Часть 2
Чарльзтаун, Каролина, 1712
Это прописная истина. Дочь является мнимым сокровищем для своего отца. Он тревожится и не спит по ночам, когда она подросток, чтобы ее не соблазнили, в юности — как бы она не сбилась с пути; когда дочь на выданье, чтобы она не оказалась бесплодной, а в зрелом возрасте, чтобы она не занялась колдовством.
(Талмуд).
Даже самая прекрасная птичка попадет в клетку. Даже самой прекрасной птичке не миновать клетки.
(Китайская пословица).
Анна крадучись спускалась по лестнице. Сквозь центральное окно пробивался рассвет, но на лужайке, в доке, на реке все еще было тихо.
— Черт бы побрал этого ленивого пса. — Сдерживая раздражение ворчала она себе под нос, надевая бриджи из оленьей кожи.
Она проскользнула через массивную дверь красного дерева и отправилась к кухне по тропинке. Хотя Анну часто расстраивало то, что кухня на плантации была слишком далеко от большого дома, особенно, когда к столу подавались остывшие блюда, но этим утром она была оживлена, представляя, как будет помешивать еще тлеющие угольки в открытой печи. Никто в большом доме не услышит ее нетерпеливых вопросов.
Скрипучая дверь на деревянных петлях приоткрылась, и Анна вошла на кухню, таща песок за своими мокасинами. Даже через подошву чувствовалось, что пол холодный, угли в печи едва тлели.
Пожилая чернокожая женщина у открытой печки вздрогнула и повернулась, точно зная, что это ее хозяйка.
— Ах, мисс Анна. Вы встали рано сегодня утром. Очень рада Вас видеть.
Анна проигнорировала ее притворные любезности.
— Касси, ты видела Чарли Фофезерса? Он должен был встретить меня на рассвете на передней лужайке.
Касси заговорила медленно, растягивая слова, довольная тем, что есть возможность побеседовать.
— Боюсь, месье еще спит, мисс Анна. Они с Джонай допоздна болтали и курили табак в летнем домике.
— Вот наказание! Он хочет, чтобы я пропустила самую лучшую игру на реке. А я не могу ждать, пока проснется весь дом.
Касси лукаво на нее посмотрела и поддразнила, зная, что рискует:
— И мадам найдет для вас более подходящее занятие дома.
Анна «проглотила» ее реплику, не сострив в ответ. Она отвернулась от рабыни к единственному запачканному окну кухни и вгляделась в сереющий туман, поднимающийся от реки. Возле аллеи вековых дубов девочка увидела сутулую фигуру, шагающую нетвердой походкой по тропинке к дому. Не говоря ни слова, она схватила пригоршню кукурузных хлопьев и сушеных яблок из кладовки и пулей выскочила за дверь.
Девочка бежала по лужайке, как гибкий олененок. Мокасины оставляли мокрые следы в густой траве. Один раз она оглянулась. В большом доме светилось только одно окно наверху.
— О, Боже мой! Фалли проснулась. Теперь будет хлопать крыльями и шипеть, как старая гусыня все утро, пока я не вернусь. На этот раз охота будет недолгой.
Она поспешила к старому индейцу:
— Чарли! Ты опоздал сегодня, — зашептала она, схватила его за руку и потащила под сень дуба, чтобы их не могли заметить из дома.
— Да, мисс Анна. Но я здесь. Река спокойна, и охота должна быть удачной.
Девочка почувствовала, что ее нетерпение постепенно проходит, когда представила, что проведет утро на реке. Они шли вдоль зеркальной поверхности воды, кое-где окрашенной в коричневый цвет дубильной кислотой от корней кипариса. Анна и ее старый друг забирались в самые скрытые уголки Купера, распугивая водяных пауков, выползших из своих норок, чтобы спокойно позавтракать на рассвете. Она часто наклонялась, а потом опять выпрямлялась, когда не была уверена, что убьет свою жертву. Наконец, солнце взошло высоко, и Анна ушла с реки. Она возвратилась к дому одна, через лес, который они с Чарли очень хорошо знали. Девочка тащила на плече двух жирных зайцев, а в волосах — дюжину приставучих репейников. Она оставила свою добычу на кухне и неторопливо пошла к дому, чтобы провести там остаток дня.
Было около девяти. Все в доме уже проснулись. Ставни были уже открыты, и Анне казалось, что дом уставился на нее двадцатью огромными глазами. Она знала, что мама предпочитает видеть ее выходящей к завтраку в чистых юбочках, но сегодня Анна решила попытаться проникнуть за стол так, надеясь, что мать все еще спит. Завтрак наедине с отцом был для нее мечтой. Девочка заглянула в приоткрытую дверь и увидела, что отец склонился над столом, в руках его были какие-то бумаги, а стол уже накрыли к завтраку. Отец приподнял голову, когда она осторожно подкралась и положила голову ему на плечо. Уильяму стоило большого труда сохранить серьезное выражение на лице.
— Не хочешь ли ты пронзить меня стрелой, девочка? Обещаю, я просто так не сдамся!
Анна усмехнулась:
— Два кролика, па. Я поймала их на болоте. Кормак оценивающе оглядел ее и сухо сказал:
— «Па», значит. Ты с каждым днем все больше походишь на своих нигеров, дочь. Было время, когда я был для тебя «папой», хочу им и оставаться. — Он ловко очистил апельсин и протянул его Анне. — Твоя мать права. Ты уже достаточно взрослая, чтобы с утра до ночи бегать повсюду, как сорванец: в бриджах, с луком и стрелами, в сопровождении этого дикаря. Он похож на старую охотничью собаку.
— Он мой друг, папа, — она умышленно сделала ударение на последнем слове, чтобы поддразнить отца. — И ты сказал, чтобы я не бегала по полям одна, поэтому он должен быть со мной. Кроме того, он знает все тропы, как Фалли знает все уголки этого дома. Мама встала?
— Да, только что. И не хочет, чтобы ей надоедали рассказами о кроликах, девочка. Она довольно скоро услышит об этом от слуг. Ты думаешь, что тебе удается скрываться незаметно, но это не так! Десятки глаз следят за тобой, и мне все становится известно. Не забывай об этом.
— Да, па. — Она засмеялась и проскользнула наверх в свои покои, пока мать не увидела ее разгуливающей по дому в мокрых бриджах и с луком. Достаточно было того, что Фулборн, ее прислуга, бранит ее, как младенца. Она не нуждается еще и в колких замечаниях матери. Кормак вернулся к бумагам, но все его мысли были о Мэри. Он посмотрел на акры зеленеющих лугов, множество построек, аллеи, пруд, пристань и реку Купер внизу. Его раздувало от гордости, что все это принадлежит ему.
Три года назад он приехал в Чарльзтаун — молодой адвокат со служанкой, выдавая ее за свою жену, и сорванцом-дочерью в морской кепке. Он слишком рисковал тогда, но этот риск был сполна оправдан. Благодаря своему мастерству, он быстро завоевал уважение и положение в растущем прибрежном городе. Из небольшого дома на одной из улиц Чарльзтауна, они переехали в большой дом на Восточной стороне. А потом Кормак стал получать неплохие доходы с кораблей, заходящих в гавань. В течение трех лет он обирал суда после суматошных морских дорог. В течение трех лет он осторожно ублажал каждого человека, имеющего власть в городе, изображая из себя почтительного незнакомца, вторгшегося в их устоявшиеся ряды, и теперь, после нескольких прибыльных вояжей и ловко обыгранных одолжений, он стал, наконец, одним из них.
Он нашел отличные крайние земли, которые должны были отойти к другому покупателю по более высокой цене и, используя свое влияние, добился того, что эти земли достались ему. Четыреста акров в плодородных низинах Купера: триста акров полей, пятьдесят — лесной массив, пятьдесят — сады и приусадебные постройки, — все в престижном районе Груз-Крик. Это был идеальный участок для рисовой плантации. И хотя он нанимал женщин для работы в поле за сорок пять долларов, вместо шестидесяти, которые должен бы был платить мужчинам, он выложил приличную сумму только за обработку земли в том сезоне. Но Уильям умело управлял своими финансами, и теперь все принадлежало ему. Но Мэри. Она вызывала у него беспокойство. О, ее с удовольствием принимали в лучших домах Чарльзтауна. Она была красива, умна и знала, как использовать все эти достоинства, чтобы очаровать мужчин, да и женщин тоже. Но Кормак видел, что это отнимает у нее силы. После переезда она не отличалась крепким здоровьем. Спустя два года она все чаще оставалась в своих покоях. Теперь Мэри была беременна… Уильям боялся за ее здоровье. Вглядываясь в ее лицо, он ощущал, что под знакомыми чертами скрывается незнакомка. Он чувствовал, что она ослабевает, впадает в глубокую меланхолию, которую не излечить ни многочисленными компаниями, ни платьями, ни дорогими винами.
Клара по-прежнему сопровождала свою хозяйку повсюду, куда бы она ни шла. Уильяму не очень нравилась эта близость его жены и этой… проститутки. Служанка из низшего класса. Но когда он начинал с Мэри разговор о том, чтобы уволить Клару, она мрачнела и становилась раздражительной.
— О ней ходят нехорошие слухи, дорогая. Ты знаешь, об этом говорили еще на корабле.
— Какие слухи, Уильям? Не обращай внимания. Я не собираюсь их слушать. Ложь обойдет весь мир, прежде чем правда успеет надеть штаны.
— Говорят она зарезала собственного любовника в приступе ярости. Поэтому и сбежала из Лондона, чтобы спасти свою голову.
— Не сомневаюсь, что эту сплетню распространил мужчина. Ни одна женщина не поверит в эту небылицу. У нее добрая душа и самые заботливые и нежные руки во всей колонии.
— Не может ли тебе прислуживать какая-нибудь другая женщина, милая? Я начинаю беситься, когда вижу вас все время вместе.
— А она заботится о том, чтобы не бесилась я, Уильям! Я не хочу больше ничего об этом слышать. Она спасла мне жизнь на этом проклятом корабле. И она все, что осталось у меня от родных мест. Я не прогоню ее, нет! Даже для тебя.
Сдавшись, он пожал плечами, но эта мысль занозой засела у него в голове, и он никак не мог побороть раздражение. Между ними все было не так с тех пор, как они покинули Лондон. Она была мягкой, уступчивой, со светящимися глазами, всегда страстно его желающей. Теперь же стала усталой и раздражительной, ее мысли часто витали где-то далеко. Теперь они занимались любовью исключительно по его просьбе. Он думал, что это, возможно, из-за того, что она ждет ребенка. Хотя он не замечал таких перемен, когда она вынашивала крошку Энн.
