Повзрослев, Стелла всегда с улыбкой слушала жалобы людей, которые не могли разобраться в своих ранних младенческих воспоминаниях. Она-то никогда не сомневалась и четко знала, что и первое, и второе ее воспоминание связаны с одним днем, 22 сентября 1796 года, ей тогда исполнилось два года.

Воспоминания отличались друг от друга очень резко и поэтому сильно воздействовали на детскую психику. Первое ощущение было смутным; черная тень пережитого когда-то ужаса, который возвращался снова и снова в течение Стеллиного детства, в ночном кошмаре или лихорадке: шум, пожар, судорожные объятия, причинявшие девочке боль, и потом черная вода, сомкнувшаяся над головой. Второе воспоминание было приятным и успокаивающим: глубокое молчание, нежный свет, освещающий тихий сад, светлый и прохладный воздух, ласкающий обожженную кожу, и руки матушки Спригг, обвивающие ее шею, не жесткие и тесные, как те, другие руки, но спокойные и надежные как и сама матушка Спригг.

— Матушка, а я ваша родная дочь? — спросила Стелла однажды, когда ей было лет десять.

Они с матушкой Спригг сидели на кухне совсем одни, не считая кошки Серафины, уютно дремавшей в корзине со своими котятами. Несмотря на то, что едва наступил октябрь, было Довольно прохладно. Уже зажгли свечи, и в камине ярко пылал огонь. Стелла вышивала что-то, а матушка Спригг простегивала большое лоскутное одеяло.

Вечер был прекрасен, и они не задергивали занавесок, чтобы полюбоваться на заходящее солнце, освещающее корявые, неподвижные кроны старых яблонь в саду. В доме не было слышно ни звука, кроме тихого потрескивания сучьев в камине, тиканья дедушкиных часов и быстрого постукивания иглы матушки Спригг о наперсток. Иголка Стеллы не порхала и не постукивала. Она двигалась медленно и старательно, вкалываясь в ткань, тщательно повторяя нарисованный карандашом узор. Иногда Стелла останавливалась, чтобы передохнуть, пососать уколотый палец, и обескуражить очередным вопросом бедную матушку Спригг.

«Спаси и сохрани ее душу», — пробормотала матушка Спригг, опуская одеяло на колени. Вопросы Стеллы то пугали, то смешили ее, и частенько розовое милое лицо почтенной хозяюшки хмурилось от усилия сообразить, в чем дело, но работать она не прекращала ни на секунду.

Видно, последний вопрос взволновал ее не на шутку, и Стелла подняла на женщину взгляд, полный нескрываемого удивления. Только однажды девочка видела матушку Спригг сидящей, как сейчас, совершенно неподвижно и праздно со сложенными на коленях пухлыми руками и глазами, устремленными на огонь. Это было, когда отца Спригга забодал бык, и доктор Крэйн велел матушке Спригг уйти из спальни на кухню и там подождать его решения. Но, как только мужу стало лучше, руки матушки Спригг опять пришли в мерное, неустанное движение. Стелла инстинктивно, как многие дети, чувствовала, что жизнь матери была полна печалей и тревог, которые таились под внешним достоинством и полным спокойствием.

Неужели она причинила матушке Спригг сильную боль? Стелла робко протянула свою худенькую загорелую руку и положила ее на руку матушки Спригг.

— Мама? — спросила она неуверенно.

Голова матушки Спригг внезапно задрожала, и очки (она пользовалась очками только для работы вблизи) немного сползли вниз. Она пристально взглянула поверх слегка запотевших стекол на ребенка, который тихо сидел на табурете возле нее.

— Почему ты спрашиваешь об этом, ласточка моя? — прошептала она, заранее зная ответ на свой вопрос. Девочка была уже достаточно взрослой, чтобы замечать некоторые вещи — изящная смуглая рука, лежавшая на неуклюжих толстых пальцах матушки Спригг, заставляла кое о чем задуматься.

— Я помню, что попала сюда откуда-то издалека, — сказала Стелла. — Там все было по-другому.

— Что же ты помнишь, дитя мое? — спросила матушка Спригг.

