Часть вторая
Сначала и заново
Многознающий и многомудрый Ксаррон был неправ лишь в одном: остывать или прочими доступными способами смирять свои страсти мне не требовалось. Наоборот, на задворках сознания угрюмо ворчала и переминалась с ноги на ногу уверенность в том, что огня во мне как раз прискорбно мало. Меньше необходимого даже для уверенной жизни. Наверное, всё началось с момента моего возвращения из Саэнны, когда я впервые ощутил опустошённость, но не вошедшую в привычку, хорошо знакомую с детства и находящуюся вне моего тела, а собственную. Пустоту смысла и цели.
Торопиться домой? Можно. На просторах подлунного мира вообще можно натворить много всего. Но зачем? Изменится ли от моего настойчивого вмешательства прошлое? Ничуть. А будущее останется по-прежнему туманным и непредсказуемым, потому что оно всего лишь мгновение в вечности существования мира и созидается отнюдь не мной одним. К превеликому счастью.
Переступить порог и, гневно выпятив подбородок, устроить разнос родственникам? Но за что? За то, что они были рождены такими? За то, что по капризу богов назначены исполнять роли плоти и крови мира? Причудливая тропинка, начертанная неизвестно чьей рукой, вновь загнала меня в тупик, но на сей раз выхода не намечалось.
Итак, драконы ненавидят людей, а также прочие расы, топчущие ткань Гобелена. Наконец-то мне даровано чистое знание, вот только... Разве признание Ксаррона — такое уж невероятное откровение? Я и раньше не замечал в моих родичах пылкой любви к тем, кто незваным пришёл в мир драконов. В самом деле, если вдуматься, можно ли испытывать что-то кроме ненависти к существам, с упорством блох вгрызающимся в ваше собственное тело и оставляющим после себя долго не заживающие раны? Мне просто казалось, что за многие сотни лет можно было хотя бы привыкнуть, если не полюбить... Ошибся. Что ж, бывает. Но как поступать теперь?
Осуждать? Не могу. Если взглянуть беспристрастно, драконы не стремятся никого уничтожать. По крайней мере с помощью грубой силы. Ведь проще всего было бы отторгнуть опостылевших гостей, скажем, на какое-то время придав своей плоти свойства, непригодные для уютной жизни. Например, поднять на дыбы воду рек и морей. Заставить горы ходить ходуном. Засушить плодородные земли. Согнать людей и прочие расы с насиженных мест, отправив в вечное странствие, истощающее силы и убивающее вернее отточенного меча... Так просто. Но неприемлемо для драконов.
Запрет на вмешательство в чужие жизни. Нет, не так. В жизни, не принадлежащие тебе. В жизни существ, пришедших в мир и способных уйти из него по своему и только своему желанию. Люди появились на ткани Гобелена не волей драконов, стало быть, распоряжаться их судьбами напрямую не может никто из Повелителей Небес, ведь боги, даже любящие поспать подолгу, рано или поздно открывают глаза, а ещё одного Разрушителя не пережить никому. Даже миру.
То, что творит кузен на свой страх и риск, не более чем игра, в которую прочие участники вступили по доброй воле, а не по принуждению. Он всего лишь показал людям дорогу к гибели, но заставлял ли по ней идти? Разумеется, нет. Хотя бы потому, что заставлять не надо. Кто откажется от сладкого яда власти над себе подобными? Мудрый человек, несомненно. А много ли мудрости в людях? Даже эльфы, живущие не в пример дольше и обладающие всеми возможностями и способностями к овладению сокровищами знаний, ведут себя беспечнее летних мушек, рождающихся на заре и умирающих на закате. Стоит только почувствовать, даже на краткий вдох, что ты в чём-то превосходишь соседа, и продолжать удерживаться на грани между мудростью и безумием становится очень трудно. «Я же такой умный, такой сильный, такой знающий, так почему не имею права вести тех, кто слабее, к открывшейся моему сознанию благодати?» Опасная мысль, но именно она рано или поздно приходит к каждому из живущих, особенно если повсюду в мире разрастается хаос.
Меня ведь тоже не раз посещал соблазн направлять чужие судьбы. Справился ли я с искушением? Боюсь, не узнаю, пока снова не поймаю себя на желании вмешаться, особенно с благими намерениями. А ведь любая помощь, по сути своей, тоже вмешательство, причём чуть ли не вреднее, чем насилие. Что мы делаем, помогая кому-либо? Покушаемся на самостоятельность. Убиваем ростки воли в чужом сердце. «Не можешь дотянуться до верхней полки? Какая мелочь, не трудись, сейчас сами всё достанем!» А полезнее было бы предложить пододвинуть лавку да залезть на неё, тогда и небольшого роста хватало бы, и длины рук. Но такой поступок кажется кощунственным, потому что мы словно нарочно заставляем поступить так-то и так-то, направляем по угодному именно нам пути... Хитроумная ловушка, ничего не скажешь! Но кем она расставлена и когда?
Рассказать о всех возможных путях и предложить выбирать? Тоже не выход. А вдруг есть ещё одна тропка, по которой можно пройти? И вдруг тот, кому ты хочешь помочь, способен её найти самостоятельно, без твоего участия, а ты со своими советами только всё испортишь? И вмешаться нельзя, и не вмешиваться иной раз непростительно. Как же поступать?
Наверное, как Мастера.
Интересно, откуда они взялись? Воспитывали ли их в самом начале нарочно или всё сложилось само собой, по воле случая? Если вспомнить Рогара, то он никоим образом не подсказывал мне ни в каком направлении действовать, ни действовать ли вообще. Любое развитие событий он принимал как должное. Конечно, не всему радовался, но и не из-за всего огорчался, потому что когда-то смог написать в глубине своей души окончание тех древних строк. И почему-то мне кажется: ровно теми же словами. Нужно принимать важные решения самостоятельно, это верно, но, кроме того, нужно самостоятельно же их и исполнять, только тогда будешь накапливать опыт. Каждую минуту. Каждый день. Каждую жизнь.
Моя копилка, кажется, совсем недавно была наполненной под завязку, но за закатом пришёл новый рассвет и, хитро подмигнув, опрокинул сундук с драгоценными знаниями, рассыпав под ногами вмиг обесценившиеся стекляшки. Начать сначала, собирая по крупицам? Наверное, следовало бы, но не хватает... Да, именно того клятого огня.
Значит, моя мать в конце концов поняла, как нужно обращаться с Разрушителем, чтобы он не причинял вреда ни себе, ни миру? Хоть одна хорошая новость. Но немного запоздавшая, ведь я уже успел догадаться о власти имени, такой незаметной и такой всемогущей. Да и что толку в полученном знании? Кому его передать, чтобы оно было успешно использовано? Не Ксаррону, уж точно! Не его матери и даже не Магрит. Моему отцу? Можно было бы рискнуть, уповая на ещё теплящуюся в его сердце любовь к Элрит. Но, с другой стороны, он способен счесть меня ещё худшим безумцем, чем покойная супруга, а значит, все труды пропадут втуне, и круг замкнётся. В который раз?
Эта Волна всего лишь третья. А если вспомнить пришествие шторма, то сила волн, накатывающихся на не успевшие укрыться от стихии суда, нарастает постепенно, каждый раз становясь всё разрушительнее. Значит ли это, что моё появление предваряет новый всплеск бури? Я не хочу никого убивать. Не желаю разрушать ни единой жизни, не говоря уже о мире. Правда, тот «Я», второй, тоже поначалу не был убийцей, возможно, он был во много раз мягче меня, но его вынудили нырнуть в реальность, суровую и безжалостную, и что получилось?
Неужели мне тоже предстоит что-то уничтожить? Не хочу. Всеми силами сопротивляюсь. Только означенных сил становится всё меньше и меньше, словно какой-то мелкий гнус присосался к моей душе и потихоньку пьёт её содержимое. По крохотному глоточку, но непрестанно. Я пока трепыхаюсь, болтаю руками и ногами, стараюсь удерживаться на плаву, и всё же в любой миг тело и сознание может свести убийственной судорогой.
Всем разумным существам вынесен смертный приговор? Да, теперь мне это доподлинно известно. И что можно поделать? Пойти проповедовать по городам и весям свободу воли? Даже звучит сомнительно и смешно. Попробовать внушить благородство помыслов власть имущим? Но со стороны ли хозяев нужно начинать? И нужно ли? Если применить силу, хотя бы силу собственного примера, можно незаметно превратиться в кумира, велениям которого будут следовать слепо, а не по зову собственного сердца. Как я благоговел перед мудростью тётушки, упорством сестры и осведомлённостью кузена. Как королевские отпрыски жадно заглядывали мне в рот, надеясь обрести мудрость за чужой счёт. Как Мэй, раз и навсегда уверовавший в мою непогрешимость...
Нет, люди и все остальные должны прозреть сами. Только сами. Может быть, им удастся. Не всем, так пусть хотя бы немногим. Правда, они встретят сопротивление, которое трудно выдержать и ещё труднее победить, а скрыться, чтобы накопить силы для борьбы, им будет некуда, потому что другого мира у них нет.
Другого мира...
Драконы не торопятся расширять границы Гобелена. Раньше мне внушали, что это вызвано страхом перед приходом нового Разрушителя, но теперь, после жестоких слов Ксо, понимаю: всё не совсем так. Живущие должны умереть? Так пусть умрут в уже существующих пределах, а не получат иллюзорную, но всё же возможность избежать гибели. Разумное решение, не спорю. И я ничего не могу сделать, чтобы... Или могу?
Драконы созидают новые миры из собственной плоти, а у меня нет ничего, кроме Пустоты. Можно ли создать что-то из ничего? Может ли на пустом месте возникнуть жизнь? Как всё было бы просто, если бы я был хоть в этом похож на своих родственников! Тогда вместе с Шеррит можно было бы попробовать сотворить новый, свободный от прежних ошибок мир. Мир — воплощённую мечту...
Тупик. Ни малейшего выхода. А если невозможно пройти дальше, что делают? Правильно, поворачивают обратно. Вот только за моей спиной, кроме руин, ничего не осталось, и мне даже не нужно оборачиваться, чтобы последний раз взглянуть на стены Виллерима, охваченные пожаром начинающегося дня. Пусть всё горит хотя бы там, если в моём сердце не осталось ни язычка пламени.
— Скажите, тот достойный человек... С ним всё хорошо? — набралась смелости и спросила Мелла, не проронившая ни слова с момента нашей встречи на выезде из столичных предместий.
— Да, всё хорошо.
Борг, заявивший, что хочет воспользоваться случаем наконец-то выспаться и под сим благовидным предлогом избежавший участия в разговоре, тихо фыркнул, не разжимая век.
Понимаю, нелепо и глупо. А что ещё я могу сказать? Расстроить бедную женщину рассказом о смерти герцога? Нет, на долю жены хозяина гостевого дома и так выпало немало бед. Трудно предположить, к примеру, скольких терзаний стоило решение вернуться в Элл-Тэйн, чтобы увидеться с семьёй после всего случившегося. Правда, в Виллериме Мелле тоже было нечего делать, хотя как невинно пострадавшей ей ещё по настоянию Магайона выплатили из казны некоторую сумму.
— Мне показалось, что он гневается. Он не сказал ни одного слова, просто смотрел на меня, и смотрел так страшно...
— На вас смотрели его воспоминания, дуве. Только воспоминания. Со временем всё успокоится, поверьте.
Женщина кивнула и продолжила перебирать пряди длинной косы, чем занималась с самого отъезда.
События, причинившие боль, очень часто норовят поскорее сбежать из-под зоркого ока памяти, но пока они ещё свежи...
— Не сочтите за дерзость или грубость, можно вас попросить кое-что рассказать?
Она испуганно отвела взгляд и кивнула, съёживаясь, будто ожидая удара.
— Тот человек, что увёл вас из дома. Он делал что-то особенное? Что-то странное?
— Он не был даже любезен, как любезны мужчины, добивающиеся женщин, если вы это хотите знать. Я и не приглядывалась к нему, пока однажды... Однажды он заговорил со мной. Его голос вдруг оказался таким... Сильным. Громким. Я словно оглохла и не слышала больше ничего, кроме его голоса.
Понятно. Это, по всей видимости, произошло после того, как злоумышленник напоил Меллу настоем ворчанки. Может, подлил в еду, может, угостил вином, сейчас уже неважно. Главное, своего добился.
— А что вы чувствовали, дуве? Вам было неприятно или больно?
Она покачала светловолосой головой:
— Нет, никакой боли и прочего. Больше походило на сон, но с открытыми глазами, если такое вообще бывает. Я смотрела на людей, даже разговаривала с ними о чём-то... — Тут женщина невольно прыснула и смущённо прикрыла рот ладонью. — А ещё будто играла в странную игру. Мне указывали, что делать, и я делала, а за это мой повелитель говорил со мной. Снова и снова. Снова и снова...
Повелитель? Какое любопытное обращение.
— Вы были влюблены в него?
— Нет, что вы! Я подчинялась ему, но... — Щёки Меллы зарделись. — Но мне хотелось подчиняться. Больше всего на свете. Мой муж никогда не заставлял меня делать то, чего я не желала, я люблю своего мужа, а этот человек мог приказать всё что угодно, и мне было так сладко выполнять его приказы... Простите, если говорю что-то глупое.
— Вовсе не глупое, не беспокойтесь.
Стремление услужить, чтобы вновь и вновь слышать голос приворожившего? Вполне объяснимо, если при каждом желанном звуке кровь начинала бежать по сосудам в определённом ритме и с определённым напором приливала к голове, вызывая беспричинную радость и несказанное удовольствие. А начиналась ворожба всё-таки с ворчанки? Она создавала фундамент для нового дома там, где ещё не разрушен старый? Скорее всего. Но каким образом? Мне известен только один, всесторонне опробованный некромантом. Новое Кружево Разума.
Нет, если присмотреться к Кружевам Меллы, второго контура не заметно, даже изрядно размытого. Значит, влияние осуществлялось иначе. Как? И на этот вопрос ответ существует всего один: было изменено расположение Узлов. Да, пожалуй, подобным способом можно добиться того, чтобы человек стал воспринимать окружающий мир иначе, чем делал это все предыдущие годы. Но насколько можно сместить Узлы? Если насильственно вторгнуться в плоть, расстояние может быть любым, насколько хватит воображения у злоумышленника. Однако ни в случае герцога, ни в случае женщины ничего подобного не могло произойти. Собственно говоря, в распоряжении привораживающего было всего лишь несколько минут, чтобы или добиться успеха, или отказаться от попытки, а этого времени слишком мало для резки по живому. Что же касается магии... Она непременно оставила бы след, и весьма заметный, поскольку для смещения Узлов Кружева Разума нужно неимоверное усилие. Скорее человек сгорел бы изнутри прежде, чем изменился, потому что одни лишь Мосты способны пропускать сквозь себя столь мощные потоки Силы. Если же действовать качеством, а не количеством, изменения займут не одно десятилетие, и жертва может попросту не дожить до их благополучного завершения. Наверное, именно поэтому в магии людей так и не появилась ветвь Изменяющих. Но поверить, что обычное растение способно на то, перед чем пасуют самые умелые чародеи...
И всё же придётся верить, пока других объяснений нет. Жаль только, не зная, каким был рисунок до приворота, невозможно доказать, что он стал другим. Единственное, попробовать бы сравнить Меллу и Магайона, вот тогда, если бы обнаружились одинаковые фрагменты... Стоп. Но герцогом управлял вовсе не тот парень, а «невеста». Именно её голос. Что же получается? Ворчанка, в нужном количестве попавшая в кровь, меняет плоть человека по желанию любого привораживающего?
Чепуха какая-то. Если верить Гизариусу, в столице вся знать поголовно мешает этот сорняк с вином, но эпидемии влюблённости не наблюдается. Собственно говоря, «заболел» только герцог, и этот вывод внушает некоторую надежду. Значит, для приворота подходит трава только с одного-единственного огорода? Весь вопрос, с чьего. И второй вопрос. Что же и какими способами она делает с человеческим телом, если после изъятия малейших следов зелья действие приворота сохраняется в полной мере? Жаль, на примере женщины не подтвердить слова Магайона, поскольку ей повезло избавиться от своего... хм, повелителя.
Ещё одна странность, кстати. Дядюшка Хак не называл свою возлюбленную повелительницей. Почему? Потому что она вела себя иначе, чем похитивший её волю человек? Потому что была мягка и спокойна? Значит, можно добиваться совершенно разных результатов? Можно подчинять, а можно влюблять? Всё зависит от того, в чьих руках власть над твоей волей?
Пожалуй, так. О, за такое приворотное зелье богатые старики отдавали бы все свои сокровища, ведь оно покоряло бы любую красавицу раз и навсегда! А полководцы поили бы свои армии, чтобы видеть в глазах солдат готовность умирать за своего командира. Короли потчевали бы подданных, чтобы упрочить своё положение. Мужья подливали бы зелье жёнам, жёны мужьям, пока сеть приворота не покрыла бы весь мир, превратив каждого из живущих в раба... Вот чем тебе нужно заниматься, Ксо, а не твоими шпионскими играми. Посмотри, как просто: всего лишь вырастить невзрачную травку. Только нужно знать, где и как.
А может быть... Может быть, кузен участвует в этом деле? Может быть, именно он надоумил кого-то из умельцев-садовников?
