***
Солнце перевалило за полудень, когда во Двор цитадели въехал не привычный здесь торговый поезд, а обоз, состоящий всего-то из пяти повозок. Зато каких! Добротные, крепкие, с кожаным верхом, укрывающим путников от обжигающего солнца. Телеги не везли товаров, лишь людей. И только мужчин.
Койра, высунувшийся из окна своего покойчика, насчитал больше дюжины справно одетых осанистых мужиков с посадскими гривнами на шеях да еще почитай столько же с поясами старост. Ходоки, никак, припожаловали к Нэду? Рожи у всех суровые, решительные. Значит, приехали с требой, с прошением каким-то.
Окаянные!
И старый крефф заторопился к Главе, чтобы до того, как новоприбывшие поднимутся на верхний ярус, успеть пошептаться с Нэдом с глазу на глаз.
Собственно все шептанье-то сводилось к одному — жалобам на неблагодарный люд, который не желал продавать Цитадели товары за жалкие гроши. Сия несправедливость бередила торгашескую Койрину душу, лишала его сна и покоя. За долгие годы бытья ларником обережник превратился из некогда толкового целителя в желчного, подозрительного и неуемно жадного барышника. И сейчас всей своей сквалыжной душой он почуял, что мужики приехали требовать более высокой платы за те товары, кои покупала у них Цитадель.
— Нэд! Там к тебе посадники со старостами приехали! Ты гляди, спуску им не давай, — переведя дыхание, затряс узловатым кулаком перед носом удивленного Главы старик.
В покой он ввалился запыхавшийся, трясущийся и оттого какой-то жалкий. Однако сторонними глазами Койра себя не видел и потому продолжал частить обиженным голосом:
— Поди, хотят цены задрать! Да только нет у нас денег, так и скажи! Едва концы с концами сводим. А коли будут напирать, так нам придется тогда за требы плату повысить. Пусть одумаются! Ишь…
Лицо старика плыло гневом, но в глазах при этом отражалась обреченная беспомощность. Понимал он, что посадники и старосты — не бродяги перехожие, их взашей не вытолкаешь, ибо люди за ними стояли, сотни людей, измученных страхом и нищетой.
Глава вздохнул и положил испуганному ларнику руку на плечо:
— Охолонись. Я уж и сам подумывал за требы большую плату брать. Негоже Осененным впроголодь жить и кровь проливать за бесценок.
С этими словами смотритель подтолкнул запыхавшегося креффа к лавке, а сам махнул рукой служке, менявшему в настенных кольцах факелы:
— Поди, Матреле предай, чтобы стол к вечере накрыла щедрый. Гости к нам высокие да знатные припожаловали. Живке скажи, пускай покои в гостином крыле обустроит. Но поперед всего вели обережнику, что обоз привел, ко мне подняться немедля. И креффов созови! — последнее Нэд крикнул уже в спину бросившемуся исполнять поручения парнишке.
Койра поерзал на лавке, пригладил лысину и сказал:
— Нутром чую, добра от них не ждать…
Нэд едва не выругался, мол, настрекочи еще! Однако сдержался и вздохнул. Не припоминал он, когда последний раз посадники являлись в Цитадель с требами. У них без того дел немало, не до праздных разъездов. А тут, гляди, сколько собралось… Города оставили без догляда и водительства, в путь опасный тронулись.
Пока смотритель Крепости расхаживал туда-сюда по покою и томился недобрыми предчувствиями за дверью раздались шаги, а через миг створка распахнулась и на пороге возникли Гляд и Сней — ратоборцы сторожевых троек. Один из Печищ, другой из Любян. Знать, совсем дело плохо, коль сразу двое воев с обозом пришли.
— Мира в дому, — в разнобой поприветствовали обережники Главу.
— Мира в пути. Да заходите, заходите.
И Нэд приобнял каждого из крепких, пропахших потом и дымом мужчин, похлопал их по спинам, радуясь видеть живыми и невредимыми.
