***

Донатос в кои веки раз выспался. Впервые за последние седмицы. Спал он всегда без сновидений. Давно уже ничего не снилось. Должно быть, с детства. А в детстве снилась еда. Вот с той поры, как стал есть досыта, сны более и не волновали.

Колдун потер лицо и начал одеваться. Вроде бы усталость отступила. Голова не тяжелая, в висках не гудит и по жилам не гуляет дрожь, как это бывало в пору сильного изнеможения. Однако силы так и не прибыли, и делать ничего не хотелось. Он сам себя не понимал, оттого только злился.

В дверь поскреблись. Поди, кто-то из служек.

— Чего еще? — недобро спросил крефф, натягивая рубаху.

Однако когда он просунул голову в ворот и оглянулся, то увидел на пороге не прислужника и даже не выуча. Там стояла Светла.

И улыбалась с привычной уже дурковатостью.

— Родненький… — ласково позвала она колдуна и тут же запричитала: — Худой-то какой! Кожа да кости. Ребра, вон, все на просвет видать. Рубаха-то, как на жерди повисла…

Девка потопталась на пороге, но понимая, что внутрь ее не пригласят, заговорила жалобно и заискивающе:

— Что ж ты ходишь какой неживой? И одет-то, как неприкаянный. Серый весь и с лица, и платьем, будто валун придорожный. А вот, погляди, погляди, ненаглядный мой, какую я тебе обнову справила.

С этими словами блаженная развернула перед Донатосом свое сокровище, что держала, скомканным и прижатым к груди.

В лучах заходящего солнца, заглядывавшего в окно, крефф разглядел криво сшитую рубаху из добротной крепкой небеленой холстины. По всему видать — дуреха старалась. Стежки положила так крепко и туго, что всю обнову перекосило и собрало сборками. По вороту вкривь и вкось тянулась нескладная вышивка, а узор… не то сорока набродила, не то пальцы грязные кто-то вытер. Подол был украшен привесками, на кои сгодилось все, что Светле удалось добыть: обломок старой ложки, шишки, обрывки траченого мошкой меха, узелки, кисточки из пеньковой веревки, палочки…

Наузник смотрел на дуру, и глаза наливались кровью.

— А ну… — сказал он тихо, потому что губы онемели от гнева и едва повиновались: — Пошла вон отсюда…

Испуганная Светла отступила в коридор, прижав спроворенную обнову к груди.

— Родненький… — залепетала девушка. — Да за что ж ты меня так?…

— Пошла вон… — свистящим шепотом повторил Донатос. И рука потянулась к ножу.

Кажется, блаженная впервые испугалась. Пискнула, пустилась наутек, однако далеко убежать не успела — врезалась с разлету в шедшего куда-то Ольста и залепетала, захлебываясь слезами.

Ратоборец едва устоял на ногах, охнул, чуя, что больное колено вот-вот подломится, но кое-как совладал и в сердцах встряхнул ревущую девку, пытаясь понять, что она лопочет и чему так напугалась. Однако через миг крефф увидел изникшего из своего покоя Донатоса и все понял.

— Скажи ей, чтобы на глаза не попадалась, — по-прежнему негромко и сипло произнес колдун. — Доведет ведь до греха.

— Ты совсем очумел? — спросил вой, глядя на наузника поверх трясущейся дурочкиной макушки.

В этот миг Светла оторвала зареванное лицо от Ольстова плеча и гнусавым голосом пролопотала:

— Родненький, как же тяжко ему! Как тяжко! Всю душу растратил. Даже радоваться разучился. Почернел весь. И рубаха моя не понравилась. А она, гляди, какая…

И, размазывая по лицу слезы, она показала свое сокровище мужчине, чтобы тот понял, насколько очерствел душой Донатос.

Ольст едва сдержал смех. Но скаженной было не до веселья. Слезы лились ручьем. А колдун стоял в нескольких шагах поодаль, играя желваками.

— Гляди. Совсем не видит он, какая красивая…

Это оказалось уже слишком, в два прыжка "свет ясный" преодолел расстояние до блаженной, выхватил из рук скомороший наряд, швырнул его на пол, влепил дуре тяжелую затрещину и направился прочь, отпихнув рукоделье ногой.

Светла залилась еще пуще. Ольст стоял дурак дураком.

Кое-как успокоив девчонку, обережник нагнал Донатоса и дернул его за плечо:

— Что ж ты делаешь, а? Совсем озверел? Зачем руки распускаешь? Чего с блаженной взять?

На колдуна было страшно смотреть.

— Пусти, — прохрипел он. — Пусти, покуда еще и руку не сломал тебе.

В этот миг в ноги Ольсту кто-то вцепился, стискивая больное колено и заверещал.

— Родненький, худа ему не делай! Не надо! Меня ударь, если нужда есть, его не трогай!

Девка прижалась щекой к сапогу креффа и заплакала. В тишине каменного перехода были слышны судорожные рыдания Светлы, да тяжелое дыхание готовых сцепиться мужиков.

— Таскается за мной! Всю душу вымотала! — выругался наузник и дернул плечами, стряхивая руки заступника: — Пусти, Ольст.

Вой разжал руки.

— Уймись. Клесх сказал, ежели будет тебе докуку чинить, отправить ее в Любичи. Как придет обоз, сбудем с рук. Перетерпи покуда. Не кидайся.

Донатос вздохнул, пытаясь успокоиться.

Светла на полу скулила:

— Не надо! Не надо! Не надо в Любичи. Не трону его! Хранителями клянусь, не трону! Только не прогоняйте…

И зарыдала так горько, что мужчины переглянулись.

Колдун вдруг не выдержал и рассмеялся. Сухим лающим смехом.

— Не тронет меня, гляди.

Ольст усмехнулся.

— Вставай, горе.

Девка кое-как поднялась и вдруг погладила своего заступника по плечу:

— Болит нога-то?

— Бывает.

— Ох, родненький, скорбей в свете — множество великое. Твоя еще не самая тяжкая…

И, шмыгнув носом, Светла протянула мужчине обрывок пеньковой плетенки:

— На вот, не горюй.

Обережник пожал плечами и отправился своей дорогой.

А когда пришел обоз, идущий оказией через Любичи, Светлу не сыскали. Всю Цитадель перерыли. Донатос едва не каждый угол проверил. Как в воду канула, окаянная.

Лишь спустя сутки появилась дура. А где пряталась — так никто и не дознался. Жаль только обоз о ту пору из Цитадели уже отбыл.