21
В каморке было душно. Пахло мехами, пылью, тканями — как в лавке. Наплакавшись, Владислава задремала прямо там, на мягких мешках, где, если пощупать, хранились меха и другая рухлядь. Спала без снов, а пробудилась неожиданно, от стука засова.
Заглянула Настасья. Протянула руку.
— Насиделась? Пошли со мной.
Женщина привела Владиславу в ту же горницу, где недавно шла пирушка. Только теперь все разбойники разошлись, стол был убран и вычищен. У Владиславы со вчерашнего вечера во рту не было маковой росинки, и девушка вздохнула — есть хотелось ужасно. Но стол был пуст. Только лист бумаги, перо да чернильница.
А еще за столом сидел Тимофей Хочуха, за спиной которого стояли двое. Одного девушка не знала, зато вторым был Петр Михайлик. Он скользнул по ней взглядом, но не подал и знака.
— Садись, барышня, — кивнул атаман, указывая на лавку. — Пиши.
Владислава осторожно присела, чувствуя за спиной присутствие Настасьи.
— А что писать?
— Письмо отцу своему. Пущай денег за тебя даст. Только хорошо пиши, чтоб папаша поверил и не поскупился. А иначе, мол, дочку свою он живой никогда не увидит. Поняла?
Девушка хотела отказаться, но неожиданно поймала взгляд Лясоты. Стоявший за спиной атамана, тот еле заметно кивнул ей, и Владислава, вздохнув, взялась за перо. Она так давно мечтала написать отцу, рассказать ему о своей жизни, попросить наконец, чтобы он забрал ее от отчима, но все как-то было некогда. И вот теперь ей предоставляется возможность, а рука замерла в воздухе.
Решившись, девушка окунула перо в чернила, осторожно вывела первые строки:
«Милый папенька! Пишет вам ваша дочь, Владислава. Как ваше здоровье? Не хвораете ли? Как протекает ваша жизнь? Забылись, наверное, трудами или все еще тоскуете? Я дня не могу прожить без того, чтобы вас не вспомнить. У маменьки все хорошо, она счастлива, чего о себе сказать не могу. Очень я скучаю по нашему городу, по нашему дому, по озеру, где мы проводили летние дни, по всем нашим соседям, знакомым, кто бывали у нас гостями…»
— Ты чего там пишешь? — окликнул ее Тимофей Хочуха.
Девушка начала перечитывать письмо.
— Тьфу ты, вот дура девка! — выругался атаман. — Волос долог, а ум короток, как у всего вашего бабьего племени! Настасья, эту бумагу в огонь да подай другую. Живо! А ты, барышня, не антимонии там ваши барские разводи, а пиши коротко — мол, захватил меня Тимофей Игорыч Хочуха и желает смерти предать. А коли не уплатишь ему сто тысяч серебром да не велишь к условному месту через три дня все серебро привезти, пеняй на себя — не увидишь ты свою дочку живой и здоровой. Поняла? Так и пиши.
— Сто тысяч? — подал голос Лясота. — Маловато. Двести проси.
Владислава задохнулась. Она про такие огромные деньги никогда не слышала. Нет, девушка знала, что доход, например, у ее отчима больше двухсот тысяч в год, но не могла вообразить, что отец согласится.
— Думаешь, уплатит? — засомневался атаман. — А если больше?
— И больше уплатит. Дочка у него единственная, за нее никаких денег не жаль.
— Ну тогда, — у атамана загорелись глаза, — тогда пять сотен! Поняла, барышня? Пиши! Чего глазами хлопаешь?
У Владиславы дрожала рука с пером, перед глазами стояли слезы. Пятьсот тысяч! Разве у отца есть такие деньги? Да чтобы собрать за три дня? А Петр хорош! За что он с нею так? Она же ничего ему плохого не сделала. Почему?
— Пиши! Чего застыла? Иль ты такая же княжеская дочка, как я — царь-император?
Почти ничего не видя от набегавших на глаза слез, девушка кое-как написала несколько строк, поставила свою подпись.
— Совсем иное дело! — Атаман дождался, пока просохнут чернила, скатал письмо в трубочку и повернулся к Лясоте. — Ну, теперь надежного человека найти, чтоб письмо князю доставил.
Он покосился на Лясоту, и тот с готовностью протянул руку.
— Могу и я! А чего? Хоть пятьсот тыщ в руках подержу! Деньги немалые. С таким богатством небось любую шею от петли спасешь!
Он подмигнул княжне, потянулся за бумагой, но атаман проворно отдернул руку.
— Ишь проворный какой! Ты либо дурень каких мало, либо нахал. Видать, ничему тебя Закаменье не научило?