— Шум, огонь и черную воду, и руки в крови, которые сжимали меня, — торопливо прошептала Стелла, словно боясь вызвать к жизни давний призрак, а затем медленно, певуче произнесла: — И после этого, матушка, тихий сад и ваши покойные руки.

Ее путаные объяснения звучали искреннее, чем самая пылкая благодарность. Стелла всем своим маленьким сердцем чувствовала, как много дали ей эти грубые, спокойные руки, и что они значат в ее жизни. И матушка Спригг сразу поняла это. Она вспомнила все муки и радости, которые принесла ей эта странная девочка, вспомнила ее слезы, смех, украдкой сказанные добрые слова. Ответ Стеллы стоил в тысячу раз дороже любой ласки, и матушка Спригг едва не прослезилась.

Страх и боль, сжавшие было ее сердце, прошли, и она поняла, что раз уж Стелла задала такой вопрос, значит, он возник в добрый час. Дома было так спокойно, и девочка была достаточно взрослой, чтобы понять правду, хотя, наверное, не настолько, думала матушка Спригг, чтобы почувствовать оживляющую силу страдания.

— Нет, ты мне не родная дочь, — сказала она. — Хотя, видит Бог, я люблю тебя так сильно, словно свою собственную дочь. Почти восемь лет назад, ласточка моя, я впервые взяла тебя на руки. Ты была двухлетней крохой. Я так же, как и сейчас, сидела у огня и чинила мужскую рубашку. Отец Спригг долго не возвращался из Плимута, и я начинала волноваться. Он обещал приехать в четыре часа в среду, но большие дедушкины часы уже пробили десять, и я сидела, сама не своя. Была уже ночь, и удары часов звучали громко и тяжело, как набатный колокол. Я просто оцепенела от страха.

В том году была паника перед оккупацией, и мы каждый день ждали высадки французов, и каждый день транспорты, перевозившие войска, покидали Плимут вместе с людьми и орудиями, направлялись в Ирландию — ведь никто не знал, с какой стороны ударит злобный, подлый Бони. Твой отец поскакал в Плимут, чтобы повидаться со своим братом Биллом, он был солдатом на фрегате «Амфион». С «Амфионом» отправляли последнюю партию, и твой отец выехал туда во вторник на рассвете. Он проспал и очень боялся, что опоздает к отплытию и, благодарение Богу, все-таки опоздал.

— А что случилось? — спросила Стелла.

— «Амфион» уже поднял паруса, ласточка моя, на нем были жены и возлюбленные моряков и их маленькие дети, как все осветила чудовищная вспышка от взорвавшихся боеприпасов. Это было ужасное зрелище. Триста мужчин, женщин и детей погибли, и брат твоего отца вместе с ними. Твой отец, приехавший верхом из Плимута, делал все, что мог. Одну бедную молодую женщину, которую он помогал доставать из воды, он запомнил на всю жизнь. Даже мертвая она была прекрасна. Какой-то матрос поддерживал ее над водой, чтобы она не утонула, но она умерла прямо у него на глазах, может, от шока или какого-нибудь ранения — я не знаю. На ней было зеленое шелковое платье и золотой медальон на шее, и в мертвых руках она крепко держала ребенка.

— Меня? — прошептала Стелла.

— Да, твой отец, когда увидел тебя, совсем потерял голову. Понимаешь, ласточка моя, у нас была маленькая девочка, которая умерла как раз двухлетней. Это был единственный наш ребенок, и твой отец мучительно переживал эту потерю. Когда он увидел тебя там, и пара грубых парней с трудом вытащила тебя из объятий мертвой матери, он сразу схватил тебя на руки. Один из мужчин сказал: — «Ребенок мертв» — но хотя ты и была вся мокрая и холодная, как маленькая рыбка, твой отец знал, что ты жива. Поблизости был постоялый двор, и он отнес тебя туда и поручил доброй женщине присмотреть за тобой, а сам вернулся назад, чтобы помочь спасательным работам и узнать, что стало с его братом.

…Бедный Билл, его не было среди спасенных… А на следующий день ты совсем оправилась, но оказалось, что никому не известно о тебе ни слова. И тогда отец завернул тебя в твою одежду и поскакал с тобой к дому. Час за часом скакал он на лошади сквозь тьму и бурю, убитый, почти обезумевший от несчастья, свалившегося на него, но ты была прелестна, как маленький ангел, и за всю дорогу даже ни разу не заплакала.

