого определить из-за тьмы в ее келье и покрывала на ее лице, – Майкл следил за выражением лица епископа. – Все это – часть ее обета, сеньор. Именно так и живут отшельницы, анахореты. – А перед тем, как начать эту жизнь, она обращалась к вам за вашим благословением? Епископ кивнул. – Как я понимаю, в ту пору ей было очень мало лет? Из какой она семьи?
– Да, она была совсем ребенком, это верно. А вот семьи у нее не было. Сестра Магдалина – сирота. А теперь, сеньор Кэррен, прошу меня простить, но у меня, скоро должна состояться одна важная встреча.
Майкл поднялся.
– Конечно, я понимаю, большое спасибо за то, что уделили мне так много времени, Ваше Преосвященство. – Майкл извлек из бокового кармана конверт и положил его на столик рядом с кофейным подносом. – Это небольшое пожертвование в награду за ваши труды, сэр. Не сомневаюсь, что эта скромная сумма найдет достойное применение, например, для оказания помощи тому приюту, который взрастил сестру Магдалину. Кстати, где он находится?
– В Понсе. Это на другой стороне острова. Да благословит Бог вашу щедрость, сеньор Кэррен.
Позже, когда этот «эстраньеро», этот чужеземец ушел, епископ подсчитал банкноты, лежавшие внутри конверта. Ирландец отвалил католической церкви, которую, судя по всему, не очень жаловал, тысячу песет. На эти деньги целая семья могла прожить лет пять, а при бережливой хозяйке – то и все семь. За свою жизнь епископ не мог припомнить, чтобы какой-нибудь отдельный даритель сразу выложил такую сумму.
Ларес
10 часов утра
В этих известняковых горах было довольно прохладно, и Фернандо Люс поеживался, сидя на открытой веранде дома Пруденсио Альвареса. Пятеро владельцев плантаций, которых Альварес пригласил на эту встречу, разослав к ним посыльных предыдущим вечером, сидели тут же. Это были люди привычные к таким контрастам температуры, и, казалось, вообще не замечали утреннего холода.
Люс пытался украдкой рассмотреть каждого. Справа от него сидел самый младший из пятерых. Этому Маноло Тригере было не больше двадцати пяти лет, может быть, двадцать шесть. Он унаследовал гасиенду, граничащую с владениями Альвареса, в прошлом году. Молодой человек выглядел самоуверенно. Люс решил, что он выглядел нахально.
Рядом с Маноло расположился Фелипе Родригес, владелец обширной плантации в холмах, которые возвышались у Рио Гуаба. Затем сидел сам Альварес, а напротив него еще двое плантаторов, их владения были тоже не из малых. Один из них, Кока Моралес, показался Люсу хитрой змеей. Второго человека по имени Хесус Фонтана Люс знал весьма поверхностно.
Между Фонтаной и Моралесом восседала женщина, глубокая старуха, настолько маленькая и тщедушная, что, казалось, ее вот-вот унесет с веранды бризом, налетавшим порывами. Донья Мария де лос Анхелес наклонилась вперед, опершись на свою трость с золотым наконечником.
– Для чего мы все находимся здесь? – этим вопросом она выразила мысли в одинаковой мере занимавшие всех присутствующих.
Альварес кивнул в сторону Люса.
– Наш друг Фернандо Люс попросил меня собрать вас, – и, повернувшись к банкиру, выжидательно на него посмотрел.
Пора, думал Люс. Он сейчас должен все им объяснить. Но говорить ему было трудновато. Язык прилипал к небу, слова давались с трудом.
– Я… Я рад всех вас видеть здесь, – начал он, слегка запинаясь.
Мария де лос Анхелес прицепилась к его словам.
– Рад? По-моему, единственное, что может обрадовать банкира, так это возможность выбить из бедного люда деньги, причем как можно быстрее и как можно больше. – И захлебнулась хриплым смехом.
Другие тоже рассмеялись, но не так искренне.
– Я уверяю вас, донья Мария…
– Не уверяйте меня ни в чем, сеньор Люс. Я ничего не желаю знать. Я вам не должна ни одного сентаво, так о чем нам с вами говорить? Вам не должно быть никакого дела до меня, так же как и мне до вас. А что до других… – ее старческие глазки прошлись по всем сидящим и остановились на молодом Маноло. – Может быть разве…
Люс попался на ее наживку.
– Это верно, что вы мне ничего не должны, донья Мария, но лишь по одной-единственной причине – вы ничего не меняли на своей гасиенде за последние сорок лет. А другие иногда бывают мне должны, иногда брать в долг выгодно и полезно.
– Долги! – старуха пристукнула палкой о деревянный пол веранды. – Долги пустят по миру Пуэрто-Рико и вас в том числе! Вы – дураки, и даете этому прохвосту, этому кровососу…
Альварес вскочил на ноги.
