Шаг четвертый
Где-то здесь…
Переливы шелка завораживали. Казалось, диковинная морская раковина раскрыла свои створки и расплескала перламутр по тончайшим нитям, переплетенным между собой не руками прилежных мастериц, не человеческой волей, а кем-то парящим высоко в небесах. Так высоко, что взглядом его лик не ухватить точно так же, как пальцами не удержать ткань, стекающую по коже быстрее воды.
— У вас отменный вкус, эрте.
Грезы, потревоженные голосом хозяина лавки, недовольно отодвинулись в сторону, освобождая сознание из сладостного плена. Тиррис вздохнула, выпрямилась и спрятала ладони, только что познавшие истинное наслаждение, в длинных рукавах.
После нежнейшего шелка полотно мантии, как уверяли поставщики кумирни, самое дорогое и лучшее на сотню миль окрест, показалось прибоженной чуть ли не циновкой, годной лишь на то, чтобы лежать под ногами. Казалось бы, давно уже пора было привыкнуть и смиренно похоронить все старые мечты и воспоминания, но не помогали ни изнуряющие молитвы, ни многодневное уединение, стоило хоть мимолетно скользнуть взглядом по пышному кружеву или искусной вышивке, вьющейся над подолом. А уж если дотронуться…
— Должно быть, ваши родители понимали толк в подобных вещах.
И их родители, и деды, и прадеды, мысленно добавила Тиррис.
Двадцать лет назад у девочки, первый крик который взлетел к высоким сводам хозяйской спальни замка Лаон, было все, что только можно пожелать: наследница блистательной семьи ни в чем не знала отказа. И даже жених — самый достойный и влиятельный в округе — ждал ее совершеннолетия уже тогда, когда невеста еще гукала в колыбели. Будущее казалось сияющим, как серебряные подносы, старательно начищенные прислугой, и возвышенным, как балкон главной башни, позволяющий рассмотреть почти все владения древнего рода, знатного чуть ли не как сам Дарохранитель. И возвышение состоялось, однако вовсе не так, как грезилось юной девице.
Поначалу она искренне принимала свою избранность, как дар божий. Как еще одно свидетельство исключительной судьбы. И даже наслаждалась переменами, происходящими в ее теле. До тех пор, пока Совет прибоженных не затребовал к себе дитя, отмеченное знаком служения небесам.
Правила содержания при кумирне были строги, но Тиррис, получившая новое безличное имя наравне еще с десятком заплаканных и испуганных подростков, не боялась трудностей. Она исправно выполняла все, что требовали наставники, пестуя свою веру, и до того вполне искреннюю, а теперь и вовсе отчаянную. Взрослела, сознательно отказываясь от всего, свойственного своим обычным сверстникам, и осуждающе смотрела на прибоженных, спешащих пережить все земные страсти еще до посвящения. Хранила душу и тело от греха, чтобы потом не раз пожалеть о собственной набожности…
Впрочем, в те дни все жертвы казались необходимыми. Дорогими, но стоящими того. Тиррис верила, что, когда ее возведут в сан и она явится перед миром во всем блеске новообретенного величия, забудутся слезы, голодные ночи, ледяной холод каменных плит и боль, пронизывающая коленопреклоненное тело. Что-то и в самом деле забылось, что-то вошло в привычку. Не случилось только главного: торжества.
Ее отправили в кумирню на другой край света. По крайней мере, Тиррис так показалось. Месяцы унылой дороги в скрипящей коляске вместе с попутчиками, меняющимися каждые несколько дней. Ночлеги в гостевых домах, лишь немногим более уютных, чем с такой радостью покинутая келья. Единственное, что можно было назвать величественным в этом долгом путешествии, так это одиночество. В первое время прибоженная и сама не слишком желала с кем-то разговаривать, а потом, когда устала от молчания, выяснилось, что люди видят в ней не собеседника, а отдушину, в которую можно выговориться, или грудь, на которой можно всплакнуть. И конечно, всепрощающую душу, неустанно внимающую каждому слову твоей молитвы.
Это было невыносимо настолько, что, едва переступив порог назначенной для служения кумирни, Тиррис приняла обет молчания. Вечный. Прибоженную, отказавшуюся от дара речи, сочли новоявленной святой, и городок сразу начал задирать нос перед соседями, не имеющими у себя подобной драгоценности. Но почтение теперь мало волновало Тиррис. Главное, ей перестали изливать душу, потому что намного безобиднее было припасть к стопам изваяния и поделиться с ним всем наболевшим, чем смотреть на строго сжатые губы, уголки которых, кажется, вот-вот либо опустятся еще ниже, отказывая грешнику в прощении, либо взлетят вверх, смеясь над ничтожностью переживаний, принесенных к божьему престолу.
— А быть может, это единение с божественным вложило в вас дар отделять зерна от плевел?
Тиррис близоруко сощурилась, всматриваясь в лицо человека, которого видела вроде бы уже не первый раз, но которого сейчас почему-то никак не могла узнать.
Глаза начали подводить ее совсем недавно, прошедшей зимой. Наверное, виноваты были сквозняки, гуляющие по кумирне от рассвета и до заката, а на ночь забирающиеся в плохо прогретые кельи. Казалось, стылый воздух, крошечными вихрями снующий вокруг, забирался под веки и превращал капельки слез в острые льдинки, от которых все сложнее и сложнее удавалось избавиться. Собственно, она потому и взяла шелк в руки, а не ограничилась взглядом: только пальцы еще хранили память о прошлом. Но скоро должны были отказать и они, ведь со времени посвящения прошло уже… Да, уже шестнадцать лет. Сколько еще осталось? Три года? Пять? До сорокалетия Тиррис дожить не надеялась.
— Говорят, что быть избранным — тяжкий труд. Но, наверное, и великое счастье?
Вот ведь глупец, подумала Тиррис.
Труд? Счастье? Одна только боль, каждую минуту существования. Кто-то ударялся в запретные наслаждения, стараясь ее приглушить. Кто-то, как сама прибоженная, пытался черпать силу в молитвах. Но Тиррис знала точно: никому не удалось отдалиться от страданий ни на шаг.
Сначала болела душа. Болело сердце ребенка, оторванного от родительского дома и отданного под неустанный присмотр жестоких учителей. Потом же, когда вроде притерпелось, открылся новый источник боли. Где-то внутри, но не на одном месте, а вечно скачущий по всему телу, замирающий лишь иногда, во время беспробудного сна, вызванного терпкими зельями. Наставники никогда не говорили о том, что происходит, обещали только, что после посвящения все станет другим. И надо признать, обещали чистую правду.
Тиррис хорошо помнила тот день. Ее день. Обряд проводился для одного человека за раз, с перерывами чуть ли не на несколько суток. И она была последней, ожидая своей очереди почти полтора месяца. Было трудно гнать от себя надежду на скорое избавление от страданий, как советовали старшие, уже прошедшие посвящение прибоженные. Тиррис казалось, что нужно поступать совсем наоборот, молиться о будущем как о желанном и драгоценном даре, но когда она начинала заговаривать об этом, видела только улыбки, думала, что над ней смеются, и обиженно замолкала, замыкаясь в себе. А если бы вгляделась в лица рассказчиков внимательнее…
— Настолько великое, что не всякий человек способен его вынести?
На день посвящения кумирня всегда закрывалась для прихожан и прочих любопытствующих. Собственно говоря, кроме избранной и тех, кто проводил обряд, туда вообще никто не допускался. Может быть, для сохранения тайны. Может быть, для придания происходящему большего значения. Сама Тиррис не почувствовала ничего особенного, входя в главный зал, шагая по камню полированного временем пола и останавливаясь ровно посередине. Лицом к статуе, изображавшей перетекающих друг в друга мужчину и женщину.