— Ну, говорите, что там у посадников на уме? А то, как снег на голову…
Сней вздохнул и отер лоб. Светлые глаза воя, обрамленные выгоревшими ресницами, казались на загорелом дочерна лице незрячими, будто бельма:
— Да с бедой они к тебе, Глава. С бедой. Зажирают Ходящие. Возле Печищ малый хутор погрызли, никто не уцелел. Ночами же подходят к городскому тыну, воют, скребутся. Посадские ропщут, говорят — Цитадель дерет три шкуры, детей забирает, а толку нет. Чуть сумерки спускаются, так мороз по коже. Ночь пережил — уже в радость.
Гляд — смуглый мужик лет тридцати, низкорослый и кривоногий — был на несколько лет моложе Снея и сейчас молчал, давая старшему высказаться, однако едва тот смолк, втерся в разговор и поддержал спутника:
— Мы, что ни день стаи выслеживаем. Колдуны наузы от упырей плести не успевают. От жары этой старики мрут да и Ходящие, как взбесились. Недавно волколак в ранних сумерках к деревне вышел — девку, что из леса возвращалась с подругами, на глазах у половины деревни загрыз и был таков. Там и крик поднять не успели, а она уж лежит с горлом разорванным. И ведь то не ночь была — светлое время. Люди ропщут, что нет им защиты даже за те немалые деньги, которые платят. Говорят, Цитадель поборы ведет, а на, что от Ходящих роздыху совсем нет — ей плевать.
Койра вскочил с лавки и затряс сухим кулаком:
— Очумели, клятые! Мы кровь свою за них льем…
— Правы они, — отрубил Сней. — Кровь льем. А толку? Скоро и днем будет страшно нос за околицу высунуть!
И Нэд вдруг понял в этот миг, что в Снее и Гляде не снискать ему понимания. Эти двое молодых еще мужчин со следами застарелой усталости на лицах вымотались и сами озлобились. И на Ходящих, и на Цитадель, и на Главу. Читалось в их глазах отчаяние, какое бывает в глазах людей, вершащих непосильный для них труд, который вместо того, чтобы убывать, все тянется и тянется без конца и краю, и становится понятно — все усилия тщетны. Не будет от труда этого избавления, не будет удовлетворения от сделанного. Будут лишь усталость да глухое отчаяние.
Даже ларник — говорливый и въедливый — и тот не нашелся, что возразить, всматриваясь в такие разные, но при том одинаковые лица двух ратоборцев. Они вдвоем были младше пожившего креффа, но оба при этом казались рядом с ним дремучими стариками — такие застывшие взгляды были у обоих.
Повисла тишина. Тяжкое безмолвие нарушил короткий стук. Снова хлопнула дверь. В покой вошел, скупо кивнув прибывшим, серый от усталости Донатос. За ним тянулись остальные креффы. Хмурые, недовольные.
Глава про себя вздохнул — как дети малые. Каждый себя невиданной величиной мнит, каждый думает, будто трудится более прочих, тянет на себе весь воз, а тут оторвать от дел удумали. Донатос, вон, как муха сонная, видать, едва-едва лег, как разбудили, оттого и рожа такая, будто все тут ему должны по серебряной куне.
Дарен употевший весь, только с урока.
Ихтор с кошкой на плече и руками поцарапанными.
Бьерга, пыльная с дороги, уставшая.
Руста, пропахший полынью и крапивой.
Озбра и Лашта, наспех омывшиеся, с мокрыми еще волосами.
Следом за ними прохромал к лавке Ольст.
Понятно, каждый был своим делом занят, а тут — бежать, как на пожар. Старики только радостные — им лишь бы посудачить хоть о чем, пробрюзжать, возраст свое берет, никуда не денешься. Рэм и Ильд, вон, к Койре подсели и шепчутся на весь покой. Пни глухие.
Нэд поймал себя на том, что злится на каждого, кого видит.
Последним вошел Клесх.
Кому не пропасть.
И уселся, как обычно — на крайнюю лавку, ближе к двери. Ни дать, ни взять — сирота Цитадельная. А в душе, поди, посмеивается над Главой. Смотритель с трудом подавил в себе гнев и обратился к хмурым обережникам:
— Вот что сказать вам хочу. Ныне пришел к нам обоз с посадскими. Сейчас они там с дороги остынут и придут. Приехали же требовать защиты и послабления в оплате.