Нет, вряд ли. Тогда его не разозлила бы смерть герцога. Подумаешь, какая потеря! Опоили бы Льюса, легко и быстро. И уже опытного привораживателя не стали бы доводить до смерти, ведь он мог бы ещё не раз пригодиться. Нет, Ксаррон если и замешан, то совсем в других злодеяниях.
— Как думаете... — снова нарушила молчание Мелла. — Я правильно сделала, что решила вернуться?
— Увидите, когда доберётесь до дома.
Женщина перевела задумчивый взгляд на обочину, которая, казалось, сама медленно ползла мимо телеги, а та, усердно скрипя колёсами, наоборот, не двигалась с места.
— Увижу. Конечно увижу.
И я, надеюсь, увижу многое, когда войду в свой Дом. Потому что мои глаза больше ничто не застилает.
Чтобы нырнуть в Поток, можно было отправиться к любому смыканию Пластов, на выбор. Но северное представлялось самым досягаемым, да к тому же этот маршрут сулил мне хоть какое-то общество, пусть и состоящее из хмурого, предпочитающего угрюмо дремать Борга и растерянной женщины, которую рыжий согласился проводить до Элл-Тэйна. На вопрос, почему он сам вдруг попёрся туда, вроде бы уволенный со службы великан не ответил, из чего можно было сделать вывод: увольнение если и состоялось, то не окончательно и бесповоротно. Видно, милорд Ректор всё же решил разведать неизвестные земли, а Борг оказался подходящим кандидатом на опасное поручение подальше от столицы и разъярённого принца. В любом случае, расспрашивать я не видел смысла, а сам собирался расстаться со спутниками в нижнем течении реки, чтобы благополучно перебраться по мосту через ещё узкую водную полосу и обойти туманные места. Правда, перед прощанием было бы разумно и достойно поведать рыжему, какие опасности могут его подстерегать при выполнении предполагаемого задания. А что лучше подходит для беседы, чем остановка в пути?
Привальный круг находился вблизи перекрёстка, на котором нужная мне дорога уходила в сторону от наезженного тракта. В Южном Шеме не баловались подобными сооружениями не в последнюю очередь потому, что настоящих дорог там слишком мало и все они облеплены постоялыми дворами, как медоносная трава тлей, поэтому и для меня было в диковинку останавливаться на ночлег между причудливо расположенными камнями, то ли некогда расставленными по кругу нарочно, то ли самостоятельно выбравшимися в таком порядке из-под земли. Уверен, на Королевской дороге нас в подобном месте ждал бы уютный гостевой дом, впрочем, в летнем тепле можно было не заботиться о крыше над головой, тем более дождя не ожидалось.
Но надежда поговорить по-дружески умерла почти сразу по прибытии на привал: Борг предпочёл занять место напротив меня, через костёр, чтобы по возможности избегать разговоров и дальше.
Упрямство заиграло? Зря. Если великан не узнает нескольких подробностей о туманном трёхдневье, ему это может дорого обойтись.
«Он сам выбрал этот путь, любовь моя», — зевнула Мантия.
Разве? Пять против одного, идея принадлежала Ксаррону. Уверен, я всё же смог если и не напугать кузена, то заставить хотя бы задуматься.
«Исполнение приказов — не путь, а всего лишь перила на мосту: держась за них, не соскользнёшь с мокрых досок вниз, на перекаты. Но они могут стать и препятствием на дороге спасения, потому что помешают отойти в сторону».
А, ты о другом... Можешь не утруждать себя иносказаниями: догадываюсь, по какой причине рыжий дуется на меня, и всё же его поведение выглядит глупо. Неужели он готов рисковать жизнью, потакая своему оскорблённому самолюбию?
«Таковы все, сражающиеся за свободу собственной воли. Когда война длится слишком долго и исход предрешён, можно цепляться только за мимолётные и незначительные победы, чтобы всё-таки не складывать оружие до последнего вздоха».
Кстати о свободе. Почему ты никогда не рассказывала мне об истинном отношении драконов к другим живым существам?
«Истинном? Но ты ведь смотришь на людей и детей прочих народов иначе, верно? И при этом ты тоже дракон. Так что тогда есть истина?»
Не уходи от темы. Я не желаю людям гибели всего лишь потому, что они не ходят по моему телу и не пьют его соки, и возможно, если бы дела обстояли иначе, я был бы одним из самых непримиримых врагов всего живого в подлунном мире.
«О да, непримиримым и самым опасным!»
Тебе весело?
«Не слишком. Но смех — своего рода лекарство, кое время от времени необходимо употреблять, даже когда, и особенно когда, казалось бы, не хватает сил растягивать губы в улыбке».
Ну да, разумеется. Правда, не совсем понимаю, какую пользу принесёт вымученное веселье, ну да фрэлл с ним... Скажи лучше, откуда вообще взялись люди, эльфы, гномы и все остальные? Насколько следует из рассказанных мне историй, в первозданном мире их быть не могло.
«Да, первые годы подлунного мира были пусты и безмолвны, драконы же слишком увлеклись созиданием, чтобы замечать происходящее вокруг поля их деятельности».
А что-то происходило?
Мантия усмехнулась:
«Доподлинно теперь никто не расскажет. Но едва Нити Гобелена начали сплетаться между собой, образуя тверди и зыби, на ткани мира стали появляться крошечные следы первых шагов жизни».
Но как?
«Каждая Нить, свободно парящая в пустоте небытия, наделена большим количеством Силы, но лишена какого бы то ни было духа, а потому не стремится объединяться или враждовать со своими соседками. Вместе Нити сплетает только Искра, именуемая драконом, поскольку лишь сознание способно стремиться и достигать. Чем дальше простирается Гобелен, тем больше Силы накапливается в его пределах. Силы, готовой к свершениям и ожидающей только одного — веления разума».
Чьего разума?
«Хозяина клочка мироздания конечно же...».
Хочешь сказать, драконы сами создавали живых существ?
«Отчасти. Если выражаться точнее, они не мешали возникновению самостоятельной жизни. Ещё точнее, попросту недоглядели».
Разве такое могло произойти?
«Легко... Нить, включаемая в Гобелен, плавится под управлением сторонней воли. Течёт, как вода. Но всё время своего существования она окутана ореолом Силы, жадно впитывающим в себя любые проявления разума. Дракон может лишь догадываться, какие мысли и чувства вплелись в ту или иную пядь новорождённой земли, потому что его внимание было слишком занято созиданием. Но когда работа кажется законченной и творец переходит к новой Нити, предыдущая всё ещё не может унять дрожь рождения, слои Силы перемешиваются, отпечатки сознания сталкиваются, рассыпаются на кусочки, вновь складываются в мозаику... Жизнь не возникает мгновенно, любовь моя. Но её невозможно уничтожить, не уничтожая мир целиком».
Почему же тогда Ксаррон сказал, что драконы надеются на исчезновение всех разумных рас?
«Потому что он младенец даже по моим меркам и понял слова Старейших в меру собственной мудрости. А речь идёт всего лишь о необходимости того, чтобы раз ступившие на путь гибели прошли по нему до самого конца, ибо дурное семя может принести лишь дурные плоды».
Но это ведь и означает...
«Нити всё ещё хранят в себе следы того, изначального сознания. Да, люди и прочие расы когда-нибудь уничтожат себя сами, но с их смертью высвободится много Силы, уже привычной принимать в себя разум и готовой к новым преобразованиям. Да, пройдут века, может быть, тысячелетия, и жизнь обязательно вернётся...».
Такая же, как прежде?
«Кто знает... Но новые обитатели мира непременно будут нести в себе память о погибших. Не смогут не нести... Разумеется, потомки могут получиться как лучше, так и хуже своих предков, но в этом и состоит главное чудо истории жизни: она никогда не повторяется в точности».
Итак, даже если все живые существа погибнут, следы их пребывания всё равно останутся в потоках Силы, пронизывающей Гобелен, а стало быть, пока существует мир, у любого умершего есть шанс родиться вновь. Родиться с памятью о себе прошлом, но иметь возможность стать... Другим. По своему желанию.
Значит, бояться нечего?
«А ты испугался? Чего? Прощания со знакомыми тебе лицами? Не волнуйся, любовь моя, оно произойдёт нескоро... Вернее, произошло бы нескоро, будь на то воля драконов. Но поскольку все живые существа наделены собственной волей, их поступки невозможно предсказать».
Намекаешь на то, что они сами убивают себя скорее и надёжнее, чем кто-то другой?
«Они действуют по своему свободному выбору, не забывай. Вон тот же твой приятель, упрямо избегающий разговора с тобой. Не сомневайся, он хорошо понимает, что совершает большую ошибку, и всё же легкомысленно позволяет ей произойти».
Он просто слишком упрям.
«Упрям, глуп, беспечен, самоуверен... Имён много, а итог один. Видишь ли, любовь моя, мало обладать волей, нужен ещё и разум, потому что иной раз чрезмерная свобода приносит одни только неприятности».
К сожалению, теперь я не могу задавать границы чужих поползновений с той же лёгкостью, что прежде. Борг больше не признает меня... скажем так, командиром.
«Жалеешь об этом?»
Нисколько. Не собираюсь отдавать ему приказы и не желаю видеть, как он покорно их исполняет. А вот уберечь от опасности, о которой он не имеет ни малейшего представления...
«Заманчиво, да? — вздохнула Мантия. — Понимаю. Но какими словами ты попробовал бы его предупредить?»
Просто рассказал бы обо всём, что сам пережил.
«Обо всём ли?»
Ну-у-у... Некоторые подробности, конечно, пришлось бы оставить в тайне.
«Именно. Всего-то убрать с десяток фрагментов мозаики, подумаешь... А что случится со всей картинкой? Не потеряет ли она смысла и значения?»
На что ты намекаешь?
«Ты ведь не стал бы рассказывать своему приятелю о женщине, говорящей с водой, верно?»
Может, и стал бы. Хотя тогда пришлось бы рассказать об Антрее, о роде Ра-Гро, об изменениях, сделанных...
«Кем-то из твоих родичей. Всё правильно. Одна ниточка узора всегда тянет за собой другие, и, однажды начав, остановиться невозможно. Если только...».
Что только?
«Если не оборвать Нить».
Да, ты права. В каком-то месте рассказа я должен был бы это сделать.
«А будет ли толк от истории, прерванной на самом важном месте?»
Борг — человек. Разве для него могут иметь значение вещи, смысл которых понятен только драконам?
«Сами по себе? Нет. Но видишь ли, в чём беда... Эти вещи важны для тебя, и едва ты замолчишь, твой слушатель непременно почувствует, что лишился чего-то драгоценного. Лишился исключительно по твоему желанию. Вряд ли тебя открыто обвинят в недомолвках, но обида навсегда поселится в душах тех, кто так и не подержал в ладонях огонь истины, а всего лишь обжёг его призраком кончики пальцев».
По-твоему, лучше молчать?
«Если не готов к полной откровенности? Да».
А ты думаешь, мне бы поверили? Например, тому, что я — дракон?
«Тот молоденький эльф поверил», — хихикнула Мантия.
Мэй не в счёт. Он давным-давно запутался в красивых легендах и юношеских фантазиях. Борг не таков.
«Или, быть может, для него, как для человека, слово «дракон» облечено совсем другим смыслом? Смыслом, которого ты и боишься?»
Я поднял взгляд. В потоках нагретого костром воздуха лицо рыжего, казалось, каждую минуту меняло своё выражение от легкомысленного к угрюмому, а потом обратно, и только карие глаза жили своей жизнью. Два не разгоревшихся уголька. Два окна в ночь, жадно поглощающих весь доступный свет, но не утоляющих свой голод. Голод обиды и непонимания.
В людских сказках драконы всегда жестоки, злы, беспощадны, но... Не бессмертны. Всякий раз находится бесстрашный или отчаявшийся герой, рыцарь или бедняк, который приходит к логову дракона, вызывает чудовище на бой и побеждает. Наверное, самые первые и потому самые правдивые истории о встрече с моими родичами заканчивались отнюдь не человеческими победами, но кому понравится вечно терпеть поражение перед непознанным и, что гораздо обиднее, непознаваемым? Век за веком сменяли друг друга, история за историей переиначивались всё новыми и новыми рассказчиками, пока Добро и Зло окончательно не разделились на две противоборствующие стороны. И по одну из них оказался воин в сверкающих доспехах, а по другую — уродливый зверь, покрытый чешуёй, изрыгающий огонь и постоянно требующий принцесс-девственниц то ли на завтрак, то ли на ужин.
Можно было бы рассказать, как всё обстоит на самом деле... Можно. Но правда намного непонятнее сказки. Способен ли человек поверить в то, что живёт в мире, состоящем из драконов? Что ходит, образно выражаясь, по их шкуре, пьёт их кровь, текущую в речных руслах, добывает железо и прочие металлы из их чешуи? Хотя в подобное как раз поверить не столь трудно, при должном количестве повторений урока. А вот принять на веру то, что драконы и не враги, и не друзья...
Нет, не получится. Люди давно привыкли делить свой мир на чёрное и белое. Может быть, так и надо, ведь человеческий век слишком короток, слишком быстротечен. Люди торопятся жить, а торопливость никогда не помогала тщательному познанию.
Люди...
Кажется, понимаю, откуда они взялись. Вернее, когда. Первые драконы вряд ли спешили с созданием Гобелена, играючи наслаждаясь могуществом. На тех Нитях, сплетённых любовно и восторженно, родились эльфы. Потом умение творить вошло в привычку и стало требовать совершенствования, долгого и кропотливого труда, составившего суть гномов. Но вот драконы чуть повзрослели вместе с миром, созданным их усилиями, а чем занимаются подростки? Правильно, меряются силой. Один в поле не воин, стало быть, появилась нужда в сторонниках, в сыновьях и дочерях, преданных твоему Дому, бесчисленных и... Слепленных на скорую руку.
Быстрее, быстрее, быстрее! Если промедлишь, твой соперник успеет больше, чем ты, а потому некогда отдыхать! Драконы рождались десятками, сотнями, тысячами в одно и то же мгновение. А потом сразу начиналась борьба за жизнь. Беспощадная борьба.
Люди не виноваты в грехах своего происхождения, они всего лишь унаследовали от своих невольных создателей неугомонный нрав, стремление к первенству и способность любить в самый разгар сражения, среди крови и боли, потому что остановиться и оглядеться попросту некогда: чуть задержишься, значит, навсегда опоздаешь...
Нет, Ксо, ты и в самом деле юный дурак. Как можно ненавидеть эльфов, гномов, людей? Да, они не плоть от плоти драконов, это верно. Не плоть, а много больше. Они — крохотные отражения ваших душ. Они — это вы сами, беда лишь в том, что их время беспощадно сжато и стиснуто жёсткими рамками, но если бы когда-нибудь люди научились жить вечно, нам было бы о чём с ними поговорить.
И ни мы, ни они не отказались бы от разговора.
«К сожалению, только Старейшие это понимают».
А как же я? Я ведь...
Мантия расхохоталась:
«Твои следы уже согревали Гобелен в те времена, когда мать Ксаррона ещё не родилась, в те времена, когда мать её матери только училась сплетать свои первые Нити».
Но я не прожил эти года! Меня в них попросту не было.
«Да. Но, возможно, именно поэтому тебе повезло много больше. Покинув одну эпоху, ты просыпался в другой, чтобы увидеть, к хорошему или дурному привели принятые некогда решения».
И какой толк в этом странном сне?
«Толк в пробуждениях, любовь моя. Даже у людей вошло в поговорку, что не стоит будить спящего дракона, если не желаешь перемен».
Значит, если я снова «проснулся», я должен что-то изменить?
«Кто знает... Но после твоего ухода мир уж точно не останется прежним, желаешь ты того или нет».
Я не хочу разрушать. Ничего.
«Но ты уже вторгся в основы мироздания. Ты, единственный из драконов, можешь подняться над Гобеленом и можешь пройти сквозь него, как разрывая Нити в клочья, так и не задевая их. Всё в твоей воле».
Моя воля может причинить зло. Много зла.
«Или принести добро. Как, впрочем, и воля любого живого существа. Не стоит бояться принимать трудные решения. Но оправдывать необходимость их принятия чужими, а не своими желаниями, и вправду опасно».
И как же тогда поступать? Ведь у любого решения по меньшей мере две стороны. Получается, например, что, если бы я объявил войну Ксо, я пошёл бы на поводу у его страхов?
«Получается, так. Ты поддался бы неизбывному страху всего живого перед уничтожением. Но ничего истинно «твоего» в том решении не было бы».
Что ж, если верить твоим словам, выходит, я скован по рукам и ногам.
«Ой ли? Нет, любовь моя, ты свободен, как никогда раньше. Правда, не побывав настоящим пленником, невозможно ощутить всю полноту свободы».
— Говорят, где-то есть земли, на которых люди живут вольно, не то что здесь, — мечтательно вздохнул возница, подбрасывая в огонь новые поленья.
Над костром, принявшим очередную порцию еды, поднялись клубы мутно-белого дыма. Должно быть, дрова слегка отсырели. Хотя с чего бы? Дождя не было уже несколько дней, разве что роса выпадала обильная.
