Часть 1
Корк, Ирландия, 1700 г
Пей, пей до дна, бесстрашная душа,
Пусть земля уплывает из-под ног,
Пусть гром гремит и стонет преисподняя,
Пей до дна и снова наполняй бокал.
(Из старинной пиратской песни, посвящённой Анне Бонни.)
Уже вторые сутки Маргарет Мэри Бреннан страдала в беспощадных родовых муках. Все ее тело было мокрым от пота, некогда плоский девичий живот раздулся и покрылся пятнами. Золотисто-каштановые волосы разметались по грубым простыням. Когда боль накатывалась с новой силой, она стонала.
— Кричи, кричи, все, что хочешь, девочка, — уговаривала повивальная бабка. — Никто кроме меня не слышит. — Ее мягкие руки гладили дрожащее тело Мэри.
Мерцающий огонек свечи падал на каменную стену. Сквозь тростниковую крышу Мэри слышала, как дует ветер с залива, и представляла, как вздымаются волны.
— Сегодня сильный ветер, — задыхаясь, сказала она.
Ей было все равно, о чем говорить, лишь бы отвлечься от этой неистовой, раздирающей боли, которая, казалось, скручивала ее в узел.
— Да колючий мартовский ветер. Ревет как зверь, — женщина перевела взгляд с Мэри на тускло горящую свечу, — Сейчас ты должна собрать все свои силы. Воды отошли еще сутки назад, ребенок должен родиться сегодня, или он умрет.
Вдруг она резко наклонилась вперед, с силой дернув стонущую молодую женщину за плечи и прижимая ее грудь к животу Мэри задохнулась от боли и закричала. Но у нее не осталось сил на проклятие. Бедняжка снова закрыла глаза. Кожа от потуг стала багровой.
Это был первый и единственный громкий крик, вырвавшийся у нее, хотя она и поклялась не издать ни звука во время родов. Мэри твердо решила спрятать этого ребенка от буравящих взглядов горожан. Крик оборвался. Сейчас она напоминала животное, хрипящее от непосильных мук.
— Я вижу головку ребенка! Тужься! Ну же, еще раз! — приказала повитуха и потянулась к ее ногам.
Одним непомерным усилием Мэри оттолкнула ее руки, схватила себя за колени и притянула их к животу, преодолевая дикую боль и чувствуя неожиданное облегчение. Она ощущала движение ребенка, как будто сильное течение подхватило его и несло навстречу свету. Дрожащие от напряжения ноги опустились, и Мэри потужилась в последний раз. Затем она откинула голову на мокрое от пота белье, освобожденная от этого окровавленного мяукающего младенца — бремени, которое она, вопреки всему, носила в себе девять долгих месяцев.
Через серую дымку забытья, окутавшую ее мозг, Мэри услышала:
— Девочка, замечательная девочка, с рыжими волосами, чиста и прекрасна, как новый день.
Ребенок размахивал окровавленными кулачками и громко пищал. Мэри устало приподняла веки.
— Девочка… Ведь я обещала ему сильного сына, чтоб ее… Приведите кормилицу, чтобы ребенок перестал кричать, а потом пошлите за ее отцом, — с трудом произнесла Мэри, даже не взглянув на дочь. Потом попыталась пригладить руками спутанные волосы и вытереть лоб. И через несколько минут она уже дремала, ожидая приезда Уильяма.
***
Имение Уильяма Кормака находилось за гаванью Корка, на высоком холме. Оттуда виднелись ощетинившиеся черные мачты огромных кораблей. В 1700 году Корк был оживленным портом, последним на западе между Европой и выходом в Атлантику и как две капли воды похожим на Бристоль. Пологий берег давал возможность причаливать к нему двух— и трехмачтовым судам из Дублина, Бристоля, Лондона, южного берега Франции, Испании, Лиссабона, и даже южных колоний Нового Света.
Отец Уильяма был одним из первых купцов-протестантов, захвативших Ирландию после установления диктатуры Кромвеля. Кормак-старший построил свое великолепное поместье на руинах владений побежденных католиков на деньги, которые вымогались королевскими судами по указам, задушившим ирландскую колонию и се торговлю.
Когда Уильям достиг совершеннолетия, его отправили в Англию изучать право, а возвратившись, он вступил во владение своим крошечным островным королевством. Он был англичанином, о чем часто напоминал его отец. И тем самым выиграл в жизни счастливый лотерейный билет. Подобно отцу, настоящему колонисту, Уильям воспринимал ирландцев как послушную рабочую скотину, а Ирландию — как подходящее хранилище для своих денег.
Теперь, стоя у темного окна и глядя как мартовский ветер гнет деревья вдоль дороги, он ждал известия о своей любимой и будущем наследнике.
Раздался нетерпеливый стук в дверь, и вошел Томас, слуга, держа в руках яркую свечу.
— Какие новости? — быстро спросил Кормак, чувствуя, что все уже кончилось.
— Все в порядке, милорд.
Но Кормак чувствовал нерешительность в его голосе. Уильям в раздражении сжал руку, от чего пламя свечи покачнулось.
— Ну, говори быстрее! Что с девушкой?
Томас приехал из Англии с отцом Кормака и хорошо знал Уильяма, знал точно, как использовать молчание как признак осуждения. Он медленно, с холодным достоинством повернулся, чтобы поставить свечу на стол. Когда он снова взглянул на Кормака, лицо хозяина излучало нежность.
— Мария чувствует себя хорошо, милорд, у Вас родилась девочка.
Кормак заметил; что слуга произнес христианское имя женщины, это было признаком неуважения, но сейчас его внимание сосредоточилось на более важном.
Заметив удивление на лице хозяина, старый слуга смягчился. Он вспомнил, каким порывистым ребенком был Уильям — веселым, резвым, непосредственным.
— Сожалею, милорд, но, возможно, в следующем году леди Элизабет сможет подарить Вам сына.
Удивление на лице Уильяма Кормака тут же сменилось неприязнью. Он пожал плечами в ответ на утешение Томаса.
— О чем ты, Томас! По мне лучше одна ничего не стоящая девочка из утробы Мэри, чем целый рой мальчиков из толстого, бесплодного живота Элизабет Суини. Ты сказал, что с Мэри все в порядке, хочет ли она видеть меня? — И, не дожидаясь ответа, он схватил со стула свои часы, — я сейчас же отправлюсь к ней.
По дороге из Корка в близлежащую деревню, где сейчас была Мэри, он вспомнил ту веселую, живую, готовую на все девушку, которую привел в его спальню случай. Она была миловидной и пухленькой еще до того, как стала носить под сердцем его ребенка. Уильям был одинок и нуждался в женщине. Он вспомнил тот день, когда впервые увидел Мэри. Ее темные волосы были спрятаны под шляпкой, но тонкие завитки струились по шее. Она смело подняла на него темно-зеленые глаза, и он не смог отвести от них взгляд. Грудь вздымалась под тугим корсажем девушки, когда та сражалась с тяжелыми чемоданами Элизабет. Его жена так торопилась к своей мамочке, что никогда не заметила бы, что Уильям следит глазами за служанкой.