— Чего? — взвился с лавки Рэм. — Послабления? А жить нам на что?
Нэд бросил на старого креффа такой тяжелый взгляд, что тот осел обратно, недовольно дернув подбородком, заросшим жидкой бороденкой.
— Сейчас посадники и старосты сюда поднимутся. И нам ответ перед ними держать. Что скажете?
— А что сказать? — негромким и усталым голосом отозвался из своего угла Донатос. — По мне так пусть выплеснутся. Поорут, может, отпустит…
Он сидел, привалившись к стене и прикрыв глаза, а на потертом ремне, стягивавшем серую верхницу болталась привязка — пеньковая веревочка с шишкой на конце. Колдун, видать, так вымотался, что попросту не замечал "украшения" вздетого ему на пояс вездесущей Светлой.
Бьерга на слова Донатоса лишь неодобрительно покачала головой. Приезжие ратоборцы хмурые и молчаливые стояли в стороне, слушая креффов, и будучи при этом наособицу от них.
— Не можем мы плату урезать. Едва жива Цитадель… — вновь завел свою песню Койра.
Глава досадовал. Насельники крепости молчали, привыкшие ждать окончательного решения от него. Да только у Нэда не припасено нынче решения. И греховно было возлагать принятие оного на обережников, которые измотанные сидели сейчас по лавкам и ломали голову над тем, что даже он не знал, как решить.
В дверь постучали.
Ну вот.
Смотритель устало потер переносицу и громко сказал:
— Входите с миром.
— Исполать, Глава, — поклонился от порога старший обоза.
Смотритель Крепости тотчас признал в мужике посадника Гродны — большого города к полудню от Цитадели. В Гродне жили аж три сторожевых тройки, так она была велика. Следом за посадником в горницу входили остальные прибывшие. В покое мигом стало тесно. Мужчины смотрели на обережников сурово, без заискивания и в лице каждого отражалась твердая решимость стоять за свою требу насмерть.
Глава припомнил имя Гродненского посадника и произнес:
— Мира в пути, Корислав, и мира под нашей кровлей. Долго ли добирались?
— Не долго, хвала Хранителям, — ответил тот, стараясь ничем не выказывать своего напряжения. — Добрались быстро и ночи выдались спокойные.
— Что ж вы роздыху себе не дали? — мягко спросил Нэд, надеясь незаметно для Корислава выторговать себе лукавую отсрочку на раздумья. — Сходили бы, омылись с дороги, выспались, а завтра бы и слово держать пришли…
Высокий крепкий мужик с бронзовой гривной на шее, стоящий рядом с Кориславом вдруг качнул седой головой и ответил:
— Нет у нас времени, Глава, пиры пировать, да кости парить. Пока мы к тебе ехали, два града без ратоборцев остались. Зажирают нас, Глава. Нас, деревни наши, веси, жен и детей. Живьем гложут, а вам и дела нет. Ни защиты от вас, ни подмоги. Только, знай, деньги отсчитывай. А у кого их нет — значит сгибнуть судьба. Не дело то. Нет в этом добра. И правды нет. Да и защита ваша, что ни день — слабее. К нам жалобщики со всех углов идут, говорят, нечисть едва не к самым домам выходит. Покойники после отчитки подымаются. За что ж мы платим?
Стоящие рядом с ним мужчины закивали.
Нэд почувствовал, как каменный пол Цитадели уходит из-под его ног. Впервые Глава понял, что не знает, как быть. Сбавить цену? А жить на что? И в тот миг, когда воевода лихорадочно собирал разбежавшиеся мысли, со своей лавки поднялся Клесх.
Его не сразу заметили, ибо ратоборец был не только моложе всех креффов, но еще и сидел ниже всех от управителя, однако спокойный ровный голос отвлек внимание старосты с бронзовой гривной на шее.
— Как звать тебя, уважаемый?
Посадник обернулся, окинул Клесха быстрым взглядом внимательных глаз и ответил:
— Кресом. Из Росстаней я.