Не было никаких убранств, свидетельствующих о торжественности происходящего. Не звучала музыка вроде той, что в кумирне играли по празднествам. Вообще не слышалось ни единого звука, как будто люди, в странном порядке стоящие вокруг прибоженной, ожидавшей посвящения, сами были бездыханнее статуй. Даже воздух словно остановился и замер, боясь потревожить точеные складки мантий.
А потом вдруг грянула буря.
Они взвыли все сразу, в один и тот же миг, словно кто-то сторонний подал им знак. На разные голоса, на разные лады, крича куда-то под высокий купол, чтобы крик отразился, оттолкнулся от резных сводов и упал вниз струями невидимого дождя…
Это были слишком тяжелые капли. Стальные. Каменные. Тиррис помнила, что стояла на ногах недолго, может, всего лишь пару вдохов, а потом скорчилась на полу, безуспешно стараясь защитить от незримых побоев хотя бы голову. Она попробовала сжаться в комок, но какая-то неведомая сила потянула ее руки и ноги в стороны, распластывая, как рыбину со вспоротым брюхом, и подставляя уже беззащитное лицо тому, что рушилось сверху.
Можно было видеть лишь потолок кумирни, такой же далекий и темный, как небо позднего вечера, но без малейшего намека на звезды. И она смотрела. Смотрела во все глаза, потому что не была способна заставить шевелиться даже собственные веки. Тело перестало подчиняться своей исконной хозяйке. Если бы оно еще и перестало чувствовать…
Раз за разом Тиррис пронизывала дрожь, удивительным образом совпадающая своими пиками с тем, как взвывал время от времени хор прибоженных, и в такие мгновения чудилось, что плоть вот-вот разорвется, ведь ее тянут в две совершенно разные стороны. Мнут, как тесто, то сдавливая, то растягивая. Неужели потом последует огонь печи?
Но нет, вместо жара пришел холод. Стылый покой каменных плит, жесткой постелью подложенных под измученное тело. Песни без слов, должно быть, оборвались намного раньше, потому что, когда прибоженная поняла, что вновь владеет собственным телом, в кумирне царила настоящая, а не поддельная тишина. И точно так же тиха была отныне и навеки плоть Тиррис, еще совсем недавно изнывающая от боли. Но та боль словно позволяла чувствовать жизнь во всей ее полноте, а наступивший смиренный мир больше походил на…
— И не всякий выносит.
Слова торговца прозвучали с заметным сожалением, так, будто он все это время слышал мысли Тиррис, и не просто слышал, а присутствовал с ней там, в прошлом. Каждый час. Каждый вздох. Но, конечно, это было всего лишь наваждением. Туманной дымкой, ненадолго повисшей над прилавком с тугими шелковыми рулонами. А еще одна дымка, впрочем, вполне осязаемая, вдруг опустилась на плечи прибоженной.
— Позвольте сделать вам подарок. Не знаю, разрешается это или нет… Неважно. Вы достойны той красоты, которую так тонко чувствуете.
В первый миг Тиррис пожалела, что принятый обет не позволяет произнести даже нескольких слов в благодарность, но тут же поняла: сказать нечего. Нахлынувшие воспоминания принесли с собой все что угодно, только не слова. Чувства. Образы. Ощущения. И разве этого мало, чтобы быть частью мира, в отличие от людей изначально лишенного дара речи?
Если бы прибоженная нашла в себе силы спросить, Логр Тори подтвердил бы: не мало. Скорее, больше чем нужно. Язык очень часто лжет, чувства — почти никогда.
То было странное желание. Искреннее, горячее, почти отчаянное, но все же странное. Как можно по доброй воле вдруг взять и захотеть чувствовать чужую боль лучше своей собственной? А вот ученик лекаря раздумывал недолго, когда наставник в сердцах отругал его за пренебрежение к нуждам больного. К нуждам старика, в теле которого доживал очередной век демон.
Что ни говори, а желание вспыхнуло в прыщавом юнце как раз вовремя. В тот самый день, когда Логр Тори собирался попрощаться со старым пристанищем своего духа и попытаться найти новое. Угодить новому хозяину оказалось легко, вот только на следующее же утро ученик покинул своего учителя. Боль страдающих тел оказалась слишком большим испытанием для новоявленного одержимого. А вот то, что творилось в сознаниях…
Так он и попал в услужение к купцу, а потом стал равноправным участником торговли. Не составило никакого труда прочувствовать тайные потребности то одного, то другого важного и нужного человека, дальше оставалось лишь помочь их удовлетворить. Да, не всякий раз удача приходила на сторону Логра Тори, но годы шли, опыт копился, и для нынешнего торговца шелком больше не существовало закрытых дверей, разве что кроме одной, ведь до Янны Лири он так и не успел добраться вовремя.
Дневник наставницы хранил очень многие части ее души, но все же не давал ответа на главный вопрос: почему? Зачем ей понадобилось пытаться воплотить божество здесь, в чужом и чуждом мире? Не была ли эта попытка обречена на неудачу заранее? Или это Всеединый счел старания своей дочери святотатственными и оборвал нить ее жизни своими руками?
Как бы то ни было, Логр Тори дал себе слово закончить труд наставницы. Исполнить ее последнее исступленное желание низвести божественное на землю, но только иным путем. Впрочем, он и не мог повторять ее шаги в точности. Янне Лири требовались уединение, чистая юная душа и вера, которой хватило бы не только на двоих, а и на куда большее количество человек. У Логра не было ни того, ни другого, ни третьего. Одиночество ему опостылело еще в родном мире, а знаний и уверенности было явно недостаточно, чтобы привить местному ребенку веру в чужого бога.
Да и зачем всуе поминать Всеединого, если здесь имеются свои обитатели небес?
* * *
Глаза Кано Кири походили на черные агаты, заманчиво блестящие и совершенно непрозрачные для взгляда, желающего узнать, о чем думает приземистый сухонький старичок, перекатывающий с ладони на ладонь кучку шелковых коконов, пепельно-серых и желто-жемчужных, таких похожих на тот, что открывает любому страждущему «врата мечты». Логр Тори потому и стал торговать шелком: однажды увидев призрак самой драгоценной вещи родного мира, не смог попрощаться с ним навсегда. И хотя здешние бабочки не обладали никакими чудесными свойствами, кроме красоты, в глубине души все-таки верилось: есть и другой обратный путь домой, тот, что не заставит память потускнеть, а чувства выгореть.
— Неужели весь товар уже распродан, если ты так быстро захотел увидеться со мной вновь?
Кано Кири был по меньшей мере умным человеком. Пусть он не умел чувствовать своего собеседника изнутри, но, казалось, ему было вполне достаточно того, чем обходились обычные люди: слуха и зрения, чтобы проникнуть в тайные намерения другого. Впрочем, слишком далеко он благоразумно не заходил никогда.
— Нет, мой друг. Тем не менее я хочу предложить тебе новую сделку.
— Звучит слишком таинственно, чтобы соглашаться, не услышав всех подробностей.
— Подробности будут, если пожелаешь. Но тогда сделка превратится в соучастие.
Агатовые глаза собирателя шелковых коконов сузились до щелок, но посверкивать не перестали.
— Опасные речи я слышу. Весьма опасные.
— Я не заставлю тебя рисковать. Если ты сам не захочешь.
Кано Кири лукаво улыбнулся:
— Говорят, что юному рисковать проще, чем старику, но мне видится обратное. Что я могу потерять? Всего-то несколько лет жизни в окружении болезней и немощей.