Ветчина и хлеб, припасённые на ужин, перекочевали из дорожных мешков в наши желудки. Эль, купленный в последней перед привалом харчевне, безбожно горчил, поэтому все путники, даже Борг, предпочли дрянной выпивке воду и свежий ночной воздух. Пожалуй, даже чересчур свежий. Или так только кажется из-за сырости? Странно. В этих местах и болот пoблизости от дороги днём с огнём не сыщешь, а складывается ощущение, что каждое дуновение ветерка приходит чуть ли не с моря, так много в нём влаги.
— Вольно? — переспросила Мелла, зябко потирая плечи.
— Ага. Как птахи небесные. И ни королей над ними, ни прочих хозяев.
Пожалуй, раньше я никогда не слышал у дорожных костров подобные рассуждения. И понятно почему: люди Юга свято чтят ступени лестницы, простирающейся от бедноты к владыкам. Нет, разумеется, и среди пустынных песков находятся недовольные своей участью, но либо их голос быстро умолкает сам собой, либо слишком длинные и острые языки споро укорачиваются саблями Молочной стражи.
Однажды мне довелось видеть, как обладатели снежно-белых плащей, на которые, казалось, робеет оседать пыль пустыни, вырезали под корень семью человека, невзначай спросившего у неба: «Почему я должен отдавать всё, что у меня есть? Ведь тому, что владеет землями от Алого моря до Закатных гор, мои гроши не добавят богатства». И когда кривой клинок взлетел над шеей излишне разговорчивого бедняка, молочный брат владыки Юга во всеуслышание провозгласил: «Считающий блага другого пусть вечно считает их по ту сторону мира...».
Помню, тогда я спросил у караванщика, почему вместе с несчастным были убиты его жена и дети. Как чужеземцу, мне прощались многие глупые вопросы, но отвечавший, немолодой уже человек, поседевший в борьбе со злыми смерчами Эс-Сина, говорил в четверть голоса, так, чтобы его слышал только я: «Вина его жены в том, что она не прикрыла своей ладонью уста, оскверняющие честь Владыки. Вина его детей в том, что они унаследовали дурную кровь отца...»
Позднее, за чашкой горячего таале, караванщик рассказал, что в прошлые годы, при прежнем правителе детей оставляли в живых, однако излишне часто случалось так, что они повторяли путь своих родителей, а потому кровь, проливающаяся под саблями Молочной стражи, множилась и множилась. Но ведь никакой разумный владетель не станет истреблять свой народ без меры, ибо кто же тогда станет платить в казну подати? Вот и владыка Юга отказался от милосердия в пользу выгоды. Может быть, для него тот выбор был очень трудным, а может, не стоил и глотка молока. Кто знает, что происходит в стенах Аль-Араханы, сердца Южного Шема...
Безжалостное иссушение дурной крови. И в то же время я видел, как по приказу х’аиффа всем жителям селения, чьи посевы уничтожила саранча, было выплачено достаточно денег, чтобы безбедно жить до нового урожая.
А когда короля нет? Остаётся надеяться только на себя самого. Но никакой надежде никогда не удавалось возникнуть без веры, верить же себе получается лишь урывками, лишь мимолётными преодолениями препятствий реальности. Значит, нужно не просто стремиться к победам, но и одерживать их. Любой ценой. А уж из побед чувство свободы рождается без малейших усилий... Но одной-единственной свободы. Своей.
— Разве такое возможно?
— Люди говорят.
— И что, кто-то бывал в тех краях?
— Может, и бывал. Да только, свободу на вкус попробовав, кто ж в неволю вернётся? — хмыкнул возница.
Вот это точно. И в Серые Пределы люди уходят навсегда, как бы ни хотелось вернуться. Так, может, сказки, что странствуют среди народа, намекают именно на владения Серой Госпожи? Почему бы и нет? Там ведь тоже никто ни над кем не властвует. Правда, почему-то к избавлению от телесной оболочки живые не очень-то стремятся. Может, боятся настоящей свободы?
— Неволя неволе рознь, — негромко, но с заметным упорством заявила женщина. — Хозяева ведь разные бывают.
— Да неужто? Я на скольких ни работал, всё одно получаюсь: руки в мозолях, а карманы в дырах. Вот и сейчас по году дома не бываю, ни ребятишек, ни жену не вижу, и бросил бы всё, так ни денег, ни клочка земли нету, чем же кормиться-то?
— И всё равно, хозяева слуг ценят, только служить нужно на совесть.
Голос Меллы чуть срывался, наверное, из-за того, что она и сама удивлялась внезапно появившейся смелости спорить, но упрямства в нём чувствовалось не меньше, чем в немигающем взгляде Борга, буравящем меня последнюю четверть часа.
— Что ж вы, дуве, скажете, я служить не умею?
— А и скажу. Не шибко умеете, если до сих пор к хорошему хозяину под крыло не прибились.
Надо же, с каким вызовом она всё это произнесла... Щёки раскраснелись, глаза горят, рубашка над корсажем прямо ходуном ходит. Откуда столько запальчивости? Меня, наоборот, в сон клонит. Хочется зажмуриться, надолго-надолго, так, чтобы когда снова соизволишь взглянуть на мир, что-то в нём уже изменилось. Само собой. Без моего участия, но непременно к лучшему.
А может, её лихорадит? На поленьях в костре капли влаги, оседающей из воздуха, чуть ли не шипят, моя рубашка со спины вся мокрая, хоть выжимай, но, что ещё хуже, дышать носом становится всё труднее, как будто лицом всё теснее и теснее прижимаешься к невесть откуда взявшейся водяной стене.
— Глупость это, про хозяина! — возразил возница, сплёвывая в костёр. — Люди свободными должны быть.
— И для чего им свобода?
— А чтобы делали то, что захотят и когда захотят. Чтобы вот устал от работы, так отдыхай, сколько душе угодно. Коли голоден, так наедайся до отвала, веселиться захочешь, так пей от души!
Вот так мечты! И понять их легко и просто. Но по здравом размышлении...
Устал и лёг, забыв задать лошади корм. Подумаешь, что скотина голодной останется, зато сам не перетрудишься. Урожай надо собирать, а вместо того хочется в постели понежиться? Да и пусть. Пусть сгниёт на корню под дождями. Правда, чем же тогда наедаться прикажете, если вся пища ленью загублена? Не говоря уже о выпивке: чтобы знатный эль сварить, нужно и потрудиться знатно. И что же в итоге получается? Если один лениться начнёт, ещё полбеды, а если каждый для себя подобной свободы пожелает, мир... остановится. Да, именно так.
Эх, Ксаррон, не к тому ты стремишься! Надо было воспитывать у людей не желание властвовать над себе подобными, а желание быть свободными. От всего вообще. От любых обязательств перед королями, соседями, друзьями, семьёй, даже перед самим собой. Пусть все будут свободны — в своём собственном мирке. Да, он одинок, уныл, сер и скучен, но зачем нужны яркие краски, если вот она, настоящая свобода!
— А захочешь женщину...
Взгляд возницы, направленный на Меллу, странно блеснул. Впрочем, жена хозяина гостевого дома мгновенно поняла, что таится в глазах сидящего рядом мужчины. Поняла и усмехнулась, как бы невзначай проводя пальцами по плавной округлости груди под тонким полотном рубашки.
— Ты захочешь, а она? Она ведь тоже свободна будет выбирать. Или её желание ничего не значит? — Тон женского голоса понизился до мурчания — того опасного предела, когда малейшая неосторожность может обойтись собеседнику неимоверно дорого.
Возница растерянно нахмурился, пойманный в собственноручно выстроенную ловушку, но Мелла не стала захлопывать капкан, а подалась вперёд, заглядывая мужчине едва ли не в самые зрачки:
— Вот тогда тебе и понадобится та, что желает лишь одного: подчиняться... Но хорошим ли хозяином ты окажешься?
Чем можно было ответить на атаку противника? Только попробовать перейти в наступление:
— А ты-то сама служить умеешь?
Вместо ответа женщина склонилась над бёдрами возницы. Раздался стон ремешка, лопнувшего от слишком сильного рывка, и я, равнодушно пожав плечами, отвернулся.
Ну их, к Пресветлой Владычице. Нашли друг в друге радость, и то дело. Мужчина женатый, женщина замужняя, и какая разница, что жена хозяина гостевого дома побрезговала бы близостью с пропахшим лошадиным потом возницей, а сам возница вряд ли осмелился бы лапать зажиточную горожанку? Почему-то сегодняшней ночью всё, в обычное время вроде бы неправильное, даже ложное, кажется единственно возможным. Мир сошёл с ума? Должно быть, ведь в себе я не чувствую никаких изменений. Полная пустота.
Губы Борга шевельнулись, но расслышать, что он произнёс, помешали звериные стоны парочки, клубком катающейся по мокрой и вязкой траве. Что-то хочешь сказать, приятель? Не одобряешь происходящего? Очень похоже. А куда ты смотришь всё это время? Только на меня.
Отправиться спать, что ли? Нет, повременю, может быть, удастся согреться. Правда, поленья дымят всё больше и больше, и тепла от них почти не чувствуется. Ни эля, ни вина, совсем ничего горячительного, так и простудиться недолго. А если вспомнить, как меня любит заполучать в свои объятия простуда, стоит побеспокоиться о здоровье. Например, рубашку сменить.
Я встал, и моим зеркальным отражением на ноги тут же поднялся Борг, но это не показалось мне странным. Мало ли что могло понадобиться великану? В дорожной сумке нашлась чистая рубаха, правда, и она на ощупь казалась слегка влажной, словно нас застал в пути дождь, проникающий в любую щёлочку и складочку. Впрочем, такая всё равно лучше, чем та, что на мне. Стоило стянуть с себя насквозь мокрое полотно, как ночной воздух обжёг спину холодом, но, вместо того чтобы мигом одеваться, я остановился, рассеянно теребя в руках ткань.
Что я вообще здесь делаю? Зачем? Мне же нужно было поговорить с Боргом, рассказать ему... Да, что-то рассказать. Что-то очень важное. А может быть, ненужное. Не помню. Но попрощаться уж точно надо, ведь мы расстаёмся. И может быть, навсегда.
Я повернулся, оказываясь... нет, не лицом к лицу, но почти рядом со своим давним знакомцем. А карий взгляд по-прежнему неподвижен... У меня так не получается, вечно начинаю моргать в самый неподходящий момент, портя всё впечатление. Научиться бы! Может, великан меня научит?
— Эй, Борги...
— Это ведь всё из-за тебя.
Вот теперь, находясь в шаге от рыжего, я расслышал каждое слово.
Всё? Совсем всё? Или он говорит о своей отставке от службы престолу? А может быть, о герцоге? О Роллене, оставшейся в столице и то ли знающей о бедах, постигших её возлюбленного, то ли пребывающей в счастливом неведении?
— Это всё из-за тебя.
Правая ладонь великана накрыла рукоять ножа, свисающего с пояса.
— Всё из-за тебя.
Короткое движение, высвобождающее клинок из ножен.
— Из-за тебя.
Ты задумал что-то недоброе, Борги. Очень недоброе. Кажется, я знаю что. Хочешь меня убить? Браво! Исключительно верное решение. Если ниточки ото всех случившихся вокруг да около несчастий тянутся к одному и тому же человеку, то, согласен, нет способа действеннее, чем уничтожение. Стереть с лица земли раз и навсегда, заодно обезопасив всех остальных от возможных будущих горестей.
Я уже не успею уйти от удара. Некуда: в спину вжался борт телеги, а любое движение направо или налево только чуть задержит подведение печального итога. Рассчитывать на серебряного зверька нельзя, потому что однажды предавшему веры быть не может. Что остаётся? Сражаться давно проверенным оружием.
Язычки Пустоты медленно поползли по моим ладоням. Она рассеет сталь ножа пылью, сомнений нет, но остановит ли это рыжего великана? Вряд ли. В его взгляде отражается моё и только моё лицо, чуть растерянное, чуть... Озлобленное?
Неужели я злюсь? На Борга? Нет, причин вроде не находится. Или всё же на него? Я совсем запутался. Заблудился в мыслях и капельках воды, висящих в воздухе. Они не похожи на туман, они прозрачны, как стекло, но искажают всё, на что я смотрю и что вижу. Они превращают лица любовников в звериные маски, студят огонь костра, глушат слова, идущие от самого сердца, вместо них вытаскивая наружу то, что в другое время должно оставаться глубоко-глубоко, в потайных кладовых, неназванное, а потому никогда не приходящее на зов.
Зов?
...Отпусти... отпусти себя на волю... не загоняй в клетку то, что составляет твою суть... избавься от цепей, в которые тебя заковали правила и законы... тот, кто чертит границы для других, сам никогда не знает границ, так не позволяй кому-то красть принадлежащую тебе свободу... ты волен поступать, как подсказывает тебе твоё сердце... сердце... сердце... послушай, что оно говорит... послушай... тук-тук... тук-тук... тук-тук...
Где-то мне уже напевали похожую песню. Не помню где, но помню, что она набивала оскомину. Свобода, говорите? Она у меня уже есть. И что с ней делать? Наслаждаться в одиночестве? Но как можно получать удовольствие от того, что и так безраздельно принадлежит тебе? Какую цену можно назначить тому, на что никто не собирается покушаться?
Я свободен, но какой в этом прок? Передо мной расстилается безжизненная пустыня. Я могу проложить по ней цепочку следов, хотя зачем куда-то идти, если не видно ни цели, ни смысла? Мой свободный мирок бесконечен и безграничен, потому что в нём нет никого, кроме меня самого. Я всех выгнал. Всех, слышите?! Убирайтесь прочь и не подходите близко, иначе...
— Всё из-за тебя.
Он определённо метит мне в бок. Хочет сразу добраться до печени? Наверняка. Но у тебя ничего не выйдет, Борги. Ничегошеньки. Ты не замечаешь, как Пустота лижет кромку твоего ножа, оставляя после себя проплешины в ткани Реальности. Ещё мгновение, и вечно голодные пасти доберутся до твоих пальцев. Будет больно, Борги, но ты сам этого захотел. Залечить раны, оставленные моей верной спутницей, не удастся ни одному магу подлунного мира. Ты не знаешь этого, Борги, а я не успел рассказать. Не смог. Не захотел. Потому что Пустота — это мой мир. Мой свободный и мёртвый мир.
— Довольно глупостей.
Негромкий хлопок ладоней, затянутых в перчатки, ставит подходящую точку после фразы, произнесённой голосом, привыкшим повелевать. Голосом женщины, стоящей на границе ночной темноты и света, отбрасываемого костром.
Дыхание срывается, как будто захлёбываешься в толще воды. Но я не собирался купаться. Или это на меня опрокинули ведро, чтобы голова стала яснее? Спасибо, но яснее уже некуда.
Борг всё так же смотрит в мою сторону немигающим взглядом, но теперь я точно знаю, что великан не видит меня. И не дышит, застыв, как каменный истукан с занесённой для удара рукой, в которой от ножа осталось лишь чуточку больше, чем рукоять. Стонов любовников тоже не слышно. Кажется, мир вокруг замер, безропотно подчинившись прозвучавшему повелению. Но приказы исполняет только подчинённый, а я...
Я свободен. И почти замёрз.
Снова разворачиваюсь к телеге, беру рубаху и с неожиданным для самого себя наслаждением натягиваю полотно на покрытую мурашками спину. Хорошо! Теперь бы ещё куртку потеплее накинуть или одеяло, и будет совсем замечательно.
— Кто ты?
Вопрос, в отличие от давешнего приказа, искрится неподдельным удивлением, но не располагает меня к откровенным беседам.
— А кто нужен тебе?
Она подходит ближе, приподнимает вуаль, скрывающую лицо, правда, как бы я ни пытался щуриться, в мутном дымном свете всё равно почти ничего не могу разглядеть.
— Брат?
Что я слышу? Надежда?
— Благодарю, у меня уже довольно родственников, чтобы обзаводиться ещё одним.
— Друг?
Неуверенность, но всё ещё рассчитывающая на удачный исход?
— Друзья не приходят к чужому костру без приглашения.
Вуаль снова опускается, тонкие пальцы зябко сплетаются между собой.
— Ты слышал мой зов. Не мог не услышать. Почему ты не ответил на него?
— Потому что мне не надо заёмной свободы. У меня достаточно своей. Хочешь, могу поделиться.
— А как ты заговоришь, если её у тебя не станет? Совсем-совсем?
Тон голоса немного напоминает Эну в те минуты, когда малолетняя богиня изволит шутить и кривляться. И за словами девчонки с криво заплетёнными косичками, и за словами незнакомой женщины стоит очень похожее желание поиграть, но если первой, вечно живущей и вечно юной, не важен результат, то вторая, похоже, согласна на одну лишь победу.
— Моя свобода слушает только меня, сестричка.
— Все так думают. Пока не убеждаются в обратном.
Она хихикнула, и не успел стихнуть последний отзвук смешка, как я содрогнулся от боли, хорошо знакомой, но невозможной, попросту невероятной здесь и сейчас.
Серебряные иглы вошли между позвонками, отсекая меня от моей сути. Язычки Пустоты, не успевшие вернуться обратно и спрятаться в привычном логове, извивающимися обрубками скатились вниз, пеплом рассеивая траву у моих ног.
Нет. Чепуха. Бред. Всё это мне только снится. Я должен проснуться, как можно скорее!