— Я был в Росстанях лет пять назад, у тебя тогда родилась внучка.
При упоминании о ребенке жесткое лицо мужчины разгладилось, а во взгляде колючих глаз появилась теплота.
— Да. Пять годков сравнялось.
— Дело ваше мы рассудим, Крес, по всей правде. Я ездил в вашу сторону за выучами этой весной. Видел по пути разоренную деревню. Того мы больше не допустим.
Корислав неуверенно кашлянул и как можно учтивее сказал:
— Ты прости, обережник, да только пояса воеводского на тебе я не вижу. Отчего ты за Главу слово взял и говоришь, будто он тебя отрядил?
Нэд спросил:
— А ты, Корислав, требу разобрать приехал? Или на пояс поглядеть?
Смотритель шагнул вперед. Солнце, падающее в узкие окна, отразилось на медных бляхах тяжелого широкого ремня из турьей кожи.
Коротким отрывистым движением старший крефф расстегнул пряжку, снял с себя знак власти и перекинул Клесху через плечо, насмешливо обращаясь к посаднику:
— Так тебе его лучше слышно будет?
В горнице повисла тишина. Так тихо сделалось, что ветер донес крики выучей, скачущих по ратному двору и стучащих учебным оружием. Донатос открыл воспаленные от бессонницы глаза и посмотрел на окаменевшего Клесха. Лицо Бьерги было застывшей личиной изумления. Остальные креффы молча переглядывались.
— Так лучше, — кивнул с достоинством Корислав, который путем и не понял, что произошло у него на глазах.
Клесху пояс показался горячим, многопудовым и каким-то негнущимся. Мерещилось — ноги вот-вот подломятся под неслыханной тяжестью.
— Цитадель может вовсе не брать с вас денег за оберегание, — тем временем сказал ратоборец, надеясь, что со стороны не видно, как он покачнулся, ощутив плечом многопудовую ношу.
— Как так? — удивился Крес, чуя подвох.
— Если вы согласитесь, Цитадель перестанет взимать серебро за работу Осененных. И защиту получат все, даже последние бедняки. Обережной чертой обнесем каждое поселение, каждую весь, каждую заимку. Но за то каждую зиму по санному пути будут приходить в Цитадель обозы с оброком. Десятую долю прибытка с каждого двора будешь собирать и отряжать сюда, в Крепость. Старосты снимут десятину всяк со своих. Без утайки, без лукавства. Узнаю, что хоть плешивую кунью шкурку утаили, самолично приеду головы сечь.
Ходоки переглядывались. Десятина. Кусище немалый, но посильный. Всякому посильный. Вот только…
— А какую защиту упредишь за этот оброк людям? — быстро спросил Корислав. — За десятину, что ж каждый двор сможет обережника позвать, буде понадобится?
— Каждый. Оградительная черта, помощь целителя в родах или детской хвори, с которой не справляются травницы и знахарки, провожание поезда торгового до места, упокаивание мертвых. Все, что сверх — уже за отдельную плату. Может жене твоей притирок захочется, чтоб лицом моложе девки красной стать? За такое уж ты из своего кармана платить будешь.
Ходоки усмехались в бороды.
— Но это не все, — продолжил Клесх. — Еще вы, посадники, при каждом городе срубите детинец. И туда на выучку ратоборцу отдадите по крепкому неженатому парню возрастом от шестнадцати до семнадцати весен с каждого двора в обучение. Ежели осиротеют в городе какие дети — их туда же определяйте, а не в закуп. Еще найдите десяток волкодавов. И чтоб псарня была при каждом детинце. Сверх того отправь ребятишек. Пусть наловят сорок для сорочатника. Птиц по двадцать.
Глаза Корислава и его спутников начали округляться, но обережник не дал мужчинам разразиться вопросами:
— Деревянная крепость будет для вашей защиты поставлена. Сам видишь — ратоборцу одному не по силам город оберегать. Рук не хватает. Будет учить ребят, будет водить на облавы, будет собак на след натаскивать. Да. Еще. Тех, кому и десятину платить невмочь — присылай в Цитадель. Здесь им найдется работа.