— Свое доброе имя.
— Мне некому передать эту доброту. Ты знаешь.
Логр Тори конечно же знал. Но решил обратиться за помощью к старому хитрецу не только из-за отсутствия у того наследников. Ко всем прочим своим неоспоримым достоинствам Кано Кири был чужеземцем и молился вовсе не Божу и Боженке.
— В твоем хозяйстве найдется несколько пар сноровистых рук и отчаянных голов?
— Ищущий да обрящет.
— Это должны быть смелые и сильные люди, умеющие выполнять приказы и не знающие пощады.
— Я не генерал, и в моем распоряжении нет армии, — притворно посетовал собиратель коконов, — но я понимаю, кто тебе нужен. Есть такие люди.
— Я заплачу им. И заплачу тебе. Сколько скажешь.
— Твои речи решительны. Таковы ли твои намерения?
— Я достигну своей цели. С помощью или без.
Кано Кири помолчал, перекатывая коконы в ладони.
— Достойная цель всегда собирает достойных людей вместе. Я не буду спрашивать, что ты задумал. Помощь другу не требует ответов на вопросы.
Он не мог поступить иначе, этот старый разбойник, отяготивший свою душу не одним десятком смертей. Логр Тори заранее знал все наверняка, но, к счастью, давным-давно уже разучился стыдиться своих возможностей, иначе не смог бы поднять на собеседника взгляд.
План состоял всего из двух шагов, правда, каждый был по-своему сложен. Для начала нужно было заполучить исходный материал, как его называла Янна Лири. Человеческое тело, способное вместить в себя демона и, главное, пронизанное особым сознанием. Наставнице было проще, она сама созидала будущий храм. Логр Тори мог довольствоваться только готовым, а кто подходил на роль будущего божества лучше, чем прибоженный?
Разговор с молчаливой обитательницей кумирни многое прояснил. К примеру, то, что посвящение — не просто красивая сказка о единении человека и бога, а нечто большее. Своего рода магия, применяемая к прибоженным с какой-то определенной целью. Чтобы уберечь от боли? Возможно. Посетив чужое прошлое, Логр Тори решил, что он сам не хотел бы так страдать и уцепился бы за любой шанс обрести покой. И посвящение, несомненно, помогало, правда, прибоженная почему-то сравнила его чуть ли не с казнью. Со смертью, наступившей до срока.
Кристально ясным было только одно. До ритуала посвящения плоть полумужчины-полуженщины очень подвижна, а стало быть, легко подвергается изменениям, даже навязанным извне. Если же источник чужой воли окажется внутри, все должно будет случиться еще проще и надежнее, в этом Логр Тори не сомневался. А таким источником мог стать только демон. Вернее, два демона, ведь здешних божеств было двое.
Ученик не собирался идти по пути своей наставницы. И хотя он не боялся пожертвовать собой, предпочитал принести в жертву других, потому что кто-то непременно должен был следить за происходящим превращением. В этом была главная ошибка Янны: отсутствие контроля. Она хотела обойтись своими силами и просчиталась. Растерялась, потеряла почву под ногами, испугалась — причин неудачи могло быть много. И рядом не нашлось никого, кто сумел бы подхватить, поддержать, направить…
Логр Тори даже не помышлял о проигрыше. Все должно было получиться. Боги должны были ступить на землю, как того желала наставница. Что произойдет потом, одержимого не волновало. Скорее всего, этот мир ждала гибель, намного более страшная, чем то, что случилось в заброшенной дозорной башне, но такой расклад отчасти даже радовал. Если не станет мира, в который ведут «врата мечты», кто знает, может быть, Всеединый сжалится над своими заблудшими детьми и вернется домой?
О том, что у бога могут найтись и другие испытания для своих чад, Логр Тори тоже не думал. Потому что все его мысли теперь занимала охота на прибоженных.
И сейчас…
— Я не смог ее защитить.
За кисеей занавески лениво проплывали сочно-зеленые поля. Начало лета — не время для полевых цветов, сияние весны потухло, теперь еще месяц или больше ждать, пока природа перейдет в пору зрелости, расцветая, как супруга, сошедшая с ложа первой брачной ночи…
Тьфу. Я когда-нибудь перестану об этом думать?
Занятые переделом так внезапно высвободившейся из рук землевладельца власти, сереброзвенник, Рофи и Эби тем не менее нашли время узнать наши нужды, а главное, возможность их удовлетворить. Хотя коляску и возницу, разумеется, давали с условием возврата, как только прибудем в угодное нам место. Путешествие на колесах обещало быть куда более долгим, чем прыжки из портала в портал, но демон наотрез отказался воспользоваться этим средством перемещения меж городами и весями. Сказал, что состояние тела не позволяет. Я согласился с его доводами, и теперь мы держали путь куда-то на северо-восток от Руаннаса.
Только бы не на встречу с очередным приятелем детства!
— И никто бы не смог.
Демон лежал в ворохе подушек, глядя куда-то в угол справа от меня. Девичьи черты оставались бесстрастными даже тогда, когда коляска наезжала на камень и сотрясалась, хотя каждое такое происшествие должно было причинять телу Лус боль. Не невыносимую, но достаточную для того, чтобы кривиться. А раз ничего подобного не случалось, можно было сделать лишь один вывод. Неприятный.
— Еще болит?
— Да.
Прозвучало равнодушно, как я и ожидал.
— Сильно?
Он догадался, к чему я клоню, и вздохнул.
— Это не имеет смысла. Понимаешь? Телу больно, наверное, очень. И я могу чувствовать его боль. Но точно так же могу и…
— Отстраниться?
— Вроде того. Оно как одежда: сидит плотно, но все же не становится частью меня.
— И все, что с ним происходит, ты принимаешь как…
Глаза Лус страдальчески закрылись.
— Не надо. Ладно? Не продолжай. Нет никакого удовольствия чувствовать боль человека, которого насилуют, пусть болит только тело, а не душа. И да, если хочешь знать… Я тоже пытался этого не допустить. Не получилось.
Неужели? Вспоминая резню во дворе дома верховного бальги, как-то не могу поверить в неудачное сопротивление.
— Пытался?
— Как мог. Но оказалось, что стараний мало.
— Ты умеешь драться.
— Я — да, — согласился демон. — А вот это тело… Оно не создано для борьбы. Ни в малейшей степени.
— Но разве, когда вы получаете власть в свои руки, этого недостаточно, чтобы…
Лус снова открыла глаза. Виновато-печальные.
— Я не могу воспользоваться тем, чего нет. Ты воин, и потому наши силы объединились. А девушка… Ее тело послушно, это правда. Но что толку в послушании, если рука слишком тонка и хрупка, чтобы удержать оружие?
Занятно. Значит, успех исполнения того или иного желания зависит не столько от могущества демона, сколько от того, обладал ли сам человек до того необходимой силой, смелостью, знаниями и всем прочим? Со мной все понятно: мне нужно было остаться в живых, и я не гнушался запачкать руки в крови, добиваясь поставленной цели. А как насчет других одержимых?
Первым, кого я встретил, был недалекий пастух, помешавшийся на сказках о героях. Силы у него точно было хоть отбавляй! Прибоженная, захотевшая стать целой? Она точно знала, что мужчине нужно от женщины, и в этом был ключ к успеху. Проповедник в Катрале? Он и без участия демона умел своими речами зажигать и гасить любые страсти. Да даже тот садовник, грезящий о самом нежном в мире горошке, он ни за что не смог бы исполнить свое желание, если бы не умел копаться в грядках.
Что же получается? Да-йины лишь усиливают то, чем уже обладает человек? Не привносят ничего нового, лишь помогают прорасти давно посаженным семенам?
