***

Чутье не подвело. В полдень явился купеческий сход, во главе с посадником. Клесх вместе с сноведскими обережниками ждал городскую маковку в горнице. Чет говорил:

— У Тимлеца шурин в Ершиме. Оттуда надысь обоз пришел, а на нем сестрич посадский — погостить. Так что уж все новости обсудили. Небось и языки сточили, злословя… Ходит с той поры, как пчелами покусанный — злой да красный.

Ратоборец пожал плечами. На каждый роток не накинешь платок. Пусть болтают. Воля и власть над ними все одно — его только.

Когда сноведские вошли в горницу, в просторном покое сразу стало тесно от народу, красных рубах, нарядных опоясков, блеска гривен и начищенных сапог. Рядом с сияющей купеческой знатью Глава Цитадели гляделся нищим голодранцем в своей черной поношенной рубахе и кожаных истертых штанах.

— Ну что, мужички, разговоры будем разговаривать. Рассаживайтесь, в ногах правды нет, — кивнул обережник на стоящие вдоль стен лавки.

Стали рассаживаться, оправляя одежу, приосаниваясь со значимостью, приглаживая бороды.

— Поди, ведомо, с чем приехал к вам? — не желая ходить вокруг да около, спросил Клесх.

— Ведомо, — густым голосом ответил Тимлец.

За годы, что Клесх не видел посадника, тот изрядно раздался вширь, но в волосах не проблескивало и нити седины, лишь залысины залегли глубже, да морщин прибавилось.

— Ведомо, — повторил городской голова и прибавил: — Ты не серчай, заступник, дело тобой предложенное — благое, да только нет в людях понимания ему…

И он обвел широкой ладонью пришедших с ним купцов.

— У нас все чин чином. Город под защитой. Тын осенен. Беднякам и холуям нашим ничего не грозит. Почто ж они будут жилы из себя тянуть, десятину Цитадели отдавать всякий год, коли можно раз в три весны деньги на обережную черту собирать? Сноведь особя стоять не хочет, но и городишко у нас — не чета Гродне, Ершиму или Старграду. Захолустье. Какая с нее подать? Ты уж не серчай, заступник, но сноведские бояре надысь сход собирали и постановили — как платили Цитадели допрежь, так и ныне будем. Вам с того никакого убытку, а нам облегчение.

Клесх слушал спокойно, но про себя ухмылялся. Ишь, как заливается. А у самого, поди, в закупе треть бедняков сноведских, кому за оберег платить нечем и кто добровольно идет под ярмо — отрабатывать свою долю в общей защите города.

— Это ты не серчай, Тимлец Вестович, — миролюбиво сказал обережник. — Да только не вы тут постановляете. А Цитадель. И постановила она всем одинаково — от бедного до богатого — платить десятину с прибытка. Так что, чего вы там на сходе порешали — мне без интереса. Для того я вас и собрал тут, чтобы о сем известить. Ежели Сноведь пойдет супротив десятины, сегодня же тройка сторожевая с места снимется и уедет туда, где ей в чести и плате не откажут. Думайте.

Бояре загудели, переглядываясь. Тимлец стал черен лицом и не выдержал, вскочил:

— Ты, Глава, воеводой стал без месяцу — седмица. В сыновья мне годишься. Я твоей чести не умоляю, но ратная слава — одно, а ум пожитой — другое. Одумайся, чего творишь. Добра от сего не будет. Кто ж станет платить десятину из своих прибылей за благости для бедняков? Что от рыбацкого достатка — десятина? Корзина ершей. А от купеческого? Ткани, утварь, меха! Где видано такое?

— Не надобны мертвецу ни утварь, ни ткани, ни меха, ни ерши. Ему упокоение нужно. Если есть, кому упокоить, — мягко заметил Клесх, в надежде, что посадник одумается.

Впусте.

— Глава, дай хоть день на раздумья, — сказал со своего места один из бояр. — Как же так — с плеча-то рубить.

Клесх обвел всех тяжелым взглядом.