– Помилуйте, донья Мария, из-за чего вы так разволновались? Успокойтесь, все ваши волнения ни к чему, поверьте. Мы пришли не для того, чтобы говорить здесь о долгах. Дайте-ка я вам еще кофейку подолью.
Он метнулся к столику, что стоял рядом с дверью. С серебряным кофейником в руке он вернулся к столу и налил старухе в ее чашку из тонкого фарфора кофе. Фонтана, выставив вперед свою, покорно дожидался, когда и ему достанется несколько капель крепчайшего напитка, и дождавшись, спросил:
– Так для чего мы здесь собрались?
Альварес еще раз взглянул на Люса.
– Есть один человек…
Люс снова запнулся. Идиотизмом было собирать всех их вместе. Ведь они были все до единого «мишенями» Кэррена, причем самыми главными. С ними следовало говорить с каждым в отдельности. А теперь уже поздно что-либо менять. Он дважды судорожно глотнул и предпринял еще одну попытку.
– Так вот, сюда приехал один человек, иностранец, который желает купить ваши участки. Я имею в виду гасиенду каждого из вас. Все ваши гасиенды.
Люс выталкивал из себя слова, как рвоту, он знал, что попытайся он сказать это в своем обычно безмятежном тоне, то они никогда бы не были произнесены.
Кряканье этой старушенции было единственным звуком в наступившей напряженной тишине.
– Я никогда и никому не продам свою землю. Вы с ума спятили, дон Фернандо. Все банкиры – сумасшедшие, к тому же еще и злые.
– Не зарекайтесь.
Эти слова принадлежали Родригесу и относились к донье Марии. Люс повернулся к нему и одарил его благодарным взглядом.
– Благодарю вас, дон Фелипе. Не зарекайтесь, донья Мария – именно это я и хотел сказать.
Маноло Тригера допил свой кофе и поставил чашку на балюстраду веранды.
– Продолжайте, дон Фернандо, нам не помешает знать, что же предлагает этот ирландец.
– Какой ирландец?
Хесус Фонтана ничего не понимал, будто пропустил какую-то очень важную деталь этого разговора.
– Я не упоминал ни о каком ирландце, – запротестовал Люс.
– А и не надо было ничего упоминать. Ну, сами посудите, какой еще иностранец может это быть? Да любой в Сан-Хуане знает этого верзилу, у которого денег куры не клюют и который не вылезает из веселого домика Нурьи Санчес на Калле Крус. Каждый из присутствовавших, разумеется, знал о назначении этого пресловутого «веселого домика», даже донья Мария, хотя, если бы ее об этом спросили, она стала бы отнекиваться.
– Все это потому, что больше нет рабов, – бормотала она. – Без рабов не добьешься такой прибыли, чтобы пописать на все с крыши.
– Рабов больше нет, и нечего об этом рассуждать, какой смысл?
Маноло достал из кармана сигару и принялся ее раскуривать. Старуха ткнула на него своей тростью, конец которой оказался в нескольких сантиметрах от его смазливого лица.
– Для такого сосунка, как ты, который только вчера себе задницу сам вытирать научился, ни в чем нет смысла. Но я помню как…
– Ради бога, донья Мария…
Люс понимал, почему этот Альварес так стремился ее умиротворить. Он должен был банку больше, чем составил бы весь доход от четырех сверхурожайных лет, при условии, что такие чудеса, как сверхурожайные года, вообще случаются на белом свете. Кроме того, у него в Гаване была любовница. И его заветной мечтою было убедить ее покинуть Кубу и отправится с ним в Нью-Йорк. А это стоило бы ему уйму денег. И Люс имел все основания ожидать, что Альварес окажется его самым сильным союзником.
– Я согласен с молодым Маноло, – сказал Альварес. – Ничего нам это не будет стоить, ни одного сентаво, если мы спокойно выслушаем предложения Дона Фернандо.
Затаившийся как змея Коко Моралес наблюдал за присутствовавшими и молчал как рыба. Теперь же, подавшись вперед, негромко спросил.
– Сколько?
– Четыре песеты за гектар. – Люс выпалил эту цену, будто бросил в пруд камень и теперь ждал, пока не улягутся волны… Некоторое время все молчали. Люс, осмелев, повторил предложенную цену. – Четыре песеты за гектар.
Четыре песеты за гектар были относительно неплохой ценой. Он видел поднятые к небу глаза, шевелившиеся губы. Матерь Божья, помоги, помоги мне добить эту сделку, молился Люс. И, если мне это удастся, то я отдам церкви десять процентов, нет, не десять, конечно, но один, один процент я пожертвую церкви.
– А за постройки? – спросил Маноло.
– А к чему мы вообще здесь об этом распинаемся? – донья Мария извлекла из плетеной ажурной сумочки сигару и махнула Моралесу.