Вуаль колышется перед моими глазами, поднимаемая волнами размеренного дыхания.
— Нет, ты вовсе не спишь.
Испуганное сердце начинает биться вдвое быстрее, словно ускорившиеся потоки крови способны вытолкнуть иглы обратно. Я понимаю, что все мои усилия тщетны, но сейчас зацепился бы за любую соломинку, только бы удержаться на плаву. Вот только где её раздобыть?
— Приятно быть гордым, да? А что чувствуешь, когда твою гордость втаптывают в грязь? Нет, не трудись искать ответ, я его уже знаю. Благодаря тебе. Но я не держу зла, даже злиться рано или поздно устаёшь.
Голос, в котором поначалу слышалась одна только серая скука, а потом пробились яркие ростки надежды, снова тускнеет.
— В тебе было что-то такое... близкое. Почти родное. Жаль, что так лишь казалось... Значит, мои поиски завершаются там же, где начались. Придётся снова отправляться в путь. И ты пойдёшь со мной, чтобы понять... Нет, после ты ничего понять не сможешь. На твоё счастье.
Пульс, окончательно вырвавшийся из повиновения, вдруг резко замирает. Кровь, остановленная на полпути, ударяет в виски могучим молотом, сбивает с ног, но моё лицо встречается с изъеденными Пустотой травинками уже без меня. Вернее, без моего сознания.
Песок.
Белый. Если бы на него упали солнечные лучи, пришлось бы сильно-сильно жмуриться, а то и прибегнуть к непрозрачному щиту ладоней, чтобы сохранить зрение в целости.
Песок.
Он повсюду, насколько хватает глаз, если смотреть по сторонам или обернуться. А когда задираешь голову, не видишь песка. Правда, небо вторит ему своим непроницаемо белым цветом, затянутое плотными облаками. Да, это непременно должны быть облака, потому что, если смотреть долго-долго, можно уловить завитки вихрей, медленно перемещающиеся с места на место. Или это всего лишь усталость глаз и пришедшие вместе с ней видения? Неважно. Здесь и сейчас разницы между явью и сном нет. Как нет разницы между песком и небом.
Белизна, непорочная и столь же безжизненная. Зримое воплощение целомудрия. Земное. Хотя на Земле ли я нахожусь?
Равнина, кажущаяся заснеженной, пока не зачерпнёшь ладонью колючую пыль песка. Не горячий и не холодный, а значит, той же теплоты, что и моё тело. Не нагревается больше, но и не остывает. Впрочем, как бы он мог остыть? Ни малейшего дуновения ветерка, способного унести с собой часть накопленного тепла. Ни единого звука, даже песчинки с ладони осыпаются почти бесшумно, заживляя рану, нанесённую моей рукой.
Где-то позади меня равнина становится единым целым с небесами, а впереди всё черным-черно. Недвижимое зеркало, не отражающее ровным счётом ничего. Как оно похоже на текучее стекло, некогда разбитое мной... Лунное серебро? Не удивлюсь, если озеро, раскинувшееся передо мной, его старший родич. Его родитель.
Белое и чёрное. Совершенный союз двух противоборствующих красок. Я всё ещё жив, и место, в которое меня привели, несомненно, тоже живое, раз находится в пределах подлунного мира, но его жизнь больше похожа на смерть. Даже в белизне сугробов можно найти все цвета радуги, здесь же нет ни одного оттенка, только цвет. Чистый. Изначальный.
Песчаной равнине и озеру не нужно ничего, кроме них самих, моё присутствие словно оскверняет покой и незыблемость этого места. Хочется сжаться в комок, спрятать лицо в ладонях и попросить прощения за то, что явился сюда незваным и нежданным. Хочется крикнуть небу: я бы ушёл, будь на то моя воля! Но сейчас мне приходится подчиняться воле чужой. Подчиняться тяжести цепей, не дающих сделать больше пары шагов в сторону от неподъёмной деревянной колоды.
Кто и когда притащил сюда уродливый обрубок ствола? Слуги той женщины, кто же ещё. И они не могли отказаться исполнять нелепый приказ, даже если им было столь же не по себе в этих чёрно-белых землях, как и мне. Да, они не могли ослушаться. Заговор? Приворот? А может быть, просто разговор по душам, если у текучих струй есть душа? Теперь-то я понимаю, что вода, пропитавшая дрова и всё, что попало в привальный круг, возникла не сама по себе. Её призвали.
Наследница рода Ра-Гро, умеющая говорить с водой. Хотя говорили скорее её дальние предки, а ей, судя по всему, довольно подумать, и каждая мысль легко достигает намеченной цели, уверенно следуя водными тропинками. Остановить биение сердца? Что может быть проще! Ведь для этого не нужно вмешиваться в механизм часов, заведённых от рождения тела, нужно всего лишь шепнуть крови: остановись...
Потомки той женщины, которую Страж Антреи прогнал из города, прошли большой путь и преуспели в своём мастерстве. Если даже некромант, выросший в приюте, смог расслышать зов семейной магии, то каких высот должны были достигнуть дочери, с рождения и до совершеннолетия ведомые своими матерями? Страшно подумать. Ясно одно: для моей тюремщицы безграничная власть над человеческим телом так же естественна, как дыхание. Но как ей удаётся повелевать сознанием?
Что делали мои попутчики у привального костра? Не переставали быть самими собой ни на минуту, и в то же время их души словно повернулись к свету своей теневой стороной, обнажив... нет, не страшные маски порочных желаний. В конец концов, возницу опьянила мечта о свободе, Меллу — желание служить, которое невыполнимо, если рядом нет господина, а Борга... Борг поддался стремлению исправить ошибку. Неважно, что ошибка была вовсе не его, а моя, и произошла она слишком давно, когда я ещё не понимал, к чему приводит путешествие по путям чужих судеб. Зато рыжий верно угадал, в ком кроется причина всех несчастий. Угадал и набрался решимости осчастливить всех, чьи души я по наивности так глубоко ранил.
Потаённые, неосознанные, не выраженные словами, а сразу воплощённые в действия желания. Они могут взять верх над разумом и самостоятельно, к примеру, в минуты отчаяния, наслаждения, горя или безмерной радости, но я знаю одного помощника, который намного облегчает достижение победы.
Лунное серебро.
Слёзы Ка-Йен.
Должно быть, средняя из Небесных Сестёр горько рыдала над этой белой равниной, если наплакала целое озеро. Но что заставило её печалиться? Что могло стать причиной скорби?
Странно. Раньше я представлял себе пустоту совсем иначе, думал, что в ней нет ни очертаний, ни цветов, ни звуков. Пожалуй, единственное, чем окружающее меня место похоже на мои фантазии, это полная тишина. А всё остальное... Строгие линии, насыщенные краски, пусть палитра и чрезмерно скупа. Предметы и образы вроде бы в наличии, но, глядя на спящие воды и белую пыль песка, ленящуюся подняться в воздух, можно смело сказать: здесь по-настоящему пусто. Потому что здесь нет жизни.
Значит, от этой Нити улепётывал новорождённый Ксаррон, когда попытка сплести новый мир окончилась неудачей? Наверняка. Кому ты принадлежала, молчаливая моя? Какой смертью пал твой прежний хозяин? Почему ты не нашла покоя в Купели, почему не обрадовалась возможности начать жить заново, а яростно напала на юную искру? Может быть, прошло слишком мало времени и ты попросту не успела забыть боль и ненависть того, чьё сознание разлетелось прахом и перестало удерживать вместе некогда собранные Нити? Может быть. Я не знаю, и никто не знает, а ты промолчишь.
Здесь бывали многие из людей: тёмные пятна на кандалах оставлены каплями крови тех, кто хотел освободиться от оков. Тех, кто скрёб ногтями дерево. В ужасе? Но кто или что могло явиться взору пленников в этом пустынном месте? Озёрное чудовище, которому меня тоже хотят принести в жертву? Нет, это было бы слишком беспечно и бессмысленно. Да и зрителей не видно, даже в далёком далеке, а кто же из палачей не желает видеть дело рук своих? Нет, здешняя тайна совсем иная. Но волны тревоги лениво затихают, так и не начав разбег, потому что, хотелось бы мне того или нет, скоро я стану посвящённым.
Мантия тоже молчит. По крайней мере, мне это представляется именно так, хотя она сама в эти минуты может срывать голос отчаянным криком. Разбить возведённую серебряными иглами стену невозможно. Зверёк оказался настоящим предателем, не остановился на одном злом деле, а уверенно закончил выбранный путь. Впрочем, разве он клялся мне в верности? Разве обещал служить? Я позволил незваному гостю войти под мой кров, но плох тот гость, что не мечтает стать хозяином, пусть и в чужом доме. Не надо было забывать поговорку, выкованную сотнями лет из мудрости многих народов...
Слышишь меня, предатель? Думаю, слышишь, но вот понимаешь ли мои слова, это вопрос. То, о чём говорила с тобой женщина, ты уж точно понимал. Но почему послушался? Что в ней так тебя пленило? Влюбился, что ли? Звучит глупо, хотя... Всякое бывает. Если даже я нашёл свою любовь, то и ты мог. Жаль только, что так неуместно и жестоко.
И пожалуй, я чувствую твоё нетерпение, твои шершавые бока, елозящие где-то в глубине моего тела. Хочешь поскорее вернуться к даме под вуалью? И я бы хотел. Намного приятнее смотреть на живую женщину, чем на мёртвые пески. Но ты и в самом деле расшалился! Эй, угомонись хоть немного, мне и так неуютно жить с иглами в позвоночнике, а когда эти иглы ещё и пускаются в пляс... Да что с тобой такое?
Шшшшш...
Звук пришёл издалека, потому что еле-еле долетел до моих ушей и тут же бессильно осел на песок.
Шшшшш...
Чуть ближе, чуть сильнее, но всё равно недостаточно для того, чтобы разобрать, чьи уста шепчут, человеческие или... Чудовище изволит пожаловать на завтрак?
Шшшшш...
Шептали волны. Да, именно волны, хотя им неоткуда было взяться, ведь ни малейшего дуновения ветра по-прежнему не ощущалось. И всё же они накатывали на берег. Медленно, плавно, задумчиво. Но разве может иначе двигаться патока, тягучая и непрозрачно-густая?
Шшшшш...
Шептал песок, бесстрастно принимающий торжественные поцелуи жидкого серебра.
Одна волна добралась до белоснежной кромки и словно впиталась в неё.
Вторая не заставила себя ждать, продвинувшись чуть дальше.
Третья отвоевала у суши ещё пядь пространства.
В обычном мире приливы и отливы строго подчинены явлению луны на небосклон, но что могло здесь привести в движение тяжёлые воды? Что...
Я поднял взгляд и зачарованно расширил глаза. Цельного белого покрывала над моей головой больше не было: прямо посреди него, ровнёхонько над центром озера облака расходились в стороны, образовывая нечто, отдалённо походившее на глаз бури. Только похожее, потому что из рваных краёв проёма выглядывало не ясное синее небо, а та же чернота, что тревожно ворочалась внизу.
Зрелище доставляло маловато удовольствия, и всё же отвернуться не получалось, потому что, несмотря на пробегающую по позвоночнику дрожь то ли страха, то ли нетерпения, глаза, вмиг расхотевшие подчиняться своему обладателю, продолжали напряжённо вглядываться в темноту. Как будто там что-то можно рассмотреть!
Как будто...
Можно.
Ни единого лучика света не пробивалось сквозь облака, ни единой звёздной искорки не виднелось на чёрном бархате незнакомого неба, и всё же я увидел её. Ка-Йен, во всей красе. Должно быть, взгляд, отразившийся от неприступно гладких, а может быть, нежных, как девичьи щёки, боков, вернулся ко мне, и его сияния хватило, чтобы различить идеально ровную линию лунного тела. Тела, больше всего напоминающего зрачок.
Она тоже смотрела на меня. Не отрываясь. Смотрела с чем-то вроде интереса, словно моё появление помогло ненадолго развеять вечную скуку одиночества. А волны всё набегали и набегали на песок.
...Шшшшш... тише, ещё тише... вслушайся в тишину, усмири биение своего беспокойного сердца, пусть оно тоже немного помолчит, бедное, натруженное... пусть затаится, потому что только в полной тишине можно услышать себя...
Но зачем? Что может сказать мне тот, с кем я живу с самого рождения? Неужели между нами остались хоть какие-то секреты и откровения?
...А ты послушай... освободи свой слух от путаницы мыслей, заставляющих голову гудеть вечным неразборчивым эхом... глубоко-глубоко, на дне, которого можно достичь только в предрассветных снах, живёт единственное желание, заслуживающее исполнения, но его голос так слаб... так тонок... так беспомощен...
И что это за желание?
...Шшшшш... слушай себя...
По позвоночнику прошла волна крупной дрожи. Серебряный зверёк тоже хочет что-то услышать? Или уже услышал? А вдруг, чем фрэлл не шутит, наши желания совпадают? Остаюсь только самое невыполнимое: понять, чего я хочу.
Зарыться ладонями в песок по самые запястья, а то и выше. Пробежаться по кромке чёрного стекла, похожего на воду, или воды, похожей на стекло. Опустить лицо близко-близко к зеркальной глади в надежде что-нибудь увидеть в ответ. Подойти... Но я не могу.
Возмущённый взгляд задерживается на стальных оковах.
Да как вы смеете меня не пускать?! Как вы можете препятствовать моим желаниям? Кто позволил вам посягнуть на... мою свободу?!
Свобода.
И это всё, чего я по-настоящему хочу? Серебряный зверёк тоже бьётся во мне, словно в клетке. Хочет на волю? Так почему же не уйдёт? Потому что вне драконьей крови потеряет больше.
Попав в мою плоть, серебро, всегда обладавшее разумом, заполучило в своё пользование ещё и тело. Не самое удобное, не самое лучшее, но реальное, а не то, о каком можно бессмысленно грезить, пока времена неспешно бегут от своих истоков в устья Вечности. Оно ведь могло оставаться свободным, крупинками, лежа в недрах гор или насыщая водяные струи, истинно свободным, не связанным обязанностями и обязательствами.
Могло. Но всё же предпочло отказаться от многовекового одиночества, поступилось свободой, чтобы...
Стать живым.
Камень тоже свободен. Но как мрамор невзрачен и скучен, пока его не коснётся резец ваятеля! И каким счастливым внутренним светом наполняются скульптуры, выточенные из бесформенных глыб, чтобы стать частью жизнью многих поколений народов...
Любой, кто живёт, свободен. От скуки Серых Пределов, от тлена вечного ожидания, от паутины видений, туманящих сознание. Да, жизнь состоит из границ. И самая первая граница — тело, с которым можно расстаться только во сне, но ведь каждый из нас, если задумается, признается себе, что, закрывая глаза на вечерней заре, боится не проснуться. Боится снова стать безгранично свободным.
Мы приходим в мир с памятью о бескрайней свободе и при этом всю жизнь стараемся бежать от неё, строим дома, дружбу, любовь, всё что угодно, только бы можно было до чего-то дотронуться, что-то вдохнуть, что-то ощутить... Пока рядом нет никого и ничего, мы свободны, но зачем нужна свобода, если в ней нет ни звуков, ни красок, ни вкуса? Если она то же самое, что и пустота?
Сфера Сознаний, принимающая в себя души умерших драконов, привольна и уютна, так почему же они так жаждут вернуться и ещё раз связать себя Нитями Гобелена? Да чтобы снова почувствовать, что живут.
Жизнь отделяет существо от первозданной свободы, но только она помогает понять, каково это — быть свободным. Помогает осознать. Запечатлеть в сознании. Может быть, тот, кого первым выдернули из кокона небытия, был полон ненависти и злобы, но, уверен, и ему, попробовавшему жить, не хотелось возвращаться в колыбель Вечности.
...Шшшшш... слушай себя...
Я слушаю. Только ничего не слышу, потому что «я», живущий, как ты говоришь, на дне моей души, может лишь криво улыбнуться в ответ на твой приказ.
Я знаю, что такое свобода. Я видел это пустынное поле, на котором могут остаться только мои следы и ничьи больше. Мне там не понравилось. Совсем-совсем. Я скорее предпочту покорное служение, как Мелла, но зато буду знать, что каждую минуту хоть кому-то, да нужен.
...Шшшшш...
Ты недовольна, средняя из трёх лун? Значит, тебе просто не попадались достойные собеседники. И уж тем более ни разу не попадались те, кто уже нашёл свободу. А поиски ведь совсем просты и недолги, верно? Нужно заглянуть внутрь себя. И даже вслушиваться не надо, всего лишь смотреть.
...Шшшшш...
Это ты рассказываешь мне о свободе? Ошмёток дракона, самого подневольного существа на свете, неспособного управлять даже собственными чувствами и вечно вынужденного бессильно взирать на плоды своих мимолётных слабостей и капризов? Да что ты можешь знать о свободе?!
...шшшшш... слушай...
У тебя ведь тоже был хозяин. Когда-то очень давно, но ты всё равно помнишь его. Не можешь забыть, как бы ни старалась. Сначала эти воспоминания грели твоё сплетённое из Прядей сердце, но время шло, а хозяин всё не возвращался, и та неопытная искра, что возжелала подчинить тебя своей воле, только разозлила и озлобила, верно? Ты ухватилась за единственный дар, оставленный твоим бывшим повелителем, — за свободу, хотя её прикосновения обжигали холодом. Ухватилась только потому, что не желала возвращаться к началу пути...