Но, по крайней мере, в одном они оставались единодушны, как ни старались почтенные вдовушки затащить ее в какой-нибудь церковный приход, она отказывалась попадать в эту ловушку. Он усмехнулся про себя. Мэри встречалась с ними, ублажая их на балах и приемах, но ногой не ступила ни в Англиканскую церковь, окрещенную теперь именем Святого Филиппа, ни в баптистский дом в конце улицы, ни в церковь гугенотов.
Он с удовольствием вспоминал прием у Дрейтонов прошлой весной. Зал был полон очаровательных женщин в прекрасных шелковых и бархатных платьях, доставленных с родины. Вышитый корсаж платья Мэри плотно облегал ее фигуру, высоко приподнимая грудь. Это была все та же женщина, которая завоевала его сердце десять лет назад. Она отказалась надеть шляпу сказав, что для нее достаточно ограничений на один вечер, Мэри имела в виду тесный корсаж, и ее густые волосы ниспадали на плечи, а ее духи опьяняли больше, чем мадера в стакане. Она пила крепкое белое вино, танцевала с ним и смеялась, глядя ему прямо в лицо. Такой она и осталась в его мечтах.
Теперь он задумчиво вздохнул. Теперь жена, казалось, была далеко отсюда. И, как это ни печально, он вынужден был признать, что Мэри больше не была любящей и страстной, хотя он всегда убеждал себя в обратном. Уильям внутренне сжался от боли. Верно, земля и поля целиком поглощают мое внимание. А как же иначе? Ведь я должен поддерживать этот большой дом и все его хозяйство. Сегодня надсмотрщик купил двух рабов мужчина — крепкий и сильный, а женщина — с широкими бедрами. «Они нарожают мне еще кучу работников, да и сами будут хорошо работать», — думал он. К тому же, для его собственного ребенка скоро нужна будет кормилица. Теперь его мысли переключились на Анну.
Она слишком быстро росла и не так, как ему это представлялось. Девочка была красива, как ее мать, с рыжими волосами и румянцем на щеках, но на этом сходство заканчивалось. Во всем остальном Анна была больше его ребенком, чем Мэри, и Уильям, хоть и с неохотой, но вынужден был признать это. Она была живой и сообразительной. Учитель, обучавший ее французскому языку, объявил, что у нее самая светлая голова для ее возраста, которую он когда-либо встречал в графстве. «Слишком умна», — нахмурился Уильям. Девочка еще не научилась вести светскую беседу и подражать изысканным манерам, так необходимым для леди. О, в танце она двигалась живо, как жеребенок, но совсем не заботилась о светской беседе. Он наблюдал, однажды, как один парень пытался заговорить с ней на балу, но вдруг отошел, весь красный, что-то бессвязно бормоча себе под нос. Она, наверное, задала ему какой-то каверзный вопрос, или вызвала на дуэль. Да, Анна все еще оставалась дикой, как эти ее проклятые индейцы, с которыми она носилась по рисовым полям. Танцы, французский, латинский и вышивание не заставили ее бросить детские забавы.
А еще Уильям думал, что она была слишком избалована. У нее была своя комната, свои негры, собака, верховая лошадь, даже собственный индеец. Кормак рассмеялся, вспомнив рассказ дочери о том, как она «купила» Чарли Фофезерса — охотника с плантации.
Чарли был профессиональным охотником, «цивилизованным» индейцем, который учил обращаться с луком, пистолетом, мушкетом, ножом и томагавком за то, что ему предоставляли комнату и кормили. Он был также телохранителем Анны, потому что у ее отца не хватало времени присматривать за ней, а угроза нападения ямазийских племен на границах графства все еще существовала.
Девочка сообщила отцу, что Чарли — ее брат. Они обменялись клятвами верности с индейцем на какой-то тайной поляне в лесу, она сделала надрез на руке при помощи грязного томагавка и смешала свою и его кровь. Кормака забавляло, что дочь провозгласила право собственности на Чарли, но он был оскорблен, когда Анна заявила, что тоже принадлежит индейцу. Уильям рассердился и был даже немного опечален, чувствуя, что каким-то неуловимым образом теряет Анну, но никак не мог понять, каким. Так же, как и Мэри. Он пожал плечами и глотнул рому. Еще было слишком рано, но он чувствовал вину и не мог удержаться. Никто ни в Белфилде ни во всей колонии не мог подсказать ему, что делать. Ну, хватит раздумывать! Через час в док прибывает новая партия станков. У него неотложные дела, к которым нужно приступать прямо сейчас.
В тот же день во время продолжительного и плотного обеда, в доме Кормаков обедали в три часа, Анна решила поторопить отца со своей новой затеей. Кормак сознательно предоставил ей прекрасную возможность:
— Через три дня Сэм Брейлсфорд привезет к причалу Гэдсден большую партию рабов. Мы могли бы воспользоваться случаем и поехать в город для того, чтобы купить новую команду для судна на летний сезон. И, возможно, подобрать кормилицу для малютки.
Мэри оторвала взгляд от тарелки и в знак благодарности улыбнулась мужу. Последовала пауза. Анна аккуратно, как ее учили, положила нож на краешек тарелки, сложила руки и сказала:
— Да, а Анна сможет взглянуть на новую женскую школу при церкви Святого Филиппа. — Она заметила, что мать нахмурилась. Опустив глаза, Анна быстро добавила, — мама я хочу изучать арифметику, а здесь, в Белфилде, никто меня этому не научит.
Мэри подняла бледную ладонь, прося Анну замолчать, а другой рукой устало прикоснулась ко лбу.
— Анна, тебе следовало бы заняться тем, что пригодится в жизни. Ведь ты же будущая женщина, жена, мать. Ты забросила вышивание, клавикорды, не учишься вести домашнее хозяйство. Ты уже не в том возрасте, чтобы бегать повсюду, как дикий зверек. — Она тяжело вздохнула и положила ладонь на руку Уильяма. — Я сама виновата. Надо было начиная с пяти лет заставлять тебя носить вуаль и перчатки, чтобы защитить твою кожу от солнца. Но я потворствовала тебе. А теперь у тебя руки, как у негра, работающего на плантации. Ты уже в том возрасте, когда стоит подумать о замужестве. Но кто возьмет замуж эдакого сорванца.
— Возможно, никто, мама. Может быть, я вообще не выйду замуж. Так что лучше изучать арифметику, чтобы помогать папе.
— Не выйдешь замуж? — рассмеялась мать, — конечно же выйдешь, дочка, и очень скоро. Девочки моложе тебя уже помолвлены и в течение этого года выйдут замуж и, наверняка, вскоре после этого станут мамами. Нет, Анна, на этот раз оставь свои детские забавы и изучай то, что поможет тебе стать настоящей женщиной. Ведь ты даже не знаешь, как обращаться с веером, чтобы сообщить о своих намерениях поклоннику. Я видела, как ты неумело обращалась с ним и чуть было не уронила на пол на приеме у Маргарет. В Корке нет ни одной девушки, которая могла бы обращаться с цифрами, да они никогда об этом и не думали, я уверена.
Анна спокойно выслушала замечания матери, но при упоминании о веере — самом бессмысленном, по ее мнению, женском аксессуаре, она вспыхнула. «Он нужен, как собаке пятая нога» — думала она, и, ища поддержки, взглянула на отца.
Уильям посмотрел на Анну, как будто читая ее мысли. С глупой улыбкой он повернулся к жене:
— Дорогая, может, это не такая уж плохая мысль. Эти знания не повредят. Иногда она сможет помогать мужу в управлении имением. Но, безусловно, она будет учиться и всему тому, о чем ты говорила.
Анна просияла. Она была благодарна отцу, и хорошо знала, что надо попридержать язык.
— Я не допущу, чтобы она уехала из Белфилда, Уильям. Ей нужно больше присмотра, а не меньше.
— Да. Но ей также необходимо светское окружение для того, чтобы она смогла перенять хорошие манеры. Я слышал, что Элиас Болл хочет нанять некого Бенджамина Денниса из Эдинбурга, чтобы открыть в Гуз-Крикс школу. Это будет удобнее для девочки. Ты или Фулборн сможете присматривать за ней вечером.
От этой новости сердце Анны забилось сильнее. Девочка знала, что мать не испытывает особого желания учить ее, но она также не хотела и отпускать ее с плантации. Здесь, возможно, открывалась лазейка к свободе. Но как к этому отнесется мать? Клара, как всегда, стояла за ее спиной, подавая ей еду и пристально глядя на Анну, как будто именно девочка и никто другой была источником беспокойства ее госпожи. Анна, злорадно улыбаясь, уставилась на Клару, не заботясь о том, что кто-нибудь заметит. Она знала, что победила.
— Но о каком «светском окружении» идет речь в такой школе? Чернокожие дети и бедняки? И чему может научить молодую леди Бенджамин Деннис? — не сдавалась мать.
Анна больше не могла молчать. Игнорируя предупреждающий взгляд отца, она «надела» милейшую улыбку и обратилась к Мэри.
— Но, мама, я уже знаю движения самого модного менуэта, могу говорить по-французски, сносно играть на клавикордах и вышивать на гобелене турецкий узор, если придумаю какой. Но неизвестно, как сложится моя жизнь здесь, в Новом Свете, мама. Более или менее стоящий мужчина не захочет иметь жену-недоумка. Если я смогу быть другом и помощником своему мужу, то знание бухгалтерии будет достоинством, а не преградой замужеству. Мой муж не будет знать нужды. — Свой самый веский довод она приберегла напоследок, — к тому же, мама, мне надоел Белфилд. А ты знаешь, если мне что-то надоедает, я совершаю поступки, которые, по твоему мнению, меньше всего мне подходят. Разреши мне поступить в эту школу, и я обещаю, что не опозорю тебя. Я надену корсет, буду скакать в дамском седле и делать прически.
Мэри размышляла. Все-таки она решила не сдаваться.
— Ты будешь вести себя как порядочная юная хозяйка Белфилда? Будешь ли готовить себя к роли жены достопочтенного мужа?
Анна ненавидела сами слова вынужденной клятвы, но, опьяненная предвкушением победы, она ответила:
— Да, мама. Я сделаю все возможное, — пообещала, чтобы завтра забыть об этом.
Мать улыбнулась и взглянула на Уильяма. Ее ладонь опять легла на его руку. Мэри чувствовала, что одержала одну из своих редких побед над Анной в этот вечер.