Когда ратоборец, наконец, замолчал, в горнице повисла тишина.
Посадники осмысливали услышанное, прикидывая выгоды и потери. Креффы молчаливо переглядывались. Однако Нэд впервые был на стороне Клесха, о чем весьма ясно дал понять. Поэтому насельники Цитадели старались, ничем не выказать удивления, чтобы их смятения не заметили гости.
Наконец, один из мужчин с широким поясом старосты поперек упругого живота сказал:
— Ты, обережник, говоришь за Главу?
— Я говорю с его согласия, — ратоборец кивнул на переброшенный через плечо пояс. — Послухов тут достаточно. От обещанного Цитадель не откажется.
— Хвала.
Посадники загудели и теперь, глядя на их назад довольные лица, трудно было поверить, что эти самые люди еще четверть оборота назад глядели враждебно и хмуро и были готовы передраться со всеми креффами, лишь бы отстоять свою правду.
— Отдохните с дороги. Сходите в мыльни, вечером соберемся в трапезной, там и поговорим еще…
Мужчины закивали и один за другим покинули покой.
Обережники остались одни.
Клесх обернулся к Нэду и сказал, снимая с плеча тяжелый, гнущий его к полу пояс:
— Спасибо.
— Носи с честью, — ответил Глава, почувствовав, как в горле запершило.
Вот и все. Из грозного управителя станет он обычным стариком, будет хиреть, как Койра и Рэм, брюзжать… Тянулась жизнь и прошла. Ничего после себя не оставила. Ни радости, ни памяти. Только горечь и пустоту в душе. То-то Клесх, поди, ликует. Честь ему на три года раньше отошла. Но ратоборец протянул пояс прежнему его хозяину, снова того удивив, и сказал:
— Не по мне ноша. Тяжел слишком. Мне свой пока не жмет.
Нэд смотрел с недоверием. Клесх вздохнул, догадавшись, что тот снова его не понимает, и объяснил:
— Смотритель должен быть при Крепости. Чтобы все здесь держать хозяйской рукой. А я вряд ли тут задержусь. Одних разъездов, почитай, на год. Пока всех к делу приставишь, пока недовольных усмиришь…
Глава слушал и впервые испытывал благодарность к человеку, которого привык считать не иначе как помехой и укором собственной совести. Впервые осознал, что нечего ему с ним делить, потому как и впрямь хотел тот не самолюбие потешить, а удержать Крепость, не дать ей пасть от дурости насельников.
Поэтому, сглотнув ком, стоящий в горле, Нэд негромко, но твердо сказал:
— Без пояса ты никто. Обычный вой. Я тебе отдаю знак власти. Носи с честью. А Цитадели, чтоб стояла, прочно и посадника хватит. А уж кто им станет — тебе, Глава, выбирать.
И с этими словами отошел. Клесх положил пояс на стол. Звякнули медные чешуйки. Сколькие мужчины до него вздевали на себя это ярмо? И все ли мечтали о такой доле? Он не знал. Да то и не было важно. Однако, когда обережник застегивал тяжелый ремень, на миг поблазнилось, будто десятки невидимых глаз устремили пристальные взоры на него из темной вечности. По коже пробежал холодок.
Новоопоясанный Глава повернулся к креффам. Решение Нэда было похоже на злую насмешку, потому что всякий сидящий в этой горнице был старше Клесха. В душе они, вряд ли сразу примут его, поэтому Нэд оказался вдвойне прав, говоря о том, что в Цитадели должен остаться посадник. Прежде такого обычая не водилось, однако…
— Я прикажу, чтобы тебе отковали железную посадскую гривну. Не откажи в чести.
Недавний властитель Крепости вскинул на Клесха удивленный взгляд. Ратоборец про себя с досадой подумал, отчего же Нэд постоянно думает о нем хуже, чем он есть? Неужто впрямь уверился, что у нового Главы достанет дурости отправить не старого еще креффа на покой, как ненужного дурака? Нет. Поразмыслил бы и понял — только его примет Цитадель.
