Корпус «Раската» привычно поскрипывал и заметно кренился. Странный это был крен. Как заметил лежащий на кровати, сделанной для Госпожи в самой большой каюте кораблика, рыцарь Бело-Черного Ордена Сухром од-Фасм Переим, движение возникало только в одну сторону, потом каюта выравнивалась, и кораблик шел несколько мгновений совсем прямо, потом снова уходил, как удивительный половинчатый маятник, в ту же сторону. Сухром усмехнулся, он уже видел такое, это значило, что циклопа Крепа Скала подкатилась к одному из бортов и старательно рассматривает внизу все, что только можно заметить. Это в их походе до сих пор было основным ее занятием, и отчего бы ей захотелось вдруг менять свои привычки?

Где-то неподалеку раздались недовольные, раздраженные голоса, кто-то выяснял отношения, и определенно не капитан летающего кораблика Виль. Тот обычно говорил фальцетом, едва ли не визжал, хотя остальным птицоидам это представлялось настоящим командным рыком. Резкость и скорость, с какой кто-то ругался, возрастала. Сухром поднялся, медную миску с водой для умывания он нашел на приступочке, где ее оставил верный Датыр. Рядом лежала бритва и брусочек пенного камня. Сухром посмотрел в слишком роскошное для скудной каютки зеркало. Оно и понятно, решил он, зеркало предназначалось Госпоже, а не ему. Хотя — зачем ей? Ведь ее должны обихаживать служанки. Но с другой стороны, Госпожа и их привыкла контролировать, все же она когда-то была женщина, и кто знает, может, эти сугубо женские желания в ней не выветрились даже за все те века, которые она прожила на свете?

Щетина была еще терпимой, но оруженосец Датыр никогда не позволял себе подобных намеков без причины, следовало к нему прислушаться. Поэтому Сухром принялся послушно натирать скулы и щеки скользким и невнятно пахнущим серым бруском какой-то субстанции, в которой иногда попадались песчинки. Да и бритва выглядела не совсем отточенной, надо бы Датыру за это попенять. Впрочем, у Сухрома по стародавнему свойству всех орко-гоблинов на морде растительность произрастала не слишком густо, и с бритьем можно было бы примириться, если бы бритва оказалась острее.

Когда рыцарь вышел на палубу, конфликт был в разгаре. Как понял Сухром из быстрого негромкого объяснения Датыра, генерал Плахт не мог есть солонину, то бишь есть пробовал, но не пошло. Генеральский денщик Несвай решил приготовить что-то другое из того, что им по приказу Виля принес молодой матрос Сурль. Но на крохотном камбузе их кораблика Несваю было тесно, тем более что он по солдатской привычке готовить еду быстро развел чрезмерный огонь, птицоиды откровенно перепугались пожара, и к тому же теперь за кормой «Раската» оставался дымный след, который в этом воздухе был виден издалека…

Оруженосец закончил свой доклад рыцарю словами:

— Ну вот, господин, Виль орет, а Плахт за свое то-то Несвая заступается. В общем, не поладили они.

Сухром пригляделся, за кормой их кораблика тянулась видимая в ясном воздухе грязная полоса. И выходила она из-под брюха летучего кораблика. Раньше такого рыцарь не замечал. Не составляло труда понять, что выводить дым вверх, как в жилищах отродясь делалось, на «Раскате» было необязательно, да и невозможно, потому что сверху нависал кажущийся огромным баллон из особой ткани с летучим газом, затянутый в прочную сеть. А по бортам корабля находились крылья, которые на этот раз ходили не так быстро и дружно, как обычно, уж это Сухром научился видеть, привык замечать за время похода…

— И что теперь? — поинтересовался рыцарь. Все дело, как он с самого начала подозревал, яйца выеденного не стоило.

— В конце-то концов пламя Несвай пригасил, — отозвался Датыр, чуть ухмыльнувшись, как только долго служившие и хорошие сержанты умеют — сдержанно, почти не дрогнув губами, зато с откровенным удовлетворением.

И почему всегда такие вот существа получают удовольствие от мелких стычек, стал размышлять Сухром. Скорее всего, потому, что очень долго им приходится жить в слишком тесных, а порой и в неприятных компаниях, где на самом деле очень редко происходит хоть что-то действительно интересное. Себя он к любителям разных свар определенно не относил.

«Раскат» летел куда-то к югу, точнее Сухром определить не мог, потому что с высоты их полета вычислить истинную высоту солнца над горизонтом всегда оказывалось затруднительно. И вроде бы очень уж существенной разницы между кораблем и поверхностью земли не было, всего-то считанные сотни саженей, а вот поди ж ты… Из-за этой высоты горизонт уходил вдаль, и на глазок определить положение светила не удавалось настолько, что лучше было не задумываться о времени.