***
В школе Гуз-Крика училось двадцать семь белых учеников, два индейца и один чернокожий. Бенджамин Деннис, доставленный из Англии должным образом, получивший образование в Шотландии, снял одну большую комнату в летнем домике — самом прохладном месте на плантации в жаркие дни — в имении Элиаса Болла в Кенсингтоне вверх по реке Купер. Вначале Анна очень радовалась возможности общения с другими детьми и просто присутствию в классной комнате. В школу она наряжалась тщательнее, чем на бал. Девочка надевала тугой кружевной корсет, алое платье, нижние юбки, передник и шляпу. Она ехала в Кенсингтон на своей лучшей лошади Фоксфайер в сопровождении Чарли, одетого в чистый кожаный жилет. Втайне она носила на талии для защиты и просто для забавы собственный пистолет, оправленный серебром.
Первую неделю учитель внушал ей благоговение. Но очень скоро она нашла в нем недостатки и стала показывать свое презрение. Девочка забрасывала его вопросами на французском языке, на которые тот не мог ответить. Ее мечта об изучении арифметики была разрушена, как только она обнаружила, что учитель слабо знает умножение и совсем не знает деления. Анна поняла, что до сего времени она не знала, что такое настоящая скука, пока как-то ее не заставили двенадцать раз читать псалмы, в то время, как один из младших учеников, заикаясь отвечал на простой вопрос.
Девочка продержалась в этой школе меньше года. За это время она больше узнала о своих ровесниках, чем получила знаний. Вначале Анна, хоть и с неохотой, предложила помогать учить младших, думая, что это развеет ее скуку. Но, получив отказ, она открыто отвергла мистера Денниса, считая его глупцом. Анна попыталась подружиться с другими девочками в школе — их было только четыре — но потерпела неудачу, так как была слишком высокой и слишком сообразительной. Одна юная леди с локонами сказала ей, что «в ней отсутствует набожность» и что «она слишком умна, чтобы это обернулось ей во благо». После того, как Анна обмакнула ее в лужу, девочка организовала заговор против нее: Анну высмеяли и она осталась в одиночестве.
Мальчишки предлагали больше развлечений, но они слишком быстро сдавались. Вначале они брали ее в игру на равных, но, когда в больших домах и школе стали распространяться сплетни, мальчишки дали ей понять, что не будут брать ее в свои игры. В действительности, она не понимала, почему ее выгнали, а потом совсем перестала об этом думать, внушила себе, что не должна. В последней попытке доказать свою значимость, она вызвала одного мальчика «на дуэль». Он подбил ей глаз, после чего она повалила его на землю.
Вначале Анна только пожимала плечами на вопросы родителей о школе. Даже когда она пришла домой с синяком под глазом, Чарли подтвердил ее байку о том, что Фоксфайер занесло в сторону и Анна ударилась о седло. А потом все вопросы внезапно прекратились. Мать не выходила из своих покоев целых семь дней. Доктор приходил и уходил. Когда он входил в кабинет к отцу, то плотно прикрывал двери. Уильям был там один. Когда Мэри вышла из своей комнаты, она была бледна и безразлична ко всему, глаза впали, она почти ничего не видела. Она потеряла ребенка. Доктор сказал, что у нее еще может быть ребенок. Да, с ней все в порядке. Но Анна думала иначе. Она посмотрела на мутные глаза матери, на волосы, клочьями росшие на висках и поняла, что в матери уже нет жизни.
Девочка слышала, как на приемах мужчины поднимали бокалы и произносили тосты вначале за Англию, затем за королеву, а потом за «свободную страну, честных мужчин и плодовитых женщин». И правда, Анна знала очень плодовитые семьи, где было по десять-двенадцать детей у женщин, которые были не старше Мэри. Многие женщины становились мамами в пятнадцать лет и бабушками — в тридцать. Не успев родить одного ребенка, они уже вынашивали другого. И Мэри собирала бельишко для малыша. У нее было стеганное сатиновое одеяльце, белые расшитые шелковые платьица, кружевные рубашечки всех размеров. Мэри говорила, что все это достанется Анне, когда ей придет время рожать.
Девочку интересовало, почему ее мать потеряла ребенка. Она слышала, что одна женщина отказалась от куска свинины, который очень хотела съесть, и у нее был выкидыш. От чего же отказалась мать, чего она так сильно желала? Но девочка подозревала, что это та цена, которую платит женщина за вынашивание детей.
У Анны было смешанное чувство относительно потери сестры или брата. Она осталась совсем одна и хотела иметь друга. Тем не менее, несмотря на одиночество, она была вовсе не уверена, что хочет разделять свою жизнь и свой дом с кем-то еще. Они ведь были бы совершенно разными — она и этот другой ребенок. Они даже, может быть, разговаривали бы по-разному. Ведь Анна была вскормлена кормилицей-ирландкой, поэтому ее речь живая и певучая, как и у родителей. А ее брат или сестра вскармливались бы негритянкой и переняли бы ее речь и повадки Анна предполагала, что они даже не будут похожи, потому что ее мать слишком изменилась с тех пор, как вынашивала ее.
Прошло немного времени, и девочка уже не сожалела о потере. Да и мало что изменилось в поведении ее матери. Если только то, что теперь она стала еще спокойнее и раньше вставала из-за стола.
Отец вначале был очень опечален, потом его поглотило желание как-то развлечь Мэри. Он предлагал ей поехать за границу: в Ирландию, Нью-порт. Но, не находя заинтересованности в ее голосе, оставил эти предложения. И вскоре, как всегда, он занялся своими обычными делами в Белфилде.
***
До Белфилда стали доходить слухи, что не все так гладко в школе Гуз-Крика. Однажды вечером Уильям пригласил Анну в свой кабинет. Она знала, что теперь ей не удастся увильнуть. Отец был рассержен сильнее, чем она ожидала.
— А как же твои обещания маме, дочь? Ты опозорила меня перед всем графством. Все говорят, что моя дочь скандалит с юными дикарями и даже дерется с ними!
Анна допустила ошибку, слегка улыбнувшись.
— И ты еще смеешь смеяться? Ты применила грубую силу к одному из ребят! О, и не пытайся отрицать это, мисс. На этот раз я не хочу слушать твои оправдания. Сэм Брейлсфорд отвел меня в сторону во время аукциона и жаловался на твое поведение! Что ж, я вынужден обсуждать свою дочь с лучшими людьми графства в самом разгаре ярмарки рабов?!
Неожиданно для себя Анна почувствовала досаду из-за того, что о ней сплетничают в каждой гостиной:
— Мама знает?
— Только то, что может видеть сама — ты не сдержала своего обещания вести себя, как подобает настоящей леди. Она не глупа, девочка, хотя ты и пытаешься одурачить ее. Тебя надо впихивать в юбки и надевать на тебя уздечку, как на строптивого жеребенка. — Он в раздражении смахнул волосы со лба. — Теперь послушай меня внимательно, дочь. По-моему, ты «провалилась». Ты нарушила данное матери обещание; за год ты ничему не научилась, кроме петушиного боя и скандала!
— Па, ничему другому я там и не могла научиться! Мистер Деннис — дурак!
— Но ты сама туда просилась! Ты на ложном пути, Анна! Правда в том, что ты опозорила нашу фамилию. — Он бродил по комнате, неуверенно похлопывая по своему камзолу.
— Они нечестно дерутся, папа. Они дразнят и мучают меня, а когда я бью их, не отвечают мне тем же, а все вместе восстают против меня! — В ее памяти всплыло воспоминание, — они, как Суини, па!
Но этот довод не подействовал на отца. Наоборот, он побледнел от злости. Девочка почувствовала панический холодок. В голове у нее застучало. Голос отца стал низким и угрожающим:
— Как ты смеешь говорить мне о Суини? Закрой рот, дочь, или я тебя ударю. Ты все еще не понимаешь, что натворила. Годы самоутверждения, устройства жизни! Ты все испортила в одно мгновение. Прямо у меня на глазах ты занесла руку над моими владениями! Может, отправить тебя обратно в Англию, чтобы тебя продали, как вольнонаемную служанку, и чтобы ты почувствовала, что разрушаешь своими собственными руками!
Его угроза до слез потрясла Анну. Ее решимость защищаться рухнула перед яростью отца, ей стало стыдно. Она стояла неподвижно — высокая и бледная, только глаза говорили о боли. Они наполнились слезами, и щеки Анны повлажнели. Кормака поразили ее слезы, потому что она редко плакала, даже когда была совсем маленькой. И она была всем для него! Но голос его стал еще тверже:
— Не думай, что разжалобишь меня своим нытьем, девочка. На сей раз это не пройдет. Ты задела меня за живое. Не ожидал! — Он опять взглянул на Анну. Она стояла, как каменная, опустив голову, будто ожидая расправы. Он не мог перенести ее слез. Уильям подошел к ней, осторожно обнял и хрипло проговорил, — ну не реви, как сосунок. Ты оказала мне и маме плохую услугу, а себе — тем более. Я никуда не отправлю тебя. Но с этого момента ты будешь воплощением женственности. Ты сдержишь обещание, данное маме. Больше никаких школ! Мы найдем тебе хорошую гувернантку в Белфилде. Больше никаких разговоров о математике. Ты будешь носить платья и изучать все, что тебе пригодится как женщине и хозяйке.
Анна застыла в его объятиях. Она сразу же почувствовала, что любима и прощена, хотя все еще находится в западне. Она закрыла глаза, слова отца окутывали ее, как теплое покрывало. Может, пришло время становиться взрослой! Девочка чувствовала одиночество. Мысль о том, что ее обсуждает каждая старая ведьма, по всей реке, была невыносима. Возможно, все к лучшему. Но в глубине души она все-таки сомневалась.
***
За год Анна превратилась в прекрасную миниатюрную леди, как того желали ее родители. Она сражалась с корсетами, училась пользоваться веером, прикрепляла маленькие черные мушки на лицо, чтобы подчеркнуть цвет глаз или скрыть веснушку, и превратила свой туалетный столик в аптеку.
— Анна, — говорила ее мать, в то время как Фалли стояла рядом в страхе за последствия, — твой веер так же важен для мужчины, как и твои глаза.
Девочка непонимающе моргала.