Он суетливо полез за спичками и, воспламенив одну, услужливо поднес ей огонь.
– Что мы получим за постройки? – допытывался Маноло.
Он воспользовался тем, что старуха была занята раскуриванием сигареты.
– Четыре песеты за гектар, включая постройки, – объявил Люс. По четыре песеты за все вместе.
– Но ведь земля-то не везде одинакова, – запротестовал Хесус Фонтана. – Земля ведь в разных местах приносит разный урожай.
Родригес звучно откашлялся.
– Ты прав, не везде земля одинакова. Так сам Господь Бог распорядился. Я полагаю, что донья Мария права. К чему нам рассуждать о продаже наших земель, которые политы кровью наших предков?
Ну и бестия! Люс улыбнулся. Значит, и Родригес тоже на его стороне. Люс понимал, что все эти высокопарные заявления были лишь попыткой пустить пыль в глаза. Его отец скупал мелкие наделы у десятков кампезинос, а потом согнал их с земли. Именно этому и обязана гасиенда Родригеса своим возникновением.
– Четыре песеты за гектар, – еще раз повторил Люс. – Это очень хорошая цена.
– Я за себя скажу, – сказал Маноло Тригера, избегая смотреть в глаза остальным. – Я не стану продавать дешевле, чем за десять песет за гектар. Причем все постройки и инвентарь не должны входить в эту сумму.
Мария де лос Анхелес ожесточенно пыхнула дымом своей сигары и направила на молодого человека полный злобы взгляд.
– Предатель! – Она плюнула в его сторону. – Предатель!
Старуха попыталась встать, но ноги ее подогнулись и она была вынуждена снова опуститься в кресло.
– Донья Мария, – взмолился Альварес. – Я вас прошу, не нужно волноваться. Мы обсуждаем предполагаемую ситуацию.
– Предполагаемую, – не выдержал Хесус Фонтана – Может быть, для вас она и предполагаемая. А у меня вполне реальная гасиенда, ничего предполагаемого в ней нет.
Как и твои долги, мелькнуло у Люса в голове. По меньшей мере, тысяч пять песет в самых разных видах задолженности.
– Существует еще одно обстоятельство, – начал Люс.
– Наконец-то, – тихо произнес Коко Моралес.
Посмотрев на него, Люс понял, что делало этого человека похожим на пресмыкающееся – он не мигал. Моралес уставился на банкира своими змеиными глазками и веки его застыли в неподвижности.
– А я уже беспокоился, когда же мы перейдем к этой проблеме, – продолжал Моралес. – Дальше, дон Фернандо.
– Я просто собирался обратить ваше внимание на то, что наше время спокойным не назовешь. Идет война.
– Мы ни с кем не воюем, – не согласился Фонтана.
Моралес пожал плечами.
– Мы можем оказаться втянутыми в войну в любое время. – Фелипе Родригес отмахивался от наплывавшего на него дыма от сигары доньи Марии. – Сюда явятся американцы и проглотят нас с потрохами.
– А какое это имеет ко всему отношение? Какое отношение это имеет к нашему разговору? – не понимал Фонтана.
– Бог ты мой, – Коко Моралес проявлял ангельское терпение. – Эти американцы любят кофе. Если они завоюют нас, то установят здесь такие порядки, что мы будем иметь право продавать кофе только им, причем по той цене, которую они нам назовут.
– Да, – согласился Родригес. – И вы считаете, Что при цене, которая будет установлена их президентом и их конгрессом в Вашингтоне, мы сможем рассчитывать на какие-то прибыли?
Фонтана выглядел беспомощным, он ничего не мог возразить. Эта аргументация была действительно железной. Донья Мария ловко запустила окурок сигары в таз с водой, стоявший у лестницы, послышалось шипение.
– С тех пор, как умер мой муж, на острове больше нет мужчин. Какие вы мужчины? Разве что штаны понадевали. А почему никто из вас даже не заикнулся о том, чтобы задать перцу этим гринго?
– Это был бы очень неравный бой, – пробормотал дон Пруденсио.
– Послушайте.
Это подал голос Маноло Тригера. Его очень темные волосы были прилизаны брильянтином и блестели в лучах припекавшего солнца.
– Послушайте, забудьте вы об этих американцах, мы должны встретиться с этим ирландцем сами.
– Я не говорил, что он ирландец, – снова принялся опровергать Люс. – Я лишь сказал, что он иностранец. И ничего кроме этого.
– Где он? – требовал Хесус Фонтана. – Почему он сюда не приехал?
– Он уполномочил меня вести переговоры от его имени.
– У вас всех ума не хватает, – опять эта змея, опять эти отвратительные глазки без век, – снова он не даст ему договорить. – Здесь так и не прозвучал один-единственный вопрос. Какой бы ни была окончательная цена, кем бы ни был этот иностранец – все это не так важно. Важно другое – есть ли у него деньги? Иначе все наши разговоры – переливание из пустого в порожнее.