— Как вы дела-то купеческие ведете, если речи простой не разумеете? — спросил он. — Я не уговаривать вас приехал. А о новом укладе поведать. Обсуждать вам нечего. Раздумывать тоже. Ваше дело на ус мотать, да десятину откалывать. Ибо — не досчитаюсь если, добром для вас не кончится.

От его неуважительной речи сноведской посадник дернулся, как от удара хлыстом, мигом растеряв и степенность, и вежество:

— Не много ль воли взял, чернец-удалец? — возвысил он голос. — Казнить нас берешься и миловать, а за что, не ответишь ли? Или не платим мы за требы ваши все до медяка? Или, может, торгуемся, когда вы серебро с нас берете? Или отказался я ныне за труд ваш платить? Нет! Одного лишь просим — роздыху. Десятина — где ж это видано?!

И он тряс кулаком, а сидящие на лавках купцы согласно, хотя и негромко гудели в поддержку. Обережник слушал спокойно, не выказывая ни гнева, ни негодования. Наконец, когда посадник смолк, Клесх сказал:

— Я тебя выслушал, Тимлец Вестович. И скажу так. Десятина возложена на все города и веси. Сноведь ничем не краше и не гаже прочих. Как все платить будут, так и вы. Пользы городу от этого будет немало, сам посуди — все под защитой, как у Хранителей за пазухой. На деньги ваши сторожевики детинец утвердят, воев в нем учить будут. Вдов и сирот из города приберут, дабы глаза не мозолили. Лекарь ходить станет по требе, ратоборец обозы водить — сколько понадобится. В чем худо-то?

Крефф все пытался достучаться до посадника, которому злоба и жадность застили ум. Увы. Тимлец не слышал здравых рассуждений. Лицо его багровело, делаясь в один цвет с рубахой.

— Это с какой радости я должен за баб и сирот платить? Да еще из году в год? У меня подворье заговорено, родичи все с оберегами. Такие деньги уплачены! Да мы на три года защитой осенены! Хоть все сейчас с места снимитесь, мы и не почуем! А драть с себя три шкуры не дам! Ваше дело холопское: платят — делай. Аль ты, Глава, во власть поиграться решил? Дак, чтоб в нее играть, не только статью, но и умом выйти надо. Сегодня Сноведь от тебя отворотится, завтра Ершим, послезавтра Семилово и Елашир, а там, глядишь, и Старграду с Гродной не понравится, что их до костей обдирают. Недолго твое воеводство продлится, свои же попросят! Удумал нас под ярмо подвести? В горсть взять? А десница-то крепка? Удержит? Гонору молодого много в тебе, а главного не понимаешь. Ежели с купцов в пользу босяков стружку снимать — недолго они тебе кланяться будут.

Обережник слушал его терпеливо, а когда посадник замолчал, набирая в грудь воздуха, сказал:

— Уж не удумал ли ты, будто Ходящим разница есть — купец перед ними или босяк? И тех, и других они жрут одинаково. И под твои же стены потом приходят. Нет сейчас ни купцов, ни босяков, а есть просто люди. И всем им жить хочется, оттого и платить все будут по силам. — Он говорил это и понимал, что Тимлец его не слышит.

Так оно и оказалось. Городской голова зло шипел:

— А я раз сказал и еще повторю: мы за свою защиту серебра Цитадели уже отсыпали. Второй раз не пытайся за то же сызнова тянуть! А откажешь в помощи, да город жрать начнут, поди многие зададутся мыслями о том, кто нынче Цитадель возглавил. И надолго ли.

Клесх вздохнул, но все же спросил, чтобы не было между ними недосказанного:

— Стало быть, десятину ты платить отказываешься, власть Цитадели и волю ее над собой не признаешь и людей своих на то же подбиваешь?

Купцы вновь загудели.

— Все ли согласны с посадником? — перевел ратоборец взгляд на пришедших.

На ноги поднялся худой, узкий в кости мужик в богато вышитой рубахе и с длинными светлыми волосами, лежащими по плечам:

— Не все, Глава. В твоих словах есть правда. Лучше раз в год отдавать десятую часть прибытка да голову более не ломать, чем всякий раз отсчитывать монету и ждать, когда Цитадель снова поднимет плату за требы.