— Да, девочка. Ты должна знать, как обращаться с веером так же, как делать реверанс. Каждый из твоих вееров, — она разложила на кровати полдюжины вееров, чтобы продемонстрировать их дочери, слушающей ее с большой неохотой, — каждый стиль что-то означает. Ты должна научиться выбирать нужный веер для каждого конкретного случая. Это — веер Мэкленбург, а вот это — свадебный, это — траурный фон, а это — повторно-траурный…
— Что это за повторно-траурный?
— Это когда ты хочешь показать возлюбленному, что он уже не так любим, как раньше.
— О!
— А вот это веер, которым ты делаешь джентльмену знак, что принимаешь его ухаживания. Ты просто должна помахать этим красным кружевным веером у его носа, и он все поймет.
— Но не проще ли сказать ему об этом, ма?
— Но это скомпрометирует тебя, девочка! За тебя должен говорить твой веер.
— Как удобно, — Анна улыбнулась, чтобы скрыть насмешку в своем голосе.
— Да, очень. И, кстати, дочь, я уже говорила тебе, чтобы ты не звала меня «ма», а отца — «па». Это грубо и невежливо. Так называют женщин-негритянок, вскармливающих младенцев своей грудью. Я твоя мать, а папа — отец, и нам хотелось бы слышать только такое обращение, независимо от того, в компании мы или одни.
Мэри продолжала просвещать ее. На кровати были разложены пуховые муфты и палантины; карманные книжечки в сафьяновых переплетах, обрамленные серебром; корсетные крючки; различные пузыречки с гравированными подставочками; расписные табакерки — не для нее, а для того, чтобы она могла предложить их джентльмену; корзина с принадлежностями для шитья. Количество всех этих вещей поражало.
Мэри закрепила корсетный крючок на крае корсажа Анны. Фалли просияла от удовольствия, что ее подопечная так преобразилась в этом наряде. На крючок, который был достаточно большим, чтобы поймать на него карпа, мать повесила маленькую коробочку, небольшой несессер, корзину для рукоделия и несессер побольше. Она положила в коробочку бутылочку душистых солей, зубочистки и шелковый носовой платок. В корзинку для рукоделия — пару маленьких ножниц, наперсток и набор игл.
— И все это я должна тащить, да еще чтобы они болтались на моей груди, как якори?
— Каждая воспитанная леди должна, девочка моя.
— Тогда я не понимаю, как они вообще могут ровно стоять. Карманы гораздо удобнее. Фалли закатила глаза.
— Возможно, — невозмутимо ответила Мэри, — но мы говорим не об удобстве, а о моде. А теперь — предметы туалета.
На столе стояли заморские ароматизированные воды, пудра, румяна, губная помада, живая вода и средство для чистки зубов, вода от загара, миндальный крем для лица и лаванда для устранения запаха пота, который Анна начала чувствовать после бега. Девочка гадала: то ли продолжительная болезнь, то ли потеря ребенка заставили ее мать так ненавидеть свое тело, лишили ее осанки. Какая еще может существовать причина, чтобы женщина была так скована?
— Я оставлю тебя Анна, чтобы ты могла сама все здесь осмотреть. Если возникнут вопросы, Фулборн поможет тебе.
— Хорошо, мама. — Анна наблюдала, как она плавной походкой покидает комнату, шелестя юбками.
Девочка упала на мягкую кровать, корсет врезался ей в живот.
— Фалли, сними с меня эти оковы. Я не могу вздохнуть и уже промокла до костей в этом проклятом панцире.
— К этому придется привыкать, девочка. У тебя скоро начнутся месячные. Твоя талия уже слишком велика для этого корсета.
— Или мой корсет слишком мал для моей талии. Фалли, как дамы гуляют, бегают, даже просто разговаривают при такой пытке?
— В основном, они предпочитают делать это медленно или не делать совсем. Дыши грудью, а не животом, как старуха в жаркий день. Ты привыкнешь!
— А если нет? Если я при каждом шаге буду опрокидываться килем вверх?
— Нет. Ты должна будешь использовать ароматические соли, чтобы благоухать. Помни, однажды ты понравишься какому-нибудь мужчине, выйдешь замуж и тогда можешь делать все, что тебе будет угодно.
Анну мало успокоили слова Фулборн, потому что, как она понимала, ни одна женщина не делает того, что ей угодно, несмотря на ее красоту, ум и состояние.
Дебют Анны в качестве леди был непродолжительным, и она постепенно возвратилась к своим старым привычкам. Просто теперь она тщательнее скрывала это от родителей. В Белфилде были важные гости, и Кормак думал, как приумножить свое состояние.
В Чарльзтауне, как и в других портах колонии пиратов принимали в лучших домах. Их называли каперами, чтобы не смущать их клиентов. Как деловые партнеры купцов, они наполняли сундуки города испанскими золотыми монетами, серебром, долларами и кронами, а также привозили со всего света свою добычу. Они атаковывали испанские корабли, которые конкурировали с флотом колоний и продавали награбленное дешевле, чем такие же товары из Англии. Более шестидесяти кораблей ежегодно приходило с родины, и еще восемьдесят судов курсировали между Карибским морем и северными колониями. Только одному Чарльзтауну требовалось более тысячи рабов ежегодно, а товарооборот с Англией составлял более ста шестидесяти фунтов стерлингов в год. Пираты были необходимы для экономики колонии.
Англия душила колонии налогом, таким же образом, как она сдерживала торговлю Ирландии. По новым законам, все товары, предназначенные для колоний, вначале отправляли в метрополию, облагали налогом, а затем перевозили на кораблях в Новый Свет.
Купцы, плантаторы и аристократы верные короне ворчали тайно по поводу цены их преданности.
Анна слушала тираду отца о «родном правительстве» и «ненасытных вигах» и осматривала комнату, подсчитывая, что было куплено у «братьев». Ром на столе, бархат, из которого было сшито платье матери, кружевной воротничок, замечательное охотничье оружие, вино в погребе, свечи и канделябры, драгоценности, специи, даже сам стол — все было куплено у пиратов по цене, которую те сами устанавливали.
В 1713 году самым знаменитым в Чарльзтауне капитаном был Поль Рейнор. Он часто ужинал в Белфилде со своим компаньоном, Коном Кэсби. Глядя на Кэсби, Анна думала, что именно так и должен выглядеть настоящий пират. Рейнор был высоким, привлекательным, смуглым, учтивым, в прекрасном камзоле с кружевным жабо и манжетами из голландского полотна, а Кэсби напоминал отвратительную корабельную крысу в человечьем обличий — одноглазый, с красным лицом — результат усиленного употребления рома и крепких вин, в красных бриджах и золотым кольцом в одном ухе. Рейнор имел большой и мощный флот, полностью укомплектованный. Он вернулся из Вест-Индии с грузом мелассы и табака, что увеличило и его состояние, и состояние Кормака. Сегодня капитан был в добром расположении духа. Больше всего ему нравилось рассказывать морские истории и наблюдать, как сияют глаза дам.
— Расскажите нам о своих недавних сражениях, Рейнор! — подзадоривал Кормак гостя, и капитан, развалившись на стуле с высокой спинкой, закурил кубинскую трубку. Он щурил глаза от дыма, а свечи мерцали, как будто от дуновения морского ветерка. Рейнор обращался к Кормаку, но его диковатый, неукротимый взгляд скользил от Анны к ее матери.
— Скорость и внезапность — вот наше оружие. Наше основное преимущество — страх. Я видел людей, которые пронзали себе грудь шестидюймовыми кинжалами, когда из пушек по ним палили всего лишь дубовыми щепками и желудями. А корабельный хирург ничего не мог сделать и только ждал, кто перенесет агонию и выживет. Гангрена в тропиках — не очень приятное зрелище, мэм, — он, улыбаясь, слегка склонил голову перед Мэри. — Но в прошлом плавании у нас было серьезное сражение. Мы отошли от Ямайки и находились в открытом море. Наблюдатель заметил корабль примерно в двенадцати милях и крикнул: «Прямо по курсу — судно! «Это была испанская бригантина, судя по флагу и, похоже, возвращалась в Испанию с Золотого Берега. Она погрузилась глубоко в воду, значит, трюмы были полны. Мы проголосовали и решили ее взять. Полдня мы сидели у нее на хвосте, пытаясь рассмотреть, настоящие ли пушки у нее на борту или камуфляж. Знаете, эти испанские шавки изображают пушки на борту даже самых маленьких судов, но нас не проведешь!»
— Вы ее взорвали? — торопил события Уильям. Анна сидела тихо, чтобы ее не «попросили» из-за стола в самой середине рассказа.
— Нет, мы редко стреляем более одного раза. Нам нужно захватить судно, а не потопить его. Мы ударили по ту сторону носа и подняли свой черный флаг, а они без боя спустили свой. Конечно, такой бой нам нравится.
Кормак был явно раздражен:
— Значит, вы никогда не видели настоящего сражения?
Рейнор усмехнулся:
— Видел и сам участвовал, и видел кровь. Значит, вы хотите услышать об этом? Я был на корабле Тью, вы, наверное, слышали о таком, в 1692 году. «Дружба» с Бермудских островов. Это был хороший капитан с командой из шестидесяти человек. У него было даже разрешение губернатора Бермудов, Исаака Ричера, на захват французского транспорта из Африки. Таким образом, у нас был оправдательный документ, на тот случай, если нас поймают. Мы просто могли сказать, что сражались с врагами короля и стали бы героями.
Он поднял бокал с красным вином. Его голос приобретал все более загадочную окраску.
— Вооруженные такой лицензией на грабеж, мы пресекли Атлантику в спокойных водах. Вдруг корабль Тью буквально взорвался. Хотим ли мы попробовать свои силы? Захватить состояние, будь на то разрешение губернатора или нет? Один рывок, — и мы будем обеспечены на всю жизнь. Мы все согласились идти за ним. «Или пан, или пропал», — сказали мы и взяли курс на Кейп, войдя в Красное море.
Рейнор глубоко затянулся и посмотрел в окно, как бы что-то припоминая.
— Долгие месяцы мы искали приличную добычу, бороздя Индийский океан, уставшие от акул и мертвой тишины. Наконец, мы наткнулись на судно, принадлежащее Великому Моголу Индии. Оно находилось между Индией и арабскими портами. На его борту были несметные богатства и триста индийских солдат в придачу.
— Они сражались? — Опять не выдержал Кормак.
— Да. Они дрались, как тигры, и было за что. Изделия из слоновой кости и специи, сундуки с драгоценными камнями и тюки превосходного шелка. И более ста тысяч фунтов золотом и серебром.
Кормак вытаращил глаза, стараясь представить такое богатство.