Почему-то было холодно. Может, из-за высоты, на которую они поднялись. Сухром уже знал — чем выше, тем суше и холоднее. Но сейчас-то они шли невысоко, так почему же едва ли не морозец пробирался через одежду и пощипывал свежебритое лицо? Сухром еще разок оглядел всю палубу разом.

Генерал Плахт, по происхождению карлик, сидел на удобно сложенной в подобие креслица плотной кошме и неторопливо кушал что-то ложкой из серебряной мисочки. Оно и понятно, борода карлика была заплетена в три косички, а с таким украшением чрезмерно торопиться не следовало, иначе запросто можно было сделаться неряхой.

Неподалеку от него расположилась Крепа, она подползла, принюхиваясь к еде в миске генерала, поймала взгляд рыцаря, усмехнулась своим грубоватым, но на редкость выразительным лицом и произнесла грудным женственным голосом:

— Не очень-то аппетитная каша у тебя, Плахт, жиденькая на вид. Вот если бы пожевать-попробовать, может, отношение к ней и изменилось бы.

На почти откровенную просьбу Плахт никак не отреагировал. Но откуда-то сбоку, а может, прямо из воздуха, выскочил Несвай, поклонился циклопе, которая возлежала на палубе, потому что не могла в рост выпрямиться под нависающим над палубой баллоном, и отдал свою оловянную миску, в которой, наверное, была его порция той же каши.

Циклопа по-девчоночьи покраснела, пророкотала так, что слышно ее было, наверное, даже в самых отдаленных углах трюма:

— Зачем же, Несвай, не нужно было…

— Сейчас, госпожа Скала, за чистой ложкой сбегаю.

И он действительно как-то на редкость ловко обернулся, притащил не только ложку размером с ладонь рыцаря, но и увесистый кус солонины, который тут же принялся строгать в горячую кашу тонкими ломтиками. Крепа Скала приняла эти услуги и благодарно похлопала денщика по плечу.

— А сухарей мне вовсе не нужно, Несвай. Ты лучше бы ту запеченную тыкву принес, запах от которой ночью казался таким заметным.

— От нее мало осталось, госпожа циклопа, я использовал ее для каши… Ты попробуй, тыквы тут достаточно.

И Крепа, которая вообще-то в походе этом подголадывала, с удовольствием принялась за второй свой завтрак этим утром. Но едва миска опустела, она с набитым еще ртом, не очень отчетливо проговаривая слова, предложила денщику готовить все время, чтобы было не так ужасно, как прежде. И этого, с позволения сказать, заговора опять не выдержал капитан. Он даже сбежал с ютового возвышения, где делал вид, что осматривает горизонт, и заорал:

— Так не пойдет! Мы — не океанский купец, у которого трюмы бездонные и дрова несчитаные. Дрова — не для того, чтобы такие огни разводить всего-то для каши… Их еще найти и запасти нужно!

Тогда не выдержал уже рыцарь Сухром, он подошел к борту и стал смотреть вниз так долго и пристально, что все обратили на него внимание. А внизу-то простирался лес, почти безбрежный, уходящий за горизонт, видимый с палубы. Это был уже не тот лес, как в горах и на плоскогорьях, где они нашли и подобрали генерала Плахта, а южный, широколиственный… Пришлось капитану Вилю, почти сплюнув за борт и отчаянно махнув рукой, вернуться на ют с насупленным и рассерженным видом.

Он постоял, сменил шкипера Луада на румпеле, которым управлялось огромное, широкое, почти как настоящий парус, перо руля. Там же, наверное, по мнению капитана совсем некстати, находился и его новый любимчик из команды, матрос-птицоид Сурль, которого Виль в последнее время ставил частенько рулевым вместо себя. Это поднимало статус Сурля в команде, да, наверное, и было за что. Рыцарь заметил, что капитан не очень-то любил править их суденышком, ему было уже тяжело ворочать рулем из-за его комплекции и возраста.

— Луад, спустись к гребцам, скажи, что сегодня завтракать придется всухомятку, — приказал капитан.

Это была как бы его месть Несваю, Плахту, да и рыцарю, конечно. Но такая почти детская и ненужная, глупенькая даже, что Крепа захихикала своим громовым голосом. И все же в этой огромной циклопе присутствовала также немалая доля природного такта, поэтому она зажала свой смех ладонью, широкой, как хорошая лопата, и лишь принялась посверкивать глазом на приближающегося шкипера.