Теперь все головы повернулись к Люсу.
– Да, – ответил тот. – Вам будет заплачено наличными, я лично это гарантирую.
– Ваши личные гарантии – это, без сомнения, очень хорошо, дон Фернандо, – мы все очень рады услышать ваши заверения, – негромко сказал Моралес. – Но, повторяю, здесь речь идет о деньгах. И в связи с этим мне хотелось бы обратиться к многоуважаемому банку – банк гарантирует нам платежеспособность этого иностранца?
Люс воспроизвел в памяти слова телеграммы от Кауттса, затем церемонно кивнул.
– Да, сеньор Моралес. «Банко Мендоза» гарантирует платежеспособность клиента.
Лондон
3 часа пополудни
Если бы к лорду Шэррику обратились с вопросом, что он считает своим домом, то ему сразу представился бы его сложенный из гранита замок в Глэнкорн на обдуваемых всеми ветрами холмах Уиклоу в Ирландии. А свой томный, роскошный особняк, автором проекта которого был Джон Нэш, и который выглядел крохотным бриллиантом подле огромного изумруда Ридженс-парка, он считал лишь обольстительной гетерой, призванной дарить наслаждение. Но ведь и без гетеры не обойтись, так и он не мог обойтись без своего лондонского дома.
Позади дома располагалась обширная оранжерея, где росли привезенные лордом из всех стран тропические и субтропические растения. Именно туда и направлялся Шэррик с газетой в руке, дожидавшейся, когда ее прочтут, с самого утра. На секунду он задержался у одной из орхидей. Они очень хорошо прижились, новый старший садовник был мастером своего дела. Удовлетворенный, он уселся в плетеную качалку и раскрыл газету. Шэррик откладывал чтение своей очередной статьи в «Тайме» по причине того, что все издатели по каким-то им одним известным причинам вносили в его статьи изменения, которые передергивали смысл его высказываний. Целью этой статьи было не просто просветить филистимлян, а гораздо серьезнее – на этот раз охота шла на крупную дичь.
Он пробежал глазами по газетным столбцам в поисках неточностей, которые он имел обыкновение помечать синим. Оказывается, не слишком много, – решил он. Разве что, редактор «Таймс» был настолько безграмотен, что не различал «какой» и «который», постоянно отдавая свое предпочтение последнему – но, ничего, то, что он хотел сообщить, не пострадало. Эта мысль вызвала у Шэррика улыбку. А что, есть особенный вид удовольствия в том, чтобы извлечь выгоду, посадив кошку к голубям. Фу, какой отвратительный штамп! Никогда бы так не написал.
Может быть, лису в курятник? Нет, такая же безвкусица.
Он еще не закончил подбирать подходящую метафору, как в оранжерее появился его слуга, он опасливо пробирался среди пальм и колючих кактусов. Человек этот был родом из Уэльса и поэтому говорил сильно нараспев.
– Телефон, милорд. Это мистер Драммонд, – пропел он.
Не хватало только, чтобы ему подпевал один из этих хоров, которыми славилась местность, из которой он происходил.
Шэррик вздохнул. До тех пор, пока несколько лет назад телефон стал понемногу распространяться среди представителей определенного класса здесь, в Лондоне, Драммонд совершенно прекратил свои визиты. Шэррик ничего не имел бы против лично переговорить со своим брокером, глядя ему в лицо. Что поделаешь? Побеседуем с ним и по проводам.
– Спасибо, Джоунз, я буду разговаривать из кабинета.
Окна его кабинета выходили в парк и шторы на них были опущены, чтобы уберечься от полуденного солнца.
– Шэррик у телефона, – произнес он прямо в черную лилию этого диковинного микрофона.
– Это Неил Драммонд, лорд. Извините, что я вас беспокою.
Тут в трубке что-то щелкнуло, и Неил Драммонд замолчал.
– Не беспокойтесь, это всего лишь Джоунз, он положил трубку там внизу. – Ну, что скажете, Драммонд?
– Мне хотелось бы поговорить с вами о сегодняшней вашей статье.
– Слушаю вас.
– Черт возьми, милорд, вы действительно верите во все, что написали?
Видимо, этот брокер перепугался не на шутку, если позволил себе такой фамильярный тон. Лицо Шэррика расплылось в улыбке.
– Ну, конечно, я верю в это. Если бы не верил, не стал бы писать эту статью.
– Но, действительно ли…
– Действительно, я был и видел все собственными глазами. И просто выразил свое мнение.
– Я понимаю. Но, тем не менее…
– Тем не менее, что? Вы ведь звоните мне не для тог, чтобы просто поинтересоваться, что я думаю по поводу своей статьи, не так ли?
– Действительно, не для этого. Все дело в этом новом парагвайском займе, милорд. Мендоза выпустили сегодня его облигации в продажу. Мы все ожидали чуть-чуть заработать на этом.
