***

Едва молодший Острикович ушел, как Тамир повернулся к Лесане:

— Ну и долго ты молчать собралась? Чего родителям не скажешь с сыном прощаться? Хочешь, чтобы удар их хватил от вестей твоих?

Девушка нахмурилась:

— Сама как-нибудь решу.

— Ты уже, вон, решила, когда в Цитадели ничего не сказала про соплю своего.

— Сам ты сопля супротив него. Вырастет, зубы-то тебе проредит, — не удержалась, огрызнулась.

— Чую, главный твой местник? — усмехнулся колдун. — Сперва с жениха бывшего стружку снимет, потом с меня.

— Надо будет, я сама с вас все сниму, — буркнула Лесана.

— Все? Ну можно и все, — осклабился колдун.

— Да тьфу на тебя! Откуда желчи-то и яда скопил столько, а? — вспылила девушка и в сердцах швырнула в собеседника дедовым тулупом.

Наузник увернулся.

— Желчи и яда во мне без избытка. Это просто ты у нас шибко нежная, — ответил он. — Всех жалеешь. Родителей, брата… Кровососку, вон, отпустила с выродком. Чудно, что Беляна до Цитадели довела. Я уж думал, снова мне голову проломить попытаешься.

— Кому кровососка, а кому сестра, — Лесана отвернулась и зажмурила глаза, чтобы не заплакать.

Слова Тамира жгли, как крапива. Прав он был. Да только и она иначе поступить не могла. Родная кровь — не водица. Никуда ты супротив не попрешь. Вон, и Белян говорил, как руда близких им головы туманит.

— Сестра? — колдун подался вперед.

— Старшая. Зорянка. Мне, когда она пропала, как нынче Руське было. Мать тогда брата носила, да слегла в горячке. Думали, скинет. Я за старшую стала. Отец словно неживой ходил. На мне и дом, и скотина, и молодшие.

Тамир слушал внимательно. А Лесана продолжала говорить.

— Когда Зорянку в каземате увидала, ничего поделать не смогла. У ней лицо материнское — только моложе, да волосы без седины. Что мне делать было? Тут дите, тут она, тут ты. И ведь… говорила… как Белян. Разумно, складно… ты вспомни!

— Помню. Я и не такое видал. Нам притаскивали разных. Бывало, чего спросишь, отвечают. И складно говорят вроде. А потом все одно — башкой потрясут и несут чушь всякую, на глазах чумеют и вот уж кидаются и ни ума, ни памяти. Зверина, она зверина и есть. Я все ждал, что Белян вот-вот взбесится, ну пол-оборота, ну, оборот, а потом-то должен. Ан, нет.

— Она, как Белян была. У нее взор был ясный. Вот ты скажи мне, — девушка подалась к собеседнику и ухватила его за плечо. — Скажи, будет зверина дикая от крови человеческой отказываться? А она, когда я руку резала, даже не потянулась.

— Боялась просто! — Тамир не желал уступать.

— Боялась? Многих ты видел, кто, кровь учуяв, боялись? А?

Колдун в ответ промолчал. Ответить было нечего.

— Чего ж не сказала мне? — угрюмо спросил он.

— А было время говорить? — горько усмехнулась Лесана. — А потом я сколько раз пыталась. Да к тебе ведь не подступишься…

Обережница отвернулась.

— Не тебя в спину ударили. Не тебе и судить, — сказал Тамир и начал устраиваться на ночлег.

Вот только не спалось в этот раз им обоим. Лесану грызла совесть, а колдун размышлял о том, что услышал. Отчего так случилось? Отчего она промолчала? Неужто думала — не поймет? И тут же сам себя одернул. Не понял бы. Он-то Айлишу упокоил по укладу. Рука не дрогнула. А ежели бы тогда, в подземелье, волколаком не чужая старуха обернулась, а родная мать? Смог бы ей голову отсечь? Смог. Выучку Донатоса не переневолишь. Сам не зная почему, мужчина вдруг спросил о том, что давно его занимало и что все никак не представлялось случая узнать:

— Лесан, а как ты жилу затворяешь?

— Просто, — пожала плечами она. — Вижу, как Дар в груди горит, и бью по нему. Тоже Даром. Она и затворяется.

— А у меня можешь? — подался вперед собеседник.

На языке вертелось: "Хочешь узнать, каково это Силы лишиться, спроси у наставника своего". Но она промолчала. Что языком молоть? Лишь подалась вперед и, не говоря ни слова, резко ударила Тамира ребром ладони в центр груди.

Он подавился воздухом. Сердце словно разлетелось на осколки. Хотел вскочить, но силы покинули. Дар, что еще мгновенье назад ощущался, как неотъемлемая часть естества, исчез. Не осталось даже отголоска. Ничего не осталось. Только пустота.

Но и страха не было. А может, просто не успел испугаться? И вернет ли девка Дар? Обидно будет, если не вернет.

Лесана пытливо заглянула колдуну в глаза, словно спрашивая, мол, ну что, понял? А потом снова ударила. Тамир закашлялся, стискивая на груди рубаху. А девушка все так же, не говоря ни слова, вернулась на свое ложе.