Внезапно Стелла весело и звонко рассмеялась, и матушка Спригг с облегчением решила, что хотя у девочки нежное и чувствительное сердечко, она все же не может, слава Богу, понять всей трагедии этой истории.

— Вы очень испугались, мама, увидев отца, прискакавшего со мною на руках? Расскажите, какая я была?

— Ты была легкая и теплая, как перышко, — заявила матушка Спригг, посмеиваясь. — Я услышала топот копыт по переулку, выбежала из дома и бросилась через сад к воротам. «Это тебе, мать», — сказал отец и передал тебя в мои руки. Ты спала, но при этих словах проснулась, огляделась, а потом прижалась ко мне поудобнее и уснула снова. Ну, а на следующее утро ты поднялась вместе с птицами и вела себя так, как будто бы жила на хуторе Викаборо со дня своего рождения.

— И никто ни разу не попытался забрать меня от вас? — поинтересовалась Стелла.

— Нет, ласточка моя. Конечно, один раз я посылала твоего отца назад в Плимут, чтобы он побольше разузнал о тебе, но он не нашел родственников. По-видимому, никто не знал, кем была твоя бедная мать. В карманах у нее не нашли ничего, кроме вышитого носового платка и маленького коралла, а в медальоне оказалась прядь темных волос и клочок бумаги, на котором было написано что-то на иностранном языке, который никто не мог разобрать. Твой отец убедился, что бедняжку похоронили со всеми подобающими приличиями, взял носовой платок, коралл и медальон, переложил их в свой карман и поехал верхом домой так быстро, как только мог, чтобы сообщить мне, что ты наша, наша собственная девочка Стелла.

Теперь девочка сидела, подпирая подбородок худыми ручонками и не отрываясь глядела на огонь. Она и не подумала пожалеть свою настоящую мать; казалось, сидящая рядом с ней женщина занимает все ее детские мысли.

— Мама, а вашу дочку, которая умерла, тоже звали Стелла?

— Нет, моя ласточка, ее звали Элиза в честь моей собственной матери. Но твой отец, который был просто без ума от новой дочки, хотел выбрать для тебя какое-нибудь необыкновенное имя. Он сказал, что твои глазки сияют, как звездочки. Он увидел это, когда ты впервые взглянула на него, и я не могла не согласиться, что имя Стелла очень подходит к тебе, хотя, на мой взгляд, оно не очень-то вяжется с фамилией Спригг. «Ну и что тут такого?» — сказал отец. — «Девушки все равно меняют свою фамилию, выходя замуж, но она на всю жизнь останется Стеллой, моим озорным эльфом, рожденным первого июня с двумя волшебными свечами в сияющих глазах».

— А почему у меня в глазах сияют свечи, раз я родилась первого июня? И откуда вы знаете, что я родилась именно первого июня? — спросила Стелла.

У нее был ясный ум и живое воображение. Чудеса восхищали ее лишь в том случае, если были основаны на вполне правдоподобных фактах. Словно прелестный цветок, глубоко и прочно ушедший корнями в землю, она не любила волноваться из-за пустяков.

— Никто не знает дня, когда ты родилась, но ты выглядела не старше двух лет, а первое июня 1794 года было Днем Благодарения — тогда наш флот прибыл в Плимутский пролив с шестью захваченными в плен французскими линейными кораблями, и в каждом окошке была установлена зажженная свеча. Они горели всю ночь, и это было великолепное зрелище. Твой отец видел все это и сказал мне: «Это было похоже на звезды, падающие с неба, пока не настал рассвет и не задул их все».

— Ночные свечи гаснут, и радостный день приподнимается на цыпочки на туманных вершинах гор, — сказала неожиданно глубоким и певучим для ребенка голосом Стелла.

— Что это? — спросила матушка Спригг с внезапной суровостью. — Ты опять читала старые книги?