– А разве я как-нибудь выделял Парагвай?
– Я понимаю, что не выделяли, но, насколько я могу понять нашего среднего британца, он вряд ли способен отличить одну страну Латинской Америки от другой. Не думаю, чтобы он видел большую разницу между Мексикой и Чили.
– В этом случае можно расценивать мою статью как совет не вкладывать деньги в кота в мешке.
– Милорд…
– Да-да, Драммонд, продолжайте.
– Некоторые из моих клиентов сегодня были настроены на покупку облигаций. Всю прошлую неделю поступали заказы. Теперь у большинства из них душа ушла в пятки. Мне интересно знать, не будете ли вы против, если я скажу от вашего имени, что вы не включали Парагвай в вашу статью о Латинской Америке?
– В том случае, если вы хотите напомнить им, что Парагвай не упомянут в моей статье, пожалуйста, скажите. Он действительно там не упомянут. Но, если вы предполагаете, что Парагвай в этом смысле отличается от остальных стран, что возможности сделать вложения туда более благоприятные, то нет, Драммонд, сожалею, но вам не следует это утверждать.
На другом конце провода наступила продолжительная пауза.
– Хорошо, милорд. Спасибо за то, что вы разъяснили мне вашу позицию.
– Не за что, не за что, старина. Кстати, как вы думаете, другие брокеры сталкиваются с теми же проблемами? Я имею в виду этот заем Мендоза-Бэнк?
– Боюсь, что да, сэр. В Сити сегодня нет другой темы для разговоров.
– Понимаю. Ну ладно, жаль, что вы теряете комиссионные на этом деле, Драммонд. Тем не менее, дела обстоят именно так.
После того, как разговор с брокером был закончен, Шэррик поймал себя на том, что довольно потирал руки. Точь-в-точь как злодей из какой-нибудь мелодрамы. Он усмехнулся. И улыбка еще не сошла с его лица, когда в кабинет вошел Джоунз.
– Вы выпьете свой чай здесь, сэр?
– Почему бы и нет? Думаю, что здесь.
Он питал слабость к полумраку этого кабинета, который способствовал тому, чтобы, усевшись в кресле, отдаться во власть грез, погрузиться в мечтания. Он ведь всегда любил помечтать, еще с тех пор, как был мальчишкой. Этой мечтательности он был обязан трем столетиям, на протяжении которых его предки жили в Ирландии. Они и добавили к его англо-саксонскому характеру склонность к приключениям, романтичность. Ах, эта проклятая нога, снова разболелась, явно к перемене погоды. Шэррик уселся поудобнее и принялся массировать ее, в ожидании, пока не прибудет его чай.
Вскоре с подносом вернулся дворецкий. Лорд пил всегда только китайский чай, индийского не признавал. Особенно любил эту темную ароматную смесь под названием «Лап сан coy чжонг», которую он пил, добавив лишь щепотку сахара. Рядом на блюдечке лежала одна из его любимых пшеничных лепешек, уже нарезанная на ломтики и покрытая салфеткой. Она тоже была частью ритуала, совершавшегося каждый день в одно и то же время с точностью до минуты. Увидев поднос, Шэррик одобрительно кивнул.
– Очень хорошо, спасибо, Джоунз.
– Рад услужить, сэр. А вот это пришло с утренней почтой. Дворецкий подал ему конверт. Шэррику было достаточно одного взгляда, чтобы узнать почерк на конверте. Дождавшись, когда Джоунз удалится, Шэррик вскочил и поспешно взял со стола костяной нож для вскрытия конвертов. Послание было кратким: ПРИНИМАЮ С УДОВОЛЬСТВИЕМ. И все. Никакой подписи под этим не было. Она была не нужна.
Было пять часов пополудни, когда Филипп Джонсон вошел в кабинет своего руководителя с объемистой стопкой бумаг.
– Вот здесь все сообщения, сэр.
Норман сидел спиной к столу, повернувшись вместе с креслом к окну, и созерцал обычное оживление на Лоуэр Слоан-стрит.
– Благодарю, Филипп. Положите их.
– Да, сэр.
– Филипп, вас сегодня не очень утомили?
Норман показал вверх. Он сегодня заперся с утра на весь день в этом кабинете, предупредив секретаря, чтобы к нему никого не пускали и никого с ним не соединяли. Разумеется, это не могло удержать ни Генри, ни Чарльза, ни Тимоти от попыток нарушить его уединение, но Джонсон был неумолим. Значительно сложнее было бы отвертеться от беседы с главным компаньоном, но Джемми сегодня, слава Богу, не было, он все еще пребывал в Уэстлэйке. Там они, тоже слава Богу, еще не обзавелись телефоном. Завтрашняя почта доставит все, что должно от него прийти. А сегодня Норману предстояло увертываться от наскоков этой троицы.