Вначале девушка была для него только объектом для развлечения. Маргарет Мэри Бреннан казалась прямой противоположностью его вечно жалующейся жене. Высокая, стройная, с живыми темными глазами и полупрозрачной кожей. Тонкими чертами лица она напоминала Кормаку морскую птичку, гладкую и незатейливую. И, кроме всего прочего, он был не тем мужчиной, который долгое время мог оставаться без женского внимания и утешения. Ему исполнилось тридцать лет, он был широкоплечим, полным жизненных сил, с не слишком высокими запросами. Чтобы удовлетворить их, ему вполне хватало тех стабильных доходов, которые он имел с кораблей в заливе. Он часто ощущал нежность и безрассудство в своих чувствах к этой девушке, которые пробирали его, как крепкий ром.
В стороне от назойливых любопытных глаз Корка и семьи Суини Мэри добровольно стала его любовницей. Она не была девственницей, тем не менее у нее хватило девической скромности, чтобы бросить вызов его обольщению, или она оказалась достаточно умна, чтобы он воспринял это именно так.
Уильям не знал, когда он перестал видеть в Мэри только игрушку и стал думать о ней как о своей женщине. Возможно тогда, когда стал осознавать, что заботится о том, хорошо ли ей с ним. Он начал замечать ее безмолвное достоинство. Она была выше большинства женщин, с длинными ногами и полными бедрами, на которых пышно кружились юбки, и Уильям находил это очень соблазнительным. Мэри была малообразованной девушкой, но смышленой, проворной и с правильной речью. Девушка умела немного читать и писать, что было необычно для ее сословия.
Но теперь положение Мэри изменилось. И Уильяма это очень заботило. Он позволил ей покинуть свой дом на время родов только потому, что она настаивала на этом. Как лисица ищет свою нору, Мэри искала темное потайное место, чтобы произвести на свет своего ребенка. И он уже не мог возражать ей.
Не доезжая мили до маленького домика, который являлся частью его собственности, Уильям пришпорил коня. Он вспоминал, как Мэри отвечала на его страсть и все возрастающую любовь, объятием на объятие, с неистовой решимостью и пылким восторгом. Вскоре она оставалась в его постели уже на всю ночь, но они не испытывали вожделения… только безудержное желание. Даже сейчас, на холодном мартовском ветру, он как будто ощущал присутствие Мэри и желал ее. Элизабет по сравнению с ней казалась старой девой. Мэри была сама жизнь. Беременность сделала ее еще более страстной, чем обычно. И сейчас она родила ему ребенка, девочку. Он знал, что не сможет бросить ни ее, ни их ребенка.
Сквозь непрерывное завывание ветра Мэри услышала стук копыт. Она знала, что это приехал Уильям. Женщина не спала и не брала на руки ребенка, пока он не приехал. Она приподнялась на локте в своей кровати и была сбита с толку той слабостью, которую внезапно почувствовала. Мэри взглянула на сидевшую в углу повивальную бабку и на младенца, которого та держала в складках своей одежды.
— Принесите мне ребенка и оставьте нас. Мистер Кормак оплатит ваши услуги, — прошептала она.
Бабка встала и принесла ребенка, завернутого в чистую пеленку, — маленький сверток, в верхней части которого выглядывал один-единственный завиток рыжих волос. Мэри хотела попросить ее никому не говорить о рождении ребенка, но инстинктивно поняла, что такая просьба бесполезна. О ребенке скоро начнет сплетничать весь порт. И она не была уверена, что сожалеет об этом.
Уильям ворвался в комнату и затаил дыхание, в то время как сиделка выскользнула за дверь. Он не обращал внимания ни на кого и ни на что в доме, кроме своей Мэри. Мужчина упал на колени у изголовья кровати и молча взял в ладонь обе ее руки, а второй ладонью расправил разбросанные по подушке спутанные волосы женщины.
— Моя голубка! Слава Богу, с тобой все в порядке? Когда он прикоснулся губами к лицу Мэри, она почувствовала необычайный прилив сил, и что-то в ней всколыхнулось. Женщина не отводила глаз от его смуглого лица и темных волос, более темных, чем должны быть волосы у англичанина. Только пронзительный взгляд его голубых глаз и утонченные самонадеянные черты говорили о знатном происхождении. Мэри притянула его голову к своей груди.
— Посмотри, кого создала наша страсть, мой Уильям. Замечательная девчушка с рыжими волосами, как солнышко.
Она ни выражением лица, ни голосом не показала, что извиняется, но внимательно следила за его лицом, думая увидеть на нем признаки разочарования, которое, как она считала, неизбежно должно было появиться, но не заметила ничего подобного. Вместо этого он обнял Мэри и малышку сильными руками и крепко и нежно прижал их к своей груди, как бы связывая себя и их в единое целое. Ощутив его плечо, Мэри с облегчением улыбнулась, и волнение ушло.
Ночью они разговаривали, и ребенок спал на руках у отца.
— Госпожа Суини знает о родах, не так ли? — Мэри никак не могла заставить себя произнести христианское имя своей бывшей хозяйки.
— О, любовь моя, можешь быть уверена, уже сейчас она знает о ребенке, — сказал Уильям с кривой усмешкой. — И без сомнения, она чрезвычайно огорчена, что это девочка.
— А ты? — Мэри больше не смотрела на него так пристально, потому что знала ответ.
— Моя дорогая, меня это нисколько не заботит. Где это записано, что только мужчина может править миром? Эта леди может по праву стать второй Элизабет или королевой. — Уильям погладил щечку ребенка, и крошечный мяукающий ротик слепо последовал за его пальцем, стараясь губками достать источник такого удовольствия. — Это наш ребенок! И к черту все и всех!
— Да, у Мэри Бреннан прекрасная дочь, но это не повод, чтобы допустить ее в большой дом на холме. — Она взяла девочку и приложила к груди, — и мы с ней должны кушать, милорд. Ты думаешь, эта сука вернется?
Кормак поморщился как всегда, когда Мэри выражалась вульгарно.
— Нет, Элизабет ясно дала понять, что между нами все кончено. Она уезжает к своим проклятым Суини навсегда.
Мэри пригладила пушок на детской головке и опустила глаза, не желая видеть боль, которую, она знала это, причинит ее следующий вопрос.
— А твоя мать, Уильям, она еще не простила тебя?
Кормак отвернулся. На мгновение на его лице отразилось замешательство, как будто всплыло старое воспоминание, затем он пожал плечами:
— Старая женщина решила, что меня надо наказать за мои грехи, — ответил он решительной усмешкой на хмурый взгляд Мэри. — Пусть оставляет все до последнего фартинга в толстых потных лапах Элизабет. Это все, что она от меня получит.
Мэри нежно улыбнулась, когда влажный ротик ребенка опять нашел ее сосок. Девочка поела еще чуть-чуть и уснула.
— Ничего не бойся, голубка. Мы проживем без ее проклятых денег. В этом сезоне мы получим хорошую прибыль, а все налоги уже уплачены. Цена ирландской шерсти настолько высока, что только очень состоятельные люди могут позволить себе приобрести ее. А у меня ее целый склад, да еще прекрасное белье. «Каролина» привезет нам много денег, когда вернется из Бристоля. Вы не будете голодать.
Он взял спящую девочку из рук Мэри. Ребенок открыл голубые, как небо, глаза. У малышки были розовые щечки, а сквозь тонкую кожу век просвечивали крошечные сосудики. Она зевнула, сжала кулачки и протянула руки к свету.