— Но мы взяли этот корабль. При помощи мушкетов и тесаков мы перебрались на борт — восемьдесят человек «Дружбы» против трехсот солдат. Среди пиратов потерь не было. Мы разоружили и обчистили эту индийскую суку, бросили команду за борт на съедение акулам и взяли курс на юг, закончив свой путь в Сан-Мари неподалеку от Мадагаскара. Тью разделил добычу, и в апреле 1694 года нас встречали в Нью-Порте, как героев. Каждый торговец предлагал нам только все самое лучшее. Мы были приглашены на бал к губернатору Нью-Йорка… На миссис Тью и ее дочери Мэг было больше драгоценностей, чем на жене губернатора и всех дамах вместе взятых. Когда мы вернулись в Нью-Порт, все жители города хотели попасть к Тью на следующее плавание, потому что за тот год каждый пират имел больше, чем сам губернатор за три года. Все мечтали стать шейхами и моголами.
— А вы пошли еще раз? — Кормак подался вперед. Рейнор помедлил с ответом, наблюдая за Анной и ее матерью.
— Да. Я плавал с ним в тот год. Но удача изменила ему. Удача так же необходима пирату, как и его судно. Мы взяли еще одно разрешение, на этот раз от губернатора Флетчера, который был только рад принять участие в таком деле. Мы еще раз пошли в Красное море. За довольно короткий промежуток времени мы наполнили трюмы богатствами Востока. «Улов» даже превзошел наши ожидания. Алмазы, золото, серебро, шкатулки слоновой кости, бочки с вином. А потом, во время взятия небольшого судна, Тью был убит выстрелом в живот. Пуля вырвала кусок мяса, и он умирал, держа в руках собственные внутренности.
За столом воцарилась тишина. Кормак уставился на Рейнора, а потом вспомнил о Мэри и Анне. Он украдкой взглянул на них обеих. Лицо жены было спокойным, а у дочери — пылало от возбуждения, Рейнор по-хозяйски обвел комнату взглядом.
— Извините за такой отвратительный рассказ, леди. Я очень надеюсь, что не оскорбил ваши чувства. Но такова жизнь пиратов. Война — наша работа. Кровь — плата за войну. Ты спасаешь свою жизнь, убивая другого.
Уильям ответил за женщин, внимательно глядя на них. Мэри, наверное, половины не слышала, а отгораживать от этого Анну было уже слишком поздно:
— Уверен, они слышали и похуже, капитан. — Он поторопился сменить тему.
Когда разговор перешел к делам и торговле, Анна уже не слушала. Несмотря на все обаяние Рейнора, ей больше нравился Кон Кэсби. Он и пугал, и зачаровывал ее одновременно своей золотой серьгой, кинжалом с ручкой из слоновой кости, с которым он не расставался даже за столом. Она редко говорила с ним, но наблюдала за ним из-под опущенных ресниц. И порой ей казалось, что он тоже смотрит на нее.
Анна быстро росла. Она замечала это, когда стояла обнаженная перед зеркалом и осматривала себя. Ее грудь стала полной, но первое, что она заметила — это бедра. Всегда плоские, они начинали округляться. Она осматривала свои выпуклости с беспристрастным любопытством. В свои неполные тринадцать лет она была почти такого же роста, как и отец. У нее начались месячные, и она была к этому готова. Фулборн заметила, что девочка слишком быстро растет и рассказала, чего ей ожидать. Анна не могла поверить, что что-то ее так стеснит. Еще одно наказание! Она достаточно натерпелась от ненавистных корсетов и сафьяновых тапочек, сводивших судорогой ее ноги.
— В эти дни ты не сможешь купаться, девочка, есть свинину, пить красное вино, а, если будет слишком больно…
— Больно? Это еще и причиняет боль, Фалли?
— Да, девочка. Некоторым причиняет. Я знаю женщин, которые неделю в месяц не могут встать с постели. А некоторые чуть не сходят с ума от боли.
— А у тебя бывают боли? Фулборн засмеялась:
— Нет, девочка. Из моей жизни это уже ушло навсегда. Мое время прошло.
— Слава Богу! Значит когда-нибудь это все-таки кончается. Сколько же лет мне это терпеть?
— Много, дорогая. Тридцать или даже больше.
— Какую злую шутку сыграла природа над женщинами! Я так понимаю, что нам достаются все неприятности, а мужчинам — все развлечения, Фалли..
— Девочка, нехорошо упрекать судьбу. Разве ты когда-нибудь слышала, чтобы женщины жаловались на свою долю. А теперь иди сюда, я покажу, что ты должна делать, когда начнутся месячные.
Анна слушала, но никак не могла смириться. Когда месячные начались, она с облегчением почувствовала, что особой боли нет, только тяжесть, которая сковывала ее, и мучительная головная боль, делающая ее усталой и раздражительной. Вскоре она нашла хорошее лекарство. Она седлала Фоксфайер и долго стремительно скакала по равнине, пришпоривая лошадь, пока они обе не выдыхались совсем. Часто Анна завидовала Фоксфайер. Ей хотелось быть такой, как она: быстроногой, свободной от этих изнурительных ежемесячных кровотечений.
Отец стал бережнее к ней относиться. Анна чувствовала, что он наблюдает за ней с легкой улыбкой влюбленности на лице, когда она двигалась по комнате, шурша юбками. Уильям всегда замечал ее новые украшения, новые детали в прическе, как она пыталась подчинить себе непокорные рыжие локоны.
— Твои волосы, как пламя, девочка, никогда не обрезай их. Они, как солнце, я мог бы узнать тебя на любом расстоянии среди множества других женщин. — Он нежно проводил рукой по ее волосам. Она успокаивалась и опять думала как уложить эту гриву, чтобы понравилось отцу.
Анне казалось, что ее тело меньше ее самой, и внутри ее росло какое-то незнакомое чувство. Она все чаще замечала, что мужчины смотрят ей вслед, но отводят взгляд, как только она поворачивается. Когда Анна вошла в зал на балу у Дрейтонов, казалось, все повернули головы в ее сторону — и не только мужчины. Женщины тоже скользили по ней завистливыми взглядами.
Филипп Дрейтон, младший сын их ближайшего соседа, приблизился к ней и склонился, чтобы поцеловать руку. Он увлек ее в круг танцующих и робко обнял за талию. Анна с детства знала Филиппа, но сейчас, когда он прикоснулся к ней, его рука была влажная, и сквозь перчатку Анна почувствовала легкую дрожь. Девушка нахмурилась, не понимая, что так обеспокоило парня.
Но когда Джон Дрейтон опустил руку на плечо сына, а затем обнял Анну за талию, она была поражена еще больше. Мистер Дрейтон был ровесником ее отца, но она могла поклясться, что чувствовала, как его пальцы скользят по ее спине, слегка прижимая ее, почти ласково и намеренно интимно. Анна робко улыбнулась, чтобы скрыть свое изумление. Что ж, значит это был флирт между мужчиной и женщиной. Она глубоко вздохнула, грудь ее вздымалась над корсетом. Она следила за Дрейтоном из-под опущенных ресниц. Было заметно, как кровь приливает к лицу мужчины, когда он следовал за движением ее тела. «Этот урок стоит запомнить, — думала девушка, — и я, кажется, буду прилежной ученицей.
***
Зимой Мэри изъявила желание возвратиться в Чарльзтаун. Уильям был рад, что она опять интересуется жизнью общества, и купил дом на одной из тенистых улиц недалеко от моря.
Рано утром — в свое любимое время суток — Анна слышала песни уличных торговцев и звуки, доносящиеся с причала. Разносчик тащил серых креветок, голубых крабов, угрей, барабульку, кефаль и распевал:
— Эй, лежебоки, вставайте! День начинается! А рыбка уже здесь и не кусается. Не трудитесь ловить ее сами, коль есть денежки в вашем кармане!
Звуки этой песенки на рассвете заставляли девушку улыбнуться и оставляли хорошее настроение и вдохновение на весь день.
Кормакам принадлежал один из кирпичных домов на Бейстрит. Под действием солнца и воздуха красный кирпич выцвел, и дом стал розового цвета, а крыша была сделана из прочной, ураганоустойчивой черепицы и становилась зеркально-черной, когда шел дождь. Просторные веранды, на дверях и окнах которых были прикреплены жалюзи, пропускавшие ветер, защищали от безжалостных солнечных лучей. Прекрасные черные экипажи, запряженные парой, а то и четверкой породистых лошадей, джентльмены, спешащие в жокей-клубы, красавицы-полукровки, по дороге к рынку старающиеся заглянуть за высокие стены, холеные леди, гуляющие под руку друг с другом — все проходили под окном Анны. Ей нравились шум и суматоха города, его толчея и движение. Стервятники были настолько привычным явлением в Чарльзтауне, что они, не торопясь, расхаживали по мясному рынку прямо под ногами покупателей. Мэри находила их отвратительными, а Анна считала красивыми и сильными, к тому же очень полезными. Когда дважды в день вода спадала, чайки и стервятники очищали гавань от отбросов, что делало воздух не таким вонючим. Часто, когда спадала полуденная жара, Анна сидела на веранде и слушала звуки, доносящиеся из гавани. Индейцы называли Чарльзтаун «пересмешником». На улицах можно было услышать чистый английский и с шотландским и ирландским акцентом, протяжную французскую речь, индийские и африканские диалекты, испанский, немецкий языки и Gullah — африканский диалект, разбавленный словами-заимствованными из французского и английского языков. Чернокожие не могли произнести некоторые слоги, поэтому они их пропускали, а за счет этого удлинялись гласные. Конечно дети, воспитанные своими чернокожими мамашами, перенимали их речь и поэтому целые поколения леди и джентльменов на юге говорили на таком же ужасном английском, как их рабы. Одним из любимых занятий Анны были поездки на рынок, где она могла увидеть охотников, спустившихся с гор. Они приходили в Чарльзтаун в штанах из оленьей кожи, на них не было ни париков, ни кружев, ни ботинок — только рваные мокасины и мушкеты. Но они приносили удивительные вещи: тигровые и буйволовые шкуры, лосиные рога, шкуры медведей, перекинутые через плечо. Прилавки были заполнены спелыми апельсинами, манго, лимонами; коровьими и свиными тушами, связками цыплят; лечебными и ядовитыми травами; бренди, винами, ромами, изготовленными из лучших сортов сахарного тростника и тысячами других экзотических вещей.