— Значит, не все с тобой согласны, Тимлец Вестович, — со значением проговорил обережник, краем глаза отмечая, как рядом с худым купцом наметилось оживление — кое-кто из бояр согласно кивал, поддерживая высказавшегося.

— Коли хотят, пущай платят, — огрызнулся посадник, бросив злобный взгляд на соотчича.

— Да ведь не об том речь. Коли есть те, кто хотят платить, не могу я Сноведь без помощи оставлять. Вот ведь оно как… Поразмысли, может переменишь решение свое?

— Я решений своих не меняю, — угрюмо подвел черту Тимлец.

— Ну, раз нет… — Клесх кивнул сидящему слева от него колдуну.

Наузник подался вперед и, прежде чем посадник успел отшатнуться, осенил того неровным движением ладони.

— За сим налагаю на тебя Мертвую Волю, — сказал обережник и опустился обратно на лавку.

Лицо Тимлеца покрылось белыми пятнами. В горнице повисла тишина. И в этой тишине Клесх негромко спросил:

— Есть ли еще среди вас те, кто считают себя вправе не подчиняться общей правде?

Посадник рванул ворот нарядной рубахи и рухнул на колени. Губы беззвучно что-то шептали, но не могли исторгнуть ни звука. Обережник, отмеривший боярину страшную участь, не смотрел в сторону покаранного, словно тот уже не считался живым. Клесх обводил пронзительным взглядом сноведских купцов, на лицах которых был написан ужас.

— Лад, велика ли семья у Тимлеца Вестовича? — спросил Клесх колдуна.

— Жена, сын, да три дочери-девицы, — ответил тот.

— Вдову отправить в Цитадель. Будет там в прислуге. Из скарба разрешаю взять один ларь с самым необходимым. Поедет с первой же оказией. Сына… в Любичи. Будет жить при детинце, вразумляться ратному делу, глядишь, иначе чем отец станет на труд обережников глядеть. Дочерей… Этих — нынче же ко мне. Ну, а дом и все имущество посадника переходят Цитадели.

Он помолчал и обвел глазами сноведчан:

— Я так и не услышал, есть ли еще те, кто не хотят платить дань Крепости?

Купцы загудели вразнобой, замотали головами, и среди общих гомона и суеты поднялся на ноги молодой мужчина, посмотрел остановившимся взором на корчащегося на полу посадника и глухо спросил:

— На меня какую виру возложишь, обережник?

— А ты против десятины?

— Нет. Я — зять Вестовича, — с трудом выговорил он. — На старшей дочери его женат.

— До тебя мне дела нет. И до жены твоей тоже. Речь идет о вдове и сиротах.

Страшно прозвучали эти слова при еще живом, дышащем человеке.

— Идите.

Они заторопились и уходили без того степенного достоинства, с коим явились — спешили, переглядывались, бросали полные ужаса взоры на слабо царапающего половицы посадника.

Когда горница опустела, Тимлец мало-помалу затих. Он так и умер с раскрытым ртом и выкатившимися глазами.

— Упокой его с миром. И скажи, пусть снесут на буевище, — сказал Клесх Ладу. Тот кивнул.

Едва служки утащили мертвеца и смыли с пола нечистоты, как на пороге появились три заплаканных девки, вместе с воющей бабой, повисающей на их руках.

— Батюшка, не губи! — повалилась вдовица. — За что же? Да как?

— Выведи ее, — кивнул Клесх Чету. — Про нее все решено.

Ратоборец кивнул, подхватил причитающую боярыню под руки и выволок прочь. Клесх же задумчиво смотрел на дочерей посадника. Ладные девки. С косами, бусами, лентами, в расшитых рубахах, но зареванные и с опухшими носами. Одна — самая старшая, лет семнадцати, сжимала дрожащие губы и смотрела на отцова убивца с горделивым презрением во взоре. Молодшие — двойняшки Клёниного возраста похожие с лица, но разного роста, тряслись и плакали, ожидая страшной участи.