А Луад этим воспользовался, он вообще к циклопе с некоторых пор испытывал привязанность и потому осторожно, будто шел по осколкам стекла, спустился на палубу, незаметно подкрался к рыцарю и, не оборачиваясь на капитана Виля на юте, прошипел:

— Ты не подумай, сэр рыцарь, он не злой, просто не уверен, что ты правильно направление выбираешь.

Может, он сам это только что придумал, а может, они с капитаном действительно переговаривались раньше, когда все остальные, кого нес «Раскат» в качестве пассажиров, спали, и пришли к такому вот неутешительному выводу… Но к этому мнению, как ни удивительно это было для рыцаря, следовало прислушаться, его следовало покрутить в голове, обдумать и в любом случае принять к сведению.

Сухром проводил взглядом юркнувшего в люк Луада и подсел прямо на палубу к циклопе и карлику. Плахт уже прикончил свою кашу и неторопливо потягивал что-то из серебряного же стаканчика с дивными карличьими украшениями. Тут были и черные фигуры каких-то борцов, и изображения неведомых богов, выполненные сканью, и что-то еще. Такой стаканчик в обжитых местах, где карлики редко встречались, стоил бы немалых денег.

Рыцарь поздоровался со всеми, кивнув им поочередно, генерал тоже ответил наклоном головы. Крепа села прямее, прислонившись к борту, отчего досочки за ее спиной жалобно затрещали, произнесла:

— Ты вышел вовремя, командир. Этот визгун уже стал выводить меня из себя.

— Побольше уважения к нему, Крепа. Он — наш капитан и пока нужен нам больше, чем мы — ему.

— Это понятно, — согласился виновник недоразумения Плахт. — Но я действительно не могу не есть кашу по утрам… Давняя привычка, сэр рыцарь, и я не собираюсь от нее отказываться. — Он помолчал, стал усиленно глядеть куда-то в сторону. И вдруг спросил: — А правда, что мы ищем еще кого-то для… для нашей общей миссии и ты пока не понимаешь, где нам, собственно, следует этого недостающего… искать?

Рыцарь не знал, что ответить. Признать это, пожалуй, было бы неверно, просто потому что командир должен следовать какому-то плану, всегда, во всех случаях. Но по-настоящему и замечание Луада было в значительной мере правдивым. А теперь вот выяснялось, что и те, кто был, в некотором роде, формально подчинен ему — циклопа, генерал Плахт по прозвищу Суровый, Датыр и даже этот самый Несвай, — оценивали их положение так же.

Довольно долгое молчание, указывающее, что Сухром не собирается отвечать на вопрос, внезапно нарушил вездесущий денщик генерала, он резво наклонился к сидящему на палубе рыцарю и с преувеличенной настойчивостью спросил:

— Сэр, если вы прикажете, я приготовлю еще каши. Я заметил, сэр, что и госпоже циклопе маловато досталось, да и оруженосец ваш еще не кушал ничего, только и выпил что разбавленного винца с сухарем.

Выговор у денщика был тугой, протяжный, он указывал в Несвае на северные корни, впрочем, разные прищелкивания и гортанные звуки в речи денщика могли обозначать и происхождение из близких к востоку земель, что порадовало Сухрома, который и сам был из восточников.

— Это было бы… разумно, — признал рыцарь. А затем, когда Несвай с Датыром в очередной раз за это утро отправились на камбуз, повернулся к Плахту. — Понимаешь, генерал, я отхожу от обжитых мест, чтобы со стороны взглянуть… Ну то есть оглядеться вокруг. Я верю, что Госпожа Джарсин, которая послала нас в этот поход, не могла не учитывать того обстоятельства, что лишние передвижения задержат нас, а значит, тот, кого мы должны найти, не может находиться слишком далеко. Вот только следует найти знак.

— Какой именно? — вежливо поинтересовался Плахт.

Слишком уж велеречивым получался у них разговор, решил рыцарь. И не разговор даже, а прямо обмен мнениями… Он раздраженно фыркнул, но изменить тональность, кажется, не сумел.

— Он может быть каким угодно. Но я пойму, когда он придет ко мне, что это — именно знак, а не что-то иное.

А затем он стал думать, настолько сосредоточенно и заметно для окружающих, что даже генерал не стал приставать к нему с новыми вопросами. Размышлял рыцарь все о том же: придумал он это объяснение, пытаясь не утратить видимости командирской самоуверенности, или ненароком, почти случайно сказал правду. Может, он и впрямь отходит от того марева, которое стояло над местом сражений в невысоких горах, где они нашли Плахта и было так трудно определиться?

