Этой ночью, Фарах наконец понял, что такое настоящая неразбериха. Сумятица. Раньше ему казалось, что эти слова вполне годятся для описания толкотни на Эшманском базаре. Но к полуночи он понял, что сильно ошибался.

Под покровом ночи, при пляшущем на ветру свете факелов и костров, Первая Армия Таграма готовилась к обороне. Сотни воинов бродили по лесу, сталкиваясь друг с другом, проваливаясь в снег и теряясь в темноте. Дорога, зыбкая тропа, вытоптанная в снежном насте, перестала существовать. Тысячи ног вспахали ее, превратив в снежное крошево.

Ночь гудела. Взрывалась бранью и отчаянными криками. Солдаты, повинуясь противоречивым приказам командиров, шарахались из стороны в сторону, больше напоминая стадо испуганных коров, чем войско. Взад и вперед сновали гонцы, выкрикивая приказы командиров. Надрывались трубачи, силясь переорать друг друга воем боевых труб. То там, то здесь вспыхивали ссоры, перерастающие в драки. Дезертиры, не скрываясь, собирались большими отрядами и уходили в ночь, в сторону крепости Халь. К утру Фарах понял, что неразбериха – неподходящие слово для описания событий этой ночи. Безумие – подходило намного лучше. И все же, их маленький отряд успешно пережил эту ночь.

Вскоре после Састиона вернулся и Тасам. Он потерял шапку, порвал свою шикарную шубу, а под глазом у него красовался свежий синяк. Сотник был зол, очень зол. Забравшись в фургон, он разразился такой бранью, какой Фараху еще не доводилось слышать.

Отведя душу, Тасам приказал жрецу и воспитанникам собраться у печки и не высовываться. Килрас сунулся к нему, потребовав личного задания, и получил свою порцию ругательств. Састион молча сел на тюк, и воспитанники окружили его, словно цыплята наседку. Они были напуганы и не понимали, что происходит.

Разобравшись с воспитанниками, Тасам высунулся из повозки, и принялся командовать. Он бранился, как самый последний золотарь, угрожал солдатам гневом Энканаса, обещал самолично выпустить кишки любому, кто замешкается, исполняя приказ. И это сработало.

Фургон тронулся и медленно пополз вперед, хотя за его стенами бушевало людское море. Внутри было темно, печь погасла, а свечей не зажигали. Но Тасам не обращал на это внимания. Ему было не до этого.

Три раза к сотнику подбегали гонцы. Тогда фургон останавливался и Састион зажигал небольшой огонек на пальцах. Свечи берегли да и опасались пожара. Дернется фургон, скатится свеча в скомканные одеяла – и прощай добро.

Читая скомканные пергаменты, Тасам отчаянно бранился. Он проклинал войну, тупых командиров, нерадивых воинов и медленных гонцов. Наконец, получив третий пакет, противоречащий первым двум, сотник скомкал его, бесцеремонно поджег прямо от пальцев Састиона и выбросил наружу. Потом приказал десятнику Картану срочно зачислить гонца в рядовые мечники, а если тот надумает отнекиваться и сопротивляться, то дать ему тумака. Судя по протестующим воплям, донесшимся снаружи, десятник охотно выполнил распоряжение командира. Грендир, вспомнив о том, что совсем недавно его произвели в гонцы, спрятался за спину Састиона и сжался в комок, надеясь, что сотник не вспомнит о нем.

Но Тасаму было не до воспитанников. Он кричал на десятников, кричал на воинов, порой выскакивал из фургона и уносился куда-то в темноту, чтобы на месте разобраться с возникшей проблемой. Потом возвращался – растрепанный, злой, с трясущимися от гнева руками.

Вскоре повозка встала. Сотник выскочил наружу, но быстро вернулся. Подошел к печке, уселся рядом с Састионом и нашарил бурдюк с травяным отваром, давно остывшим. Хлебнул прямо из горлышка, даваясь травой, сплюнул. Потом шумно выдохнул и сказал, что они прибыли на позиции. Велел сидеть тихо, но не спать. Готовить еду, разговаривать, но не спать. И самое главное – не высовываться наружу. Сам он оправлялся на позиции, расставлять бойцов, и пообещал, что скоро вернется. Састион спросил, надо ли готовиться к атаке орды, и не нужно ему тоже пройтись к воинам, чтобы подбодрить их словом Энканаса. Тасам отрицательно покачал головой. Сказал, что сейчас не до этого. Сначала надо наладить оборону, а потом уже подумать о благословении. Атаки, по его словам, можно было не опасаться. Во всяком случае, до утра. Северная орда, вне всякого сомнения, уже спешит сюда, надеясь застать врасплох остатки Первой Армии. Но, судя по донесения разведчиков, до рассвета враг не покажется. Так что лучше Састиону сидеть тихо, не расходовать понапрасну силы, и потихоньку готовиться к сражению. После этих слов, Тасам хлебнул еще отвара, сплюнул размокшие листья чая, и выбрался из фургона.