— Почему же? — Лясота выпрямился. — Кой-какую науку я усвоил. Например, что у всего есть своя цена. И не только люди продаются и покупаются.
Они с атаманом уставились друг на друга, как два петуха. Затаившая дыхание Владислава даже вскрикнула, когда Настасья неожиданно взяла ее за руку.
— Пошли покормлю.
На кухне, где хлопотали две женщины, девушке дали щей, каши, сбитня. Ни того, ни другого княжна прежде не пробовала — это считалось простой, мужицкой едой, хотя сладкие каши из дорогого сорочинского пшена у отца подавали к столу часто. Но хотя Владислава и проголодалась, ей кусок не шел в горло. Она вспоминала взгляд Петра, его слова. Что все это значило? На чьей он стороне?
После того как она немного поела, ее проводили в маленькую комнатку на втором этаже. Было здесь тесно, скромно, даже бедно. Но хотя бы имелась постель и окошко, из которого девушка могла видеть крыши каких-то строений, высокий тын с черепами коров и коз и встающий за ним стеной лес. Он одновременно манил и пугал. Легко поверишь, что в таком лесу может водиться всякая нечисть.
Она еще смотрела на густую тяжелую зелень деревьев, когда за спиной скрипнула дверь. Стоявшая коленями на лавке княжна спрыгнула на пол, приготовившись ко всему.
Это был Петр Михайлик. Он остановился на пороге, окинул взглядом комнатку. Девушка следила за ним настороженным взглядом. В новой, хотя и ношеной рубахе и наброшенном на плечи полукафтане, в штанах, заправленных в сапоги, он казался чужим. Совсем не этого человека встретила она несколько дней — целую жизнь! — назад на борту парохода… Как там он назывался? Владиславе казалось, что та жизнь ей никогда не принадлежала, что и прогулка по реке, и пароход — все ей приснилось. И единственным приветом из сна был этот человек.
— Как вы, барышня? Не обижают вас?
— Вы зачем пришли? Посмеяться надо мной? — Как ни крепилась, в голосе зазвенели слезы.
— Нет. Я хотел… — Он наконец-то посмотрел на девушку и осекся. — Хотел сказать…
— Скажите мне правду, Петр, — попросила Владислава. — Пожалуйста! Кто вы?
Лясота посмотрел на свои руки. Вернее, на запястья и оставшиеся там следы.
— А не страшно?
— Страшно, — кивнула княжна. — Мне так страшно… Кто же вы?
— Об этом надо было спрашивать раньше, — усмехнулся он, — еще на пароходе. Может быть, тогда бы вы ни за что не захотели покинуть вашего отчима и матушку. Были бы сейчас дома…
Владислава прикусила губу, чтобы не расплакаться. Ни мама, ни отец не знают, где она и что с нею. Правда, отец скоро узнает — из письма, которое она написала с просьбой о выкупе. И что с ним будет? А что будет с нею? Она совсем одна, и рядом только этот странный человек.
Он стоял перед нею, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки на груди. Такой чужой — и почему-то родной. Такой далекий — и близкий. Она вспомнила красавца-коня, его теплые губы на своих ладонях. Вспомнила свой страх и одиночество, вспомнила весь их долгий путь. И сегодняшний разговор — несколько слов, брошенных атаманом разбойников.
— Скажите, — промолвила она, смущаясь и замирая от собственной смелости, — а вы правда… ну… каторжник?
Лясота задержал дыхание. Как же ему не хотелось ничего говорить! Он надеялся, что прошлое осталось там, за Каменным Поясом, похоронено навсегда в тайге, в грязи и смраде рудников, осталось в снегах и болотах. Деньги, которые он мог выручить за то, чтобы доставить княжну Загорскую отцу, должны были помочь ему начать новую жизнь где-нибудь за границей вместе с Поленькой. Но что теперь? Оружие и документы остались у проклятого колдуна. И если у этой девушки еще были шансы начать все сначала — неужели отец прогонит с порога единственную дочь? — то для ее спутника жизнь закончена.
— Вас это пугает? — усмехнулся он.
— Я не знаю, — призналась девушка. — Но я хотела бы знать правду.
Лясота посмотрел на девушку. Она стояла перед ним тоненькая, стройная, хрупкая, со следами слез на глазах. Вспомнилось, как она прижималась к теплому боку, когда он был конем; тогда между ними не существовало преград.
— Да, — сказал как отрезал он. — Да, барышня, это так. Я действительно сбежал с каторги, и вы доверили свою жизнь и честь государственному преступнику.
— Вы, — у Владиславы дрожал голос, — убили кого-то? Или… ограбили?