– Нет, не было ничего такого, с чем бы я не сумел справиться, сэр, – как всегда ответил Филипп Джонсон.
– Я в этом не сомневаюсь. Вы на своем месте, Филипп, как всегда. Я вам очень благодарен.
– Это я вам благодарен, сэр.
– Не стоит, Филипп. Идите домой, нет смысла торчать здесь. Делать здесь нечего, во всяком случае, сегодня.
– Очень хорошо, сэр, если я вам действительно не нужен…
– Действительно не нужны. Приятного вам вечера.
– Вам тоже, мистер Норман.
То, что Джонсон обращался к нему по имени, не было проявлением фамильярности. Скорее это была необходимость. В банке сосредоточилось так много Мендоза, что употребление фамилии вызывало путаницу – с полдюжины близких и дальних родственников работали здесь, и постепенно в практику вошло обращение по имени.
– Я приду завтра рано утром, мистер Норман – заверил его секретарь, уходя. – К семи, если позволите. Надо бы заняться… Заняться тем, что заслуживает самого серьезного внимания.
– Отличная идея, Джонсон.
Вскоре Норман снова пребывал в одиночестве, не теша себя иллюзиями относительно содержания доставленных сюда Джонсоном сообщении, стопкой лежащих на его столе. Основную информацию он получил уже к полудню. Было продано всего десять процентов облигаций. Это означало, что банку, для того чтобы поддержать заем, предстояло выкупать их самому, причем по рыночной цене. Такое уже случалось, и не один раз, но тогда у них не было такого острого недостатка в наличных деньгах, как сейчас. Кроме того, к сложной ситуации внутри банка добавились и внешние осложнения, вызванные недоброжелательством этого субъекта. Именно это недоброжелательство костью в горле стояло у Нормана. Он не мог похвастаться тем, что хорошо знал этого Шэррика, в общем и целом это было довольно поверхностное знакомство. Они, разумеется, более или менее регулярно встречались в клубе, членами которого оба являлись, иногда и на иных общественных сборищах. Насколько Норман мог припомнить, никаких совместных акций у них не было, их интересы никогда не пересекались. Чего ради этому ублюдку вздумалось всадить нож ему в спину? Именно так это и могло быть истолковано, какими бы мотивами не руководствовался лорд Шэррик. И, надо было сказать, сделано это было блестяще. Норман понимал, что, не выяснив истинных намерений этого Шэррика, он не мог приступать к восстановлению всего разрушенного.
Привычка к конспирации стала у Лилы второй натурой. Открыв окно кэба, она крикнула извозчику, чтобы тот остановился в конце Кенсингтон Гарденс, и от Александрийских ворот к Ройяль Альберт-холлу она шла пешком. Это было недалеко, но ее наряд не подходил для пеших прогулок и, поднимаясь по широким ступеням величественного здания, она почувствовала, как у нее вспотело лицо. Лила уже пожалела, что прибегла к этому маневру – теперь уже можно было не опасаться слежки. Время вынюхиваний и высматриваний кончилось, сказала она себе. Кошка была среди голубей и теперь уже никто не в силах остановить эту резню. Хотя…
Шэррик ожидал ее появления. Черная Вдова выглядела в этот день так, что глаз не оторвешь. На голове у нее красовалась высокая прическа. Шляпы не было, лишь черная шелковая роза была приколота рядом с пряжкой. Ее платье было сдержанным, простым и, несомненно, безумно дорогим. Рукава из полупрозрачного черного шелка, прилегающий лиф, украшенный гагатовым бисерным шитьем, широкая шелковая юбка, делавшая ее бедра шире, постепенно переходила в небольшой шлейф. Вечер был теплым, поэтому единственным ее аксессуаром было черное боа.
– Ты великолепна, Лила, – вырвалось у него, когда они встретились. – Ты превосходно выглядишь.
– Благодарю. В твоей записке было сказано, что сегодня нам предстоит опера и ужин. И я сочла это за праздник.
– Извини меня за то, что не заехал за тобой в отель, мне это показалось несколько неразумным.
– Мне это тоже бы показалось неразумным, – согласилась она. – Хотя ведь это только до сегодняшнего дня мы играли в секреты, а теперь нужды в них нет. – Она улыбнулась и заглянула ему в лицо. – Разве что, совсем немножко.
Оказавшись ближе, он заметил, что ее черная роза в волосах была украшена россыпью бриллиантов, а приглядевшись к ее наряду, он понял, что платье ее не иначе, как от Уорта. Вкусы и причуды Лилы сильно изменились с тех пор, как она перестала быть девочкой из дублинских трущоб. Но, аристократ до мозга костей, Шэррик не задумывался о ее происхождении. Он даже находил это обстоятельство пикантным, вносившим особый шарм в их отношения.
– Я так рад, что ты выбралась.