Састион посмотрел ему вслед, выругался, ничуть не слабее сотника, а потом велел воспитанникам разжечь печь и сотворить моление о благополучном завершении испытаний, посланных Энканасом. После молитвы, не смотря на приказ Тасама, воспитатель велел всем ложиться спать. Сам уселся около печки и не сомкнул глаз до утра.

Фарах спал беспокойно. Ему снилась война. Обнаженные клинки, обезглавленные тела, оскаленные морды диких зверей… Он часто просыпался, но, видя сгорбленную фигуру воспитателя, задумчиво листающего сборник молений, успокаивался и снова засыпал.

Рано утром их разбудил голос Тасама. Сотник забрался в фургон и громко требовал горячего чая. Пока воспитанники поднимались, протирая глаза, Састион вскипятил воду. Он немного смошенничал, помог огню молитвой, но тут он был прав – старался не для себя, а для измученного Тасама.

Сотник выглядел очень усталым. Обветренное лицо, покрасневшее, с чешуйками потрескавшейся кожи, теперь вряд ли можно было назвать красивым. Под глазами залегли тени, синяк налился темной кровью. Щеки запали, словно Тасам голодал не меньше месяца. Казалось, за эту ночь он постарел лет на десять.

Когда чай был готов, Тасам с благодарностью принял чашку и припал к ней, не обращая внимания на то, что чай едва ли не кипит. Сделав несколько глотков, он откинулся на один из тюков.

Састион стал расспрашивать его о том, как идут дела. Сотник, переведя дух, удобно устроился на солдатских одеялах и начал рассказ. Оказалось, что, несмотря на ночную неразбериху, все устроилось как нельзя лучше. Войска заняли оборону, укрепились на новых позициях и были готовы дать отпор северным ордам. Сотня Тасама стояла на левом фланге, на самом краю, и это было хорошо, потому что ожидалось, что орда нанесет главный удар в центр Сальстанского войска. Во всяком случае, раньше она поступала именно так. Поэтому лучшие войска поставили в центре, у самой дороги, ведущей в долину Халь. Все воины были готовы к сражению, но сейчас отдыхали, пользуясь затишьем, набирали сил, и не покидали позиций. В крепость отправили гонцов. Все надеялись, что Вторая Армия придет к ним на помощь максимум через день – два. Но пока любой ценой надо было удержать северную дорогу. Если орда прорвется к долине, где находился лагерь Второй Армии, то можно считать войну оконченной. Одно дело встретить врага на позициях, готовыми к бою, тут можно померяться силой с противником. И совсем другое дело, когда враг нападает на лагерь, где отдыхают солдаты, – это уже не бой, это резня.

За время рассказа сотник два раза засыпал. Но воспитатель безжалостно его будил и продолжал расспрашивать о том, что творится в войске. Наконец, Састион решил, что узнал достаточно. Он забрал чашку у сотника, дремавшего на тюках, и поставил ее на ящик. Тасам только устало кивнул. Потом попросил Састиона выйти из фургона, развести большой костер и ждать сигнала тревоги – тройного пения труб. Жрец заверил командира, что сигнал он не пропустит, и велел ему спать.

Фарах первым выбрался из фургона и отошел чуть в сторону, осмотреть окрестности. Оказалось, что они остановились на опушке густого елового леса, засыпанного снегом. Среди деревьев горели костры, рядом с ними виднелись фигуры солдат. В нескольких шагах от Фараха лес кончался, а дальше начиналась белоснежная равнина. Первые лучи восходящего солнца зажигали снег миллиардами ярких искр, колючих и холодных, казалось, что снег припорошила алмазная пыль.