Существовало всего несколько вещей, способных рассердить невозмутимую матушку Спригг, и старые книги доктора Крэйна были одной из них. Доктор был их лучшим другом, взявшим на себя воспитание Стеллы, но они с матушкой Спригг принципиально расходились во взглядах на девочкино образование. Чтение, письмо и начатки арифметики были тем необходимым минимумом, в котором нуждался ребенок. В этом матушка Спригг соглашалась с доктором Крэйном. Она прибавляла к этим наукам искусство домашней хозяйки, которому учила девочку сама, и была уверена, что это и есть все образование, в котором нуждается дочь фермера.

Доктор Крэйн с ней не соглашался: «Личности необходимо все, что она в состоянии усвоить», — говорил он. И Стелла в душе была ему очень благодарна. Допущенная к книгам доктора, девочка усваивала их очень быстро, пытаясь скрыть вновь узнанное от матушки Спригг, насколько это возможно. Все же матушка Спригг всегда знала, когда Стелла читала вредные книги, потому что та совершенно бессознательно цитировала их взрослым. Тогда матушка Спригг начинала сердиться. Она не знала почему сердится — дело было не только в жажде знаний, свойственной Стелле, здесь таилось что-то большее, какая-то угроза, которая пугала простодушную женщину. А матушка Спригг всегда бранилась, когда была испугана.

Стелла по-прежнему подпирала рукой подбородок и не отвечала. Она всегда молчала, когда ее бранили, но в этом молчании не было никакой угрюмости, а только ровная светящаяся решимость идти своим собственным путем. Матушка Спригг немного повздыхала от гнева и расстройства, но охотно рассмеялась, когда Стелла, пододвинув табурет поближе, заглянула в лицо приемной матери с шаловливой и веселой улыбкой. Смех освещал ее лицо точно изнутри, а на щеках играли забавные ямочки.

Это было совершенно в духе Стеллы — верить в свой собственный путь так твердо, что любая неприятность казалась по сравнению с этой верой сущим пустяком.

Стелла подарила матушке Спригг еще одну лучистую улыбку и вновь принялась за работу. Вся ее недетская, пугающая зрелость куда-то исчезала, теперь это была любящая, серьезная, маленькая девочка, ласково коснувшаяся коленей матушки Спригг и мягко проговорившая:

— Вы моя самая настоящая мама.

Убедившись, что все в порядке, Стелла аккуратно разгладила юбку, посмотрела на свой уколотый палец, вздохнула, пососала его еще раз, заменила наперсток и занялась вышивкой.

Матушка Спригг тоже укололась, поправила очки и, выбрав шестиугольный лоскут красного вельвета, со вздохом облегчения вернулась к одеялу. Слава Богу, все прошло довольно удачно… Но какой непостижимой душой была эта маленькая Стелла! Матушка Спригг чувствовала себя не совсем довольной — все-таки она не думала, что эту ужасную историю ее приемное сокровище выслушает так спокойно и тихо.

Жена фермера и ее прелестное дитя представляли собой восхитительно контрастную картину, когда сидели вместе в тишине осеннего вечера, в смешанном свете уходящего солнца, свечей и огня перед широким камином на прекрасной кухне их дома на ферме.

Матушке Спригг было пятьдесят лет, но она без устали работала всю свою жизнь и выглядела гораздо старше своего возраста. Она была небольшого роста, полная и крепкая, с милым, немного утомленным лицом и пухлыми, натруженными руками. Она не отличалась особой красотой, но вокруг нее была аура почти небесной женственности, которая так часто бывает у женщины, родившей только одного ребенка. Потеряв его, такие женщины часто становятся матерями всего в мире и выглядят добрее, чем матери, родившие дюжину детей. Она была такой уютной, спокойной и здравомыслящей, такой опрятной и чистоплотной, что все остальные в ее присутствии невольно чувствовали себя лучше и порядочнее, чем они есть на самом деле.

Разумеется, она иногда ошибалась. Она слишком ревностно относилась к любимым людям и порой оказывалась остра на язык, особенно, когда чья-то подчеркнутая тупость или неряшливость заставляли лопнуть ее ангельское терпение.

Хотя матушка Спригт совсем не заботилась о своих нарядах, у нее было врожденное чувство линии и цвета, благодаря которому ее платье из домотканой дортмурской шерсти, прекрасно скроенное, казалось очень нарядным. Ее фартук и чепец, сшитые из тончайшего батиста, всегда были белы, как снег.