Выходит, так. Но сколько же тогда семян затаилось в охотнике за демонами? Подумать страшно.
И все же необязательно ждать чуда, чтобы постараться чего-то достичь. Есть и другие пути, долгие, скучные, тяжелые, запутанные, но способные привести к выбранной цели. Девушка не умела драться? Пусть. Она молода, не отмечена никакими недугами. Она — отличное поле для нового урожая.
— Ты еще сможешь ее научить. Это трудно и потребует времени, но вполне возможно.
— Да. Не спорю. Вот только… — Взгляд Лус сверкнул красноватыми искорками. — Я не хочу менять ее под себя.
Комната, заставленная диковинными устройствами. Тело, опутанное стеблями несуществующего растения. И девушка, испуганная, но не отступившая от своего намерения, потому что наконец-то узнала, что ей делать…
— Она не была бы против.
— Наверное. Ведь она пожелала жить для нас. Но…
— Есть что-то еще?
— Мои соотечественники называют вас куклами. В самом деле, ваши тела послушно следуют нашим приказам, когда желание исполняется. Мы как будто дергаем за ниточки, и вы поступаете так, как угодно нам. Но переделывать кукол вправе только кукольник. Тот, кто уже однажды их создал, а вовсе не мы.
Создатель? Один на всех или у каждого свой? Меня создавали мужчина и женщина, и подозреваю, что в решающий миг творения они не думали, ни каким я буду, ни каким они хотят меня видеть. Может быть, потом, по истечении лет, одни ожидания отпали сами собой, другие только-только народились, но в ту ночь или день, когда я начал свой путь по жизни, не было запретов и лекал. Ни единого.
Каждый из нас начинается точно так же. Но почему же тогда, становясь полновесной частью мира, мы начинаем безжалостно кроить себя по разным образцам? Почему не сохраняем свои первородные черты?
— Так думаешь только ты.
Голова Лус качнулась, словно протестуя против моего вывода:
— Может быть, те, кто пришел сюда до меня, просто не успели над этим задуматься. Или не захотели. Но как знать, вдруг мы можем покидать ваши тела только в миг смерти именно потому, что пытались их изменить? Вдруг если бы не трогали, а довольствовались тем, чего хочет сам человек, приютивший наш дух, то смогли бы уходить и приходить по собственной воле? Встречаться и расставаться по взаимному согласию?
Мир, населенный одновременно людьми и демонами, гуляющими сами по себе? Исполнение желаний не потому, что тебя заставляют это делать, а потому, что ты этого искренне хочешь?
Сказка. Чудесная, но все-таки сказка. Ни одна из сторон не пойдет на уступки. Ни одна не рискнет проявить слабость и опустить оружие. Человек, поймавший синюю звездочку, может желать чего-то прекрасного и доброго, особенно если не знает о том, что держит в руках. А вот демон…
— У тебя был выбор? Тогда, в самом начале? Или потом?
Веки Лус устало смежились.
— Нет. Вернее, он был, но все происходило так, что я не мог увидеть другой путь. Меня заставляли подчиняться, и я подчинился. Не добровольно. Вынужденно.
Наверное, на моем лице отразилось недоумение, и демон продолжил свой рассказ:
— Это похоже на водоворот, из которого невозможно выплыть. И чем больше барахтаешься, тем больше разбиваешься в кровь. Тебя тянет куда-то вглубь. На дно, если оно вообще достижимо. И это страшно, особенно в первый раз. Кажется, что, как только перестанешь бороться, навсегда себя потеряешь. Но теперь я думаю, что, если не сопротивляться, а, наоборот, нырнуть туда, к источнику желания, все может произойти по-другому.
— Человек и демон сольются воедино?
— Почему бы и нет?
— И что получится?
— Что-то отличное от нынешних, как вы их называете, одержимых.
— Лучшее?
— Не знаю. Но другое. Совсем другое.
Он снова положил голову на подушку, устремляя взгляд в полог, натянутый над коляской.
Желтоватое полотно, местами протертое до полупрозрачности, вымоченное в смеси жира и воска, чтобы не пропускать внутрь капли дождя. Простое. Привычное. Скучное, как и большинство вещей вокруг. Неизменное по своей сути, потому что можно взять другую материю, поиграть с количеством и составом пропитки, но назначение останется прежним: защита от воды и пыли. Но если…
— Вы можете менять не только людей.
— Как это? — покосился на меня демон.
— Давешний садовник, угостивший нас вином. Помнишь горошек, который он нам показывал?
— Да. Странное растение. Несуразное.
— Оно спасло мне жизнь.
— Каким образом?
— Высосало яд из моей крови. Оказалось не просто растением, а кое-чем большим. Живым существом, способным на поступки.
— Бред, — возразил демон.
— Если бы! Твой приятель поливал свой садик не одной только водой, поверь. А жидкости тела одержимого, даже покидая его, сохраняют в себе особые свойства. Дар изменения. Когда вы приходите в наш мир, вы приносите с собой не просто исполнение желаний. Вы меняете то, до чего дотрагиваетесь. Творите чудеса.
— Жутковатые чудеса.
Видимо, мы оба вспомнили одно и то же. Дерево, скрещенное с человеком. Но если черты Лус брезгливо скривились, то меня посетили совсем иные чувства.
— Разные. Главное, невозможные без вашего участия.
— К чему ты ведешь?
Я давно должен был это сказать. Сразу после выхода из портала, но события, нанизывающиеся одно на другое, все никак не давали передышки, и, наверное, теперь разумнее было бы помолчать, оставив все решения при себе…
Наверное. Если бы не одна трудность.
Меня не пугала необходимость лгать, тем более врагу, но мы были нужны друг другу. И сейчас, и в ближайшем будущем. А идти вперед по дороге, вымощенной враньем, — последнее дело. Лучше уж раз и навсегда разойтись по разным лагерям.
— Если демоны уйдут из нашего мира, мы больше никогда не увидим чудес.
Напряженный взгляд переместился с полога на мое лицо.
— Хочешь сказать…
— Если я могу помешать их уходу, то сделаю это. Обязательно.
* * *
Сначала мне показалось, что он всхлипнул. Или гневно фыркнул. И только вдох спустя по коляске разнесся звонкий заливистый смех. Девушки так не смеются, сотрясаясь всем телом и широко раскрывая рот, и, пожалуй, именно сейчас посмотрев на Лус, можно было бы заподозрить неладное. К счастью, мы обошлись без посторонних зрителей, а приступ веселья быстро закончился, хотя алые смешинки из карих глаз никуда не делись.
— Я тебя развеселил?
— И весьма!
— Может, объяснишься, что заставило тебя ржать?
Он снова фыркнул, давясь смехом, но на сей раз удержал свои чувства в узде. И ответил, всего лишь улыбаясь:
— Твоя честность.
Никогда не полагал это свойство человеческой натуры смешным. Скорее, вредным. Вылезающим на линию фронта в самый неподходящий час и портящим любую хорошую игру. Впрочем, играть с демоном в мои планы точно не входило, стало быть, бояться за исход партии не нужно. Исход, благоприятный хотя бы для меня.
— Считай то, что я сказал, предупреждением.
— Я понял, — качнулась белокурая голова. — И просто обязан сказать тебе спасибо, но… Не скажу.
— Почему? — поспешно переспросил я, надеясь, что мой вопрос прозвучал не слишком обиженно.
— А ты как думаешь? — подмигнул демон. — Мы вроде отправились спасать моих соотечественников от ужасной участи провести вечность в заточении, и один из нас вдруг меняет свое решение. Ровно наоборот всему, о чем договаривались.