Джилла — повариха — не доверяла доставкам по реке и охоте Чарли и поэтому предпочитала покупать продукты у уличных торговцев. Имея под рукой запасы, она умудрялась на отведенную ей сумму покупать множество разнообразных продуктов. Она готовила пирог с креветками, тушеных крабов, устриц и паштет из них — баварский паштет и бланманже — все деликатесы, которые она не имела возможности состряпать в Белфилде.
Той зимой в Бэттери повесили двух воров. Собралась толпа, Анна могла видеть эшафот со своей веранды. Казалось, веревка была короткой, и несчастные какое-то время извивались в конвульсиях в воздухе, прежде чем умереть. Когда их приговаривали к распятию или четвертованию, агония была еще дольше. После повешения за шею полуживую жертву снимали, вспарывали ей живот и удаляли внутренности. Затем тело разделяли на части, которые позднее демонстрировали в людных местах на пристани. Обычно, в таких случаях собиралась огромная толпа, детей сажали на плечи, чтобы они лучше видели, что бывает за совершение греха.
С 1657 года женщин в Чарльзтауне не сжигали. Землевладельцы и прочие собственники неодобрительно относились к такому варварству. Правда, две женщины были раздавлены, но эти казни не происходили публично-нельзя же было смущать народ. Анна слышала, что женщина была распластана на полу абсолютно голая, только лицо закрывала маска. Ей на грудь клали огромный камень, каждый день женщине давали три кусочка ячменного хлеба и немного воды из ближайшей лужи, только для того, чтобы чуть-чуть поддержать ее жизнь. Каждый день клали все более тяжелый камень. Говорили, что смерть наступала только через три дня.
Анну иногда удивляла жестокость, которую она видела вокруг, девушка недоумевала, как такие вещи могут сочетаться с гимнами, которые каждое утро доносились из шести церквей. Но она знала очень немного, как и все, кто толпами шел в Уайт-Пойнт, чтобы увидеть казнь, ни на мгновение не сомневаясь что правосудие Каролины более гуманное и цивилизованное, чем в северных колониях, о которых рассказывали вообще ужасные вещи.
Анна бродила бы по городу каждый день, но у отца возникли другие планы. После некоторых размышлений и консультаций Кормак отправил дочь к вдове Варнод, изучать сложности вышивания, украшения гобеленов, рисование и другие премудрости. Так как Анна уже читала Мольера, Мильтона, Боккаччо, она очень быстро устала от многозначительных фраз вдовы по поводу кулинарии и шитья.
Как-то раз одна розовощекая девчушка отчитала Анну за ее «непочтительное» отношение.
— Если Вы не научитесь тому, что должна уметь настоящая леди, госпожа Анна, — говорила девочка, моргая, — Вы никогда не станете хорошей женой.
— Женой? — Воскликнула Анна так, чтобы все слышали. — Почему все женщины стремятся к этому? Я не хочу быть никем изнасилована! Благодарю!
По застывшим лицам вокруг Анна поняла, что опять сказала что-то не так.
Вскоре она стала пропускать занятия и проводить целые дни в доках со своими новыми приятелями.
С широко раскрытыми глазами девушка бродила среди большого скопления покупателей и продавцов пядь за пядью исследуя побережье. Она заглядывала в темные зловонные таверны, где перемешивался запах соли, вина и пота. Она видела проституток которые сидели на коленях у пьяных моряков или высовывались в окно, обнажив груди и предлагали свой «товар». Она наблюдала драки, возникающие в одном месте и расходящиеся волнами по улицам, слышала нецензурную брань мужчин, ругающихся из-за женщин или рома. Но пассивное наблюдение ее больше не устраивало, и Анна присоединилась к небольшой шайке хулиганов из доков.
Так как отец был постоянно занят, а мать не вставала раньше полудня, Анна имела больше свободы, чем под присмотром прислуги в Белфилде. Она прятала бриджи и жилет в пустом доме за верандой вдовы Варнод. Никому в городе не было дела до того, что она делала и куда пошла. Вдова заметила только то, что девочка все чаще отсутствует, но решила, что это — забота ее родителей. Пока обучение оплачивалось, вопросов у нее не возникало. Когда карета Кормака оставляла девочку у двери веранды, она тут же исчезала за углом, сбрасывала свои юбки и надевала бриджи. Затем, как только юные леди гуськом входили в гостиную вдовы, Анна натягивала кепку и бежала на берег.
Два-три дня в неделю она охотно бегала с бандой мальчишек в возрасте от десяти до пятнадцати лет, единственной целью в жизни которых было стать, по крайней мере, подмастерьем на торговом судне и уйти в море. Многие хотели стать пиратами и иметь собственный корабль. Каждый мечтал о том дне, когда сможет войти в гавань со своей командой, а причал будет пестреть дамскими шляпками и юбками, и все женщины будут замирать от восхищения. Такими были и их игры, когда они, крича и сражаясь, кружили над доками, как чайки. Это был мир, который открывался перед ними: алые знамена, стоны раненых, отважные кличи и возвращение домой на закате, когда весь Чарльзтаун собирается на причале, восклицая: «Да здравствует Братство! Слава капитану!».
Бои с деревянными саблями и украденными где-то тесаками происходили между мальчишками повсюду в доках, в надежде быть замеченными. У Анны было преимущество, потому что Чарли Фофезерс научил ее владеть саблей, пистолетом и томагавком еще в детстве. К тому же, она была на полголовы выше всех мальчишек. Ее посвящение было жестоким, но быстрым. Как-то раз она выполняла поручение проститутки из «Зеленой Чайки», которая попросила ее за шиллинг принести от повивальной бабки уксус. На девушке были надеты бриджи, волосы спрятаны под кепку а перевязанную грудь скрывал жилет. Когда Анна возвратилась в таверну, к ней стали приставать трое хулиганов, желающих поразмяться.
— Эй! — остановил ее тощий парень, дернув за рукав, — ну, что, тупоголовый, проветрился?
Анна окаменела от такого оскорбления, ее рука инстинктивно потянулась за кинжалом.
— Да он же и на мужика-то не похож, да, Том? У него нежная розовая кожа, как у шлюхи!
Рыча, Анна вырвала у него свою руку, размахнулась и нанесла удар прямо ему в челюсть. Парень не ожидал такой быстрой реакции и отшатнулся. Но, быстро оправившись, сделал стремительный выпад и ударил ее по голове. Анна рухнула в пыль, увлекая за собой соперника, изловчилась и перевернула его на спину. Она попыталась сесть ему на грудь, но парень оказался сильнее и сбросил се. В руках у него осталась кепка, а спутанные волосы упали на плечи девушки.
— Это девчонка! — отшатнулся он, оказавшись в таком глупом положении.
— Эй, парень, — начал один из его друзей с ехидной улыбкой, — да ты не можешь отличить парня от девчонки! Ты не узнаешь ослиную задницу даже если осел наложит тебе на ботинки!
Громко хохоча, ребята обступили их. Анна тоже не смогла удержаться от смеха, глядя на растерянное лицо своего соперника.
Но, все же, ее не приняли, пока она не зарекомендовала себя, выполнив несколько поручений. Она больше не была на побегушках у проституток; Анну окрестили именем Эндрю и научили воровать с выстроившихся вдоль причала прилавков. Все украденное она приносила Тому — главарю банды. Он был старше и выше других и обрушивал на своих младших собратьев угрозы, ярость и силу. Он громче других ругался и лучше всех дрался, поэтому, как в стаде мустангов, стал ведущим жеребцом, выбив всех конкурентов.
После того, как Анна заявила о себе, украв у купцов фрукты и кое-какие безделушки, она поднялась на следующую ступень, и ей было позволено обчищать карманы пьяных моряков, которые валялись в тени, напротив таверны. Вначале она боялась: сердце подпрыгивало, руки тряслись, когда она выполняла свою работу, но после нескольких краж, получив поздравления и одобрение своих товарищей, девушка стала получать от этого удовольствие. Она была единственной представительницей слабого пола в компании, и должна была зарекомендовать себя.
Анна поняла, что в драке важны нападение и вызов. Мальчишки помладше боялись ее из-за неистового темперамента и сильного удара. Но Том не боялся и использовал любую возможность, чтобы ощупать се. Вначале она стала замечать, что тот пытается столкнуться с ней, давая волю рукам и всегда отводя глаза, чтобы не встретиться с ней взглядом. Анна не испытывала страха, ее лишь злила его неотесанность. В конце концов, однажды он застал ее одну и продемонстрировал свои интимные части тела.
— Ты когда-нибудь видела такое, девочка?
Анна осторожно оглянулась и обнаружила, что они одни. Он поставил ее в такое положение, когда она должна либо победить, либо уйти из банды навсегда. Он хотел власти, а не удовольствия.
Она смело смотрела прямо ему в лицо:
— Да, видела. — Пока она смотрела, его орудие увеличивалось в размерах и толчками подпрыгивало вверх. — Мне падать в обморок от удовольствия или как? Ты бы лучше оттягивал его каждое утро, чтобы укрепить, парень, а то он выглядит так, что согнется даже при легком бризе. Может, вот это придаст ему силы? — Анна медленно расстегнула жилет и обнажила свою маленькую, но спелую грудь с дерзкими розовыми сосками. Уверенность покинула Тома.
— Ну, что, самодовольный петух? Остроумие иссякло? — Она приближалась, покачивая перед ним грудью, раззадоривая его своей манящей улыбкой, а про себя молила, чтобы он сдался и ушел, как Филипп. Ее хриплый голос еще больше понизился, а слова звучали угрожающе и… обещающе. — Это — для настоящего мужчины, мальчик. Будь уверен, ты никогда не притронешься к ним своими грязными руками.
Он набросился на нее, штаны его все еще были спущены, и прижался грудью к ее груди.
Она в испуге попыталась оттолкнуть парня:
— Убирайся, идиот! — Она извивалась, пытаясь вырваться из его объятий. Том покачнулся, и Анне хватило этого, чтобы освободиться. Он потерял равновесие и упал в море, так и не успев натянуть штаны. Анна удивленно смотрела, как он барахтается в воде, и торопливо застегивала жилет. Она не хотела так сильно толкать Тома. Всплеск воды вернул ее к действительности. Она знала, что парень не потерпит больше насмешек, и понимала, что если хочет остаться с ним в хороших отношениях, она должна помочь ему выйти из этого затруднительного положения. Поэтому, подавляя смех, девушка быстро пошла прочь из дока и оставила его восстанавливать свое достоинство в одиночестве. Больше они никогда не возвращались к его поражению.