И еще матушка Спригг совершенно точно знала, как одеваться проказнице Стелле. Девочкино платье с высокой талией и короткими рукавами из зеленой бумажной материи в тонкую полоску всегда было свежим и шуршащим. У него был большой удобный карман и никаких оборок, за исключением узкого рюша, охватывающего Стеллину шею. Она носила крохотный белый фартук, повязанный вокруг талии, но ни чепчик, ни ленты не украшали ее прелестную, кудрявую, по-мальчишески коротко остриженную темноволосую головку. Матушка Спригг верно рассудила, что пышные воланы и оборки будут не к лицу ее маленькому эльфу — грация Стеллы была грацией олененка или газели, а не подрастающей женщины.

Довольно высокая, узкая в кости девочка двигалась неуловимо быстро и плавно, словно родилась не среди людей, а в диком и прекрасном лесу. Тонкое, загорелое, начисто лишенное румянца личико слегка напоминало формой сердечко, а на щеках играли задорные ямочки. Небольшой, очень прямой нос, острый, решительный подбородок и властная линия изогнутого, точно купидонов лук, алого насмешливого рта говорили о том, что владелица обладает незаурядным характером и в будущем обещает расцвести в настоящую красавицу. Но лучше всего были глаза — огромные, темно-серые, глубокие и сияющие таким ярким, звездным блеском, что порой было трудно смотреть в них прямо.

Несмотря на молодость, Стелла была удивительно изящна. Доктор Крэйн и любящие ее до безумия приемные родители считали ее прелестным ребенком, но народ в деревне называл девочку невзрачной худышкой. К тому же, она очень редко играла с другими детьми, так как была слишком на них не похожа. Деревенские ребятишки со свойственной детям несправедливостью говорили, что она воображала. Но это было не так, просто Стелла не умела говорить на их языке и казалась им надменной и замкнутой. Бедную девочку это огорчало, но как ни пыталась она перекинуть мостик через пропасть их непохожести, она по-прежнему оставалась никому не понятной маленькой и одинокой Стеллой.

Птицы за окном умолкли, свет померк, и деревья в саду, как думалось Стелле, обступили дом, словно собираясь защитить человека от опасностей ночи. Пламя горящих свечей освещало стволы яблонь, которые, казалось, теперь дышат и растут подобно живым существам, и старая кухня медленно и торжественно возвращалась к своему первоначальному виду.

Весь долгий рабочий день хутор был полон суматохой и шумом, яркий, веселый мир за окнами приковывал всеобщее внимание, так что на долю кухни оставался лишь груз темноты и мечтаний, но час между ночью и днем, работой и сном был ее часом. Для Стеллы кухня была лицом, душой дома, которое говорило о нем больше, чем тело, и в этот час лицо дома улыбалось ей, и она знала все о хуторе Викаборо, об этом доме, который был ее крепостью и ее единственным другом.

Кухня одновременно была и жилой комнатой, и домочадцы нечасто заглядывали в небольшую, обитую панелями гостиную. Кухней была большая, почти квадратная, комната с многочисленными нишами и углами, которые делали се похожей на пещеру, двумя широкими окнами у длинной западной стены и одним поменьше — у южной. Стены были отмыты добела, а к выбеленному потолку прибиты крепкие дубовые балки с железными крючьями для окороков и пучков лекарственных трав, которые свисали с них. Мебелью служил огромный кухонный стол, высокий шкаф и семейство стульев с прямыми спинками — все было сделано из дуба, который почернел и отполировался от времени. Камень, устилающий пол, который несколько столетий скребли заботливые хозяйки, совсем посветлел, а под кухонным столом были ведра с водой, которую приносили из большого колодца во дворе.

Но наибольшую славу кухне доставлял камин, который почти полностью заполнял северную стену. Огонь в камине не затухал никогда, вне зависимости от того, была ли на дворе зима или лето. Каждое утро отец Спригг сгребал скопившуюся золу, клал свежие поленья и раздувал пламя с помощью мехов. По обе стороны от горевшего огня лежали железные каминные решетки для весело трещавших дров и качающийся «журавль» для горшков и котлов. Теперь из камина тянуло волшебным запахом. В горшке, подвешенном на одном из «журавлей», варился луковый суп, а на противнях, лежащих на золе, пеклись яблоки.