— Я ведь мог солгать. И тогда, и сейчас.
Губы Лус изогнулись в лукавой улыбке.
— Думаешь? Сомнения были написаны у тебя на лице давным-давно. Едва ли не с момента нашего разделения. Я знал, что когда-нибудь ты разберешься во всем. И ждал этой минуты.
За окном разгоралось лето, а мои виски вдруг застудил сырой осенний ветер.
Значит, ничего не изменилось? Значит, все пережитое и прожитое, все ошибки и подвиги так и не совершили главного? Я не стал другим ни на волосок?
Мои намерения ясно читали все и всегда, это верно. В Сопроводительном крыле мне с грехом пополам еще удавалось прятаться за маской безучастности, но, как только она слетела с моего лица, я стал поистине открытой книгой для каждого, кого встречал на своем пути. Можно было простить присутствие чужого носа в собственных мыслях Натти или тому же Керру, людям намного более опытным, чем я сам, однако сейчас-то напротив меня сидит юнец, научившийся в своей жизни по ту сторону мира разве что прилично драться, и заявляет, что знал обо всем с самого начала?!
Я не изменился. Ни капельки. Я такой же, каким был. И это…
Приступы удушья посещают человека либо в минуты горя и страданий, либо в минуты радости. И все же я не стал решать, первое или второе вдруг навалилось на меня, а помог дыханию задержаться еще дольше, чтобы потом первый же глоток воздуха ударил в голову, как хмельное вино.
Я не изменился, а значит, смогу пройти по любой дороге. Потому что буду знать, как делать каждый шаг.
— Мне следовало промолчать? — спросил демон, и в девичьем голосе прозвенели нотки тревоги.
И продлить мою пытку на неопределенное время?
— Нет. Ты все сделал правильно.
— А мне на мгновение почудилось совсем другое.
— Не обращай внимания. Все хорошо. И теперь, когда я сказал, что надумал…
Лус грозно скрестила руки на груди:
— Не надейся. Я от тебя все равно не отойду ни на шаг.
— Да я, собственно…
Это было бы слишком просто. И слишком чудесно. Нет, путь впереди еще долгий, это я могу заявить, даже не обладая даром предчувствия. Может быть, бесконечный, если задуматься, сколько демонов принесла с собой последняя Ночь синих звезд. А еще корыстно хочется верить, что не все из них погаснут, когда…
— Хочешь оставить в своем мире чудеса? Пожалуйста. На здоровье. Я буду только за.
Врал ли он мне сейчас? Это было возможно хотя бы потому, что наши силы слишком разнились. Я легко мог уничтожить его. Да, ценой гибели девушки, пожертвовавшей собой ради нашего благополучия. И пусть она не знала, на что идет, выбирала по доброй воле, не иначе. Лус сделала свой ход, последний в партии, и передала право продолжать мне. Демон зря напомнил ее последние слова. Очень зря. Они заранее оправдывали все, что я мог совершить. И если бы пришлось…
Но если он подозревал, каков в итоге будет мой выбор, почему все-таки остался? Почему не сбежал в другое тело, более приспособленное для сражений? У него был такой шанс. Не однажды. Неужели пожалел бедняжку? Или любовь к призраку племянницы пересилила жажду выжить?
Нет. Нет. И еще раз — нет. Жаль, что я не могу читать в его душе так же легко, как он читает в моей. Но зато я всегда могу предположить:
— Ты тоже изменил свое решение.
Ладошки Лус хлопнули друг о друга.
— Молодец! Догадался. А я уж боялся, что придется много и скучно говорить.
Говорить, может, и скучно. А вот слушать бывает весьма интересно.
— Считай как хочешь, но я жду объяснений.
Демон не стал упираться:
— Первый уроженец Дайи, которого я встретил в вашем мире, не был моим приятелем или даже просто знакомым. Его имя гремело в далеком прошлом, еще до моего рождения. Но все, что мне рассказывали о Себерро Рене, вызывало только уважение, потому непонятным было его желание однажды войти во «врата мечты». Но еще более странным оказалось нежелание возвращаться.
— Погоди, а где ты его встретил?
— В Катрале. В подвале хорошо известного тебе дома. Бывший верховный бальга, с почестями похороненный своим сыном, на самом деле был тогда все еще жив. Потому что носил в себе демона. И очень разговорчивого, надо признать.
Так вот откуда взялся да-йин, в конце концов попавший к прибоженному! Кто бы мог подумать! Иакин Кавалено, конечно, никогда не слыл доброй души человеком, но сделать собственного отца узником…
Впрочем, следующая фраза намного основательнее вздыбила волосы у меня на затылке:
— Ему не мешало болтать языком даже отсутствие рук и ног.
— От… отсутствие?
— Ну да. Самый верный способ не дать кому-то сбежать — это наверняка лишить его такой возможности, — скривились губы Лус. Немного грустно, однако ничуть не сожалеюще. — Но я все же немного удивился, когда увидел подарок, который ты приготовил для меня.
А вот я не задал себе вопрос, почему так поступаю. Тогда, взявшись за лопату. Просто действовал по наитию. Неужели отпечаток демона во мне был настолько силен, что вторгся даже в воспоминания? Я ведь не задумывался ни разу, ни перед одним из ударов, как будто знал, что и как следует делать. Благодарение Божу, что все это в прошлом!
В нашем общем прошлом, правда.
— Он многое рассказал мне. Наверняка где-то и в чем-то соврал. Пусть. Зато признался в главном. Он не собирался возвращаться. Ему нравилось здесь, понимаешь? Он мог порхать из тела в тело, творя все что заблагорассудится, потому что научился справляться с желаниями кукол в два счета. И все это без страха быть когда-либо наказанным, ведь никто и никогда не заставил бы его держать ответ за совершенные преступления.
— Но ты сам говоришь, что ему все-таки пришлось. Сын оказался сильнее или хитрее и…
— Я знаю, это трудно принять, — сочувственно вздохнул демон. — Но попробуй. Пожалуйста. В моем мире Себерро Рен был человеком. Одним из многих, несмотря на все достоинства. И прятал свои страсти, то ли стыдясь их, то ли боясь получить заслуженное возмездие. А здесь… Здесь все самое дурное, что в нем было, обрело свободу. Полную. Безграничную. Знаешь, что он делал, когда узнал, какое следующее тело для него приготовлено? Он смеялся. Смеялся, представляешь?! Для него все это было игрой. И не только для него.
Черты Лус вдруг стали совсем неподвижными, словно маска. Зато в глазах постепенно набирал силу огонь, имевший мало общего с алыми искрами демонического взгляда.
— Глоди прояснил все окончательно.
— Во время вашего последнего разговора?
— Нет, намного раньше. Когда угостил нас вином и выпустил язык из-за зубов.
Ну да, помню. Не самая веселая история. И не самая благопристойная.
— Я простил бы ему преследование Либбет. Хотя бы за то, что он отправился за ней даже сюда, не зная ничего о мире за «вратами мечты». Но дальше… Верю, ему трудно пришлось со старым садовником. Тем более что нет ничего более далекого друг от друга, чем Глоди и огородные заботы. У него была возможность вернуться. Когда кукла умирала. Никто не мешал уединиться так, чтобы ни одна живая душа не оказалась рядом в решающий миг. Я, наверное, поступил бы именно так. А что сделал он?
Карий взгляд требовал ответа, и я пожал плечами:
— Остался.
— Да! Остался. И не просто остался, а намеренно выбрал новое тело для продолжения жизни. Тамошний хозяин был жесток и безжалостен, но Глоди нашел ключик к его благоволению. Выращивал всякие диковинки, пока наконец не соорудил настоящую мерзость… Думаю, она пришлась по вкусу тому любителю колокольчиков.