— А как мы назовем ее? Хочешь назвать ее Катарина или Изабель, как одну из этих невежественных святых в церковном приходе?
— Нет, никогда. Посмотри, как она зевает. Она уже слишком устала от нас обоих, — Мэри улыбнулась ему, — Мы назовем ее в честь королевы, как ты сказал. Но не королевы из прошлого, а королевы из будущего. Мы назовем ее Анна.
***
Внебрачный ребенок Кормака всколыхнул весь Корк.
Это было воспринято, как открытый вызов. Католики не удивлялись, что безбожник-протестант мог позволить себе такое, но даже протестанты объединились против него. Тайные любовные связи между хозяином и прислугой были обычным явлением и, как результат подобных шалостей, — незаконнорожденные дети. Но для хозяина, и к тому же преуспевающего, предпочесть девушку-служанку и ее отпрыска законной жене и наследникам — было делом неслыханным. Это восприняли, как угрозу укладу всего общества.
Семья Суини угрожала судом, но не сама Элизабет. Она осталась в доме своего отца и наотрез отказалась от дальнейших контактов с Уильямом Кормаком. В глубине души она чувствовала почти облегчение, так как считала, что замужество и супружеское ложе не для нее. Мать Кормака, униженная гонениями всего Корка, заболела и, в конце концов, умерла. Она выполнила свою угрозу и завещала все состояние Элизабет Суини и ее будущим наследникам, надеясь, что таким образом заставит вернуться Уильяма к его законной жене.
Элизабет через клан Суини передала распоряжение, что она установит Уильяму ежегодное пособие из наследства его матери, если он будет жить отдельно от своей «личной проститутки». Кормаку пришлось согласиться. У него не было выбора. Доходы от его предприятия не были так высоки, как он предполагал, а практика адвоката стала просто невозможна из-за разразившегося скандала.
Семь долгих лет он жил отдельно от Мэри и Анны, поселив их в доме неподалеку и неплохо обеспечивая. Каждый день, в тайне от всех, Уильям навещал Мэри Бреннан, что придало их страсти ещё больше остроты. Однажды он спросил, что ей больше всего нравится.
— Все, — улыбнулась Мэри. Она перечислила все те прелести, которые они делили между собой: нагота, щипки, покусывания, хихиканье, поцелуи, прикосновения, поглаживания, неистовый бросок и медленные дразнящие волны желания, и так до тех пор, пока страсть не достигнет высшей точки. Он никогда не встречал такого жизнелюбия в женщине и тоже не мог воздерживаться. Когда, однажды, она раздраженно и взволновано подняла вопрос о своем положении в его жизни, он твердо обещал, что они поженятся, как только будут решены его денежные проблемы. Кормак имел в виду некогда богатую флотилию, которая должна была прибыть во время следующего прилива. Мэри поверила ему.
Огромную часть своей любви Уильям отдавал Анне. В ее сверкающих глазах он видел себя и свое будущее. Она быстро росла и становилась высокой, крепкой, не по годам развитой девочкой, очень общительной, красивой, как ее мать, и сообразительной, как отец. Кормак часто брал ее с собой в доки и в город, переодетую мальчиком. Она стала подражать щегольской походке матросов и прятать свои рыжие кудри под маленькой зеленой кепкой. Тем, кто спрашивал, откуда этот мальчик, Уильям отвечал, что это его племянник — сын дальних родственников — приехал погостить у него. Но интересовались немногие.
Элизабет Суини случайно раскрыла откровенные уловки своего мужа, а так же то, что он продолжает любить Мэри и заботиться о ней и ее отпрыске. Без промедления она прекратила выплату пособия, тем самым оставив его без фартинга надежного дохода. Все его уверения, проклятия, вспышки гнева принесли мало пользы. Рос поток клиентов, не желающих больше иметь с ним дела.
Последней каплей было осознание им того факта, что Анна — единственная полноправная наследница его земель и сердца — достигнув восьмилетнего возраста, никогда не имела приличного платьица, не вплетала в волосы разноцветных лент, не играла с китайской куклой и не умела есть вилкой. Но она, казалось, была вполне довольна своей участью, носила мальчишескую одежду, всюду следовала за отцом, подражая ему.
Кормак был твердо уверен в том, что будущее Анны не должно быть заключено в рамки предрассудков кучки тупоголовых лицемеров. Он видел, что ее юному уму становилось тесно в этом маленьком мирке, подобно тому, как она вырастала из старых бриджей. Ее ручки были предназначены для более интересных вещей, чем поломанные ракушки и перья чаек, которые были сейчас ее любимыми игрушками. Кроме того, ей нужна была строгая няня с сильным характером. Анна росла ужасно упрямой, точь-в-точь, как ее мать. Но приличная няня не пошла бы в дом Кормака на службу к такой госпоже, как Мэри Бреннан. Кормак видел, что не может больше оставаться в Корке, восставшем против него.
Поэтому как многие прекрасные сыны Ирландии, он стал думать о том, чтобы покинуть Старый Свет. Он, подобно большинству колонистов, считал Англию своей родиной, но всегда чувствовал себя там чужим, так же, как и на Ирландской земле, которую узурпировали его предки. Но, если он чужак, то почему не в стране чужаков — Новом Свете? Эта идея родилась у него внезапно.
Вскоре в Корке сделал остановку корабль, следующий из южных колоний в Бристоль, чтобы взять на борт партию шотландской шерсти. Он привез небрежно отпечатанные циркуляры, которые переходили из рук в руки в доках и по всей деревне. Вот один такой, приколотый к стене таверны, и прочитал Кормак.
Объявление о заселении Каролины.
Если Вы родились младшим сыном в благородной семье и по законам нашей страны не имеете надлежащего состояния, если обладаете незаурядными способностями, Вы не побоитесь покинуть свою родину, чтобы добиться успеха и заработать состояние, соответствующее Вашему происхождению и способностям. Таким образом, Вы минуете те незаконные пути, которые используют многие благородные молодые люди, чтобы обеспечить себя.
С несколькими помощниками и небольшим капиталом вы сможете получить огромное состояние. Как младший сын в семье, Вы не имеете права унаследовать земли своих предков, но Ваша деятельность и Ваше старание могут сделать Вас главой самого знаменитого семейства в Каролине.
Основные привилегии:
Всем гарантируется свобода вероисповедания, то есть не имеет значения, к какой конфессии Вы принадлежите, но каждый должен подчиняться губернатору и почитать Бога, следуя своей вере.
Губернатор и Совет избирается из своей среды и следит за тем, чтобы точно выполнялись законы Ассамблеи. Губернатор избирается на срок не более трех лет, он не имеет полномочий устанавливать налоги, издавать или отменять законы без согласия на то Ассамблеи.
Обращайтесь к г-ну Уилкинсону, Айронмонгер, Лондон. Здесь вам сообщат дату отплытия и что Вы должны иметь при себе.
Подписано действительным и полноправным лордом-наместником Каролины.
Выбеленная стена таверны сияла в лучах полуденного солнца.
Кормак прочитал циркуляр дважды со слабо скрываемым волнением. Анна тихо стояла подле отца, стараясь заглянуть ему в лицо.