Лила оперлась на него, ощутив приятное тепло рукава его тонкой шерсти фрака, восхищаясь безукоризненной белизной его накрахмаленной рубашки, расшитой жемчужинами.
– Ты и сам очень элегантен. Кстати, твоя записка была подписана «Фергус», и я так до конца и не была уверена, с кем мне предстояла встреча: с мистером Келли или лордом Шэрриком, – не без кокетства призналась она.
– И с тем и с другим в одном лице, – ответил он, нежно взяв ее руку в свою и увлекая ее к лестнице, ведущей в партер. – Хотя провинциальный ирландский выговор Келли так режет слух, и его музыкальные вкусы вряд ли добираются до Вагнера, – пошутил он.
Лила засмеялась тихим смехом.
– Как я тебе сказала во время нашей последней встречи: ничто не способно доставить тебе такого удовольствия, как твоя двойная жизнь.
– А что, разве в этом мире есть что-то, что не доставляет удовольствия?
– К сожалению, есть.
Они нашли в партере свои места и, усадив ее, Шэррик склонился к ней, чтобы шепотом поведать ей о том разговоре, который он вел сегодня со своим брокером Драммондом, но свет в зале стал медленно гаснуть и он так и не успел ей ничего рассказать.
Замерший на одной ноте английский рожок возвестил о начале «Гибели богов».
– Ты не находишь, что Вагнер – несколько странная увертюра к нашему ужину, посвященному тому, чтобы отпраздновать сегодняшнюю хоть и небольшую победу?
Этот вопрос задал ей Шэррик, когда они сидели в кафе «Ройяль» на Риджент-стрит. Длинными пальцами Лила вращала изящную ножку высокого бокала с шампанским. Кольца на ее пальцах сверкали в розовом свете абажура над их столиком.
– Ни капельки не кажется.
– Знал, что ты ответишь именно так.
– Реванш для меня не пустой звук, – задумчиво прошептала она.
– В таких глазах блуждают темные тайны.
– Действительно блуждают, Фергус? Ты и впрямь так считаешь?
Он покачал головой.
– Да нет, а если и блуждают, так и пусть – ты от этого еще прелестнее, – признался он. – Это ведь тайны твоего прошлого.
– По сравнению с твоим, мое прошлое – лишь мгновенье. Сколько же еще претендентов на продолжение твоего древнего рода живут на этой земле, лорд Шэррик из Глэнкорн?
– Ни одного. Не смейся, это так и есть. Эта саксонская линия – одно беспокойство. Вот родственники моей матери, Келли – дело другое.
– Так вот почему ты решил назвать себя именно Келли в этом твоем втором воплощении.
– Да, поэтому.
– Но, прости меня, для жены дворянина эта фамилия, Келли, звучит довольно заурядно.
Она улыбнулась, понимая, что их близкое знакомство наделяет ее правом говорить ему такие вещи.
– А семья моей матери и была довольно заурядной, в том смысле, что ничем не примечательной. Она и мой отец очень любили друг друга, это был брак по любви, чем они оба гордились. В этом смысле Келли были как раз весьма примечательными. Да, чего-чего, а гордости им не занимать, они никогда не боялись метить слишком высоко.
– Достаточно высоко, чтобы ощущать потребность в свободе. И не зависеть от Англии. Ведь ты именно это хочешь сказать?
– В какой-то степени это так и есть.
– Потому-то ты и ввязался вместе со мной в это дело? Отомстить угнетателям-англичанам от имени всех Келли? Я права?
– Не совсем.
– В таком случае почему?
– А это имеет значение?
Она пожала плечами.
– Может быть.
– Это не из-за Келли. Дело в том, что во мне сидит ирландец, охочий до приключений.
– Ага, значит это для тебя приключение.
– Опять нет.
Он накрыл ее руку своей. В один из ее перстней был вправлен огромный изумруд. Ему казалось, что этот камень способен насквозь прожечь его ладонь.
– Нет, я не гоняюсь за приключениями в традиционном смысле. Я гоняюсь за тобой.
Лила убрала свою руку.
– Я в это не верю, Фергус. И много раз говорила тебе об этом. Я уже очень давно ни на кого, кроме себя, не надеюсь.
– Ты как-то говорила и то, что у тебя на душе станет гораздо спокойнее, после того как твой сын устроится в Кордове.
– Да, помню.
– Ну?
– Он еще не устроился.
– Ну, так устроится.
– Маловато времени прошло, чтобы говорить об этом определенно. Но ведь не из-за Майкла же ты согласился на это, и не из-за того, чтобы завоевать мое сердце – это была бы слишком высокая цена для меня.
– Не из-за Майкла, не спорю, я ведь его почти не знаю. А ты, оказывается, так низко ценишь себя?