А знаешь, в том виноват твой старый хозяин. Да, только он. Ему не удалось уйти из жизни мирно, попрощавшись с тобой, как со старым другом, объяснив, что ничто в мире не вечно, но в повторении неповторимого кроется самое главное чудо существования. Ты осиротела до срока, лишилась тепла и заботы задолго до того, как смогла... повзрослеть.
Вечное детство. Разве может быть что-то скучнее и обиднее? Особенно если видишь, как все вокруг становятся взрослыми и начинают заниматься разными интересными делами, а на твою долю остаются всё те же опостылевшие одинокие игры. Неудивительно, что ты начала искать друзей. Где жила семья Ра-Гро до того, как переселилась в Антрею?
На берегах Шепчущего озера.
Под твоими лучами, Ка-Йен.
Наверное, в те времена ты была счастлива, найдя собеседников и соучастников в твоей унылой игре. Но они так быстро сменяли друг друга, так быстро уходили из мира, что ты начала путаться и злиться.
Ты обижалась на то, что им веселее друг с другом, чем с тобой, но когда однажды они вдруг совсем ушли, поняла, что оставаться одной ещё хуже. И первому вернувшемуся подарила самое дорогое, что у тебя было. Силу повелевать свободой. Чужой.
Я видел, что делает с человеком желание освободиться. Я чувствовал его страх в тот момент, когда умирающее сознание наконец-то вспомнило, каково быть истинно свободным. А вот мне вспоминать не надо, потому что это знание всегда рядом со мной, как и Пустота. Так что не трать силы напрасно, Ка-Йен. Я не хочу освобождаться.
...Шшшшш...
Волны уходили обратно. Может быть, обиженными, может быть, разочарованными, может быть, удивлёнными, но уж точно не разозлёнными, потому что шептали совсем тихо. Так тихо, что шорох песчинок под неспешными шагами мог бы показаться громом.
— Ты почувствовал страх свободы...
На ней, должно быть, всё та же вуаль, не позволяющая рассмотреть черты лица. Прекрасного? Наверняка, ведь под лучами чёрной луны не могло возникнуть ничего несовершенного.
— Ты познал боль безграничных просторов...
Шаги всё ближе и ближе. Вот они останавливаются. Прямо надо мной? Ну да. Только на глаза не падает тень, потому что свет здесь существует сам по себе.
— Твоё сознание молит о спасении...
Звучит заученно, как детская молитва. Заклинание свободы ни разу не давало осечки? Только этим можно объяснить скучную уверенность, звучащую в женском голосе.
— Я могу спасти тебя. И спасу.
Разжимаю веки. Смотрю снизу вверх на закутанную в белую накидку фигуру. Смотрю долго, словно вижу в первый раз, а потом улыбаюсь и говорю, совершенно искренне:
— Да иди ты со своим спасением. Далеко-далеко.
Ясность сознания — одна из немногих вещей, истинное значение которой понимаешь только при её внезапном исчезновении. А вернее, когда начинаешь задумываться над тем, что натворил, пока в голове вместо разума пребывало его кривенькое отражение.
Учитывая окружающие обстоятельства, самое время было злиться на себя и биться головой об стену, но сознание категорически отвергало любые насильственные методы выхода из тупика. Правда, вместо того чтобы разродиться мудрыми советами, оно глупо похихикивало, корча смешные рожицы, и мои губы невольно дрожали в такт его смеху, тоже норовя улыбнуться. Хотя бы потому, что воплощённое Зло оказалось намного безобиднее, чем картины, нарисованные моим воображением. А может быть, просто песчинки времени полностью перетекли из одной стеклянной колбы в другую, часы перевернулись и... Нет, мир не встал с ног на голову, благодарение Пресветлой Владычице! Но я успел урвать щепотку новых знаний.
Бессознательный ужас, который внушала та, что умеет говорить с водой, исчез, растворившись в потоке лунного серебра. Теперь понятно, откуда появились все таинственные таланты рода Ра-Гро... Родились на берегах Шепчущего озера, в уголке мира, который не существует. Видимо, чувства, переполнявшие новорождённого Ксаррона, оказались столь сильны, что Нить, не пожелавшая стать частью его владений, всё же затлела, подожжённая искрой драконьего сознания, и притянулась к уже сотканному Гобелену.
Чёрное и белое.
А могли ли другие цвета быть известны ребёнку, только-только открывшему глаза и увидевшему лишь крохотную частичку мира?
Чёрное и белое.
Или ты друг, или враг, третьего не дано, верно? Тому, кто прожил на свете всего несколько вдохов, невдомёк, что помимо делящих с тобой путь жизни или пытающихся пресечь его будет ещё много идущих рядом, но своими путями. Ты сможешь иногда видеть их спины, а иногда — улыбки, солнечными зайчиками скачущие в дорожной пыли, сможешь даже услышать эхо их голосов, только дышать одним и тем же воздухом вам не придётся. Потому что мир, хоть и единственный на всех, всё же настолько огромен, чтобы каждому живому существу предоставить собственные владения. И можно быть одиноким в толпе, натыкаясь на плечи и локти таких же, как ты, живущих только самими собой...
Нить, не включённая в Гобелен по всем правилам, разумеется, не подчиняется им, стало быть, в её пределах возможны любые чудеса. Правда, обычно под чудом понимается нечто хорошее, полезное и приятное, а капризы Ка-Йен приводят к печальным итогам. Свобода, стало быть? Ну да, она самая. Озеро, песок — вот и вся свобода. Уверен, Нить создала бы и что-то другое, если бы могла знать чуть больше. Если бы не отгораживалась от остального мира, а доверчиво приникла к нему.
Люди приходили на берега Шепчущего озера, ища то наживы, то власти, то иной выгоды, но ты не понимала их нужд, маленькая. Не понимала, потому что для тебя самой не было ничего важнее единственного задержавшегося в памяти ощущения. Ничего важнее свободы. Ты слушала их невысказанные просьбы, растерянно хмурилась, качала лунной головой, беспомощно разводила песчаными ладонями, пока в один прекрасный момент всё-таки не попробовала помочь. По-своему, разумеется. Ты решила освободить человеческие сознания от шелухи непонятных тебе желаний и, надо признать, преуспела.
Взять метлу погуще да размести по углам весь этот бормочущий сор, обнажить суть, подтянуть её к свету, дать отдышаться, опомниться, прочистить горло и заявить о себе во всеуслышание. Но откуда тебе было знать, маленькая, что подобная свобода для всего живого сродни смерти, потому что отрывает существо от мира?
Сколько людей умерло на твоих берегах? Десятки? Сотни? Тысячи? А ты всё смотрела и смотрела с небес на корчащиеся в агонии тела, ожидая, что кто-то из них всё же сможет победить страх и с честью примет твой драгоценный дар. И ты почти разуверилась и потеряла надежду или что-то похожее на неё, когда по белому песку пролегли следы человека, ищущего так мало и так много.
Себя.
Ему ты смогла помочь и искренне радовалась, глядя на то, как он хохочет под взглядом Ка-Йен, тот, первый из рода Ра-Гро, впустивший в свою кровь и плоть лунное безумие. Он приглянулся тебе, верно, маленькая? Или то была она? Да, скорее всего. Хрупкая светловолосая девушка, распластавшаяся на белом покрывале песка, не отрывающая восторженный взгляд от зрачка, почти неразличимого в темноте нездешней ночи...
Ты полюбила её всей душой, маленькая, так сильно, что незаметно для себя самой вмешалась в её существо и пустила Узлы Кружев в пляс. Ты совершила преступление, но разве можно винить ребёнка в том, что он всего лишь желал найти друга?..
Я разгладил на ладони песок, вытрясенный из складок одежды. Вот ведь странно, он до сих пор не нагрелся от моих прикосновений. Не потерял себя, непоколебимо неизменный. Или попросту упрямый? Мне упрямства тоже всегда было не занимать, хотя сейчас оно не может ни помочь, ни навредить, в кои-то веки. Потому что век как раз подходит к концу, и очень даже скоренько. Мой век.
Колода, на которой я сижу, жила намного дольше, когда была деревом. Лет двести, не меньше. Да и сейчас держится ого-го! По крайней мере вбитый в неё крюк с кольцом, через которое пропущены цепи, голыми руками вытащить не получится. Или получится, но не всякими. Вот Борг, к примеру, мог бы попробовать... Если бы не лежал поодаль точно такой же колодой. Успокаивает одно: он хоть и слабо, но дышит, значит, у нашей общей тюремщицы нет ни причин, ни желания убивать. Пока по крайней мере. Зачем проливать кровь, если можно превратить врага в покорного слугу? Конечно, незачем. Но о чём она думает сейчас, когда проверенный временем способ дал осечку? Я очнулся от насильственного сна несколько часов назад и, хотя за дверью в течение этого времени ни разу не раздались шаги, твёрдо знаю: придёт.
Чтобы задать всё тот же вопрос.
— Кто ты?
А осечка-то произошла в первый раз, иначе слуги не тащили бы эту клятую колоду от озера сюда, в стены... допустим, дома, потому что не верится, что говорящей с водой для защиты от неприятелей нужен целый замок. Если задуматься, ей вообще не нужна защита, с такими-то возможностями подчинять и повелевать. Но излюбленная тактика дала сбой, а что возникает в подобных случаях? Замешательство. Тревога. Просыпаются сомнения — самые уязвимые качества человеческой натуры. И в то же время самые сильные, всё ведь зависит от точки зрения и направления удара. Мне осталось провести последнее сражение... Но кто сказал, что оно будет состоять из одной-единственной фехтовальной партии?
Оборачиваюсь только после того, как удаётся спрятать улыбку.
Всё тот же истукан, обёрнутый тканью. Право слово, начинаю скучать. Камни-светляки, рассыпанные по прозрачным сосудам в углах комнаты, позволяют разглядеть каждую складочку покрывала, каждый вдох, парусом поднимающий вуаль, но мне хочется заглянуть глубже. Я должен увидеть её лицо, а ещё лучше — поймать взгляд, чтобы окончательно утвердиться в правильности соображений о возрасте моей тюремщицы.
Она не может быть юной. Не имеет права быть таковой, если медлит и осторожничает. Любой ребёнок снова и снова терзал бы моё сознание тёмным зрачком Ка-Йен, пока не добился бы успеха, но попытка не повторилась, стало быть, мы уже не дети. Далеко не дети.
— Здравствуй, сестричка. Я бы пожелал тебе доброго утра, дня или вечера, но в этой комнате нет окон, так что позволь ограничиться приветствием столь же безликим, как и ты сама.
По белому полотну проходят быстро затухающие волны.
— Хочешь увидеть моё лицо?
— Не то чтобы хочу... Но думаю, сие зрелище привнесло бы в мою теперешнюю жизнь некоторое разнообразие.
Любая красавица непременно в ответ на мои слова гордо и надменно подняла бы вуаль, а эта медлит. Интересно, почему?
— У тебя были все возможности его увидеть ещё там, у озера.
— Если бы я принял участь покорного раба?
— Если бы ты захотел стать свободным.
Она восхитительно уверена в своей правоте. Ещё один вопрос опускается в бездонную копилку:
— Значит, для меня ваше прекрасное лицо навек останется сокрытым?
— Прекрасное?
Ехидничает. С небольшой горчинкой. Неужели всё так просто?
— Если рассудить здраво, вашей маскировке может быть две равновероятные причины. Или вы прячетесь под вуалью, потому что ослепительно прекрасны, или...
— Невообразимо уродлива. Но все мужчины предпочитают выбирать первое.
— Потому что, слушая ваш голос, невозможно поверить во второе.
Самое смешное, ни капельки не льщу. Столько уверенности в себе, заставляющей голос звенеть торжествующими колокольчиками, может быть только у женщины, не просто привыкшей приказывать, но и привыкшей видеть, как её приказы немедленно исполняются. В том числе приказы любовные.
— Твоя просьба опасна для тебя.
— Уж не хотите ли сказать, что как только откроете свой лик, я тут же лишусь жизни?
Не слишком приятно умирать до срока, но раз уж всё сложилось так, а не иначе, лучше бы поскорее закончить земные дела, а мгновенная смерть без мучений и сожалений стала бы поистине царским подарком.
— Если жизнь неотделима от ясного рассудка, вполне возможно.
Крохотная гирька на ту чашу весов, где расположилась версия об уродстве. Правда, не могу себе представить картинку настолько ужасающую, чтобы свести меня с ума.
— А если всё ровно наоборот и я прозрею?
Она берёт время на раздумье, достаточно долгое, чтобы вызвать у собеседника нетерпение, перерастающее в тревогу. У случайного собеседника, разумеется, а мне слишком хорошо понятно, что разговор продолжится.
— Ты не похож на других людей.
И не могу быть похожим. Я же не человек.
— Кто ты?
— Ты так и не узнала, сестричка? Серебро не рассказало тебе?
Женщина недовольно фыркает:
— Ясно одно, сам ты не умеешь с ним разговаривать, иначе не задавал бы глупых вопросов. Хочешь узнать, что именно оно сказало?
Подходит ближе и присаживается на другой край колоды. Если распластаться по дереву, можно попробовать ухватить белое полотно кончиками пальцев, но не более: длина цепей рассчитана на удивление точно.
Почему мне так хочется увидеть спрятанное под плотной вуалью лицо? Разве от капельки знания станет легче? Разве это поможет смириться с обстоятельствами или даст ответ на все вопросы? Ничуть не бывало. А может быть, я влюбился и потому сгораю от любопытства? Нет. Разве что самую малость, как влюбляются в восхитительно недоступную тайну. Мне просто жаль тратить оставшиеся минуты жизни впустую.
Хочется впитать в себя все звуки, ароматы и краски окружающего мира. Хочется захлебнуться полнотой ощущений. Хочется...
Сохранить в памяти хоть небольшую частичку всего, что сейчас вижу перед собой. И может быть, когда следующий «я» появится на свет, а он непременно появится... Может быть, он будет помнить больше. На горсточку, но больше. Вот тогда можно будет считать, что моя жизнь удалась.
И про серебро любопытно узнать что-то новое, пусть мне и некому передать знания.
— Не откажусь. Но и настаивать не буду. Чем дольше разговор, тем узнику веселее.
— Даже если слова закончатся приговором?
— О, определённость — совсем хорошо!
Чувствуется, что для женщины в новинку предельно серьёзный, но одновременно шаловливо-легкомысленный разговор. Впрочем, с теми, кто уходил из-под ока Ка-Йен свободно принявшим власть нового хозяина, вряд ли удаётся небрежно плести словесные кружева. А может быть, в общении с ними и вовсе нельзя давать волю чувствам?
— Это твой настоящий щит или пустая бравада?
Это попытка последние часы жизни провести в приятном обществе и не без пользы.
— Продолжи беседу, и узнаешь.
— А ты умеешь вызывать интерес... Другие знакомые мне мужчины после подобного начала норовили перейти от слов к делу.
Ещё бы! Звуков одного только твоего голоса довольно, чтобы влюбиться. Или чтобы возненавидеть, если получишь отказ. Думаю, ты прекрасно знаешь, что каждое слово, слетающее с твоих уст, заставляет кровь любого человека, находящегося рядом с тобой, двигаться в некоем ритме... правда, не всегда угодном тебе, потому что даже если для девяносто девяти человек белое будет белым, а чёрное чёрным, то непременно отыщется сотый, умеющий различать оттенки.
— И зря. Слова — лучшие ключи к замку женского сердца. A дела... Они всегда происходят вовремя, насколько бы ни припозднились.
Могу поспорить, она улыбнулась, хотя вуаль ничем не выдала движение черт.
— Ты не человек.
Итак, подозрения у неё имеются. Опасные для меня или нет? Попробую определить их глубину и широту.
— А кто же? На эльфа непохож, до гнома мне ещё дольше шагать.
— Есть и другие расы.
Возражает, хотя после небольшой паузы и не слишком уверенно, из чего можно сделать вывод: знает, но недостаточно много.
— Расы, на детей которых я похож ещё меньше. Почему ты усомнилась в том, что я человек?
— Так сказало серебро. У него не нашлось для тебя другого слова.
Любопытно. Получается, мой серебряный зверёк, хоть и любит поболтать, бормочет весьма неразборчиво.
— А я думал, вы обо всём наговорились вдоволь. Ещё тогда, в саду герцогской сестры.
Женщина теперь уже явственно усмехнулась.
— Догадался сам? Молодец. Да, мы о многом беседовали. Вот только... Разговаривать с лунным серебром — всё равно что пытаться объясниться с ребёнком, едва начинающим учиться говорить. Да, оно знает некоторые слова, но не любит ими пользоваться. В какой-то мере его язык много богаче нашего, но... Он состоит из ощущений, а много ли проку от знания того, что происходило внутри, когда важнее наружные события?
Ах вот в чём беда... Странно, я никогда не задумывался о способе общения с серебряным зверьком. Впрочем, зачем задумываться? У меня была Мантия, умеющая перевести всё что угодно с одного языка на другой.