— Его могли заставить, — предположил я, сам не понимая, зачем это говорю. Наверное, мне было отчасти жаль, что демон разочаровался в друге своей юности.
— Заставить? — Лус хохотнула снова, коротко, почти каркающе. — Поверь на слово: это невозможно. Разве есть вещь, которая может напугать того, кого за порогом смерти ждет новая жизнь?
— А она не пугает? Эта самая жизнь? Ты говорил, что не можешь вернуться, тем не менее не боишься уйти. А он, похоже, боялся. Вы знали друг друга с детства?
— Можно сказать.
— Он был трусом? Хоть в чем-нибудь?
Демон подумал и признал:
— Нет.
— Значит, ты не все рассказал о своем мире. Или не упомянул чего-то привычного для тебя, но важного.
Брови Лус задумчиво сдвинулись к переносице.
— Перестать чувствовать. Это страшно?
— Для человека, упустившего свою любовь? Скорее наоборот.
— Стать избранным, но изгоем?
— Еще лучше! Никаких волнений, забвение, и только.
— Остается только присяга, но она… — Демон оборвал фразу и растерянно уставился на меня.
— Присяга?
— Да. Каждый «выдох», вернувшийся в сознание, обязан принести присягу на верность императору и империи. На верность до последнего дня.
И все-таки он еще такой молодой! Иначе ничему не удивлялся бы. Но может, это и хорошо?
— Хочешь, объясню?
— Давай! — Лус азартно приподнялась на подушках.
— Очень просто. Правда, просто! Здесь ты получаешь возможность делать все. Вообще все. Если не получилось с одним телом, на очереди ждут другие. Сотни. Тысячи. У кого-то из них наверняка родится в голове желание, безумнее уже исполненного тобой. А главное, ты не знаешь, каким оно будет, зато предвкушаешь… И чем дальше, тем привычка сильнее конечно же. Это как с вином, если время от времени себя не одергивать. И если не нужно каждый день нести службу. Понимаешь? — Я не удержался и подмигнул.
— Пока не совсем, — признался демон, но что-то в девичьих чертах указывало: тропинка вот-вот выведет размышления к свету.
— Каждый день — только для тебя одного. Только твой. Нет родственников, нет возлюбленных, нет долга перед кем бы то ни было. Ты принадлежишь себе и никому больше. Ты — хозяин собственной страны. Ну да, извне могут постучаться, могут больно уколоть и всякое такое, но ты в любой миг волен сбежать и построить новый дом. Для единственного жильца.
— Наверное, оно того стоит.
Вывод прозвучал весьма неуверенно. Неужели я тратил свое красноречие на неблагодарного слушателя?
— Конечно, стоит. Владеть своей жизнью от начала и до конца — подарок, о котором можно лишь мечтать.
Губы Лус сжались, расслабились и снова напряглись, словно девушка что-то прожевала. Хорошо хоть не выплюнула.
— А вот я не мечтаю. Это глупо?
Соблазн ответить утвердительно был велик, но с ним удалось справиться.
— И я не мечтаю.
— Почему?
Он спросил не из праздного любопытства: теперь, стряхнув с себя отпечатки чужих сознаний, я снова начал чувствовать обстоятельства. Как прежде. Как раньше. Но простота выяснения причин никогда и никак не влияла на принятие решений. А помочь демону услышать то, в чем он нуждается, можно было одним-единственным способом.
Дать ответ на вопрос, заданный самому себе.
— Я не хочу что-то менять. По-настоящему — не хочу. Мир, в котором я живу, не самое лучшее, что вообще может быть, но он мне привычен. Он понятен. И постоянен, по крайней мере, пока это зависит от меня. Я чувствую, что должен защитить это постоянство.
— Например, не отпустив демонов домой?
Он не ехидствовал, как ни странно. Всего лишь уточнял. И я согласно кивнул:
— Например.
— А я хочу вернуть всех обратно, даже зная заранее, какими они вернутся…
Растерянность не красит лицо юной девушки, и Лус в эти минуты выглядела почти дурнушкой. А мне на мгновение показалось, что сквозь ее черты проступило то, другое лицо. Лицо, которое я никогда не смогу увидеть.
— Мы с тобой похожи.
— Все может быть.
— И может быть, то, что мы встретились, было не случайно.
— Кто знает. Главное, что смогли расстаться.
Он оценил мою попытку пошутить, но все равно остался серьезен. И торжественно объявил:
— Сегодня ваш мир принес мне второе великое открытие. Надеюсь, последнее, потому что еще с одним я не справлюсь.
Его слова заставили меня удивиться:
— Что еще за открытие? И какое было первым?
— Первым — то, почему я никогда не хотел быть женщиной.
— Хм.
— А второе… — Карие глаза посмотрели на меня, можно сказать, проникновенно. Совершенно неподобающе обстоятельствам. — Я только сейчас понял, почему у меня не было шанса тебя победить. И ни у кого другого.
Звучало лестно, но я никогда не был достаточно легковерным. К сожалению.
— Неужели?
Лус кивнула:
— Встречая что-то новое, ты умеешь находить ему объяснение. Не знаю, понимаешь ли, что именно делаешь, или все это происходит само собой… Выглядит все так, будто когда перед тобой возникает какая-то непонятка, ты раскладываешь ее на части. Знакомые тебе. А потом все составляешь вместе снова. И получается вроде та же самая стена, но теперь ты знаешь каждое ее слабое и сильное место.
И что тут удивительного?
— Меня этому учили.
— Этому можно научить?!
Если бы я не знал, что внутри миловидной юной девушки скрывается самый настоящий парень, то решил бы, что широко распахнутые блестящие глаза — способ меня очаровать. Только непонятно зачем. А на вопрос ответил бы…
Легко? Нет, годы под руководством наставников можно назвать какими угодно, но не легкими. Другое дело, что навыки, поначалу казавшиеся чем-то диким и непонятным, однажды прочно вошли в привычку и стали послушно работать на своего хозяина. На меня то есть. Правда, если бы меня попросили поделиться опытом, ничего бы не получилось. Я попросту не нашел бы нужных слов.
— Можно. Меня ведь научили.
— Покажешь, как ты это делаешь?
Его интерес был понятен. И пожалуй, немного лестен. Поэтому я легкомысленно пообещал:
— Когда представится подходящий случай.
А в следующее мгновение или самое большее через два коляску, в которой мы ехали, остановил окрик:
— Эй, придержи лошадей! Приказ Смотрителя!
* * *
Возница, которого мы позаимствовали в Руаннасе, был законопослушным человеком: приказ еще звенел в воздухе, а наша коляска уже остановилась, доставив тем, кто в ней находился, маленькие неудобства. Впрочем, я сейчас не обратил бы внимания и на более внушительные телесные повреждения, чем пара синяков, потому что одно из слов неизвестного нам, зато уверенного в себе командира затмило своим смыслом все остальные.
Смотритель…
В памяти волей-неволей всплыл Блаженный Дол со всеми его обитателями, а следом возникло ощущение, весьма напоминающее чувство вины.
Я ведь бросил их, если вдуматься. И пусть мои подопечные не были несмышлеными детьми хотя бы с виду, мне они почему-то вспоминались таковыми. Или излишне доверчивыми? По крайней мере, мои слова для жителей Дола всегда звучали непререкаемой истиной. А как дела обстояли здесь?
На демона прозвучавшая фраза впечатления конечно же не произвела, хотя спокойствие все же поколебала:
— Что происходит?
— Не знаю. Могу сказать только, что мы явно достигли границ чужого владения.