Кто еще знает ее так же хорошо? Кому достанет силы и властности держать креффат и выучей железной рукой? Только ему — Нэду. Да и с виду покажется, словно ничего не изменилось. Клесх уедет, а пока отсутствует, остальные обережники свыкнутся с мыслью, что именно он над ними теперь старший. Да и Нэду рано покуда на покой.
— Не откажу…
— Железную? — удивился со своего места Лашта. — Железную гривну?
— Дар, кровь и железо — есть суть Цитадели, — ровно ответил Клесх. — А серебро нам пригодится для торговли.
Колдун поразмыслил и медленно кивнул, признавая правоту этих слов.
— А поведай нам, воевода, как ты собрался выполнить данное посаднику слово? — мягко спросил со своего места Ольст, по-прежнему поглаживая больное колено. — Не уразумели мы.
— Мы не можем поднимать плату за свой труд, — Клесх сел за стол, потому что возвращаться на край скамьи, где он сидел до этого, было нелепо. — Однако Цитадели нужны деньги. Десятина с каждого печища — это немало. Их нам хватит, чтобы Крепость и те, кто здесь живут, ни в чем не знали нужды.
— Как ты собираешься дать всем защиту? Нас слишком мало, — напомнил Донатос, который столь внимательно слушал недавнего креффа, что даже не заметил, как Рыжка подкралась к нему и начала осторожно ловить лапкой болтающуюся на поясе шишку.
— Колдуны из троек займутся мертвецами и покойниками, а также начертанием обережных кругов там, где их нет. Старые же круги подновлять отправим подлетков. Тем, кто отучились три-четыре года, это уже по силам. Ратоборцы же отныне займутся выслеживанием только больших стай и сопровождением обозов. Остальное время будут готовить молодых парней…
— Ты никак дружины собирать решил? — загудел со своего места Дарен. — Да только какого Встрешника они нужны, коли Ходящего лишь Даром свалить можно?
— Они нужны, прежде всего, для защиты Цитадели. Мы будем кормить их, учить ратному делу. Это будут верные нам люди. И ежели вдруг случится бунт или недовольство, они станут стеной между людьми и Осененными. Думаешь, всякий захочет десятину платить? Нет. Иным купцам дешевле осенить двор защитой, да нанять воя для обоза, ибо наторгуют они много больше, чем истратят. А тут из году в год — отстегивай, хочешь, не хочешь, десятую долю прибытка. Обязательно найдутся те, кто начнут припрятывать добро и лукавить. Думаешь, ратоборец станет бегать на каждый двор и грозить мечом? То-то. А купцу с посадником своим сговориться — дело нехитрое, отдаст треть сбереженного и в расчете. Мы и не дознаемся никогда.
— А дружина твоя дознается будто, — не сдавался крефф.
— Дружина та из местных парней будет, и уж они-то знают, о ком в городе какая слава идет. А еще учти, что в детинец всякая семья самого худого по родству парня отдаст, которого не жалко. Купец свою кровь не пошлет мечом махать, и посадник тоже. Значит, отправят туда того, с кем расстаться не жаль или того, кто глаза намозолил. Смекаешь?
Могучий обережник задумался, а потом медленно кивнул.
— Но то еще года два, не меньше пройдет, прежде чем будет нам польза от этих ребят. Потом можно их и в ночь выводить. Убить волколака или упыря не смогут, а вот ранить — да. И если с обозом дружина и обережник идут, то уже сила немалая. Ежели на звериный запах волкодавов натаскать, они на лов выходить станут и выслеживать помогут. Донатос, Лашта, вы теперь волколаков шкурите. Чтоб на каждой псарне шкура была. Псы должны к запаху привыкнуть, не бояться.
Колдуны переглянулись.
— Как скажешь, — ответил Донатос.
Новоставленный Глава тем временем продолжил:
— И еще. Ежели знаете, где дети Осененные, но с Даром слабым есть, тех надо забрать в Цитадель. Толку от них в деле мало, но сорок привадить к месту смогут. Будут при сорочатниках в детинцах службу нести. А там, может, еще на что сгодятся. Теперь ратоборцам. Отныне с четвертого года подлетков своих на лето отправляйте в сторожевые тройки. Там они и под приглядом будут, и пользу принесут, и крови понюхают. Сами же делом займётесь — Ходящих с лежек снимать, логова искать.