Равнина оказалась огромной. Она уходила и вправо, и влево насколько хватало глаз. Лишь впереди, на той стороне снежного поля, темнел лес. Посреди долины виднелась большая впадина, хоть и заспанная снегом, но четко различимая. Разглядев ее, Фарах сообразил, что перед ним речная долина. И быть может, река все еще течет там, глубоко под снегом, скованная глыбами льда. Рассматривая долину, подмастерье подумал, что похоже, некий древний великан прошелся сквозь чащу, оставив за собой дорогу шириной в лигу. Вот на что была похожа долина. На дорогу – на одной стороне которой, в лесу, стояла армия Таграма. А с другой стороны, из леса напротив, должны были подойти враги.

Присмотревшись, Фарах заметил что справа, среди деревьев виднеются огни костров. Он сообразил, что это войска Сальстана, вытянувшиеся вдоль опушки леса. Слева костров не было, их сотня действительно стояла на самом краю левого фланга.

Пока все воины скрывались среди деревьев, но Фарах догадывался, что перед сражением мечники выйдут вперед, а лучники спрячутся за их спинами. Это разумно. Подмастерье плохо разбирался в тактике, но даже ему было понятно, что атакующим врагам нужно будет перейти через долину. Посреди снежной равнины они окажутся как на ладони, тут то лучникам и карты в руки. У них появлялся отличный шанс проредить вражеское войско, прежде чем оно доберется до мечников. А там уж в дело вступит холодное железо.

Фарах содрогнулся. Из памяти всплыла картина: обезглавленное тело падает в пыль, из обрубка шеи хлещет фонтан теплой крови… Смерть. Подмастерье поспешил отогнать от себя эту страшную картину. Но вместо нее вспомнилось предсказание Ламераноса. Два месяца. Два. Вернее – уже меньше. Месяц с небольшим на то, чтобы предсказание исполнилось. И оно – может исполниться. На этом поле скоро начнется битва. Неужели ему суждено сгинуть тут, лечь в снег, растопить его собственной кровью? Нет, не может быть…

Нагнувшись, подмастерье зачерпнул ладонями снег и приложил его к разгоряченному лицу. Растер, безжалостно терзая щеки. От обжигающего прикосновения снега стало легче. Холод отрезвлял.

Они победят. Иначе не может быть. Южане всегда побеждали войска Тайгрена, это факт. Иначе мир не был бы таким, каков он есть. Таграмцы просто не могут проиграть, Всеблагой Энканас не допустит этого. Бог Огня позаботится о детях своих и все будет хорошо. А он, Фарах, – уцелеет. Гороскоп Ламераноса может быть и точный, наверно, и не врет. Но составлен он для того, кто рожден в Хазирский Полдень, для того, кто может разрушить существующий мир, а Фарах – не разрушитель. Нет у него никаких особенных сил, он просто сирота, воспитанник жрецов. Средний ученик, но без особых талантов. Один из многих. Вот и все.

Его окликнули. Фарах обернулся и увидел что, задумавшись, отошел от фургона довольно далеко. Звал его Састион, и, судя по выражению лица, жрец был очень недоволен самоуправством воспитанника.

Подмастерье вдохнул морозный воздух и резко выдохнул, словно стремясь избавиться от мрачных мыслей, а потом поспешил к наставнику.

Оказалось, что другие воспитанники уже обшаривали лес в поисках дров. Оказалось, что найти их – непростая задача. Все мелкие деревца давно ободраны солдатами, сложившими сотню костров и устроившими себе лежанки из еловых лап. А большое дерево так просто не свалишь, тут и навык нужен и инструмент. Тем не менее, Килрасу и Фараху удалось срубить пару небольших елок. Из них сложили большой костер, прямо возле фургона. Састион, пробормотав подходящую молитву, разжег костер, и пламя радостно загудело, с треском пожирая сырые дрова.

Жрец велел воспитанникам стать в круг и заставил их повторить все боевые моления. Просто повторить, проговорить вслух, не используя силу огня, не превращая слова в молитву. Все шло отлично. Никто ничего не забыл, никто не сбился. Даже обычно отстающие Грендир и Килрас уверенно повторяли слова молитв, гордясь тем, что им доверены тайные знания. Все шло хорошо.

Когда солнце оторвалось от верхушек деревьев, воспитанники все еще грелись у костра. В лесу было на редкость тихо. Солдаты дремали, пользуясь передышкой, птиц тут не было. Лишь стволы деревьев потрескивали на морозе, да звонко щелкали головни в кострах. Хотелось спать, спать вечно, не просыпаясь, погружаясь в белое безмолвие снегов Хальгарта.

Но вдруг тишина взорвалась хриплым воем, спугнув сладкую дрему. Справа, в центре Сальстанского войска, раздалось звонкое пение труб.