Рядом с коляской раздался лошадиный топоток. Поскольку животные, везшие нас, уже к этому времени стояли как вкопанные, это означало, что причина неожиданной задержки приблизилась вплотную. И в самом деле, в глухом стуке копыт, переступающих с места на место, послышались человеческие шаги, а затем полог, висящий над дверью коляски, приподнялся, и мы увидели лицо молодого человека.
Нас он разглядеть сразу и во всех подробностях не мог, как и каждый, кто заходит в неосвещенную комнату с улицы, залитой ярким солнцем, но его, похоже, мало волновало, как мы выглядим, потому что прозвучал вполне ожидаемый вопрос:
— Подорожная имеется?
Я протянул незнакомцу бумагу, которой нас снабдил Натти.
Разве может быть что-то безобиднее, чем упоминание о путешествующей супружеской паре? Я тоже полагал придумку охотника на демонов удачной. С самого начала и до момента, когда парень, приказавший нашей коляске остановиться, оторвал взгляд от листка с каракулями, старательно подделанными под почерк казенного писаря.
— Чета Мори со-Литто? Муж и жена?
— Все соответственно бумагам, — подтвердил я.
Казалось бы, на этом встреча должна была благополучно завершиться. Однако вместо того, чтобы вернуть мне подорожную и откланяться, незнакомец распахнул дверцу и шагнул внутрь. Теперь его можно было рассмотреть с ног до головы, только времени на праздное наблюдение не оставалось, потому что парень вдруг странно улыбнулся, почти оскалился, и обратился к Лус:
— А ну-ка, милая, задирай юбку и раздвигай ножки!
Мы опешили. Оба. Демон, скорее всего, от того, что прямиком после недавнего насилия никак не ожидал следующего. Я же…
Не принято в пределах Логаренского Дарствия столь непозволительным образом вмешиваться в жизнь людей, если только они не обвинены в преступлении и, что самое главное, это преступление не доказано.
Обстоятельства сомкнулись в круг и тесно сжали свои объятия.
На парне форменная одежда. Неизвестного мне вида, но явно пошитая с соблюдением определенных требований. Это раз.
Именем Смотрителя вряд ли пользуются для прикрытия собственных неприглядных дел: слишком опасно. Это два.
Досмотр никогда не производят с глазу на глаз, а только в присутствии сторонних наблюдателей, дабы исключить возможность сговора, порочащего достоинство дарственных чиновников, даже самого низшего ранга. Это три.
Что в итоге?
Человек, залезший в нашу коляску, явно выполнял приказ, но в то же время преследовал свои собственные цели, а значит, равновесие его сознания шаткое. Настолько, что…
— Знаете, — глубокомысленно и как можно более отстраненно произнес я, — главным достоинством моей супруги всегда были не ноги, а голос. Слышали бы вы, как она поет! Правда, делает это лишь в добром расположении духа. А во всех прочих случаях…
К счастью, демон понял мой намек еще до того, как я демонстративно зажал уши, и воспользовался всей силой голоса, которая имелась в его распоряжении, издав что-то среднее между визгом и свистом, бьющее по слуху не хуже, чем бич по спине.
В распоряжении незнакомца оставалось лишь два варианта действий: с силой или без нее. Первый означал бы, что он и впрямь наделен широкими полномочиями, а также достаточной наглостью. Второй, с увещеваниями и извинениями, расставил бы всех участников событий на положенные места. Но парень поступил третьим способом.
Сначала он отшатнулся, словно звуки, вылетавшие изо рта Лус, поколебали не только воздух, но и твердую материю. Отступил чуть ли не на самый порог и как-то странно замешкался, будто понимал, что оставаться внутри, значит, только усиливать визг, но и выходить наружу — опасно. Тем временем девичьи легкие опустели, демон сделал многозначительный вдох, но повторять трюк с истерикой, слава Божу, не пришлось, потому что краткий промежуток наступившей тишины стал драгоценной оправой для раздраженного и все же весьма мелодичного голоса:
— Это еще что такое?
Несколько вроде бы ничего не значащих слов вызвали на лице парня гримасу, соединяющую в себе великое множество разных чувств, кроме радости. Зато услышанного хватило ему для того, чтобы наконец начать двигаться и… спрыгнуть на землю, скрываясь за тут же опустившимся пологом. Впрочем, небеленое полотно почти сразу же снова оказалось откинутым в сторону, открывая нашим взглядам новое лицо. А заодно и фигуру, показавшуюся мне подозрительно похожей на что-то виденное ранее. Собственно, только по ней я и понял, почему очередной незнакомец, вторгшийся в нашу жизнь, при всей мужественности черт вызывает сомнения в своей принадлежности к мужескому полу.
Конечно, он был безусым и безбородым, как и все прочие прибоженные, но если катральский проповедник был похож одновременно и на мужчину, и на женщину, то чтобы определить пол этого человека, пришлось бы задуматься. Особенно если раньше никогда не встречал обитателей кумирен, одетых по-походному, а не в бесформенные мантии. Хотя и его наряд не выглядел обычным, как, к примеру, у моей старой знакомой.
Длинная безрукавка, надетая поверх рубашки, была украшена вышивкой, тонкой полоской узора, от ворота спускающейся по полам, но это была не цепочка цветов или невнятных загогулин, которыми обычно любят украшать одежду. Сотни крохотных рук, попарно сцепленных пальцами друг с другом. И застежки того же вида на самой безрукавке. Наряд первого незнакомца тоже украшала вышивка, но намного более грубая, чем эта, и все же я мог поклясться, что изначальный рисунок, образец, и здесь и там был одинаков. А кисти рук, соединенные между собой…
— С вами все хорошо, эрте? — осведомился прибоженный, и в его голосе прозвучала искренняя обеспокоенность.
— Мою супругу немного взволновало… поведение вашего человека.
По скуластому загорелому лицу скользнула тень, показавшаяся мрачной даже в тенистых недрах коляски.
— Приношу извинения, эрте. Он вел себя слишком дерзко.
Любопытно. Я ожидал, что будет сказано «недостойно» или «опрометчиво». Или что-то в этом роде. Но слова прибоженного подтверждали: приказ был. Вот только исполнять его надо было иначе.
— Я не совсем понимаю…
Он вздохнул, поднялся в коляску и присел напротив меня, то есть рядом с Лус.
— Недавно в наших краях случилось то, что не должно было случаться. Простите нам нашу обеспокоенность, но для нее есть причины.
— И какие же?
— Я могу промолчать?
Чувствовалось, что он не просто не хочет посвящать меня в свои секреты, а ему самому почти больно доверять произошедшее словам. Такая таинственность не могла радовать, а значит, требовалась жесткость. Может быть, даже излишняя.
— Как вам будет угодно. Но извольте тогда зачитать приказ, согласно которому вы действуете. Приказ Смотрителя, если не ошибаюсь?
Мое требование явно не понравилось прибоженному, правда, в отличие от самодеятельности его подчиненного оно имело право на удовлетворение, причем немедленное. Если, разумеется, в этих краях чтили дарственные законы.
Свиток был извлечен из поясной сумки без особой поспешности, почти с неохотой, а развернут и вовсе с заметной неприязнью, словно приказ был писан не чернилами, а чем-то намного хуже. Впрочем, после ознакомления с его содержимым и мне невольно захотелось сплюнуть.
«Милостью Дарохранителя и мудростью его я, Роалдо Лиени со-Миц, являющийся назначенным Смотрителем поселения, именуемого Ганна-Ди, и его окрестностей, правом своим приказываю чинить тщательный досмотр каждой молодой девице, находящейся в границах поселения, для несомненного и окончательного удостоверения ее девичества. Досмотр производить любыми способами, с применением принуждения, если таковое будет необходимо. Писано в последнее десятидневье весны года 735 от обретения Логаренского Дарствия».