Его слушали молча, не возражая, не оспаривая, но с трудом свыкаясь с мыслью о том, что уклад жизни в Крепости изменился круто и, по всей вероятности, навсегда. Клесх сам без дела сидеть не рассчитывал и другим этого позволять не собирался.
— Теперь целителям. Ихтор, Руста. Отныне, к каждому зимнему обозу с податью готовьте зелья от самых злых хворей. Будем отправлять сторожевикам, чтобы те жилы из себя не тянули, случись что.
— Мы тебя поняли и услышали, — скрипучим голосом отозвался со своего места Ильд. — Круто ты забираешь, Глава. Стелешь уж больно жестко. Сдюжат ли люди и Цитадель?
Клесх посмотрел в слезящиеся старческие глаза и понял, что от того, как он сейчас себя поведет, будет зависеть все. Даст слабину, замнется, сробеет и за ним… нет, пойдут, конечно, но до цели не доберутся. Как пить дать. Поэтому он ответил сухо и жестко:
— Оставим все, как прежде, через пару лет ни людей, ни Цитадели не будет. А если кто вздумает поперек идти и преграды выстраивать, того я к Хранителям отправлю без всякой печали.
С этими словами он встал и сказал:
— Посадником в Крепости остается Нэд. Перед ним о всяком деле ответ держать будете. Я по городам поеду. Со сторожевиками все обговорю, места под детинцы обозначу, погляжу, кого из парней в дружины урядят.
— Ты не сказал, что делать с людьми, которых соотчичи отрядят в Цитадель. Зачем они нам? — напомнил Руста. — К чему Цитадели вдовы, бедняки? На что нам их кормить?
— Цитадели нужны люди. Половина ярусов пустует, пусть здесь живут те, кто не спасется один. Для них Крепость станет домом. Они будут работать на нее, а она давать им защиту и кров. По лету поставят за стенами деревню. Когда в Цитадель повезут оброк, работа найдется всем.
— Если тут станут шастать бабы и девки, как удержать послушников от блуда? — сурово спросил Рэм.
Клесх пожал плечами:
— Тебя как от блуда удерживали? Или скажешь, девки за всю жизнь ни разу не коснулся?
Старик свел кустистые брови на переносице и зло стукнул кулаком по лавке, на которой сидел:
— Цитадель — это не только, как ты говоришь, Дар, кровь и железо, но еще и долг. А ты парней молодых к подолам бабским привязать хочешь.
Обережник перевел на старика тяжелый взгляд:
— Я гляжу, тут одни постники собрались, которые ураз с малолетства держат, — насмешливо сказал он. — Не хотите, чтобы выучи слонялись, делом их займите, а бабские подолы… пусть бабы сами выбирают — жить им с обережником будущим или нет. Пока учебу не окончат и опоясаны не будут — свадеб им не светит, а там, как хотят. Или, скажешь, ни у кого из вас жен беззаконных не было?
— Клесх… — впервые голос подала Бьерга.
Ратоборец заметил, что за весь вечер злоязыкая колдунья не проронила ни слова, молчала, как воды в рот набрала, будто онемела и оглохла разом.
— Не слишком ли ретиво ты, Глава, взялся? С плеча рубишь. Как бы худа не было… — она сказала это без злой оглядки, искренне, потому что немало пожила и знала, как трудно поворотить закосневшую громаду, которая веками матерела, не меняясь ни в одну сторону.
— А я пока и не взялся, — спокойно ответил ей крефф. — Или вы не видите, что тут ни баб, ни девок, ни посада за стенами, ни саней с оброком во дворе? Покуда Крепость этим всем обрастет — годы минут.
Колдунья задумчиво кивнула, не отводя взгляда от изуродованного лица молодого Главы. Впервые за много-много лет в душе Бьерги шевельнулась…надежда?