Конечно, мне ведь объясняли: серебро разделяет чувства и настроение существа, а не его мысли. При этом оно вполне способно запоминать и совокупность внешних обстоятельств, вызвавших радость или печаль, но в памяти разумного металла все картинки из жизни хранятся именно как картинки, он не присваивает им словесные обозначения. Зачем? Случится нечто похожее, так проще сравнить его с уже хранящимися в памяти сценками, а не мучительно подбирать слова для описания, добавляя в логическую цепочку десятки новых звеньев. Слова, необходимые только тем, кто пользуется речью.
— И что же серебро смогло поведать обо мне?
— Немногое. В сущности, оно всё время повторяло одно и то же. Ты разрушаешь всё, к чему прикоснёшься. Правда...
Возможно, именно так и следует выражать мою суть. Хотя зверёк польстил мне: разрушаю не всё и не всегда.
Но мы сделали многозначительную паузу, значит, следует переспросить:
— Правда?
— Оно уверяло, что может каким-то образом повлиять на эту способность. И, похоже, выполнило своё обещание, ведь никаких разрушений не последовало.
Да, выполнило в полной мере. При этом, разумеется, не поведало, что и как осуществило. Не стало и пытаться играть вещами.
— Но вопросы всё равно остались без ответов, ведь так? И почему же ты теперь расспрашиваешь меня, а не серебро?
Женщина раздражённо выдохнула, но не стала лукавить:
— Оно больше не говорит со мной.
Вот как? Интересная новость. Даже не могу сказать, большe тревожная или приятная.
— Неужели обиделось? Наверное, ты что-то сделала не так.
Из-под вуали раздалось задумчивое:
— То, что случилось, не могло случиться... Ни с тобой, ни с ним.
Ясно. Танцор, наизусть знающий все необходимые па, вдруг споткнулся на полушаге и затрясся, как паралитик. Стрела, выпущенная из лука, полетела опереньем вперёд. Клинок, вместо того чтобы наносить раны, заживил уже имеющиеся. Мир встал с ног на голову? Нет. Он всего лишь повернулся к тебе следующим своим ликом, сестричка.
— А что должно было случиться? По-твоему?
— Ты должен был почувствовать себя свободным. Полностью. Свободным до того предела, когда приходит страх.
Да, должен был. Но на твою беду испугался я гораздо раньше. Когда понял, что для меня свобода означает одиночество в пустоте. И для этого мне не нужно было смотреть в единственное око Ка-Йен, не нужно было лезть в глубины собственной души, как настаивала чёрная луна. Достаточно было всего лишь оглядеться вокруг и увидеть свои следы на песке времени. Одни лишь свои следы.
— А ты сама испытывала чувство такой свободы?
Она помолчала, потом резко мотнула головой, словно отказываясь отвечать на заданный мной вопрос, и продолжила:
— Страх настолько сильный, что в сознании не остаётся ни одной мысли, кроме мольбы о спасении из безграничного океана, в котором ты постепенно растворяешься... И тогда прихожу я, чтобы предложить гибнущему спасение. Так былое самого начала, так повторялось каждый раз, пока не появился ты.
Интересно, сколько именно человек приходило на берег чёрного озера? Сколько «освободившихся» бродит по подлунному миру? Они ведь все покорны тебе, сестричка. Как рабы? Почти. Но ты или твои предки оказались удивительно прозорливы и выбрали самый правильный путь.
Любое существо, очутившееся на грани смерти, будет испытывать сильные чувства к своему спасителю, неважно, ненависть или любовь. А чем сильнее страсти, тем легче осуществлять влияние, не так ли? Когда ты приходила к жертвам Ка-Йен, они могли проклинать тебя или признаваться в любви, но прежде всего они боялись, а страх открывает двери души надёжнее и проще, чем прочие ключи.
Они впускали тебя в своё сознание, пусть даже надеясь потом, когда ужас смерти уйдёт прочь, снова стать хозяевами самим себе. Они позволяли тебе войти, и ты входила. Чтобы остаться навсегда.
А у моего сознания уже была хозяйка.
— Мне просто не хотелось быть свободным.
— Наверное. Хотя я не могу понять почему.
Потому что я и так был свободнее некуда. Но что гораздо важнее, я не боялся умереть. И сейчас не боюсь, хотя близок к смерти, как никогда раньше.
— А вот серебро внутри тебя... Оно захотело стать свободным. Но ведь это невозможно!
Сколько негодования и почти детской обиды в этом возгласе... Неужели действительно случилось нечто из ряда вон выходящее?
— Почему?
— Потому что освобождения могут возжелать только живые, а оно... Оно же мёртвое!
В какой-то мере. И если это единственная причина, то... Всё предельно просто.
Лунное серебро, превращённое в жидкость магией, приобретает только подобие жизни. Пробравшееся в плоть вместе с водой или пищей, оно не получает даже подобия и, когда осознает безысходность своего положения, охотно помогает живому существу сойти с ума и покончить с собой, чтобы... Попробовать начать всё сначала и надеяться на удачу. А в моей крови серебро получило возможность именно жить. Оно разделило со мной мою жизнь, мои чувства, мои ощущения и впервые стало по-настоящему живым. Но старые привычки слишком сильны, и когда раздался братский, или, вернее сказать, сестринский, зов, зверёк откликнулся, не понимая, к чему приведёт доверчивость. А потом...
Я ведь чувствовал: с ним происходит что-то неладное под пристально-чёрным взглядом Ка-Йен. Я остался узником, а серебро освободилось? Похоже. Но от чего? Иглы по-прежнему сидят в моём позвоночнике, значит, память осталась при зверьке. Больше не отвечает говорящей? Может быть, потому, что свободу получило сознание серебра? Свободу от слов, окончательную и бесповоротную?
И словно подтверждая мои предположения, женщина произнесла:
— Оно больше не говорит со мной. Но оно всё-таки слышит и, значит, способно получать и исполнять повеления. Можешь считать, тебе повезло, а вот твоему другу...
Она встала и подошла к Боргу, застрявшему где-то на границе между сном и небытием.
— Ему повезёт меньше.
Полы накидки чуть раздвинулись, пропуская вперёд затянутые в перчатки кисти рук.
— Эй, проснись!
Приказ заставил вздрогнуть даже меня, хотя предназначался другому, а по телу великана прошла отчётливо заметная судорога. Веки Борга раскрылись резким и наверняка болезненным рывком, но рыжий не попытался встать или вообще шевельнуться. Пробует оценить обстановку? Скорее всего. Хотя могу себе представить, что он чувствовал в момент пробуждения, попрощавшись с сознанием и вновь вернувшись в мир по приказу одного и того же господина.
— Я нечасто доверяю своего питомца чужим рукам, но следующего восхода луны ждать несколько дней, а держать тебя в глубоком сне дольше опасно, вдруг и вовсе не проснёшься, поэтому...
На левой ладони женщины замерцала горсть лунного серебра.
— Это ничуть не больно, не бойся. Всего лишь холодно.
Крупинки струйкой потекли из одной ладони в другую, потом обратно, двигаясь словно по собственной воле, всё быстрее и быстрее, пока не стало казаться, что они слились воедино, превратившись во что-то вроде ленточки или... Змейки.
— Но такой большой и сильный мужчина не боится холода, ведь верно?
Она накрыла одну ладонь другой, а когда убрала в сторону, змеи не было, оставалась прежняя горсточка серебра.
Женщина чуть нагнулась над лежащим Боргом и дунула, сдувая крупинки с ладони, словно пыль. Вот только пыль норовит повисеть в воздухе подольше, а не устремляться вниз к лежащему телу, подобно оголодавшему гнусу...
Прошло ещё одно мгновение, и раздался новый приказ:
— Встать!
Тело великана заходило ходуном. Иначе и быть не могло, ведь за время лежания мышцы утратили часть своей боеготовности, но Борг поднялся на ноги быстрее, чем я приготовился ждать, зато вены на его лбу угрожающе вздулись то ли от натуги, то ли от...
— Сопротивляться бесполезно. Этим ты только добавишь себе боли, но не избежишь угодного мне результата.
— Что ты... со мной... сделала? — пересохшими губами прохрипел рыжий.
— Ты не поймёшь.
Она подошла совсем близко к Боргу и щёлкнула его пальцем по носу, а великан даже не смог шевельнуться, не говоря уже о том, чтобы поймать руку насмешницы.
— Я бы и дальше позволила тебе спать, до самой смерти, но видишь ли, в чём дело... Нужен присмотр за твоим другом. Я бы и сама справилась, только у меня есть много других забав, на которые я трачу свои силы с куда большим удовольствием.
На пол упала связка ключей.
— Открывай замки, бери своего друга за шиворот и следуй за мной.
«Шиворот» оказался не красным словцом, а тщательно исполненным способом доставки тела заключённого в угодное тюремщице место. Присутствие или отсутствие духа во внимание, разумеется, не принималось. Борг сгрёб пятернёй полотно на моей спине, превратив рубашку в пелёнку, стесняющую движения, и, легко удерживая меня на ногах, потащил прочь из комнаты. Довольно неудобно, даже немного стыдно чувствовать себя ярмарочным болванчиком в руках дюжего кукольника, но сопротивляться было бы бессмысленно, да и... Меня куда больше занимало азартное желание увидеть, где и как обитает говорящая с серебром. Однако пейзаж за стенами дома оказался всё тем же, что и на берегах озера, и если бы я поспорил на этот счёт с собой, то непременно проиграл бы. Хотя... Могло ли быть иначе?
Нить, не принадлежащая плоти ни одного из живущих драконов, — разве это не лучшее место для безмятежного бытия? А каждый, кто рискует ступить на белый песок, становится послушным исполнителем желаний здешней хозяйки. Как, видно, и произошло с полевым агентом, отправившимся сюда по собственному капризу или выполняя приказ. Можно ли победить того, кто любого твоего воина, самого сильного и самого преданного, может заставить не только выдать все тайны, но и обратить оружие против прежнего господина? Нет, Ксаррон, и тeбе не справиться с серебряной напастью. Твои посыльные сгинут на песчаных берегах, а ты сам не сможешь сюда прийти, ведь эта Нить не подчиняется воле драконов.
Дом, толком не рассмотренный мной изнутри, снаружи выглядел вполне обычно, как выглядит добрая половина сельских строений в Западном Шеме, — добротный, не особо громоздкий, но просторный, можно даже сказать, простирающийся, потому что недостаток высоты успешно восполнялся протяжённостью. Деревянные стены, деревянная же крыша без следа морения... А впрочем, нужны ли на берегах серебряного озера хоть какие-то ухищрения, призванные сохранить дело рук человеческих на долгие годы? Здесь никогда не идут дожди, не сменяются времена года, не живут ни звери, ни насекомые, да и люди нечасто заходят. Даже кровь не смогла ржавчиной разъесть кандалы. Всё, что окажется в стране белого и чёрного, сможет существовать вечно. При одном условии. Ecли откажется от своей свободы в обмен на чужую.
Шурх, шурх, шурх. Белый песок, белое небо, вечный свет незаходящего, но невидимого солнца. Должно быть, здесь невыносимо скучно жить... Бедняжку стоило бы пожалеть. Вот только она сама, похоже, жалости не знает, потому что всё ускоряет и ускоряет шаг, словно стремясь побыстрее... Добраться до кромки леса.
Лес? Откуда он взялся? Ещё минуту назад впереди висело неподвижной кисеёй всё то же белое марево, а теперь через него просматриваются тонкие росчерки стволов и веток. Безлистных, но вполне настоящих, а это значит... Мы идём к границам Нити.
Белизна песка постепенно переставала быть девственной, принимая привычный глазу грязно-жёлтый оттенок. Под ногами стали попадаться кусочки коры и шишки, а ветерок, показавшийся мне сейчас подарком богов, принёс с собой ароматы соснового леса, под сень которого наша процессия и ступила, встречая рассвет. Впрочем, восходящее солнце пряталось где-то за частоколом шершавых стволов, оставляя на нашу долю одну лишь мерцающую серо-розовую дымку, в которой можно было заметить и рассмотреть очень многое, но только не того, кто умеет прятаться. Только не лесного эльфа.
Он вышел из-за сосны и остановился, как будто ожидая следующего шага от нас. Высокий, обманчиво хрупкий, как и все его сородичи, похожий на них и всё-таки другой. Если эльфы бывают измождёнными, то перед нами стоял именно такой. Не просто стройный и тонкий, а до сухоты жилистый и странно одетый или, вернее сказать, раздетый. Обычно длинноухие трепетно относятся к своему телу, и хотя оно уязвимо куда менее человеческого, не пренебрегают одеждой, особенно живя в лесу, а этот был обнажён по пояс и бос. Истрёпанные штаны, едва доходившие до колен, грозили в скором времени рассыпаться прахом, как, судя по всему, поступили остальные предметы одеяния, но их обладатель, видимо, был погружён в иные заботы, о чём свидетельствовали и зеленоватые то ли от природы, то ли от ниточек мха свалявшиеся космы, спускающиеся до самой земли. Чтобы расчесать их, понадобился бы не один день, а ещё проще было бы всё состричь наголо и отрастить снова. И уж совсем неуместным выглядел на голой груди серо-рыжий меховой воротник. Память о прежней роскоши?
— Прошу прощения, я немного задержалась, — начала разговор моя тюремщица, и хотя сутью фразы было извинение, в голосе женщины отчётливо сквозило презрение, будто её собеседник не заслуживал ни вежливого обращения, ни чего бы то ни было ещё.
Вопреки моим ожиданиям эльф остался по-прежнему неподвижен и молчалив, зато его воротник вдруг заворочался, переполз на плечи, приподнялся на задних лапах, передними опёрся о затылок длинноухого и философски заметил:
— Проси прощения у себя, сладенькая, ведь наши встречи нужны тебе намного больше, чем мне.
Потом воротник подумал и добавил:
— Мне-то с них проку и вовсе никакого, ни наесться, ни напиться...
Борг, по-прежнему крепко держащий рубашку и не сумевший справиться с удивлением, хрипло прошептал, задавая вопрос самому себе:
— Говорящий зверь?
— Почему только говорящий? Я ещё и пою немножко, — с наигранной обидой ответил воротник.
Слух у зверя тонкий, это точно, потому что великан выдохнул свои слова мне прямо в затылок и на расстоянии нескольких шагов его уже никто не должен был услышать. А научить разговаривать не так уж и трудно, особенно если прибегнуть к магии.
— Не время для песен.
— Ну, не будь такой строгой, сладенькая! Утренняя заря так прекрасна и так нежна... Прекраснее только ты. Прекраснее и слаще.
Мне кажется или она вздрогнула? От страха? Нет, от неудовольствия, потому что следующая же фраза прозвучала суровее и в то же время печальнее:
— Я проклинаю тот день, когда прибегла к твоей помощи.
— А я благословляю, сладенькая. Без твоего вкуса моя сокровищница была бы неполной.
И воротник улыбнулся. Вернее, оскалился, потому что, несмотря на схожесть с человеческим, его личико всё же несло в себе отчётливые звериные черты, а зубы... Интересное строение. Клыки тонкие и острые, как иглы, такими рвать мясо, к примеру, несподручно, а вот прокалывать шкуру — вполне.
— Если бы у меня был другой способ добиться желаемого, ты никогда бы...
— Ну-ну, сладенькая, не злись! Я ведь пришёл на твой зов, едва только его услышал. Пришёл, хотя мой ездовой конёк почти при смерти, и если сдохнет прямо сейчас, мне придётся возвращаться на своих двоих... Да-да, на четырёх лапах я не xожу, и нечего так удивлённо смотреть! Я же не животное!
Последний возмущённый возглас предназначался то ли мне, то ли рыжему, то ли нам обоим в равной степени.
— Ничего, ты быстро найдёшь себе нового коня, с твоими-то талантами, — брезгливо фыркнула женщина.
— А может, подаришь вон того, большого? — Зверёк, умильно щуря глаза, указал лапкой на Борга.
— Ещё чего! Я потратила на него заговорённое серебро, а оно стоит куда дороже твоих услуг.
— Серебро, говоришь? — Воротник сполз на руку эльфа, устраиваясь, как на кресле, в углублении локтевого сгиба. — С чего вдруг такая щедрость?
— Жду ответа как раз от тебя.
— От меня? — Серо-рыжая шерсть изумлённо встала торчком. — Я не пророк и не мудрец, сладенькая, я всего лишь...
— Ты га-ар, и этого достаточно.
Га-ар? Или правильнее будет ha-ahr? Я слышал это слово. Кажется, целую вечность назад...
В том караване, с которым я путешествовал в первый раз, везли на продажу всякий товар, хотя обычно купцы не мешают всё вместе, потому что разным вещам требуется разная забота. Шелка, острые клинки, драгоценные камни... Невольники тоже были. И невольницы. Одна из них всё время рыдала, и ни увещевания, ни жестокие побои не могли её успокоить. Высокая, статная, полная сил и жизни, она была переполнена страхом, а я в то время ещё не понимал, кого или чего можно так сильно бояться, и на пятую бессонную от воплей ночь пришёл к караванщику. Спросить, почему женщине не заткнут рот, раз уж она не слушает ни просьб, ни приказов.