— Ваше любопытство удовлетворено?
— Скорее, разыгралось сильнее, чем раньше, — ответил я.
Моя честность несколько озадачила прибоженного, однако от исполнения приказа не отвлекла.
— Вы позволите? — повернулся он к Лус.
Демон взглянул на меня, словно спрашивая: «Какое безумие предпримем на сей раз?», но я спокойно разрешил:
— Смотрите.
Все действо заняло не больше минуты, учитывая борьбу с широкими юбками, после чего прибоженный шлепнул на тыльную сторону запястья девушки чернильную печать.
— Это оградит вас от нового… досмотра, — объяснил он, пока демон разглядывал чуть смазанный, но вполне различимый рисунок, изображающий все те же сцепленные пальцами кисти рук.
— Обещаете?
— То, что делаю я и мои люди, очень важно, эрте. Поверьте. Только каждый человек понимает одно и то же немного по-своему… Как в вашем случае. Еще раз приношу извинения.
Он шагнул из сумрака коляски в солнечный день, но прежде, чем опустить полог, обернулся и сказал:
— Добро пожаловать в Ганна-Ди!
— Знал бы, что тут творится, объехали бы эту деревню стороной, — буркнул демон, поправляя платье, потревоженное непредвиденным вмешательством.
Но, конечно, его слова уже не долетели ни до чьего слуха, кроме моего, потому что коляска тронулась в одну сторону, а лошади, на которых приехал отряд прибоженного, — в другую.
— Думал, в тихом месте всегда тихо?
— Да не тихо… Эта дорога самая короткая из остальных.
— Дорога куда?
— Ко второму моему знакомцу.
Я предполагал это. И опасался этого. Первый приятель да-йина едва не убил нас обоих. На что же мог оказаться способен второй?
— Не бойся, — поспешил успокоить демон, заметив на моем лице праведное сомнение. — Он другой. Не такой, как Глоди.
— Уверен?
— Глоди всегда был решительным. А этот… Этот, что называется, трус. Осторожничает, где надо и не надо. По крайней мере, осторожничал, когда мы были знакомы.
— Здесь все могло измениться.
— Да, могло, — согласился он. — И все-таки Глоди не стал другим. Он вел себя так же, как и прежде, только не заботясь о соблюдении приличий.
— Потому что не ждал наказания за проступки.
— Не ждал… Не ждал… — Демон покатал эти слова на языке, а потом вдруг уставился на меня заметно покрасневшими глазами. — Но почему? Вот вопрос!
— А откуда оно могло бы вдруг прийти, это наказание? Промыслом божьим?
Он фыркнул, хотя скорее печально, чем насмешливо:
— Нет, боги тут ни при чем. Это ведь ваши боги, верно? Какое им дело до тех, кто родом из другого мира?
Я хотел возразить, что как раз небесные владыки более всех прочих должны быть заинтересованы в том, чтобы ограждать свои владения от пришельцев, но промолчал. Потому что в чем-то демон был прав. Иначе Ночь синих звезд не повторялась бы из года в год. Иначе не гибли бы по капризной воле захватчиков десятки, сотни, а может, и тысячи людей. Иначе…
— А в вашем мире есть боги?
Он вздрогнул так, будто посреди жары мы вдруг попали под струи ледяного дождя.
— Есть.
— А они довольны тем, что постоянно теряют своих детей?
— Он, — поправил меня демон. — Доволен или нет… Никто не знает. Наш бог ушел из нашего мира.
— Как это?
— А вот так. Надоели наши проказы, вот и ушел. Куда глаза глядят.
Я представил себе усталое божество, машущее рукой и медленно бредущее по дороге прочь от толпы кривляющихся и гомонящих человечков. Картина получилась грустная.
— И как же вы живете без бога?
Лицо Лус скривилось до почти ужасающего уродства.
— Живем? Легко! Жить без своего участия он позволяет. Зато умирать…
— Не продолжай, если не хочешь, — попросил я, но зря старался: демон только шумно выдохнул, словно вместе с воздухом мог вытолкнуть из себя и нежданно нахлынувшую боль.
— Помнишь, я говорил, что не могу вернуться? Догадываешься почему?
— Угу.
— Я умер там, у себя дома. Но не просто умер. — Он сделал паузу, чтобы бесстрастно закончить: — Меня казнили.
Это объясняло многое. И еще большее — запутывало.
Казнь обычно полагается преступнику, человеку, нарушившему законы и устои общества. Но все дни, проведенные мной в компании демона, в одном теле и порознь, уверяли: если мой знакомец и подлежал наказанию, то скорее не за какой-то свой проступок, а по чьей-то дурной воле. Тот же Глоди заслуживал намного более жестокой участи, чем получил. В конце концов, умирая здесь, он возвращался в покинутое ранее тело, а значит, любая боль, причиненная ему в этом мире, не искупала совершенные злодеяния.
— И кто тебя подставил?
Он вздрогнул снова. А еще растерянно моргнул.
— С чего ты взял?
— Долго рассказывать. Если вкратце… Я видел много людей, нарушивших закон так или иначе. Ты не походишь ни на одного из них.
— Ты никогда не думал, что можешь ошибаться?
— Никогда. Потому что времени у меня каждый раз почему-то остается ровно столько, чтобы принять решение. А ошибочное или нет… Как повезет.
— Меня обвинили в поклонении богу.
— Разве это преступление?
— В нашем мире — да. Те, кто верит во Всеединого, уничтожают тела «вдохов». Беглецов в ваш мир.
— Зачем?
— Считают, что те своим бегством восстают против бога, поставившего границы между людьми и магией.
— То есть ваше божество против того, чтобы творить чудеса?
— Выходит, что так, — признал демон.
— Тогда… — Я поперхнулся, осознавая всю пропасть сделанного вывода. — Тогда получается, что мы с вашим богом заодно. Только мне нужно обратное. Чтобы чудеса не исчезали.
— У меня сейчас голова разорвется от твоих откровений.
— Прости.
Я отвернулся к окну и чуть сдвинул в сторону занавеску.
Вокруг все было зелено, но теперь среди деревьев мелькали разноцветные черепичные крыши то больших, то совсем крошечных домов. Ну да, мы же въехали в поселение.
— И все-таки странно, — пробормотал демон.
— Что именно?
— Если нас здесь много… А должно быть много, ведь усыпальницы есть повсюду, во всех городах… Тот, кто рассказывал мне о здешней жизни. Себерро Рен. Он истребил своих друзей, желая получить безраздельную власть. Но прежде чем все это случилось, они вместе бежали в Катралу. От кого-то более могущественного. Тебя ничего не удивляет?
— Могущественный враг никогда не позволяет своим жертвам сбежать.
— Вот! — кивнул он. — Правильно! Значит, какая-то управа находится здесь и на имперских сорванцов. Но почему бы не довести дело до конца? Если стало понятно, что мирного житья не получится, почему не принять меры вовремя? Зачем отпускать, позволять собирать силы? Ведь окрепший противник обязательно нападет снова?
В его размышлениях было много разумного. И как обычно случается, когда все доводы правильны, они норовят противоречить действительности.
— Их отпустили, потому что не хотели уничтожать.
— Да. Скорее всего. Но зачем кому-то добровольно подвергать себя опасности нового нападения?
Может, по глупости. Может, по доброте душевной. Может, из слепой веры в собственную неуязвимость. А может…
— Чтобы не потерять что-то более важное, чем жизнь.