— Что это, папа? Приплыл наконец наш корабль? — тихо спросила она, помня, что рядом никого нет. Девочка знала, что не должна называть его папой при людях.
— Может случиться так, что это наш билет в рай, девочка. — Он посмотрел на подрастающую дочь: ее волосы были спрятаны под уродливой кепкой. Он сказал это осторожно, почти шепотом, не отводя от нее взгляд. — Мы оставляем этот Богом покинутый остров. Хватит с меня этих «зубастых» Суини, констеблей, благочестивцев и прочих малодушных тупоголовых. — Кормак не знал, чего точно ожидать от своей дочери, но к чему он определенно не был готов, так это увидеть безудержную радость на ее личике.
— Уезжаем? Вместе? — тоненький голосок стал понижаться, она старалась подражать отцу. — Здорово! Они мне тоже надоели. На новом месте нам будет намного лучше.
Кормак отрывисто засмеялся, в очередной раз удивляясь тому, как трудно что-то скрыть от этой маленькой головки.
— Да, доченька. Возможно. Пойдем к морю?
Он взял ее за руку и повел по причалу к краю гавани. Из дока они могли видеть огромные торговые корабли, выстроившиеся вдоль залива. Это были напыщенные купеческие бриги. Их залатанные паруса обвивали мачты, как самотканые шарфы. Разноцветные вымпелы и флаги всех стран развевались на слабом ветру. Подтянутые шлюпы изящно качались на волнах, а чайки с криком кружились в лучах солнца. Суда подталкивали друг друга и под скрежет корпусов выкрикивались приветствия. Анна вся сжалась, возбужденная суматохой в гавани. Она жадно вдыхала морской воздух.
Уильям отвел взгляд от моря и осторожно, непринужденно спросил:
— Тебе не жаль оставлять свой дом и уезжать в колонию? А как тебе нравится название Каролина?
Анна была немного смущена его вопросами. Он часто разговаривал с ней, хотя она не всегда понимала, что он говорил. Девочка слышала о Новом Свете, но название Каролина было новым для нее. Однако, оно соскочило у папы с языка, и девочка не могла представить себе страны, пусть даже за океаном, которую она не полюбит, если там будет отец.
Он взял Анну на руки и его голос стал мягким и нежным:
— Ах, Энни. У тебя будут учителя и гувернантки — добрые женщины, которые будут учить тебя правилам поведения, чтению, танцам, — всем важным вещам, которые должна знать молодая прекрасная леди.
Анна склонила голову:
— Я не хочу быть прекрасной леди, я хочу быть моряком!
— Ого! Так значит, ты уходишь в море? Ну, хорошо! Только перед отплытием, не думаешь ли ты, что нам нужно посоветоваться с мамой относительно всех этих замечательных планов? Как ты думаешь, что она нам скажет? — тихо спросил Уильям, обращаясь то ли к дочери, то ли к самому себе. Анна ответила не задумываясь:
— Она пойдет туда же, куда и ты.
Кормак ничего не сказал, Он только еще раз поразился восприимчивости своей дочери.
Этим вечером Кормак сопротивлялся сомнениям Мэри, относительно неизвестной Каролины.
— Говорят, там круглый год тепло, растут экзотические фрукты, а домашние растения постоянно цветут. И можно сколотить состояние за пять лет, на что в Англии потратишь всю жизнь.
— Да, но на что тратить эти деньги, Уильям? Там все дико. Я слышала, там спят на подстилках, набитых кукурузной шелухой и пьют соленую воду, потому что нет эля.
— Не в южных колониях, любовь моя. Там дома построены из кирпича и все с видом на море; женщины одеты в прекрасные кружева из Лондона, а земля раздается бесплатно.
— Ты сможешь открыть контору стряпчего?
— Нет.
Глаза Мэри расширились. Она не ожидала такого прямого ответа. Но Уильям тут же продолжил:
— В колониях стряпчему не разрешается брать плату за судебный процесс. Они считают, что перед законом все равны, и каждый может обратиться в суд бесплатно. Но есть возможность заработать оптовой торговлей и, откровенно говоря, я готов бросить профессию, которая зависит от личного каприза и одобрения каждой собаки в стране. В Каролине, если у человека есть деньги, а они у нас будут, моя милая, — он вне упреков, каким бы не было его прошлое.
— Мы поженимся, Уильям? Он нисколько не колебался:
— Как только умрет Элизабет. Даже в колониях мужчина может быть заключен в тюрьму за двоеженство, девочка. Но мы будем хранить нашу тайну, и никому не следует об этом знать. Как только получим сообщение, что она умерла, мы спокойно поженимся. А она долго не протянет: слишком уж разбита. Элизабет держится только за счет лекарств.
Неожиданно гнев загорелся в глазах Мэри:
— Надеюсь, она скоро окочурится, и дьявол возьмет ее к себе в ад.
Уильям обнял ее белые полные плечи и приник губами к шее.
— Она не тронет нас в Каролине, моя любимая. Никто из них. Мы можем делать все, что вздумается. Не будет ни сводников-священников, готовых перегрызть друг другу глотку, ни напыщенных старых дев, обсуждающих наши отношения. Это страна, в которой не заботятся о манерах и еще меньше — об условностях. Звон золота возвышает любого человека до уровня лорда.
Его волосы струились между пальцев Мэри.
— Тогда бери меня, Уильям. Бери в этот твой новый мир, в Каролину. — Тихий стон вырвался из ее груди, когда он сжал ее в своих объятиях. — В следующий прилив я перестану чувствовать себя пленницей в собственном доме. — Она обвила руками его шею и прижалась к нему.
Вдруг Мэри отстранилась и кокетливо посмотрела на Уильяма:
— Там, так же, как и здесь, я буду твоей хорошей девочкой.
Он рассмеялся и бросил ее на кровать:
— Лучше. Держу пари. Намного лучше!
***
Вечером, накануне отплытия их почтового судна из Корка, Анна стояла на высоком подоконнике и смотрела на огни в гавани. Далеко в море она видела темную линию горизонта, там черная полоса моря соприкасалась с более светлой полосой неба. Но чернее всего была вторгающаяся в море суша. Она поплывет в самый большой и величественный город в мире — в Лондон. А потом через огромный океан они поплывут к незнакомой земле, где будут жить в большом доме. В доме, в котором будет место для пони и, возможно, для нового щенка. Там нет дождей, и круглый год растут апельсины, и никогда не услышишь гадкий шепоток за спиной: «Кормаковский ублюдок», и никогда не почувствуешь, как провожают злые взгляды, когда идешь с отцом. Она смотрела на корабль, качающийся в заливе. Фонарь, висевший на носу корабля, отражался в черной воде, а над ним звезда, которая всегда будет с ней и луна, которая тоже поплывет с ней в Чарльзтаун.
Переезд через канал не занял много времени, и Анна плохо его помнила. Позже она будет вспоминать только то, как они ночью украдкой пробирались на корабль.
— Мы поплывем на рассвете, девочка, — прошептал отец. — Чем скорее канал ляжет между мной и этими проклятыми Суини, тем лучше я буду спать по ночам.