— Меня научить можешь? — хрипло спросил наузник.

— Ты жилу во мне видишь?

— Нет.

Как ни вглядывался — ничего не примечал.

— Раз не видишь, то, как же тебя учить? Она ведь у всякого по-разному проходит. И горит по-разному. У тебя, как уголек мерцает, а у кровососа, словно огонек болотный.

— А ты-то как же научилась? Если допрежь умельцев не было?

Она пожала плечами:

— Случайно. Клесх всегда говорил, что дури во мне много…

Девушка осеклась, но Тамир успел заметить, как потеплел ее взгляд при упоминании наставника. Любит его. Он ей и отец, и мать, и весь род. Свои-то, вон, не больно привечают. Стыдятся.

…— Клесх, а как креффы Дар видят?

— Глазами, цветочек, глазами. Его ж пощупать нельзя. Он тебе не девка на сеновале.

— А как глазами? Я вот, сколько ни гляжу на тебя, ничего не вижу, — выученица насупилась.

— Дак, может потому, что ты не крефф? — спросил наставник.

— Откуда тебе знать? — обиделась она.

— И впрямь, — усмехнулся ратоборец. — Ну, давай, попробуем, душа моя. Гляди на меня. Да нечего зенки-то таращить, не то вывалятся. Ты Даром гляди. Дар к Дару тянется.

Послушница прищурила глаза, всмотрелась в сидящего напротив невозмутимо штопающего рубаху креффа.

— Силу отпусти, дай ей к моей потянуться, — не поднимая глаз, сказал он.

Девка заерзала по лавке, старательно сопя.

— Да не копошись, блохи что ль тебя заедают? Вроде мылась вчера…

От его насмешки Лесана разозлилась, и на кончиках пальцев тот же миг загорелся синий огонек.

— Ага. Ты мне еще промеж глаз вдарь, — спокойно сказал Клесх, откладывая в сторону рубаху. — Ты не гнев в себе буди, а Силу. Ладно, пока не научишься — толку от тебя никакого не будет. На вот, рубахи чини.

Лесана вздохнула. Не то, что не любила бабскую работу, с измальства приучена к ней была. Вот только на обережнике рубахи, как горели. Дня не проходило, чтоб он их не починял. То в рукаве прореху получит, то на вороте.

Седмица шла за седмицей, но ученица все одно не видела в наставнике никакого Дара. А ратоборец, знай, валял послушницу по земле, уча оружному бою. В одну из таких стычек, кружа с мечом вокруг креффа, распаленная сшибкой девушка примеривалась для удара и вдруг…

Под рубахой обережника засветилась сине-белым светом крученая жилка. Сияла и билась, будто живчик. Окрыленная увиденным Лесана бросилась на противника, ныряя ему под руку, и ударила кулаком, направляя всю силу Дара. Жилка вспыхнула и погасла. А Клесх, как подрубленный, рухнул оземь.

— Ты чего сотворила? — хрипло спросил он, пытаясь сесть и не умея совладать с только что послушным телом.

— А что? — перепугалась Лесана.

— Не знаю, — мужчина посмотрел на свои пальцы.

Послушница видела, как наставник пытается пробудить в себе Дар и… не может.

— Это не я! — она испуганно отскочила.

Мужчина кое-как поднялся на ноги и замер, шатаясь, напротив:

— Что сделала, вспоминай, ну!

— Ничего! — Лесану била дрожь. — Увидела — у тебя в груди жилка бежит, как ниточка из огня, ну и ударила по ней, — размазывая слезы, запричитала девка.

— А теперь что? — сипло спросил крефф.

— Ничего, как потухло, — у несчастной обережницы дрожали губы.

— Потухло, говоришь? — голос наставника стал обманчиво спокоен.

— Поехали в город, к сторожевикам, — залопотала послушница, — может, помогут чем.

— Ремень тебе поможет! — Клесх больно стиснул ее плечо. — Чем они помогут, если Дар только креффы видят?

Из синих глаз ручьем полились слезы:

— Прости меня, прости, — уткнувшись носом в грудь наставника, Лесана испуганно заревела.

— Еще повой у меня, — дернул он ее за ухо. — Вспоминай, давай, как била, бестолочь.

Только к утру, ссадив костяшки пальцев о грудь обережника и наставив ему синяков, девушка сумела отворить жилу…

И лишь позднее поняла, какой огромной выдержки стоили те обороты ожидания и мучительных тычков Клесху. Помнится, когда синяя жилка вновь затеплилась в груди креффа, послушница обняла его и снова расплакалась, на сей раз от облегчения. А он сказал:

— После такого и ведра браги мало будет.

…— Вот и все, — закончив рассказ, Лесана вытянулась на сене.

Дождь по-прежнему стучал по крыше сушил. За стенами подвывал ветер. Незаметно для себя девушка стала проваливаться в сон. Впервые на сердце было легко. Она не знала — понял ли ее Тамир, простил ли, но сегодня горькое чувство вины, снедавшее душу изнутри все эти годы, впервые отступило.