— Нет. Мы всего лишь хотели изменить этот мир.
— Это… — Владислава покачала головой, силясь осмыслить услышанное.
— Это было давно. Почти девять лет назад. Вы, наверное, не помните…
Он замолк, поддавшись воспоминаниям.
…Он давно замечал, что в среде его знакомых творится что-то неладное. Слышал обрывки разговоров, замечал, как обмениваются понимающими взглядами и знаками его приятели и сослуживцы. Умея видеть и слышать — тогда он еще обладал этим бесценным даром, — угадывал многое. Потом с ним заговорил давний приятель, Юро Крутицкий. Он рассказал, что создается тайное общество, призванное изменить жизнь сначала в империи, потом и во всем мире. И он, Лясота Травник — тогда у него еще было другое, родовое имя — мог бы помочь общему делу. То, что сам Лясота обучался и уже начал работать на Третье отделение, никого не останавливало. «Преданные делу свободы люди нужны везде!» — говорили ему. Ему дали время на раздумья, приносили почитать письма и листовки. И он дал согласие, поверив и всем сердцем приняв то, что его новые товарищи гордо именовали Общим Делом. Этот мир нуждался в переменах. И Лясота, чье детство и юность служили живым доказательством тому, с восторгом отдался политике.
Нового члена принимали в их кружок торжественно. Он помнил, как в одной рубашке, с обнаженной саблей вошел в комнату, где его ждали новые товарищи, многих из которых он видел первый раз. Была ночь. Царил мрак, но в комнате горели свечи как символ того, что рано или поздно из этих новых огоньков возгорится большой костер, который осветит весь мир. При его появлении все офицеры одновременно обнажили сабли, скрестили их с тихим скрежетом. Лясота вошел в круг, опустив свое оружие на скрещенные сабли. Слова клятвы, которую он дал в тот час, до сих пор сохранились в памяти.
«С мечом в руках достигну цели, намеченной нами. Пройду тысячи смертей, одолею тысячу препятствий. Все преодолею и посвящу последний вздох свой свободе и общему делу…»
Они все были молоды — мало кому было больше тридцати, горячи, уверены в себе и своей правоте. Они все были готовы отдать жизнь за Общее Дело. Их не пугало ничего — ни кровь, ни трудности. Некоторые так и говорили, что идут на смерть.
Лясота хотел также завербовать своего товарища по Третьему отделению Теодора Звездичевского, но тот как раз накануне отправился в княжество Загорское и пропал. За все три месяца от него не было получено ни одного известия.
А потом их кто-то выдал, и выступать было назначено раньше намеченного срока. Восстание, готовившееся несколько лет и все-таки не подготовленное как следует, закончилось неудачей. Кто-то погиб с оружием в руках, кто-то по малодушию, дрогнув, наложил на себя руки, кто-то бежал и пытался скрыться. Их арестовывали, выслеживали, ловили, как диких зверей. Его арестовали у Поленьки. Все это и то, что было дальше, вспоминать не хотелось…
— А это? — Владислава кивком головы указала на шрамы на его запястьях.
— Это, — он потер руки давно привычным жестом, — следы от цепей. Я почти шесть лет носил кандалы. Сначала в крепости, потом на этапе, потом — на рудниках.
— Каждый день?
— Каждый день. Не снимая.
Он усмехнулся, заметив страх в глазах княжны.
— Какой ужас, — прошептала Владислава.
— Я был осужден на десять лет каторги, — продолжал Лясота, не сводя глаз с девушки. — Первые пять лет провел в цепях. Потом пришел приказ расковать. Всех нас там, на руднике, было почти сорок человек. И вскоре после этого я совершил побег.
— Почему?
— Захотел! — отрезал он, злясь на себя за эту откровенность. Кто его тянул за язык? Разболтался… Нет уж, про Поленьку, о которой он не переставал думать все эти годы, княжна не должна узнать. — А вы что думали? Что я буду с гордостью нести свое наказание? Меня — нас! — лишили всего. Имени, чести, достоинства. Моя честь осталась там, на эшафоте, где меня лишили титула и звания. Я действительно был офицером, а теперь… Теперь я просто беглый каторжник.
— Этого не может быть, — прошептала Владислава, схватившись за голову и почти без сил повалившись на лавку.
— Может. Вы в тот год были еще девочкой, но спросите вашего отца. Он вам расскажет.
— Моего отца? — Девушка невольно улыбнулась. — Я не знаю, увижу ли его когда-нибудь.
— Увидите. Если бы вы мне поверили…
— Я вам верю!
Сорвавшись с места, девушка порывисто бросилась к Лясоте и схватила его за руки, сжимая изо всех сил.