Мэри всю дорогу молчала, что было ей совершенно несвойственно. Она повернулась спиной к английскому берегу, окутанному туманом, и смотрела на Корк, на свет зари, поднимающейся над деревней. Когда туман стал окутывать палубу, Анна соскользнула со своего места на бушприте, откуда смотрела на море и стала рядом с матерью. Она вложила свою смуглую ручку в незагорелую ладонь Мэри. Сама того не замечая, она подражала тону отца:
— Не бойся, мамочка, в Чарльзтауне у нас будет дом гораздо больше этого. И ты будешь в нем настоящей хозяйкой.
Мать отбросила ее руку и беззлобно на нее зашипела:
— Да что ты понимаешь в таких делах, глупая девчонка!
Увидев боль и обиду на лице дочери, Мэри с раздражением вздохнула:
— Да, Энни, посмотрим. Может быть, жизнь там будет и лучше. Но не говори мне о том, что я буду хозяйкой. Ты еще слишком мала, чтобы судить об этом.
Она посмотрела на дорожный костюм Анны: аккуратные бриджи, такие, как носят мальчишки, чтобы было удобно карабкаться по скользкой палубе и темным душным трюмам.
— Но в чем ты можешь быть совершенно уверена, так этот в том, что в Чарльзтауне ты больше не оденешь бриджи. Пришло время носить красивые юбочки. А если тебе придется рассказывать о том, чем ты занималась раньше, придумай что-нибудь. Я уверена, что юные леди в Чарльзтауне не лазают по докам, как паршивые корабельные крысы.
Анна собиралась сказать что-нибудь обидное, но решила не делать этого. Она редко видела мать в таком настроении. Как раз в этот момент девочка услышала звук приближающихся шагов отца, знакомый скрип его ботинок. Он остановился за спиной Мэри и обнял се за плечи. Женщина отвернулась от Анны и потерлась щекой о его камзол. Он сказал какие-то нежные слова, которые Анна не могла расслышать.
Она вернулась на свое место на бушприте, стараясь сквозь туман рассмотреть неясно вырисовывающийся берег Англии.
***
По сравнению с Корком Лондон показался Анне безобразным сводным братом, а лондонский туман — холоднее и сырее, чем в Ирландии. Едкий дым из целого леса труб заслонял дневной свет и щипал глаза. Сажа смешивалась с туманом и выпадала на город черным дождем, покрывая все, даже лужи между булыжниками мостовой. Узкие улочки с множеством таверн и с безобразными деревянными верандами были завалены грудами отбросов. Бледные дети, по возрасту не старше Анны, похожие на сонные приведения, по утрам группами тянулись на фабрики.
Только в доках Анна почувствовала себя как дома, так как корабли показались ей такими же, как в заливе Корка, только аккуратнее, больше и не такими поворотливыми. Они с отцом стояли на берегу Темзы и смотрели на ту ее часть, которая находилась за Лондонским мостом и была заполнена корабельными мачтами.
Они потратили на то, чтобы найти приличную гостиницу, сутки. Еще месяц уйдет на то, чтобы найти нужную им контору, изучить их требования и зарегистрировать свои имена в списке отъезжающих в Каролину. Мэри чувствовала качку даже во время их короткого переезда на почтовом судне и всю ночь старалась справиться с комком в горле. Она понимала, что месячный переезд в Новый Свет будет тяжелым испытанием. Ее одолевали смутные чувства. Кормак отвел Анну в сторону.
— Ей станет лучше, когда мы покинем родные места. Женщины всегда труднее переносят отъезд.
Они пошли в доки посмотреть на корабли, стоящие на якоре. Его беспокойство передалось и Анне, но она не оторвала взгляда от чаек, кружащих в лучах солнца, когда отец взял ее за руку.
— Пойдем, девочка. Нам еще многое надо сделать перед отъездом. Две недели — недостаточный срок для того, чтобы распродать наши вещи. И к тому же, нам придется сократить свои расходы.
Она сжала кулачки в карманах. Ей стало прохладно от сырого речного воздуха.
— Мы должны все продать, папа?
— Нет, не все. Но мы можем взять с собой только три чемодана на борт «Профита» . Замечательное название у нашего корабля, правда?
— Да, покажи мне его еще раз.
— Вот он. Ты будешь вдыхать аромат цветущих апельсинов в Чарльзтауне, прежде чем научишься отличать его от других.
Анна еще раз взглянула на корабль, который повезет ее в Новый Свет. Ей казалось, что это почти ее собственное судно. Она уже выбрала несколько наблюдательных точек на носу и на корме.
«Профит» представлял собой трехмачтовое торговое судно из Портсмута. Он имел прямоугольную форму, десять парусов, отдыхающих сейчас, но готовых ринуться в бой. Широкие палубы были чисто вымыты и просмолены. Корабль восьмидесяти футов в длину весь сверкал. Двенадцать пушек, установленных на деревянных платформах по шесть с каждой стороны, были направлены в море. На самом верху грот-мачты, над туманом в лучах солнца гордо реял английский флаг.
***
На рассвете, в день отъезда, семья Кормаков с трудом спустилась по отвесному берегу реки в док, чтобы осмотреть «Профит». Накануне вечером их чемоданы были связаны и погружены в крохотный отсек на нижней палубе. Они говорили о нем как о «своей» каюте, хотя должны были делить ее с Бьючемпсами — бездетной парой среднего возраста из Бристоля. Ощущение тюремного заключения в пространстве без окон и размером пять на шесть футов присутствовало еще до того, как к ним присоединились их соседи.
При первой встрече Бьючемпсы показались им довольно приятной парой. По крайней мере, они улыбнулись Анне и всем пожали руки. Мэри подозревала, что миссис Бьючемпс принадлежит к общине квакеров, из-за ее речи и тускло-коричневого костюма, но решила вообще избегать религиозной темы в надежде, что не будут задаваться встречные провокационные вопросы.
Уильям, Мэри и Анна прогуливались по дощатому настилу палубы «Профита», когда их окликнул резкий голос:
— Эй, народ! Корабль еще не готов к осмотру. Вы должны уйти. — Капитан Самюэль Рассел Нимрод шагнул навстречу маленькой компании с вытянутой рукой. Казалось, он одновременно и приглашал их, и предлагал покинуть корабль. Он нахмурил брови. Кормак, не колеблясь, шагнул вперед:
— Мне кажется, Вы сказали, капитан, что на рассвете мы готовы к отплытию.
Капитан заговорил с Кормаком, а его взгляд оценивающе скользил по Мэри.
— Да, верно. Я сказал на рассвете, но мы должны взять еще несколько тонн груза. Ну, ладно. Я могу показать вам вашу каюту.
***
Капитан напоминал Анне медведя из-за черной щетины, покрывающей все его лицо.
— Это моя семья, капитан Нимрод, — представил Кормак. — Миссис Кормак и дочь Анна.
— Дочь, вы говорите? — у него вырвался смех. — Она больше похожа на парня, чем на девочку. В Чарльзтауне вы собираетесь одевать ее также?
Мэри заговорила спокойно, придавая своей речи интонации благородной дамы:
— Нет, капитан. Это всего лишь идея ее отца. Он считает, что на борту ей будет удобнее именно в такой одежде. Хочется верить, что команда отнесется к ней с уважением, несмотря на ее платье. — Она проигнорировала его пристальный взгляд, который чувствовала с тех пор, как вступила на борт корабля. Анна заметила, как мать сопротивляется взгляду капитана, но деликатно отвернулась. Она знала, что и раньше мать так же вела себя с мужчинами. Капитан понравился девочке, несмотря на его наглость.