Союз Анны с этими пиратами-любителями был коротким, но поучительным. Она научилась владеть ножом лучше, чем иголкой. Год спустя ей стала надоедать их компания, и к тому же губернатор издал указ об аресте «Вильяма Сандерса — нормального телосложения, темноволосого, возраст — около десяти лет; Ти Уэзерли — коротко остриженного, очень маленького роста, одноглазого, около четырнадцати лет и Томаса Симпсона — высокого, с раскосыми глазами, шестнадцати лет — за воровство». Все они были друзьями юности Анны.
***
У Мэри была хоть какая-то надежда, что поездка в Чарльзтаун, возможно, восстановит ее силы. Она помнила суматоху и веселье первых лет, проведенных в городе, — но теперь все было по-другому. Светский статус Мэри не изменился, она по-прежнему входила в элиту Чарльзтауна, но ее физические возможности не позволяли ей оставлять за собой это положение. Каждый день она испытывала глубокую усталость и почти болезненный страх от одной только мысли, что ей придется покинуть свои покои. Анну раздражало безразличие матери и растущее влияние на нее Клары. Однажды девушка подкралась на цыпочках к комнате матери, чтобы, что бывало очень редко, поделиться с ней каким-то секретом, и увидела, как горбатая сморщенная старуха прижимает Мэри к груди, качает ее, как ребенка, и тихо напевает убаюкивающую песенку. Анна непроизвольно сморщилась и ушла. Как-то днем девушка бежала вприпрыжку из доков, чтобы переодеться в своей комнате. Она делала это дважды за последнюю неделю и, как ей казалось, оставалась незамеченной. Анна задержалась на лестнице и услышала, как мать с кем-то разговаривает в гостиной. Она узнала это участливое мурлыканье. Их дом посетил нежданный гость — вдова Варнод. По спине у девушки пробежал холодок, когда она поняла, что очная ставка неизбежна.
Анна побежала вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки, осторожно ступая по скрипящим половицам наверху, и влетела в свою комнату. Она вздрогнула, кровь прилила к лицу: на ее кровати, сложив на груди руки и прищурив глаза, сидела Клара.
— Ты опять носилась по докам, — зашипела она. — А теперь собираешься прокрасться мимо матери, прикидываясь прилежной ученицей в юбочке. — Ее голос звучал тихо и угрожающе. От одного его звука все в Анне восстало:
— Ты шпионишь за мной, старая ведьма? — Девушка еле сдерживала себя.
— Кто-то должен быть глазами и ушами твоей матери, мерзавка. Ты позоришь весь дом.
Анна, сохраняя достоинство, повернулась к ней спиной:
— У моей матери есть свои глаза и уши, старая карга. И уж, конечно же, свой язык. Я не собираюсь выслушивать ничего подобного от наемной проститутки. — Теряя контроль, она резко повернулась, сверкая глазами, — убирайся из моей комнаты, и чтоб больше я тебя здесь не видела!
Клара медленно встала, намеренно высмеивая приказание Анны:
— О, да, госпожа. Как скажете, госпожа. — У двери она повернулась, — но больше ты не будешь отдавать приказы, отродье! Когда твоя мать узнает, как ты проводишь время и тратишь отцовские деньги, гоняя по докам со всяким отребьем, как уличная шлюха, она упечет тебя в монастырь, где никто не будет исполнять твои прихоти. — Она злобно расхохоталась, — вот там тогда и отдавай свои приказы, за высокими стенами. Ты не увидишь дневного света, пока не выйдешь замуж. С такими, как ты, только так и нужно поступать. А будь я на месте твоего отца, я бы порола тебя, пока ты не завопишь, прося пощады.
— Я скажу отцу и он продаст твои документы работорговцу, старая телега! — набросилась на нее Анна.
Клара язвительно усмехнулась:
— Что ж, посмотрим, кто кого, миледи! — Она повернулась на каблуках и вышла из комнаты.
Девушка несколько раз глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. Ее трясло от ярости. Мало ей этой вдовы и матери, так еще слуги будут совать нос не в свое дело!
Она сердито сорвала с себя бриджи и надела муслиновое платье. Черт побери эту старуху! Анна не могла понять, как та все разнюхала. Но у нее повсюду были глаза и уши, да еще рот в придачу. Вдруг Анна почувствовала свою беспомощность, понимая, что не может ничего сделать, чтобы заставить Клару замолчать. Но она поклялась, что сплетня не выйдет за стены этого дома. А пока девушка не испытывала особого удовольствия, предвкушая ту сцену, которая должна была разыграться внизу.
Когда Анна вошла в гостиную, она услышала голос матери, холодный и твердый, как камень.
— А вот и наша Анна, госпожа Варнод, — мать окинула ее отсутствующим взглядом, в котором не было и капли любви.
«Она собирается бросить меня на съедение вдове, — поняла Анна, — и я должна выпутываться сама». Она села на стул в отдалении от женщин, молча, застенчиво сложила руки и приготовилась к борьбе.
После паузы, когда стало ясно, что никто больше не будет говорить, Мэри начала самым что ни наесть великосветским тоном:
— Анна, госпожа Варнод говорит, что ты отсутствовала в школе несколько дней. Где ты была все это время?
Девушка решила воспользоваться случаем:
— В доках, мама.
Последовала долгая пауза, во время которой глаза Мэри остекленели:
— Что ты там делала, Анна?
Анна молча проклинала свою мать за то, что та хочет унизить ее перед вдовой — старой сплетницей, и к вечеру весь Чарльзтаун будет знать эту историю.
Девушка вгляделась в глаза матери и внезапно все поняла. Мэри не нужна была правда. Она хотела остаться незапятнанной в глазах всего города. Именно поэтому она хотела, чтобы вдова засвидетельствовала этот фарс.
— Я читаю, мама. Сижу в тени у Уайт-Поинта, чтобы не слышать шума в доках, и читаю..
Вдова подозрительно посмотрела на Анну:
— И что Вы читаете, мисс? — Она ни на секунду не поверила ей, но хотела дослушать эту басню до конца.
— Я читаю все то, что не могу прочесть в Вашей школе, госпожа Варнод. Шекспира, Мольера, Мильтона, классиков. — Она улыбнулась. — Я уже давно изучила Библию, но Вы знаете, может быть, мне пора переходить к… другим вещам. Если позволите; я почитаю для Вас вслух, и потом мы сможем обсудить прочитанное.
Вдова стала заикаться, совсем сбитая с толку такой наглой защитой:
— Вы читаете Мильтона? Мольера? — Она обратилась к Мэри. — Вы позволяете читать ребенку такие книги?
Мать звонко и холодно рассмеялась:
— Моя дорогая, классические произведения существуют для тех, кто может их понять, и возраст здесь ни при чем. Ясно одно, мы недооценивали нашу Анну. — Взгляд ее зеленых глаз скользнул по дочери, — нам следует найти ей учителя, который не позволит расслабиться ее пытливому уму. — Она повернулась к девушке с застывшей улыбкой:
— Дочь, я рада, что ты с пользой проводишь время, хотя я бы предпочла знать об этом. Конечно, я не могу осуждать твой… вкус. Я прощаю тебя.
Анна неторопливо встала и поклонилась обеим женщинам. По выражению лица матери она видела, что та ей не поверила, но знала, что Мэри больше не станет нападать на нее. Этой ложью она взяла на себя ответственность за свою судьбу, а ее мать умывала руки, предпочитая ничего не знать.
Девушка осталась довольна тем, как ей удалось замести следы, и через неделю, обходя дом сзади, чтобы миновать гостиную, она чувствовала себя в безопасности. Вдруг, со стороны сада до нее донеслись звуки глухих ударов и жалобный вой. Анна остановилась, прислушалась и, пойдя на этот звук, увидела Клару, которая жестоко избивала тростью собаку девушки. Леди была единственным животным, которое Анна привезла с собой из Белфилда — самой старой и преданной охотничьей собакой. У нее уже пропал нюх и потускнели глаза от возраста, но Чарли подарил ей эту собаку еще щенком, а теперь она доживала свои дни, греясь на солнышке на ступеньках кухни.
Анну поразила эта сцена. Клара держала собаку за уши и молча жестоко избивала ее по ляжкам, злобно скривив рот. В воздухе раздавался ритмичный звук удара и жалобное тявканье собаки, которая извивалась, тщетно пытаясь высвободиться из рук своего палача. Леди издала протяжный стон и безжизненной грудой рухнула на землю.
Клара повернулась и увидела Анну, которая не могла пошевелиться от ужаса.
— Пусть эта ленивая сука найдет себе другое место для отдыха. Я разбила тарелку, споткнувшись о ее тушу.
Анна удивленно оглянулась и увидела на ступеньках осколки тарелки. Девушка вырвала трость из рук служанки и замахнулась. Но ледяное самообладание взяло верх над яростью, и Анна швырнула палку через забор. Почти в то же самое мгновение она повернулась и изо всех сил ударила Клару по лицу.
— Не смей даже прикасаться к тому, что принадлежит мне! — Она дышала старухе в лицо. — В следующий раз я не выброшу палку. — Анна опустилась на колени и заботливо осмотрела собаку, нежно мурлыкая что-то себе под нос.
Клара невесело рассмеялась:
— Сколько шуму из-за старой собаки, в то время, как твоя мать тяжело больна. Тебя больше волнует эта старая шавка, чем родная мать! Она весь день спрашивает о тебе.
Внимание Анны тут же переключилось:
— А где же отец?
— Этого похотливого пса как всегда нет. Его никогда нет, когда он ей нужен.
Глаза девушки сузились:
— Как ты смеешь так говорить о моем отце! Если я ему скажу об этом, он тут же выгонит тебя из нашего дома.
— Пожалуйста, говори, отродье. Он знает, что это правда. Твоя мать все мне рассказала. Он взял ее с ребенком, бедную служанку, а его родственники преследовали его, и вам пришлось уехать из Ирландии. И ты — просто ублюдок. Не удивительно, что ты так по-свински себя ведешь, — нагло завершила она, ликуя.
Анна покраснела, затем побледнела, заламывая руки:
— Моя мать сказала тебе это? — тихо спросила она.
— Да. И даже твой отец не сможет купить эту правду!
Мысли девушки закружились вихрем. Шепот, скользкие взгляды, — боль детства нахлынула на нее. Черт бы побрал ее мамочку с ее жалкими исповедями. Язык у Клары без костей, да и шантажом она не побрезгует. Она сможет разрушить все, если захочет.