– Я ценю себя достаточно высоко, можешь в этом не сомневаться. И тебе это известно. – Она наклонилась к нему через столик и едва слышно проговорила. – Я знаю мужчин, Фергус. Я всю свою жизнь занималась их изучением. Ради женщины мужчина способен на многое, но уничтожить другого мужчину, других мужчин – нет. Для этого у него должна быть достаточно серьезная, мужественная причина. Женщина способна убить ради любви, мужчина же – ради власти и из-за денег.
– Значит, то, что мы совершаем – убийство?
– В какой-то степени. Ведь если наш план будет осуществлен, мало что останется от лондонских Мендоза. Ты об этом знаешь. А что касается меня, я никогда на этот счет не питала никаких иллюзий, я всегда знала, на что шла.
– А этот молодой Тимоти? Не ты ли обещала поднести ему банк на блюдечке с голубой каемочкой?
– Тимоти не больше чем подкупленный мною дурак. И он не справился бы с банком, даже если бы я это и сделала.
Лорд Шэррик откинулся на спинку кресла и маленькими глотками пил шампанское, изучающе глядя на нее поверх бокала.
– Формально ты права, – после недолгого раздумья сказал он. – Я с самого начала подозревал, что ему отведена именно такая роль, поэтому я и настоял на том, чтобы передать ему эти выкладки, когда он на прошлой неделе приехал в Дублин.
– Я что-то не понимаю тебя. Я вообще никогда не понимала, что ты этим хотел добиться.
– Я проверял этого парня, вообразившего себя претендентом на банк.
– Смысл?
– Смысл в том, что я рассказал ему все в точности, так, как я рассказал об этом уважаемой публике в своей сегодняшней статье в «Таймс». Я намеренно не стал называть ему своего имени и данные, которые он получил, были достаточно убедительными, в силу их специфичности они были даже более убедительными, чем моя статья.
Лила вскинула брови.
– Ты никогда мне не говорил, что ты собирался это сделать. Я полагала, что тебе было необходимо просто переубедить его.
– Я знал, что ты этого не одобришь, – перебил он.
– Но зачем?
– Понимаешь, мне хотелось поставить эксперимент – я дал этому мальчику шанс совершить благородное дело – уберечь своих братьев и отца, короче говоря, всех Мендоза от того, чтобы они не полетели в пропасть. А он решил этого не делать.
– Разумеется, он не стал этого делать. И слава Богу! Если бы он решил использовать этот твой шанс, то они исхитрились бы и нашли способ уклониться от выпуска этого займа, – Лилу даже передернуло.
Она с ужасом поняла, какой опасности подвергал ее Фергус, насколько близко подвел он ее к краю обрыва. Она одним глотком осушила бокал шампанского.
Шэррик кивком подозвал официанта. Тот уже подошел и вновь наполнил бокалы. Затем появился еще один официант, он принес запеченный палтус.
– Ты ничего не ешь, – заключил лорд, видя, что она не собирается притрагиваться к рыбе. – Ты чем-нибудь обеспокоена?
– Я все еще не могу прийти в себя после того, что ты мне только что сказал, – не стала скрывать она. – Зачем ты это делал, Фергус? Как ты мог подвергнуть все такому страшному риску?
– Дорогая Лила, ты сама призналась в том, что мы совершаем своего рода убийство. Мне просто хотелось узнать, заслуживают ли жертвы их участи.
– И ты теперь решил, что Тимоти заслуживает? А как насчет остальных?
– В отношении их у меня с самого начала не было никаких сомнений.
Она ухватилась за это.
– Значит, у тебя был какой-то свой, особый мотив, что-то такое, во что ты меня не посвящал?
– Не то, что тебе кажется. Никто из этих Мендоза мне лично никогда не навредил.
Она выжидала, зная, что он на этом не остановится и, в конце концов, объяснит ей все. Не нужно было только его подгонять. Некоторое время он сидел, созерцая тарелку, затем подозвал официанта.
– Мы решили, что не голодны, – сказал он ему. – Уберите это и принесите нам кофе. И бутылку коньяку, пожалуйста, «Курвуазье», восемьдесят первого года, – добавил он. Потом обратился к Лиле. – Я достаточно на своем веку насмотрелся, что выделывают эти банкиры на всем земном шаре, в том числе и в Ирландии. И это мне не по душе. Все, как видишь, очень просто.
Лиле это показалось каким угодно, но не простым. Она каждой клеточкой чувствовала, что он лгал. Но это не имело значения.
– Судя по всему, этот заем ожидает крах, и сегодняшний день это показал.
– Да, крах наступил, как и ожидалось. Вчера около четырех звонил мой брокер и молил о пощаде.
– И его мольбы были услышаны?
– Не были.
– Вот, – тихо молвила она. – Теперь я знаю, почему люблю тебя, Фергус Келли или лорд Глэнкорн – как бы ты себя не окрестил.
– Любишь меня?
– Если можно так выразиться.