— О, мэм. О команде не беспокойтесь. Они грубы, но знают свое место. Пойдемте. У меня мало времени, но мы совершим грандиозную прогулку по самому прекрасному кораблю в гавани.
Голос капитана Нимрода грохотал, а сам он сильно жестикулировал, показывая свое детище. Затем они спустились в темный проход между палубами:
— У него прекрасные линии. Прекрасней, чем у старых флейт. Очень маневренное судно. Мы сможем добраться до Каролины за четыре недели, если не подведет погода. У нас на борту команда из девятнадцати крепких матросов и тридцать шесть пассажиров, таких же как вы. Еще товары для колоний.
— А зачем пушки? — Кормак старался рассмотреть в темноте лицо капитана, который пролез через необыкновенно узкий люк. В это время корабль мягко покачнулся на волне прилива. Мэри крепче сжала руку Уильяма.
Как только Кормак задал свой вопрос, то сразу же понял, что лучше было этого не делать, так как капитан весь напрягся:
— Пираты! Я не собираюсь отдавать судно этим чертовым братьям, подонкам! Ни за что! Я смогу защитить его, и оно никому не достанется, пока я за штурвалом!
— Пираты? — раздался тонкий голосок Анны.
— Да, девочка, — улыбнулся ей капитан. — Они доставляют много неприятностей кораблям, но с «Профитом» им не справиться. Наши пушки направлены в море, и нас не застанешь врасплох. Но нам еще никогда не приходилось из них стрелять.
Капитан отдернул маленькую занавеску и указал на три их чемодана, которые занимали весь пол, оставив узкий проход не более восьми дюймов шириной в середине отсека. Там было четыре койки — две вверху и две внизу. Каждое спальное место имело прямоугольную форму размером не менее пяти футов и углублялось на ярд в борт корабля. Единственное, что отделяло каюту от прохода, была грязная брезентовая занавеска, висевшая у входа.
— Поскольку ваших соседей еще нет на корабле, вы можете выбрать себе места. Верхнюю или нижнюю, мэм?
— Верхнюю или нижнюю что? — Мэри в полном замешательстве осмотрелась. Она едва ли что-то видела в этой сырой мгле.
— Койку, мэм, — и его могучая рука отдернула брезент. Мэри сжала тубы, когда увидела, наконец, какое маленькое пространство должна была делить с Уильямом. Но ничего не сказала.
— Анна, будь добра, заберись наверх, — весело сказал Кормак. — Проверь размеры.
Анна с радостью вскарабкалась на верхнюю койку и вытянулась там, сложив на груди руки, как будто спала. Она чувствовала себя защищенной на темном деревянном корабле. Ее волновал шум воды в реке, и девочке хотелось выйти.
— Замечательно, папочка. Я буду здесь спать?
— Да, дорогая. А мама и я займем нижнюю. Бьючемпсам достанутся две на другой стороне.
— А у Вас острый глаз, Кормак! — засмеялся капитан. — Они на шесть-восемь дюймов короче. — Он оценивающе посмотрел на Кормака, нашел в нем достойного соперника и медленно отвел взгляд от его жены, по крайней мере, пока.
— То помещение, которое мы только что покинули — общее. Там пассажиры встречаются и принимают пищу. Помните, что вы не должны спускаться в трюм и отсек; где находится команда, — улыбнулся он, — не думаю, что вам этого захочется. А что касается камбуза, договаривайтесь с коком. Я должен возвратиться к погрузке. Устраивайтесь поудобнее. — Он приподнял шляпу, слегка поклонился Мэри и вышел из каюты, которая сразу показалась намного больше.
Как только он ушел, появились Бьючемпсы в сопровождении юнги.
Воцарилась неловкая тишина, когда обе пары поняли, что им придется делить это маленькое пространство друг с другом больше месяца. Без их чемоданов каюта казалась больше.
Первым нарушил тишину Кормак. Он поклонился миссис Бьючемпс и предложил ей свою руку:
— Почту за честь делить наше скромное жилище с леди, мадам. Моя жена и я сделаем все возможное, чтобы это путешествие было приятным для всех нас.
Миссис Бьючемпс была очарована галантностью Уильяма и одобрила дорогое постельное белье, которое Мэри начала вынимать из переполненных чемоданов.
Анна с улыбкой заметила, что, несмотря на поклон, отец не предложил им поменяться местами.
Наконец, «Профит» был готов к отплытию, паруса развернуты, и матросы карабкались вверх по туго натянутым веревкам, как обезьяны. Резко натянулись бечевки и шкот — и паруса с шумом наполнились ветром. Спокойная река понесла корабль в пенные воды океана. Мэри опиралась на руку Уильяма, ее окатила волна страха, и она сразу почувствовала тошноту.
— Мне надо прилечь, Уильям, — она повернула к нему бледное лицо.
— Побудь со мной еще немного, дорогая. Давай вместе попрощаемся с Англией и с нашим прошлым.
Мэри еле выдержала несколько толчков и задержалась на палубе до тех пор, пока не исчезли из виду утесы на берегу. Затем она резко повернулась и пошла в темную каюту, где ей придется провести большую часть следующего месяца, чего ей до смерти не хотелось.
«Профит» провел месяц в Атлантике — огромном сером океане. Все это время шел моросящий дождь и дул ветер. Ни один день не был похож на другой: бури неистовой силы сменяла зловещая тишина, небо было то красным, то зеленым, то синим, то черным. Анну потрясла безграничность мира. Корабль, казалось, был в постоянной борьбе с чем-то далеким, чуждым и вечным.
Атлантика окутывала Анну, как живой серый плащ. После ограниченного пространства деревни, заполненного следящими взглядами и злыми языками, в море особенно ощущался очаровательный вкус свободы.
После нескольких стычек, Анна была принята командой как маленькая взрослая и, к тому же, очень отважная. Из-за бриджей и очень высокого для ее возраста роста, можно было запросто забыть, что она — девочка. Анна целыми днями слонялась без дела, повсюду следуя за матросами. И Кормак, у которого уже иссякли силы развлекать ее, был только рад позволить ей развлекаться самой.
Он спускался вниз, становился на колени перед кроватью Мэри, слегка кивнув Кларе — служанке, работающей по контракту, и что-то шептал своей жене, поглаживая ее руки.
— Милая, ты должна подняться наверх из этой зловонной каюты и подышать свежим воздухом.
Но Мэри была слишком слаба, чтобы двигаться. Она лежала и тихо стонала и все время звала Клару, чтобы та принесла ей таз.
Ритм моря пленил Анну, и она чувствовала, что может бесконечно смотреть на вздымающиеся волны. От хриплых голосов, рассказывающих непристойные истории, веяло очарованием приключений в далеких морях. Они навсегда остались в ее памяти и воспитали в ней чувство справедливости.
Девочка видела, как матросы качаются высоко над палубой, их обнаженные ноги, сильные загорелые руки, и ей до боли хотелось посмотреть на море с высоты наблюдательного мостика. Однажды ее желание чуть было не стало реальностью. Она уже начала медленно подниматься по грот-мачте, как вдруг чьи-то здоровенные ручищи схватили ее за талию и грубо стащили вниз.