Караванщик, мудрый и степенный Карим иль-Касам, впоследствии признавший меня достойным обучения, а тогда равнодушно взиравший на юного чужеземца, как на бесполезную, но вполне безобидную диковинку, выслушал вопрос, медленно набил и раскурил трубку, проверяя глубину моего терпения, и только потом ответил:
— Каждая живая душа приходит в мир и уходит из него по воле богов. Покидая материнское чрево, мы возносим к небесам радостную молитву, приближаясь к последнему часу, смиренно благодарим за отпущенные нам дни. Нет ничего священнее, чем путь человека к богу, и негоже преграждать его, даже в благих целях.
Я удивлённо перевёл взгляд в ту сторону, откуда доносились рыдания, словно мог что-то увидеть через плотную ткань шатра.
— Но разве эта женщина умирает? Лекарь, осмотревший её, сказал, что не видел плоти чище и сильнее.
— Плоть... — Карим потратил ещё несколько минут на трубку, недовольно дыша сухим дымом, но всё же жалея тратить драгоценную воду на привычный кальян. — Плоть тленна в отсутствие духа.
— Так она безумна и этим убивает себя?
— Она в полном душевном здравии, юноша. Но скоро её дух беспробудно уснёт, а пока этого не случилось, она должна вознести последнюю молитву, и мы не вправе мешать.
Спящий духом? Так часто говорили о сражающихся под действием дурмана воинах, составляющих Последний круг стражи х’аиффа, отчаянных, не чувствующих боли бойцах, живущих от приказа до приказа. Притом живущих очень недолго, потому что дурман, приготовленный придворными лекарями, не щадил плоть, заставляя её изнашиваться в нечеловеческих усилиях. Но насколько я знал, женщин в той Страже никогда не было, потому что, как говорили убелённые сединами мудрецы Юга, главное сражение женщины — с мужчиной на любовном ложе. Впрочем, традиции, даже самые священные, могут поменяться в единый миг, если на то появится чья-то могущественная воля.
— А она не слишком стара для...
Трубка Карима качнулась, выражая недовольство караванщика тем, что его речь перебили.
— Га-ару ни к чему дети.
Произнесённое слово было мне неизвестно, но, нарушив правила обращения к старшим один раз, теперь я вынужден был смиренно ждать, пока мой собеседник изволит продолжить беседу, а до тех пор справляться с любопытством самостоятельно. Удавалось мне это недолго и из рук вон плохо, потому Карим благосклонно улыбнулся:
— Ты не знаешь, кто такой га-ар? Что ж, я расскажу. Только где в моих словах правда, а где вымысел, решай сам, ведь доподлинно об этих чудовищах людям ничего не известно...
Так, под пологом ночного шатра посреди пустыни, я узнал ещё одну сторону мира. Древнюю и не слишком приглядную.
Га-ары. Полузвери, полу-незнамо-кто, живущие замкнуто, не допуская в своё общество никого из людей или отпрысков других теплокровных рас, кроме... Своих жертв. Несмотря на способность питаться разной пищей, более всего га-ары предпочитают живую кровь, которую сосут из проколотых клыками вен и артерий. Не брезгуют кровью животных, но выше ценят ту, что находится в плоти более разумных созданий. А когда настигают добычу и решают оставить её при себе подольше, вместе с укусом пускают в ранку слюну, действующую сильнее самого замысловатого дурмана. Собственно, из-за склонности к подобному рабовладению га-аров должны были истребить давным-давно и полностью, если бы... Если бы не их удивительная и, как оказалось, полезная способность различать кровь по вкусу.
Неизвестно, кому первому из людей понадобилось установить истинность родства. Скорее всего, это был кто-то богатый и могущественный, не желавший оставлять накопленные сокровища самозванцу или приблуду. Так было или иначе, но человеческая корысть и жадность зажгли на небосклоне звезду га-аров, ведь полузверю требуется лишь капелька крови, чтобы понять, есть ли кровная связь между родителями и детьми или братьями и сёстрами. И чем больше богачей появлялось на свете, тем востребованней становилось природное свойство кровососов, получивших если не признание, то молчаливое одобрение своему существованию. Правда, загвоздка состояла в том, что полузверям за их услуги не нужны были золото и прочие ценности человеческого мира. Лучшая плата за кровь — сама кровь, потому десятки и сотни людей пропадали без вести, отданные в недолгое рабство, заканчивающееся всегда лишь одним. Смертью...
— И чего же именно ты хочешь, сладенькая?
— Сравнить мою кровь и кровь этого... человека.
Она не могла не сделать паузу, потому что сомнения по-прежнему брали верх, но постаралась сгладить впечатление, чтобы всем присутствующим подумалось: с нежных уст должно было скатиться бранное слово.
Га-ар уныло почесал тёмно-рыжую шёрстку под подбородком.
— Одно и то же. В который раз неизменно...
Женщина наигранно скучным тоном переспросила:
— Отказываешься?
Зверёк возмущённо распушился, став по меньшей мере вдвое шире:
— От глотка свежей крови? Никогда! Мне просто жаль видеть, как ты тратишь силы в бесплодных поисках.
Теперь пора возмущаться настала для другой стороны:
— Они вовсе не бесплодны! Я была уже в шаге от цели. Если бы не одна случайная помеха...
Судя по лающей горечи в голосе, речь обо мне. Но разве моя тюремщица что-то ищет? В лучшем случае способ подчинить своей власти весь мир. К тому же давно нашла его, если мои предположения верны и ворчанка выращена где-то на окрестных огородах. Ну да, я немного помешал исполнению коварных замыслов, но не столь уж фатально. Покорение мира можно ведь начать и с другого края, верно? Пусть в Виллериме избранные аристократы опасаются пить травяные настои, но Западный Шем не единым городом жив, а из столицы слухи будут ползти слишком долго, чтобы вовремя предупредить окраины о возможной опасности. И в конце концов, сорняк всегда можно заменить на что-то другое. Если получилось один раз, получится снова.
— Перейдём от слов к делу, сладенькая? — Га-ар пристально всмотрелся в кроны деревьев. — Скоро солнце встанет, а ты знаешь, как я не люблю его свет.
— Знаю. Но в моих владениях ты жить не захотел.
— Тогда мне пришлось бы отказаться от своих. Они невелики, и всё же... Слишком дороги мне.
Он слукавил, это чувствовалось. И шерстинки, вставшие дыбом на серо-рыжем загривке, только подтверждали: га-ар боится женщину, закутанную в покрывало. Он может шутить, балагурить, но страх всё равно никуда не денется. Интересно, он испугался ещё до того, как попробовал её кровь, или уже после?
— Подержи его покрепче.
Просьба-приказ, обращённая к Боргу, была исполнена без промедления, и мои руки оказались прижаты к телу, словно тисками, а грудной клетке стало трудно расширяться. Женщина приподняла рукав на моём правом запястье и кольнула кожу остриём кинжала. Поначалу мне не собирались делать больно, вот только прискорбно быстро выяснилось, что исходные планы действий подлежат существенному изменению, поскольку...
В месте укола не появилось ни капли крови. Впрочем, иного результата глупо было бы ожидать, ведь теперь благополучие моего тела волновало серебряного зверька куда больше, нежели раньше. Хотя, признаю, после царапины, полученной от шпаги герцога, я как-то позабыл, что могу быть неуязвимым. Или перестал рассчитывать на помощь? Во всяком случае, удивился. Немножко. И, пожалуй, приятно.
Женщина чуть помедлила и кольнула ещё раз. Безуспешно. Тактика слегка изменилась, и последовал ощутимый удар, в иных обстоятельствах способный пробить мою руку насквозь, но на пути кинжала вновь встал надёжный щит.
— Что это значит?!
Недоумённое возмущение, колеблющееся на границе между гневом и растерянностью? Ещё бы! Все, с кем мне после разрушения Зеркала Сути доводилось сталкиваться в поединке, поражались не меньше, причём в самом прямом смысле этого слова, потому что чаще всего скорёхонько отбывали в Серые Пределы.
— Я тебя спрашиваю!
Кинжал угрожающе переместился на уровень моих глаз. Что ж, и эту часть тела серебро сумеет защитить, так что бояться мне нечего. Всё равно скоро умру.
— А сама не догадываешься, сестричка?
— Твоя плоть состоит не из камня.
Можно было бы промолчать, сохранив драгоценный секрет. И тюремщица измучилась бы, пытаясь угадать, что помогает мне оставаться неуязвимым. Или не тратила бы силы на угадывание, а пригрозила бы смертью Борга, скажем. Вот тогда я бы покорно признался, потому что смотреть, как великан убивает себя сам, следуя приказу, не подлежащему возражению, мне бы не хотелось. Да и что я теряю?
— Верно. Но в ней есть кое-что другое... Кое-что, хорошо тебе известное.
Она застыла на месте, потом медленно повернулась и сделала несколько шагов по поляне, словно желая сосредоточиться или успокоиться.
— Серебро, значит... Не думала, что оно способно на такое.
— Ты же помогла ему стать свободным, сестричка.
— Это всего лишь металл! Он мёртв и никогда не будет живым, а свобода нужна только тому, кто живёт.
Она права. Но в моей крови слёзы Ка-Йен ожили. В моей крови... В драконьей крови. Фрэлл! Какое счастье, что га-ару не досталось ни капельки, иначе у меня могли бы возникнуть настоящие трудности! Вряд ли полузверь пробовал на вкус кровь кого-то из моих сородичей, но тем и хуже. Если бы он сказал, что я не принадлежу ни к одной расе подлунного мира... Нет, о последствиях лучше не думать, благо их пока не случилось.
— Серебро...
Она прохаживалась взад и вперёд, ступая так тяжело, будто за мгновение постарела на несколько десятков лет и превратилась в древнюю старуху.
— Серебро...
Почему мы не прощаемся с га-аром и не уходим прочь, на песчаные просторы? Ведь задача не имеет решения. Или я ошибаюсь?
— Если я помогла ему освободиться, оно должно помнить меня. Если оно помнит меня, оно услышит мой голос. Если услышит, то...
Резкая остановка всколыхнула белое одеяние рябью, которая на водных просторах сулила бы кораблям много неприятностей. Прошуршали по хвое небрежно брошенные в сторону га-ара слова:
— Подожди ещё немного. Я успею до того, как солнце взойдёт.
И наступила тишина, нарушаемая только дыханием. По крайней мере моим.
Когда вокруг не возникает ни единого звука, рано или поздно приходится прислушиваться к самому себе, потому что полное безмолвие действует на сознание разрушающе. И цепляешься за что угодно, даже за биение сердца, лишь бы увериться: мир не остановился, а продолжает свой неспешный путь в вечность.
Тихо. Очень тихо. Очень покойно. Пульс ровный, медленный, дремотный. Следовало бы настороженно ожидать следующего хода со стороны врага и судорожно собирать в кулаке последние силы, чтобы ответить достойно, если не сокрушительно, но мной владеет ленивое бесстрастие.
Почему я совсем не тревожусь? Потому что знаю: печального исхода не избежать. С того момента, как серебряные иглы вонзились в позвоночник, приговор был приведён в исполнение. Так стоит ли волноваться? Минутой раньше, минутой позже, какая разница? Да, сейчас мы находимся за пределами своевольной Нити и можно было бы попробовать... Ускользнуть из недружелюбных объятий Борга? Сомнительно. У меня уже пальцы немеют, так сильно он сжал мои руки. Да даже сдвинуть эту громадину с места не удастся. К тому же рыжий теперь беспрекословно подчиняется чужой воле, а я не могу и попытаться позвать на помощь. Некого звать. Но что ещё хуже, нет способа сообщить о месте и времени последнего пребывания, потому что меня отрезали от Пустоты, единственной верной моей спутницы.
Тихо. И снаружи, и внутри меня. Всё, что осталось, — только невесомое, едва ощутимое, похожее на лимонные крошки халемского печенья нетерпение в предвкушении финала. Звучит смешно и нелепо, но чем скорее я умру, тем скорее смогу родиться снова, ведь мир...
Мир стоит на пороге.
Да, грядут изменения. Драконы жаждут гибели людей? Они получат желаемое, не сомневаюсь. Но сначала случится много других событий, гораздо ощутимее опасных для Гобелена, нежели для населяющих его блох.
Господ или желающих стать таковыми будет становиться всё больше и больше, а что нужнее всего для господина? Что составляет смысл его существования и его сокровенную суть?
Рабы.
По доброй воле отказаться от свободы способно разве что одно живое существо на тысячу. Где же и как разжиться покорными исполнителями господской воли? Ответ прост и очевиден: войны. Ими всё всегда заканчивается, если не начинается. Хладное железо, превращённое в клинки мечей и наконечники стрел, не знает пощады и проклинает тех, кто вырвал его из колыбели недр и пропустил через огненные муки, потому, попадая в руки воина, оно приносит с собой только ненависть и злобу. Недаром говорят, что в бойцов на поле брани словно вселяются демоны... Демоны, взращённые в мирной кузне.
Но есть и другие демоны, таящиеся между хрусткими страницами пыльных фолиантов. Сталь и чары так непохожи друг на друга характером, но результат их применения одинаков. Уничтожить? Сию минуту! Подчинить? Легко! Только каждое новое заклинание выдирает Силу из драконьей плоти.
Не спорю, можно действовать, как некромант, травивший живых, дабы получить власть над их посмертием, но его хитроумные интриги закончились всё той же самой, жестокой в своей обыденности войной, потому что чем больше у тебя становится сил, тем нестерпимее хочется утвердить своё превосходство хоть над кем-нибудь.
Пожалуй, говорящая с водой ближе всех прочих моих знакомцев подошла к возможности стать госпожой мира, начав с людей, уже обладающих властью. Выбранным способом она избежала целой вереницы трудных шагов, существенно сберегая силы и время, но... Вынуждена была остановиться, когда наши пути пересеклись. Значит, я всё-таки успел.
Нет, тревожиться не о чем. Совсем-совсем. Те, кто в состоянии бороться, знают об угрозе лишь чуть меньше моего и не окажутся застигнутыми врасплох, если попытка приворота повторится. Обещания, которые я по наивности своей раздавал направо и налево? Исполнены. Самые трудные уж точно, а об оставшихся можно счастливо забыть, тем более что их исполнение... Приносит одни беды.
Я всего лишь умру. И воскресну. Не через год и не через столетие, но воскресну обязательно, потому что чем кровопролитнее и многочисленнее будут войны, тем больше Силы вычерпают маги враждующих сторон из Гобелена и тем больнее будет становиться драконам, плоть которых раздёргивают по ниточке. Они призовут меня снова, даже если сейчас не допускают подобной мысли. Я вернусь, и в их интересах будет вырастить меня нового лучше, чем прежнего. На губы так и просится улыбка... И в этот раз, может быть, единственный за все прошедшие годы, она будет по-настоящему счастливой. Безмятежно-счастливой.
Тихо. Покойно. Никаких волнений. Никаких тревог. Есть только раннее утро, прячущееся за частоколом соснового леса, есть размеренное дыхание, есть... Любовь. Да, она всё ещё есть и никуда не уходит.
Я люблю этот мир, люблю так сильно, что спешу уйти, избавив его от моих разрушительных капризов. Спешу уйти, чтобы начать новый путь, добрее, мудрее и светлее заканчивающегося. Да, мне не суждено будет вновь встретиться со старыми знакомыми, но зато я смогу увидеть их детей, внуков или правнуков. Увидеть, чтобы удивиться и восхититься постоянством природы, сохраняющей в потомстве то, что составляет суть его предков.
Я люблю. Я всё-таки получил драгоценный дар, хотя не надеялся и не мечтал. Наверное, им стоит гордиться, ведь моим предшественникам повезло куда меньше. Шеррит, мне страшно дотрагиваться до тебя, страшно даже протянуть руку навстречу, но ты существуешь, и это самое большое чудо мира! Ты есть. Ты думаешь обо мне, пусть с ненавистью или сожалением, но думаешь, я чувствую. Может быть, моя смерть избавит тебя от боли. А может быть, принесёт новую, если ты всё же хотела... Если всё же верила.
Наверное, именно такое состояние называется счастьем, когда вдруг осознаешь всё, чего достиг и добился, оцениваешь свои заслуги, гордишься собой, но, самое главное, понимаешь, что легко отпустишь всю выловленную рыбу обратно в прозрачные струи реки времени. Ведь ты — не единственный рыболов мира, а значит, кому-то другому тоже нужно испытать...
Нужно почувствовать...
Вершину. Горный пик, вознёсшийся туда, где все цвета сливаются воедино. Высоту. После неё может быть только спуск или падение, но, пока я здесь, хочется раскрыть объятия всему миру. Хочется потянуться, распахнуть грудь настежь, хочется...
— Делай то, зачем тебя позвали. Но только каплю, слышишь?
Кто это сказал? Вернее, кто с неимоверным трудом выдохнул эти слова в моховой ковёр? Вон то белое пятно? Ворох причудливо сложенной ткани?
Что-то коснулось моего тела. Вскарабкалось по руке на плечо. Мягкая шёрстка нежно щекотнула шею. Учащённое дыхание толкнулось в ухо. Милый зверёк... Только кусачий. Но это не страшно, пусть укусит, может быть, так он выражает своё удовольствие, ведь кошки, когда их гладишь, выпускают когти на полную длину, блаженно впиваясь в колени, на которых лежат...
— Нямненько!
