25
Империя Карла Великого
Поляна вблизи Северной обители пастырей
6, дефтера Ав 334 года от прихода Основателя
Бывший послушник летописца Большой Книги Времен Алфений
Лист четвертый (написанный на материи,
вырезанной из рубища)
В первых строках пишу со скорбью о невыполнении моего обещания – труд полоумного отца Ионы остался недосягаем в подвалах Смотровой башни. Глаза мои слезятся от обиды больше, чем от непривычного дневного света. Сегодня первый день, когда я, щурясь и дрожа телесами, покинул келью при храме Основателя, отбыв отмеренный срок наказания и жестокого поста во владениях отца храмовника, превзошедшего рвением и святой праведностью отца эконома Бонифатия. Отец сей смиренный хоть и подгонял меня подзатыльниками, строго ведя по пути исправления, но до целеустремленности и настойчивости отца храмовника ему было так же далеко, как до святого трона архипастыря, назначившего мне сие страшное заточение.
Чудотворно исцелившись от покусов обительского пса, архипастырь прочитал гневную проповедь, собрав всех в храме Основателя, опосля которой приступил к тщательному исповедованию, вызывая каждого, включая и послушников, в алтарную комнату. Первым золотую арку пересек отец настоятель, которого по истечении нескольких часов унесли в крыло врачевателей. Сей участи не избежали и другие отцы, поочередно входившие в алтарную комнату и благополучно покидавшие ее на носилках, в окружении послушников отца врачевателя Урбика. Сие исповедование вложило благоговейный страх в мое сердце, и, не дождавшись очереди, я, отлучившись в келью, закопал свой труд, обернув в новое рубище, а когда вернулся в храм, то увидел бледного послушника Онисима, смиренно идущего в сторону лестницы к подвальным кельям храма, вотчине отца храмовника. Дверь алтарной комнаты отворилась, и высокий голос произнес мое имя, громом пронесшееся под сводами храма. Спасибо Основателю, я лишился чувств, очнувшись неисповедованным в сырой темноте кельи. Ключ от подвалов Смотровой башни исчез.
Комета треххвостая наслала на меня жестокое испытание, иссушившее тело и разум. Отец храмовник, убедившись, что час мой близок, выпустил напоследок увидеть свет. Покинув темницу и первым делом откопав свои записи и писчий инструмент, обернутые в рубище, я пошатываясь удалился из обители на знакомую поляну вблизи Текущего Провидения, в которое кидал обительских мышей. Задерживать меня не смели, сторонясь как прокаженного. Мысли мои, терзаемые голодом, перепутались, руки трясутся, а глаза режет дневной свет. Тело ослабло, и, боюсь, день сей последний. По приказу архипастыря еды, окромя единственного сухаря, я лишен, пока не выдам свой крамольный труд. Для всех же – я самолично отказался от еды, возвышая дух свой. Но не это страшит меня. Келья моя находилась аккурат под алтарной комнатой, и больше, чем от голода и сырости, я страдал от услышанного, открывшего голосами архипастыря и настоятеля ужасающие тайны, по сравнению с которыми труд полоумного отца Ионы меркнет, как свеча перед светом солнца. Об одном прошу Основателя – дать мне силы, чтоб поведать на пожертвованном чистом рубище страшную истину, невольно услышанную мной. Ради этого знания стоило пройти ниспосланные Основателем мучения и постичь истинную суть треххвостого знака.
Первые дни заточения прошли в мучительном голоде и жажде. Отец храмовник не спешил облегчить пост. Тьма и сырость проникали в тело, и я потерял счет времени, отмеряя текущие дни по гулким шагам отца храмовника, ежедневно делавшего обход и спрашивавшего из-за двери, не готов ли я отдать крамольные записи, получая в ответ мое смиренное молчание. Язык мой огрубел и распух от облизывания каменных стен кельи – сырость влажными капельками собиралась в гладких углах и даровала облегчение жажды. Ощупав шершавые стены, я понял первую истину – углы гладкие от векового облизывания. Я представил, сколько послушников натерли мозоли на языке, полируя камень, и мне пришло прозрение смысла первого изречения Основателя «Не распускай язык свой попусту, ибо от слов необдуманных покроется он волдырем кровавым».
О, если бы я смиренно молчал о трудах своих…
Постигши это, я воспарял духом, стараясь понять второе изречение Основателя: «В шуме нет истины, правда прячется в тишине». Отогнав терзающий голод, я думал и вслушивался, пока не стал различать слова и стенания других послушников, собратьев по наказанию, но более этого я стал слышать разговоры архипастыря в алтарной комнате, повергшие мой разум в пучину сомнения. Голос отца настоятеля обещал праведным огнем выжечь крамолу и предлагал архипастырю сжечь еретиков на костере. Архипастырь ответил, что костер, воспылавший в обители, повергнет в смятение невинные души, лично знавшие еретиков, а пост праведный возвысит память о них, не придав значения греховным делам. После слов этих отец храмовник первый раз покормил, принеся сухарь и плошку воды. Осознание смысла второго изречения просветило мой разум. Все, что слышал я, была ПРАВДА, а не происки Слуг Вечности.
Ничего вкуснее хрустящих сладких крошек черствого хлеба я доселе не ел.
Усталость клонит в сон, а солнце сжигает глаза, и я вынужден прервать сей труд. Дабы не быть во сне пойманным, я отползу в кусты, накрывшись лопухами, ибо знаю: «Во сне бессилен человек перед происками Слуг Вечности». Труд свой закопаю под деревом, доверив под охрану душегубного кота, неустанно следившего с ветки за моими стараниями.
Обессиленный ПРАВДОЙ бывший послушник Алфений.