Все ниши и углы этой похожей на пещеру комнаты таили в себе неожиданные сюрпризы: печь для выпекания хлеба в толще стены, под небольшой аркой — дедушкины часы, прялка матушки Спригг, кастрюли и сковородки, шкафы с секретом, заставленные домашними наливками, полки с маринадами и консервированными овощами, латунные канделябры, пивные кружки и кувшины. Приоконные диваны на западной стороне хранили Стеллины вышивки и некоторые ее драгоценности, а на одном из диванов матушка Спригг держала коробку для рукоделия и стеганое одеяло, которое еще находилось в работе.

У Стеллы не было своей коробки для рукоделия, и это единственное, что огорчало ее жизнь. Она страстно мечтала хотя бы о самой плохонькой шкатулке с небольшими отделениями, наждачной подушечкой и настоящим серебряным наперстком. Но матушка Спригг считала, что пока Стелла не научится шить чуть лучше, чем сейчас, она прекрасно обойдется оловянным футлярчиком для иголок и латунным наперстком. Стелла же была совершенно уверена, что если бы у нее была шкатулка для рукоделия и серебряный наперсток, она бы сразу стала шить, как матушка Спригг.

И хотя неправильная форма кухни и заставляла вспомнить о пещере, здесь не было и намека на сырость и темноту — солнце заливало кухню в течение всего дня, а вечером хватало света от огня, который никогда не гас в камине. К тому же кухню украшала нарядная фарфоровая посуда в кухонном шкафу, алые коврики на полу, алые оконные занавески и корзины, летом всегда полные яблок и слив, и золотые полосатые тыквы.

Одна дверь выходила на вересковое поле, через которое вилась дорога к маслодельне и кладовой, а другая — выходящая на восток, вела в облицованный камнем холл. В ветреные дни в кухне иногда был сквозняк, и дым от огня попадал в комнаты, но матушка Спригг и Стелла привыкли к сквознякам и дыму, как они привыкли к вечной болтовне хуторского люда и соседей, которые заходили по нескольку раз за день. Это было частью их повседневной жизни, непрекращающимся тяжелым трудом, который составлял основу их существования… Но сегодня двери был заперты, и дым выходил как положено, вверх через трубу к звездам, которые улыбались их дому, фруктовым деревьям, миру и тишине.

— Я хочу, чтобы так было всегда, — сказала Стелла.

— Что, ласточка моя? — спросила матушка Спригг.

— Хочу, чтобы мы всегда сидели с вами, разговаривали и шили, Серафима с котятами спала в корзине, а дом любил нас.

— Это все хутор Викаборо, — мягко произнесла матушка Спригг. — Твой отец родился и вырос здесь и никогда не покидал этого места больше, чем на одну ночь. А я пришла сюда невестой тридцать пять лет назад и никогда не уходила отсюда даже на ночь, и, думаю, что уже и не уйду.

— А я уйду, — сказала Стелла решительно. — И непременно увижу весь мир. Но куда бы я ни попала, Викаборо всегда будет в центре, подобно ступице колеса у телеги, и все дороги и морские пути будут спицами, ведущими назад, к дому.

Матушка Спригг быстро взглянула на девочку. Вот оно, снова — смелый, скитающийся дух Стеллы был абсолютно непостижим для нее. Что за странная у ребенка манера разговаривать, откуда в ней эта уверенность, это светлое упрямство, эта так рано развившаяся способность все понимать. Просто голова идет кругом! И все же матушка Спригг была уверена, что несмотря на вспышки смелости и решимости, ее Стелла вырастет хорошей девушкой, которая никогда не пойдет скитаться Бог знает где, пока не закончит своей работы, ведь у малышки было столько обязанностей, и она так хорошо с ними справлялась, всегда такая аккуратная — никогда не положит ничего на неположенное место, разве что заболтается с ней, старухой… И матушка Спригг в очередной раз со странной болью в сердце почувствовала, что дороже этого темноволосого хрупкого ребенка у нее нет ничего на целом свете.