— Вот что, красавицы, — миролюбиво сказал Клесх. — Батя ваш супротив Цитадели идти удумал. Смуту взялся чинить. Народ на непослушание подначивать. Увещевал я его долго, но впусте. За его дурь ответ вам всем держать придется. Но горя я лишнего чинить не хочу. Потому судьбу свою выбирайте сами. Могу отправить Цитадели в услужение. Могу замуж отдать.

— За к-к-кого? — сквозь слезы выдавила одна из меньших — невысокая, с толстой русой косой и мелкими кудряшками над высоким лбом.

— За кого прикажу, за того и пойдешь, ясноокая. Отцовой воли над вами теперь нет. Лишь моя.

Девушки переглянулись, хлюпая носами, но старшая промолвила голосом студеным, как вода в полынье:

— Я мать не брошу. Коли она в прислуги, так и я с нею.

Обережник пожал плечами:

— Воля твоя. Ступай, в дорогу собирайся. Завтра и поедем. Доведу вас до Урени, а там обозу передам.

Гордо вскинутый подбородок стал ответом Главе. Надменная, но едва сдерживающая рыдания дева развернулась и вышла, бросив сестер в одиночестве.

Та из двойняшек, что была поменьше ростом, проглотила слезы и сказала:

— Я тоже с матушкой…

Ратоборец посмотрел на нее и под взглядом пронзительных глаз Тимлецовна сникла.

— Хочешь век портомойкой коротать? — мягко спросил он.

— А матушка…

Он вздохнул:

— Замуж выйдешь и заберешь свою матушку. Нужна она Цитадели.

Девушка судорожно всхлипнула и задумалась. Некоторое время молчала, а потом подергала сестру за руку. Они переглянулись и та, что повыше неуверенно спросила:

— А как же замуж-то без приданого?

Клесх вздохнул. Девки всегда девками останутся.

— Будет вам приданое. Не в закуп же отдаю.

Они снова переглянулись.

— Ну? — не выдержал Глава. — Долго я вас тут обхаживать буду?

И тогда меньшая, краснея и задыхаясь выдавила:

— Замуж.

Та, что постарше задумалась крепче, но потом тоже кивнула и покраснела, видимо стыдясь своей слабости и нежелания ехать в изгнание с матерью. Клесх прикинул в уме, в какой из сторожевых троек помоложе парни. По-хорошему, отправить бы ту, что выглядит постарше в Старград к Фебру. Но парню там не до свадьбы. Город велик, хлопот много, куда ему жену молодую — дома-то не бывает.

— Ты собирайся в Радонь, а ты в Семилово. Завтра Чет вас отправит. А я грамотки отпишу.

Девушки испуганно переглянулись. По их лицам Клесх читал все немудреные тревоги. Что там в Радони и Семилове? Даль далекая. Да доедут ли? А если доедут, то к кому? Даже имен не знают. Меньшая тут же заревела, уткнулась носом в плечо сестре. Так и вышли, скуля в два голоса.

Целитель, сидевший рядом с Клесхом, вздохнул:

— Крут ты больно, Глава, — потом задумался и закончил, — но иначе никак. Радонь и Семилово? К ратоборцам?

— К ним, — кивнул собеседник.

Лекарь улыбнулся.

— А меньшой повезло. Семиловский вой собой хорош и нравом ровен. Ему поди и двадцати пяти не сровнялось, — он улыбался, вспоминая себя в этом же возрасте. — Мне б тогда жену прислали…

— Пришлю, ежели еще где заартачатся, — легко согласился Клесх. — А в Радони ратоборец тебя весен на семь моложе? Ольстов выуч?

— Так и есть. Поди, годков тридцать. Хорошо рассудил. Будут Тимлецовны, как у Хранителей за пазухой. Вот обережники-то удивятся… — и сторожевик хохотнул, жалея, что не увидит лиц новоявленных мужей.

…А наутро Клесх покидал сноведские стены, увозя на телеге посадникову вдову и старшую дочь. Мать рыдала, а девка, утешала ее и бросала на Главу Цитадели такие жгучие взгляды, что полагалось бы душегубцу сгореть заживо. Но тому все было нипочем. Не то, что не сгорел, а даже и не задымился, проклятый.