— Эй, ты! Куда тебя несет?! — тут человек увидел ее лицо. — Дьявол! Так это же маленькая Энни! Тебе надо дать хорошую взбучку. — Его голос, сердитые глаза и огромная черная борода сильно напугали Анну. Она скривила личико, готовая расплакаться и пробормотала:
— Я лазаю не хуже самого лучшего матроса.
В голосе мужчины уже не было угрозы, когда он взял ее за руку и повел к полубаку.
— Ну, маленькая обезьянка, если ты хочешь полазать, лазай вверх-вниз по люку.
— Это не интересно, — хмуро ответила девочка.
— Тебе надоело плыть на корабле, да? Но ведь это не моя работа — развлекать в море маленьких негодниц. Старайся держаться от меня подальше, а то мы запихнем тебя в трюм к каторжникам!
Анна ухмыльнулась. Она знала, что в трюме были огромные бочки с гвоздями, одежда, чай, но не было никаких каторжников. Еще она знала, что нашла друга.
Робин был молодым матросом и совершал третье плавание с капитаном Нимродом на борту «Профита». Он оставил в Бристоле невесту и счел компанию Анны милой заменой. Весь остаток путешествия она повсюду незаметно следовала за ним, когда он был на палубе, а однажды проскользнула под его рукой на камбуз, где вечером собирались все матросы. Единственный ребенок на корабле младше двенадцати лет, чья мать не вставала с постели, а отец не мог ей возражать, Анна была очень терпима, обладала неограниченной широтой взглядов и необыкновенным чувством свободы. Она чувствовала себя каким-то образом связанной с этими взрослыми мужчинами, как будто они были членами ее семьи.
Робин подарил ей деревянную куклу, которую выстругал сам, но, увидев лицо Анны, рассмеялся и взял куклу обратно.
— Ты, видно, хочешь, чтобы кукла была матросом, а не девчонкой, да?
Он взял нож, отрезал деревянные кудри, вырезал усы над верхней губой и вновь протянул куклу девочке. Анна осталась довольна:
— Теперь он настоящий моряк, и ему нужен корабль.
— Верно. Я вырежу ему корабль, и он станет его капитаном.
— Я тоже когда-нибудь стану капитаном… Робин научился не смеяться над девочкой, но слегка улыбнуться он себе позволил:
— А я буду твоим старшиной-рулевым.
— Но запомни, Робин, я обязательно буду капитаном и буду забираться на мостик, когда захочу, и ты меня не остановишь!
***
Вечером Анна слушала матросские байки, молча сидя в матросском полубаке. Она знала, что, если будет молчать и вести себя тихо, то дольше останется незамеченной, и ее не станут выгонять. Как только девочка задавала вопрос, ее тут же выдворяли в свою каюту. Многое из того, что она слышала, было ей непонятно, но интонации сказанного завораживали ее.
Анна слушала о сражениях с громадными морскими львами, пойманными сетью в северных морях; о затонувших деревнях, в церквях которых звонят колокола, когда приливы и отливы выносят на поверхность подводных рифов погибших моряков; о штормах, взбивающих морскую пену в зеленое масло; о людях, которые в панике бросаются за борт Она слышала какие-то намеки о женщинах, так непохожих на ее мать, с длинными белыми ногами, жаркими поцелуями и алыми губами. Слышала истории о великом Испанском флоте, с набитыми золотом огромными сундуками, который был богаче, чем весь Восток. Девочка сидела наполовину бодрствующая, наполовину спящая, пока не тускнел свет фонаря, а дым от матросских трубок не превращался в густой туман, а голоса матросов то пропадали, то появлялись опять. Как-то вечером, тихо сидя на стуле, Анна наблюдала, как матросы проводят сеанс спиритизма. Рассказы о приведениях были обычным явлением на корабле. В штормовые ночи, когда волны Атлантики с грохотом подбрасывали судно, даже самые стойкие говорили о фантомах. Анне, которая выросла в Ирландии, это доставляло даже удовольствие, а не ужас. Когда начался рассказ, сильнее обычного скрипнула якорная цепь, а на стене, освещенной керосиновой лампой, появилась тень от крыльев летучей мыши, и корабль словно окутался тайной. Матросы собрались в круг, соединили руки на маленьком табурете, поставленном вверх ногами на стол.
Один, наверное, самый смелый матрос спросил:
— Дух, ты с нами?
Табурет двигался, когда корабль то поднимался, то опускался на волнах, и дух отвечал на вопросы, которые ему задавали. И все это выглядело вполне правдоподобно. Определенный настрой был достигнут. Стали рассказывать самые страшные истории о кораблях-призраках, о проклятых капитанах, предсказывающих гибель проплывающим мимо судам, о крысах-вампирах и мистических альбатросах, о кроваво-красных парусах, которые, самовозгораясь, заманивали невинные корабли на песчаные отмели и уничтожали их. Море казалось самым подходящим местом для таких историй.
Но больше всего Анне нравилось слушать истории о пиратах. Матросы называли их «эти презренные подонки», или «трусливые собаки пиратских шлюх», или что-то в этом роде, в интонациях, привлекающих ее внимание. Она поняла, что моряки недолюбливали пиратов, но тайно ими восхищались. Любой из команды, хоть и привирая, мог рассказать об особенно ужасном походе с необыкновенным капитаном-тираном, который сделал их жизнь чертовски невыносимой:
— Ну, а я видел одного зверя, который глотал живых извивающихся тараканов и жевал известковую глину. И все это он проделывал, стоя у штурвала.
— А я знавал капитана Стейнса, который на своем «Рочестере» высек матроса шестьсот раз просмоленным канатом в дюйм толщиной.
— Ты, трусливый щенок! Бог свидетель, я там был и что-то тебя не заметил. Да к тому же, я видел кое-что и похлеще. Я видел, как капитан в наказание привязал своего помощника к корме, и тот тащился за кораблем, а акулы жрали его ноги, а он вопил, моля о пощаде, как резанная морская корова. Я до сих пор слышу его голос: «Спасите меня, ребята!»
— Клянусь Пресвятой Девой, если б я увидел такое, сам бы стал пиратом. Они хоть плавают на своих собственных кораблях.
Все молча кивнули в знак согласия с особым пониманием свободных людей моря. Робин тихо сказал:
— В честной службе мало выгоды. Плохо кормят, поэтому мы такие худые. Мы должны пахать целый месяц, чтобы отложить хоть фунт. А пираты едят свежие фрукты, они свободны и могут взять такую добычу, которая заставит позеленеть от злости любого губернатора. Пиратские корабли плавают в теплых морях, а мы мотаемся туда-сюда по северному побережью. Да, лучше складывать денежки на счет, чем мечтать об этом.
— Попридержи свой язык, Робин. Нимрод — хороший капитан, но он спустит с тебя шкуру, если услышит твои разговоры.
— Я знаю, ребята. Да я ведь просто так говорю. Но что верно, то верно — жизнь у пиратов гораздо веселее.
— Да, веселее и короче, — сказал боцман, после чего все разговоры стихли.