— Может быть, вы и мятежник, может быть, вы и преступник, — прошептала она, — но, пожалуйста, помогите мне! Не оставляйте меня одну! У меня больше нет никого, кроме вас!
Она была так близко, смотрела так доверчиво, что Лясота напрягся. Вздумай он сейчас ее обнять и поцеловать, княжна сама бы обняла в ответ — вырвавшиеся слова признания уже говорили о многом. Но нужно ли ему это? Его ждет Поленька. Дорога к невесте и так слишком затянулась. Пора было поторопиться.
Ноги сами вынесли его на двор. Встав на крыльце, Лясота огляделся. Утоптанный и выстланный деревянными плашками двор был со всех сторон стиснут строениями. Тесовые ворота, над которыми торчали два медвежьих черепа с остатками присохшей плоти, были распахнуты настежь, и оба черепа глядели мордами во двор. Не слишком-то приятное соседство, но обитатели крепостцы, похоже, совсем не обращали на них внимания. Какая-то девка кормила кур, звенел в кузне молот, а у крыльца стоял Тимофей Хочуха, уперев руки в бока.
Из дверей конюшни вышел разбойник, ведя под уздцы крепко сбитого конька под седлом. Мужчина был одет для дальней дороги: полукафтанье, шапка, за поясом старая сабля, у седла коня приторочена рогатина и самострел. С другой стороны его уравновешивал мешок с припасами. Разбойник подошел к крыльцу, поклонился атаману. Тот полез за пазуху и вручил мужику свернутый в трубочку и запаянный воском лист бумаги. «Письмо княжны!» — догадался Лясота. Убрав его за пазуху, гонец снял с шеи висевшую на шнурке ладанку, развязал ее и достал свитую из ниток фигурку человечка. Положив ее на ладонь, Тимофей Хочуха накрыл фигурку другой рукой.
— Как с вещицею сею ничего не случится, цела и сохранна будет, так и с человеком ничего не случится, жив и здоров останется!
— Аминь, — серьезно ответил разбойник, вскочил на коня и проехал в ворота. Миновав их шагом, конь уже на той стороне сам собой сорвался в галоп так, что и понукать не требовалось.
Лясота проследил взглядом, как всадник удаляется в сторону реки, огибает крутой берег и пропадает за поворотом. Гонец повез письмо князю Загорскому с требованием выкупа. Вряд ли у того окажется полмиллиона серебром. Да и вдруг не поверит он письму? А и поверит — как тут поступить? Что делать? Княжна обречена.
Тимофей Хочуха заметил его, обернулся.
— Смотришь? Высматриваешь?
— А как не смотреть? Век здесь вековать придется, надо ж пообвыкнуть! — беззаботно ответил Лясота. — Тут небось хорошо, привольно.
— Кому как, — уклончиво ответил атаман.
— Княжну-то велишь под замком держать?
— На что замки? — рассмеялся Тимофей Хочуха. — Она сама за ворота выйти не захочет! А в крепости куда ей деваться?
— Как — куда? А ну как сбегут твои пятьсот тысяч?
— Не сбегут. Сам попробуй. Ворота отворены!
В ворота как раз входили две бабы, несли от реки корзины с мокрым бельем. Лясота не спеша двинулся им навстречу, но не доходя шагов пяти, почуял неладное. Что-то словно сдвинулось — то ли ворота оказались дальше, то ли у него шаги стали меньше. Сделав еще пять шагов, он понял, что практически стоит на месте, продвинувшись совсем чуть-чуть. Еще пять шагов — то же самое. И еще пять… И еще…
Устав без толку топтать двор, Лясота обернулся на усмехавшегося с крыльца Тимофея Хочуху.
— Что у тебя тут за дела творятся, Тимофей Игорыч?
— Понял? — рассмеялся тот. — Тут такие дела! Без моего на то дозволения никто за ворота не выйдет — и не войдет, коль я слова не скажу. Потому как земля тут заговоренная.
Лясота шагнул к крыльцу — и очутился на нем быстрее, чем ожидал.
— Да ты никак колдун, Тимофей Игорыч? — воскликнул он.
— Что есть, то есть. Колдуем помаленьку, — прищурился тот.
— Ну а раз ты такой колдун, то на кой ляд за десять верст к другому колдуну на поклон ездишь, дары ему возишь да просишь клады зачаровать?
— Дать бы тебе в зубы за такие слова, — внезапно рассердился атаман. — Да ты у нас новичок, не знаешь кой-чего… Да, Сила у меня есть, но только ее колдун мне даровал. Без его дозволения не будет у меня ничего.