Прямо в ухо, и сколько радости... Нет, не радости. Чего-то другого. Чего-то неприятного и, может быть, даже... Опасного?
— Вкусненько!
Зверёк делает круг по моим плечам, коготками царапая кожу даже под рубашкой, и я на мгновение встречаюсь с ним взглядом. Пушистая мордочка, расплывшаяся в довольной улыбке. Или, вернее будет сказать, оскале? Желтовато-белые, полупрозрачные, как янтарь, клыки. Пахнет солью. Ну да, верно, древнюю смолу всегда находят на берегу моря.
Ещё одна янтарная вспышка, но чуть повыше и намного ярче. Глаза? Точно, глаза. А в них... Обещание вечного блаженного покоя и неги. Настолько искреннее обещание, что...
Нет уж, второго такого раза мне не надо. А ну, пошёл прочь со своими посулами!
Мордочка исчезает из виду, клык, метящий мне в шею, добирается до кожи, чтобы...
— Айййййй!
— Что за крики?
— Мои зубики... Мои чудесные зубики...
— Да что стряслось?
— Они слома-а-ались!
Хнычущий зверёк кубарем скатывается с меня и вдох спустя уже сворачивается клубком на плечах эльфа, зарываясь мордочкой в собственную шерсть. Женщина, пошатываясь, поднимается со мха, усыпанного сосновой хвоей, и впервые за вcё время нашего знакомства я с каким-то странным удовлетворением отмечаю, что одежды моей тюремщицы потеряли девственную белизну, покрывшись у подола узором из высохших иголок.
— Я предупреждала, чтобы ты не переусердствовал.
Га-ар обиженно хрюкнул, продолжая баюкать нежданные увечья, но до его бед не было дела никому из находящихся на поляне.
— Каков результат?
В ответ раздалось лишь невнятное и недовольное бормотание.
— Только не хнычь, что одной капли тебе было недостаточно, иначе расскажу всем и вся, что ты растратил своё мастерство, и более никто и никогда не позовёт тебя, чтобы...
Разочарованная мордочка приподнялась над нервно подрагивающим хвостом и пробурчала:
— Хватит пугать. Пуганые мы.
Впрочем, попытка огрызнуться привела только к большей холодности в голосе, задающем вопрос:
— Итак?
Зверёк всё же выдержал паузу, чтобы позлить свою нанимательницу. А может быть, ноющая боль от сломанных зубов и в самом деле была слишком ощутима, чтобы не обращать на неё внимания.
— У него вкусная кровь.
— И это всё? — нетерпеливо переспросила женщина.
— И он...
То, что хорошо в первый раз, необязательно окажется успешным во второй, но га-ар, обижающийся сейчас на весь мир, не отказался от намерения продлить мучительное ожидание ответа. Моя тюремщица правильно поняла наивную цель зверька, повернулась и щёлкнула пальцами в сторону Борга:
— Следуй за мной.
— Ты не хочешь узнать итог? — всполошился кровосос.
— Уже нет. Благодаря твоим капризам.
Она сделала шаг, второй, третий, великан повторил её движения, потащив меня за собой. И лишь когда мы были уже на самом краю поляны, нас догнал отчаянный возглас:
— Он человек! Но не твоей крови!
Женщина вздрогнула, словно запнувшись о сосновые корни, в изобилии избороздившие мох, но ничего не ответила, продолжая свой путь.
— Не твоей!
Голос зверька был наполнен страстным желанием отомстить. Хоть по мелочи, хоть пустячно, едва заметно, но причинить боль. Пусть этот камешек сразу вытряхнут из сапога, он всё же успеет намять кожу, а если повезёт, и прорвать её.
— Не твоей!
Злорадное эхо быстро заблудилось среди высоких стволов, и наступила тишина. Даже сухие веточки под ногами молчали, словно опасаясь затрещать и тем самым нарушить скорбный покой. А может быть, просто уже слишком близко, рукой подать было до трепещущего марева, где звуки умирали, едва рождаясь.
Воздух впереди разбился на струи, половина которых поднималась вверх, а половина стекала вниз, словно по невидимой стене. Я знал, что никакого препятствия не было, а вот Борг, увидев границу перехода, замедлил шаг, хотя и с большим трудом.
— Что это такое?
Разумеется, ответа он не получил, потому что женщину занимали совсем иные мысли, нежели желание поддержать неуместный разговор. Мне же никто не запрещал болтать.
— Ничего особенного, Борги. Своего рода мирораздел.
— Что?!
Фрэлл! Хотел упростить происходящее для понимания, а следовало бы забросать великана высокоумными речами, в которых он бы блаженно запутался. Но теперь менять манеру разговора поздновато, придётся и дальше выражаться попроще.
— Мы же пришли оттуда, помнишь? А сейчас возвращаемся.
— Но там... Там же ничего нет!
А ведь верно. Если с той стороны у границы Нити можно было видеть хотя бы деревья, то с этой смотреть не на что. Белое небо, белый песок, сливающиеся воедино, вот и всё. Полотно, натянутое сверху донизу, ничем не пахнущее и не издающее ни одного звука. Пустота? Да, можно сказать и так.
Покидая пределы чёрно-белой Нити, мы не чувствовали ничего неприятного, ведь наш мир многократно расширялся, обретая цвета, формы, ароматы и всё прочее, непременно сопутствующее жизни, но очень редко замечаемое, потому что неотъемлемо от привычного с детства мира. Да, переход от лаконичности к пышности был немного болезненным, однако та боль принадлежала к разряду приносящих удовольствие. Обратный же путь оказался для одного из нас намного труднее.
Понимаю ли я полностью причины страха, охватившего великана? Приходится признать, что нет. В конце концов, то, что заставляет Борга играть желваками, знакомо мне едва ли не лучше, чем все мои родственники, вместе взятые. Да и боялся я всегда не того, на что способна моя спутница, а того, что не смогу ей повелевать
Боялся себя.
— Я... Я не пойду туда.
Почему пустое место всегда пугает намного сильнее, чем наполненное опасностями? Потому что мы не верим в его искреннюю открытость, меряя всё по себе? Наверное. Вот и Борг, способный не моргнув пройти через лес, битком набитый кровожадными чудовищами, мелко дрожит, оказавшись лицом к лицу... Ну да, с собой. Ведь пустота вечно нуждается в заполнении, а под рукой обычно не находится ничего, кроме собственной души.
Но пока рыжий познавал глубины ужаса, женщина всё приближалась и приближалась к слепо-белой пелене, и урочное мгновение выбора уже наступало на пятки. Нам обоим, причём на одну и ту же мозоль. На способность доверять и доверяться.
— Борги, всё хорошо. Мы уже побывали там. И с нами ничего не случилось.
— Ничего?!
Хм, если вспомнить все события, то, пожалуй, я нагло лгу.
— Мы живы, а это главное.
— Но ты же видишь, впереди ничего нет!
Вижу. И мне тоже становится немного не по себе, потому что воздух всё быстрее теряет привычные ароматы. Кажется, будто сейчас ещё одно мгновение растает в вечности, и дышать станет нечем.
— Есть. Поверь.
— Но я...
Край мира чувствует любое живое существо, независимо от магических и прочих талантов. Ты просто знаешь: впереди ничего нет. Знаешь наверняка. И хотя чёрно-белая Нить вплелась между теми, что составляют ксарроновский ковёр, в каком-то смысле она всё равно — край, за которым мира уже не существует. Край скучный и пустынный, но нам придётся пройти по нему. Слышишь, рыжий? Придётся.
Знаю, я нагородил слишком много дурного, чтобы просить о доверии. Можно сказать, что у тебя нет выбора и всё равно придётся подчиниться. Можно пригрозить или попросить, разница будет невелика, вот только... Я больше не имею права ни на первое, ни на второе. Я отказал себе в таком праве.
Но если кнут приказа и сети просьбы мне больше не доступны, остаётся лишь одно.
Оно не заденет гордость рыжего и не возложит на мои плечи новых обязательств. Оно всего лишь предоставит возможность выбрать.
Предложение. Почти руки и сердца.
— Закрой глаза, Борги. Закрой и... держись за меня. Крепко.
Глупо звучит, ведь на деле всё происходит ровно наоборот, но рыжий напуган. Так сильно, как, наверное, никогда ещё не пугался.
— Я не пойду!
— Пойдёшь.
— Пойдёшь.
Наши голоса сливаются воедино, и Борг... Идёт. А я принимаю на себя каждую волну дрожи, сотрясающей тело великана.
Я сразу понял, что умираю.
В Доме Дремлющих, когда тётушка Тилли показала мне самый простой и действенный способ обезопасить мир от Разрушителя, ощущения были несколько иные. Впрочем, родной клочок Гобелена представлял собой нечто замечательное, сплетаясь из Нитей нескольких драконов сразу, начиная от моего отца и заканчивая Майроном. А ещё, хочется верить, хранящем в своём узоре и частички материнской плоти. Они не могли не остаться в Доме. Хотя бы потому, что её никто не отпустил. До сих пор.
Механика действия не изменилась, но там я всего лишь недомогал, а здесь... Умираю. Почему?
Наверное, всё дело в течении времени. Чем быстрее оно проносится мимо, тем заметнее из моей плоти вымываются остатки сил. Внутри меня всё и так живёт по человеческим часам, а если ещё и снаружи ритм не затихает, а нарастает... Забавно, хоть и печально попасть в ловушку, какая и матушке Ксо не снилась. Но почему мне кажется, что в пределах чёрно-белой Нити время течёт ещё быстрее, чем на сосновой поляне? Неужели...
Да. Точно. Оно и не может быть другим.
Эльфы появились раньше прочих разумных рас, рождённые воплощённой мечтой. А ведь любому хочется, чтобы его мечта не умирала, верно? Длинноухие никуда не торопились, любуясь собой, и время мира танцевало вместе с ними медленный и прекрасный танец. Трудолюбивые гномы тоже не особо вели счёт дням и часам, настойчиво совершенствуясь в своём мастерстве. Но люди... Люди всегда спешили жить, потому что их невольным творцам нужно было успеть сделать многое раньше соперников. И поэтому, когда на Гобелен ступили люди, время вновь возникшего мира пустилось вскачь.
Если бы я оказался сейчас хотя бы в гномьих шахтах, у меня был бы шанс протянуть несколько недель, а может, и месяцев. Даже лет, если бы повезло. Но этой Нитью правит пульс одной-единственной женщины, а она как раз торопится. Куда и зачем? Не знаю. Наверное, и не успею узнать.
И всё-таки почему я умираю? Была бы возможность поговорить с Мантией, все вопросы быстро бы добрались до нужных ответов. Но раз уж под рукой нет мудрых наставников, а тем паче советников, придётся поразмыслить самостоятельно. И, чтобы не терять ни минутки, следует начать с самого главного, ведь, пробираясь нехожеными тропками, я попросту рискую не успеть на встречу с Истиной.
Что у нас главное?
Понять, как умирают драконы.
Насколько могу судить по собственным воспоминаниям и всему, что успел узнать, мои родичи исчезают из мира только насильственным путём. То бишь, когда их убивают. В случае моей матери смерть тоже была хоть известной наперёд и выбранной сознательно, но осуществлённой всё же чужими руками. Моими, в ту пору безмозглыми и беспомощными, но одновременно и беспощадными. Правда, совершить убийство мне удалось лишь потому, что мать не стала избегать смертельного удара, а она, в отличие от преждевременно упокоенного мной же супруга Тилирит, прекрасно знала: с Разрушителем нет смысла затевать дуэль, потому что надёжнее самому рассеяться прахом. И притом — остаться в живых.
Чтобы убить дракона, нужно уничтожить воплощённый сгусток его сознания, то, что я, к примеру, могу видеть обычным зрением, с чем могу разговаривать и что могу потрогать. Всё свободное от общения с другими живыми существами время сознание Повелителя Небес равномерно распределено по узлам участка Гобелена, который составляет драконью плоть, и в таком состоянии уничтожение представляется несколько затруднительным, потому что придётся выжигать Нити одну за другой, чтобы наверняка получить желаемый результат, ведь иначе дракон будет попросту переносить свою суть с места на место.
Хм. Похоже, именно на этом свойстве и построена Пустотная сфера. Она отделяет основную часть сознания от плоти, одновременно пресекая обмен Силой, что и приводит к неизбежной скорой гибели. Дракон, оторванный от своего мира, умирает. Но если я по рождению дракон, значит, причина моей смерти... Та же?!
Чего я оказался лишён, когда в позвоночник вонзились иглы серебряного предателя? Не чувствую связи с Пустотой, не могу до неё дотянуться или докричаться. Пустота... Мой собственный мир? А почему бы и нет? Чем он хуже любого другого? И, в отличие от плоти драконов, у моего мира нет никаких границ. Вообще. Я бывал на многих землях, и в любом их уголке язычки Пустоты жадно слизывали ворсинки окружающих меня Нитей. Может быть, потому, что...
Ну конечно! Стоит только взглянуть на ткань, чтобы понять. И как мне это раньше не приходило в голову? Нити переплетаются между собой, но никогда не становятся единым целым, а значит, между ними есть пространство. Тоненький, почти незаметный слой. Частичка моего мира. Мира, который больше всех остальных и от которого я сейчас отделён непреодолимой преградой.
Понимает ли серебряный зверёк, что со мной происходит? Вряд ли. Он же освободился от власти слов, и я больше не могу ничего ему рассказать. Правда, моя тюремщица всё же ухитрилась отодвинуть серебряный щит в сторону, на несколько мгновений, но всё же добилась своего. Интересно, как? Уговорить обычным образом не могла, это точно. Она что-то упоминала о голосе... Нет, не так. Она сказала: если помнит, то услышит. Что же именно он должен был услышать?
Слова? Ни в коем разе. Чувства? Ближе к истине, но всё равно не вплотную, ведь любое чувство человек рано или поздно старается выразить в своём сознании словесно или образно, а значит, серебро мало что поняло бы и уж тем более не послушалось бы. Тогда... Ощущения?
Требовался отказ от обороны. Полный. Значит, нужно было внушить серебру, что поблизости нет ни малейшего источника опасности. Оно должно было расслабиться, если такое понятие применимо к металлу, пусть и разумному. Должно было ощутить покой и безмятежность, чтобы убрать все щиты. Значит, женщина попробовала каким-то образом осуществить передачу умиротворённости через водяные связи сознаний. Но откуда она могла всё это взять? Где могла позаимствовать?
Только создать в себе самой. Только прочувствовать от начала и до конца.
Если общение происходит без слов и даже без образов, рождённых сознанием, передаётся как раз то, над чем мы никогда не удосуживаемся задуматься и на что почти не обращаем внимания. Так вот почему она осела на землю, словно вдруг оказалась без сил: прониклась покоем и благостью! Правда, всё же сохраняя память о намеченной цели, но это, скорее всего, не врождённая способность, а результат долгих тренировок под присмотром умелого наставника, иначе первый же подобный опыт закончился бы... Закончил бы её разумную жизнь, превратив душу в слепок одного-единственного ощущения.
Но она невероятно сильна! Ведь я тоже почувствовал Зов. Может быть, не совсем тот, что предназначался серебру, и может быть, чуть менее ярко, но вполне ясно. И пожалуй, я был счастлив, на несколько минут лишившись тревог и забот. Был счастлив, поддавшись коварному очарованию врага, поверив в невероятное, устремившись навстречу будущему... Или это ощущения зверька эхом отозвались во мне? Сначала в моей плоти, а потом уже и в сознании? Похоже на то. А разрушились наведённые чары в тот момент, когда... Я поймал взгляд га-ара и увидел в нём ненавистное обещание.
Значит, между мной и серебром тоже существует связь сознаний, причём более короткая и более прочная, если мои ощущения зверёк перенял почти мгновенно. Любопытно. Мы всё же можем понимать друг друга? Понимать настолько, чтобы действовать совместно? Но как без слов объяснить, что я умру, если из моего позвоночника не вытащить иглы?
Как ощутить смерть?
Только умерев по-настоящему.
Тупик? Да. Что так, что эдак, итог будет один. Я лишь догадываюсь, какие ощущения посещают умирающего, и не могу представить, как перевести их на понятный серебру язык. Грусть, горечь, переживания о несбывшемся и невыполненном? Но зверёк, в отличие от меня, достиг высшей точки своего пути: стал живым и свободным. О чём он может сожалеть? К чему может стремиться? Нет, боюсь, с подобной задачей моё воображение не справится.
Кроме того, одна только мысль, что я умру человеком...
Фрэлл!
— Ты ведь знаешь, что происходит.
О, совсем забыл о Борге, которому велели присматривать за мной и сидеть тихо. Честно говоря, думал, что «тихо» относится и к разговорной речи, но, похоже, зачарованное серебро в плоти моего товарища по несчастью не блещет собственным разумом.
— Знаешь.
Он не спрашивает, а утверждает и выжидательно смотрит на меня, приглашая к откровенной беседе. Что ж, почему бы и не поговорить напоследок?
— Знаю.
— И раньше знал?
Ну, скажем так...
— Догадывался. Правда, в действительности всё оказалось гораздо занимательнее и чудеснее.
— Что-то не вижу на твоём лице восхищения.
Потому что я уже навосхищался всласть. Ещё когда находился на берегу озера. Но, возможно, и к лучшему, что чаша моего восторга вычерпана до дна.