17 сентября, в полдень, раздался долгожданный крик: «Земля!». Чарльзтаун появился на горизонте как слабый мираж.
«Профит» пересек залив, оставив позади Хогайленд, Джонсон Форт. Он шел к Бэттери, чтобы бросить якорь в теплых тихих водах реки Купер. Анна стояла и смотрела на город, пока отец помогал матери собраться с силами и сойти на берег.
Солнце палило безжалостно… Окна домов выходили на море. В зеленом парке, вдоль аллеи Бэттери, девочка могла различить деревянные фигурки, вырезанные аккуратно и с большим вкусом, сады, обнесенные высоким забором, широкие террасы и красивые дома, выкрашенные белой краской, которые, казалось, дрожали в жгучем душном мареве. Она видела отдыхающих собак, спрятавшихся в густую тень, привязанных лошадей и заблудившихся цыплят, купающихся в придорожной пыли. На причале лежали огромные бочки, ожидая погрузки, а в воздухе пахло спелыми фруктами и цветами.
Пристань Гадстен была основным посадочным и погрузочным пунктом в городе, и Анна насчитала около тридцати судов, скопившихся у восточных доков. По ту сторону больших ворот города она увидела выцветший от солнца и морского воздуха кирпич, карликовые пальмы с гладкими стволами и серый испанский мох в ветвях зеленого дуба. Когда они погрузились в маленький ялик, который должен был отвезти их на берег, Анна протиснулась между пассажирами, чтобы в последний раз попрощаться с Робином, который стоял, перегнувшись через поручень. Они попрощались накануне вечером, но она не сомневалась, что они опять встретятся. И правда, его слова были многообещающими:
— Когда Вы станете прекрасной леди, и весь Чарльзтаун будет у Ваших ног, мисс Анна, я зайду к Вам в гости и буду смущать старыми воспоминаниями.
— Попробуй!
Он рассмеялся и ущипнул ее за щеку:
— Ну, что ж, помни, я тебя предупредил!
***
В 1709 году Чарльзтаун был обычным городом Британской колонии. Корабли в гавани стояли, в основном, под английскими флагами и принадлежали владельцам больших белых и синих домов с видом на море. В Чарльзтауне производили шелк и индиго — новую экспериментальную культуру, за которую англичане платили большие субсидии. Индиго — растение, которое использовалось для производства синих и пурпурных красителей. Многие гонялись за ними из-за их редкости и престижа, так как это были цвета королевской семьи. Но главным продуктом, производимым в Чарльзтауне и являющимся основным предметом торговли и приносящим основной доход, был рис. Его выращивали на плантациях, которые простирались вверх по течению рек, и вывозили в Англию на кораблях, в больших бочках. Одним из таких кораблей и был «Профит». Чарльзтаун так же был известен как крупный центр торговли. Прямо отсюда товары поставлялись в северные колонии, Лондон, Африку и в Вест-Индию. А обратно везли сахар, специи, карибский ром. В трюмах были рабы из Африки, одежда и роскошные вещи из Европы, что делало жизнь в южных колониях сноснее, чем в северных портах.
Люди в Чарльзтауне были на редкость колоритны и космополитичны, особенно, если сравнивать их с однородными пуританскими поселениями. Это были выходцы из благороднейших семей Европы, пираты Карибского моря и рабы, только что привезенные из Африки, вперемешку с освобожденными чернокожими с островов. «Вольнонаемные», работающие на плантациях за бесплатный переезд, пищу и жилье, заключившие договор слуги из Англии, гугеноты из Франции, шотландцы и ирландцы, бежавшие от «меча» Кромвеля, религиозные фанатики, ищущие прибежища и романтики, подбирающие себе «тепленькое» местечко под солнцем. Последние приплывали и уплывали, как обломки в гавани Чарльзтауна.
Матросы говорили, что здесь больше женщин, чем на севере, так как этот город имел репутацию красивого места, где дешевая земля, теплые ночи и вполне достаточно рабов. Здесь было меньше церквей, меньше тюрем, больше проституток на одного матроса и гораздо больше болезней, чем могли вылечить двадцать четыре городских доктора.
Официально Чарльзтаун был собственностью и управлялся лордами-наместниками, выходцами из благородных английских семей и единственными аристократами, чье гражданство здесь допускалось. Практически, это была первая капиталистическая колония в Новом Свете, и здесь правили деньги.
Торговцы, собственники, пираты и плантаторы собрались вместе, чтобы отстаивать каждый свои интересы. Для того, чтобы иметь право голоса, необходимо было обладать всего лишь пятьюдесятью акрами земли, независимо от религиозной принадлежности, политических взглядов или вашего прошлого. Многие из ранее прибывших плантаторов переселились из Барбадоса и верили, что жизнь в вестиндийском стиле для мужчины лучше всего. С ними в город пришла праздность. Но во всем остальном Чарльзтаун был на удивление более английским, чем Бостон и Портсмут, и его жители гордились этим. Поселенцы в Чарльзтауне старались сохранить в себе малейшие признаки своей родины, чтобы они не растворились в укладе жизни и традициях местного цветного населения.
Извозчики, управлявшие блестящими черными экипажами перед королевским особняком губернатора на Миттингстрит-34, могли прибыть прямо с лондонских улиц, в наглухо застегнутых пальто и в париках. Большие состоятельные дома на Бродстрит, Эллиотстрит, Тредстрит, Черчстрит и Столзэллей были полны фамильных драгоценностей и дорогой мебели из Сассэкса, Девона и Кента.
Каждый плантатор содержал дом в городе, где он и его семья могли переждать наиболее опасный летний сезон, подальше от затопленных рисовых полей и москитов. Эти летние отсрочки очень часто затягивались до Рождества. Чарльзтаун был известен своими ассамблеями, балами, приемами, игрой в карты и кости, аукционами рабов, тавернами, скачками, петушиными боями и казнями.
Казни собирали публику даже с ферм низины, так как здесь можно было услышать речи и увидеть порку и, возможно, повешение. Законы колонии были так же жестоки, как и на родине. Людей пороли за малейшее нарушение общественного порядка и вешали за пустяковые кражи.
Менее одной трети населения были белые. Рабы, контрактные слуги и масса индейцев, делали опасной жизнь белых жителей, и для них часто применялись репрессии и жестокие наказания. Ворам, если они не были повешены, ставили клеймо на лице в виде буквы «T» . Человек мог быть поставлен к позорному столбу за то, что спал на улице. Того, кому предъявлялось обвинение в мошенничестве, вешали на крюках за руки на центральной площади, а уши прибивали к эшафоту, чтобы лицо было неподвижным, и оставляли на целый день. Суд над ведьмами не был большой редкостью, так как рядом с красотой в людях жил большой страх. В то время, когда Кормак с семьей высадился на берег, гордость у местного населения достигла небывалых размеров. Всего лишь за месяц до этого Натаниел Джонсон — губернатор колонии — и его гвардия сначала хитростью выманили, а потом разгромили французский флот. Люди в Чарльзтауне радовались, жгли французские флаги и опорожняли бочки французского бренди. Когда Анна впервые вступила в город, на улицах все еще встречались пьяные матросы, подпирающие стены таверн, которые никак не могли «очнуться от победы».
Узкие улицы и прекрасные дома казались Анне воротами в рай, который обещал отец.