— Кому еще ты говорила об этом? — спросила Анна, стараясь побороть дрожь в голосе.
— Никому, безмозглая дрянь! И я буду держать язык за зубами, пока работаю здесь. — Она лениво повернулась и стала собирать осколки тарелки, как будто ничего не случилось. — А теперь иди к своей матери, — бросила она через плечо, — и не беспокой ее тем, чего ей не нужно знать.
Анна растерянно поднималась по лестнице. Полдень был безветренным и жарким. Бриджи прилипали к ногам. Девушка чувствовала, что начинаются месячные. К ее раздражению прибавилась боль в пояснице и недомогание. Она тяжело вздохнула, совсем сбитая с толку.
Анна немного подождала у двери, прислушиваясь, но из комнаты матери не доносилось ни звука. Она слегка толкнула дверь и увидела мать, лежащую на сбитой простыне и с разметавшимися по подушке волосами. Лицо ее было спокойным и безжизненным. Девушке было жаль ее, но в то же самое время ее раздражала слабость женщины. Ей казалось, что та никогда не была здорова. Анна подошла и присела на кровать, взяв хрупкую, болезненную руку матери в свои сильные ладони. Мэри открыла глаза, но не улыбнулась.
Анну рассердила слабость женщины. И надо же было ей посвятить служанку в семейные секреты!
Мэри раскашлялась, ее лихорадило. Она взглянула на дочь:
— Клара говорит, что видела тебя… Как ты могла так опозорить меня?
— О, мама, чтоб у нее язык отсох! — от гнева она заговорила грубее, чем хотела.
Чувство собственного достоинства придало Мэри сил:
— Анна, твой язык тебя погубит. Из тебя-не получится ничего стоящего, до тех пор, покаты не придержишь его. — Глаза женщины сверкали от гнева, но она упала на подушку совершенно без сил. Но, тем не менее, Мэри очень хорошо знала, что все еще имеет власть. Ее тон стал ядовитым:
— Клара говорит, что тебя видели на пристани, дочь. И ты не читала, а бегала, как похотливая сучка со сворой бездомных собак.
Анна была потрясена вульгарностью слов своей матери. На минуту она оказалась в замешательстве, но собственный гнев помог ей собраться с мыслями:
— Ах, мама! И ты ей поверила? Да, я гуляла с друзьями. Но я не похотливая сучка! Как ты могла такое сказать! Я так же невинна, как при рождении! Может Клара захочет проверить это? Во все остальное в нашей жизни она уже запустила свои грязные лапы!
Теперь была очередь Мэри возмущаться:
— Анна! — ее глаза наполнились слезами. — Кем ты стала, дочь! Проституткой? Ты разговариваешь, как девка из таверны!
— Девка? И ты жалуешься на мой язык, мама! Ведь ты выболтала секрет, который должна была унести в могилу! Ты сказала Кларе, что ты — такая же девка, мой отец — похотливый пес, а я — незаконнорожденный ублюдок! И ты бранишь меня за мой язык? Ты погубила нас, мама. Погубила нас всех своими дурацкими признаниями. Клара разболтает все, что ей известно.
Мэри закричала:
— Убирайся! Пришли ко мне Клару! Я не желаю больше тебя видеть!
Анна выскочила из комнаты, гнев и отчаяние переполняли ее сердце.
Она нашла Клару на кухне, склонившейся над котелком, с кипящим отваром. Анна воскликнула:
— Ты, проклятая ведьма!
Старуха сделала резкое движение и выплеснула содержимое котелка девушке на ноги.
У Анны перехватило дыхание, и она подпрыгнула от боли. Кожа покраснела прямо у нее на глазах. Она закричала и в гневе набросилась на служанку. Клара проворно вытащила нож из складок своей юбки и подняла его над головой, губы ее шевелились, глаза заволокло пеленой. Она полоснула им в воздухе, но девушка успела увернуться. Старуха подняла руку для следующего удара, и в это время Анна выхватила свой нож и вонзила его в грудь служанки. Она почувствовала, как нож наткнулся на что-то твердое, а затем плавно вошел в тело Клары.
Анна отскочила. Старуха застыла, ее глаза закатились и она медленно повалилась на пол к ногам девушки. Анна в ужасе уставилась на бесформенную массу, которая некогда была Кларой. Она опустилась на скамью, ожидая, что старуха издаст какой-нибудь звук или пошевелится. Но та лежала тихо. Затрещал огонь, и девушка подпрыгнула. Сердце выскакивало из груди. В горле застрял комок. Затем на нее нахлынула глубокая скорбь, но не из-за смерти служанки. Она представила лицо своей матери, когда та узнает об этом бесчестье, и, наконец, ей стало жалко себя. Голос матери звенел в ушах: «Из тебя никогда не получится ничего стоящего…»
Анна попыталась отыскать внутри себя гнев, чтобы вновь восстановить силы, но не смогла. Злость ушла. Она застонала от горя, ярости и страха, — оттого, что все кончено.
***
Слушание дела об обстоятельствах смерти Клары, вольнонаемной служанки, было быстрым и почти небрежным. Практически, она была преступницей и не имела прав свободной гражданки. Кормак сам выступал в качестве адвоката дочери, засвидетельствовав, что эта женщина была невыдержана, часто сквернословила и отравляла умы слишком многих в их доме. Суду была продемонстрирована покрытая пузырями кожа на ногах девушки, но сама Анна показаний почти не давала.
Пока шло заседание суда, она сидела молча, с опущенной головой, сложив руки. Весь ее вид говорил о том, что она очень сожалеет о случившемся, и это действительно было так. Последовал намек на то, что Клара воздействовала на разум своей госпожи, возможно, колдовством.
И как последний штрих к портрету служанки прозвучали показания свидетеля, найденного Кормаком, о том, что ее видели на улицах города после захода солнца, и у нее была собака, — и то, и другое было преступлением для невольницы.
Когда, к тому же, выяснилось, что она была еще и лжива, судья решил, что Чарльзтауну не стоит слишком беспокоиться из-за смерти этой служанки. Он расценил действия Анны как самозащиту и закрыл дело. Домой ее сопровождал отец, на лице которого застыла неподвижная гримаса. Анна ждала, что он взорвется и обязательно посадит ее под замок. Но ничего подобного не произошло. То ли он понимал ее горе и сожаление, то ли надеялся на то, что дочь станет рассудительнее, то ли не нашел, что сказать, — Анна так и не узнала. Он только сказал:
— Говорят, она заколола своего любовника в Лондоне. Что ж, значит, она погибла от того же оружия.
Анна отважилась ответить, скорее, чтобы почувствовать близость отца, а не поддержать разговор, потому что не хотела больше ничего слышать:
— Возможно, это к лучшему, па. Может, на все это была причина.
Отец засмеялся, но его смех был больше похож на всхлипывание:
— Возможно. Возможно, если собака не остановилась бы, чтобы взять кость, она бы поймала зайца. Причины — проститутки, Анна. И никто не знает этого лучше, чем законник. Лучше забыть об этом.
Анна опустила голову, от жестокости отцовских слов ее глаза наполнились слезами.
— Я никогда не забуду это, отец. Все, что случилось, стоит у меня перед глазами. Я все еще чувствую, как нож входит в ее тело.
Кормак приподнял руку, как будто протестуя:
— Не говори мне об этом больше! Я не хочу слышать о твоих злоключениях, Анна. Мне впору самому лечь в могилу. — Он глубоко вздохнул и отвернулся от нее, его лицо и голос были безжизненными, и он продолжал низким шепотом:
— Мы живем, и внутри нас есть несколько комнат, девочка. Лучшая из них — гостиная, там мы демонстрируем самое замечательное в нас своим соседям и родственникам. Спальня, куда допускаются немногие. Мансарда, куда не заходит никто, кроме нас самих. И, наконец, — подвал, в котором спрятано все уродство наших душ, туда даже мы сами никогда не заходим. Там мы запираем все наши падения, боль и прегрешения, — он взглянул на свою дочь, его лицо было абсолютно беззащитным. — Теперь и в твоем подвале есть секрет, девочка.
Анна чувствовала, что не прощена. В ночь после смерти Клары Мэри вышла из своей комнаты: волосы растрепаны, ночная сорочка перепачкана. Она на ощупь пробиралась через холл, шаркая босыми ногами. Анна знала, зачем она пришла еще до того, как мать открыла дверь, ее комнаты. Женщина возникла на пороге неожиданно, свет луны струился сквозь закрытые ставни и ложился на се одежду таинственными дорожками. Голос ее дрожал:
— Значит, ты убила ее.
Девушка села в кровати, впервые она боялась своей матери — этого полусумасшедшего призрака. Анна не двигалась, она боялась приблизиться к этому безумному видению, в котором едва узнавала свою мать:
— Мама, это произошло случайно, — спокойно сказала она.
Неприятный смех Мэри растревожил тишину:
— Случайно? Значит, она сама упала на твой нож?
— Нет, но я не хотела ее убивать.
— Нет, конечно, нет. Так же, как ты не хотела разбивать мое сердце, но ты сделала это. У меня в доме — проститутка. Проститутка и, — ее голос сорвался на визг, — убийца!
Анна пыталась заговорить с матерью, чтобы отвлечь ее, успокоить, но Мэри не слышала ее. Она остановилась в ногах ее кровати, пристально глядя на дочь, которая съежилась под своим стеганным одеялом.
— Это грех твоего отца и твой тоже. Избалованная и испорченная, насквозь гнилая шлюха!
Вдруг она замолчала и снова заговорила, уже шепотом, вращая головой, как птичка с глазками-бусинками, когда старается расслышать жужжание комара:
— У тебя есть план?
— Какой план, мама?
— Да! План! Не прикидывайся дурочкой. У тебя должен быть план, или они обязательно повесят тебя!
При этих словах Анна застыла. Не успела она подумать, что бы такое ответить матери, чтобы та ушла из ее комнаты, как в дверях появилась Фулборн в своей широкой накидке. Она обвела комнату быстрым взглядом и сразу все поняла.
— Ах, миссис! Уже слишком поздно и холодно, чтобы гулять в темноте. И босиком, о, боже мой! — она кудахтала, как старая курица, изображая трогательную заботу и некоторую досаду. Фулборн отвела Мэри в ее комнату. Та не сопротивлялась. В ту ночь Фалли не возвратилась к Анне. Это был единственный знак ее осуждения, Анна знала это. Но и мать не беспокоила ее тоже. Девушка была рада передышке, так как не хотела снова ни говорить об этом, ни даже думать.