Впрочем, война, похоже, всегда порождала слишком густую ауру. Большое скопление солдат, офицеров и всяких прочих, например, обслуживающих обозы наемных трудяг, маркитантов, разных животных или даже пожирателей падали, охотящихся за поживой… Все это, несомненно, сбивало возможность поиска того, кто был действительно нужен.

Рыцарь так ушел в эти внутренние рассуждения, что едва заметил, как приступил к завтраку. Но ему смутно показалось, он уже давненько не едал ничего вкуснее, чем приготовленная Несваем каша и поданное Датыром разбавленное вино. Он сколько-то пришел в себя, стал снова воспринимать окружающий мир, лишь когда увидел, как Крепа, зажав огромную ложку в кулаке, с треском уписывает за обе щеки… гм… третий свой завтрак из миски, которая служила таганом для приготовления еды на всю команду «Раската». Он сначала не понял даже, что видит, но потом все же разобрался… И захохотал — настолько это была диковатая, но и замечательная картина. А тогда и Крепа стала смеяться, потому что отлично поняла рыцаря, за ними обоими стали подхихикивать и остальные.

Этот смех растопил лед в их компании, и уже совсем легко стало приказать, но лучше — попросить Несвая, следуя предложению Крепы, готовить теперь на всех. И генеральский денщик с радостью согласился, потому что был для этого отлично выучен и воспитан, вот только он вытребовал для собственного успокоения участие Датыра в этом непростом деле — кухарить по своему усмотрению. А может, таким образом он хотел залезть в запасы продуктов, которые рыцарский оруженосец приготовил для Сухрома.

С этим-то как раз все получилось удачно. Уже на обед и Несвай, и Датыр устроили такую неведомую ранее на борту «Раската» разнообразную и восхитительную трапезу, что под вечер в каюту к Сухрому, который валялся на своей койке, заглянул Виль.

— У нас перегруз, — начал он, покашливая от неуверенности и усаживаясь на единственный на всем кораблике стул, — небольшой, но все ж… Бороться с этим следует более сильной работой на крыльях. Мне каждый матрос нужен. Может, этот ваш… денщик коком заделается и для команды тоже?

— Виль, ты это сам придумал? — спросил рыцарь. — Или подсказал кто?

— А тебе это нужно знать, рыцарь? — Капитан вздохнул. — Луад подсказал, а ему, наверное, циклопа твоя. Сам же знаешь, он вокруг нее трется. Похоже, влюбился парень.

Рыцарь, как его заело поутру думать лишь о том, куда теперь нужно держать путь, так и не вынырнул из своей сосредоточенности. Поэтому он ответил автоматически, чтобы сказать что-нибудь, что не выдает его подлинных мыслей и тревог:

— Не выйдет у них ничего, слишком они разные. Да и мы — справим дело и разойдемся-разлетимся в разные стороны.

Но замечание это капитан воспринял всерьез. А может, хотел все-таки добиться более важного для него решения, которое должен был принять Сухром.

— Это-то понятно… Ты вот что скажи, рыцарь, как с готовкой будет?

— Я могу лишь спросить об этом у Плахта. Сам же знаешь, мне Несвай не подчиняется, он денщик генерала, но могу обещать, что прикажу кухарить на всех моего Датыра.

— Это, осмелюсь заметить, сэр, не одно и то же.

— Ты не понял, когда Датыр примется орудовать на камбузе, Несвай определенно не останется в стороне. Сам придет и предложит помочь, а после, несомненно, вытеснит Датыра, которого я об этом обязуюсь предупредить. Результат будет, какого ты хочешь добиться.

Так и вышло. Уже к обеду следующего дня стало ясно, кто в действительности управлял всем на камбузе. Каша была иной, чем вчера, будто бы и не из того же проса сваренная, даже солонина отдавала душистым запахом, а привычно подкисшее вино предстало во всем блеске чистоты, отлично утоляя жажду.

Генерал, который провел ночь в одной из небольших кают, предназначенных для служанок Госпожи, поднялся очень рано, по своему обыкновению, и, когда рыцарь вышел на палубу, уже широко и удобно сидел с Крепой и Датыром на палубе. Откуда-то он достал широкую, тонко струганную доску, которую навощил как следует и на которой что-то рисовал, показывая ее время от времени то Крепе, то оруженосцу.

Сухром подсел к ним, тут же получил в руки свою порцию кормежки и неизменный стаканчик, послушал, посматривая на картинку, которую Плахт увлеченно рисовал, и все понял. Он не считался в Ордене знатоком военной истории, но узнал схему сражения при Ныкте, о котором рассказывал генерал, один из классических примеров, когда армия вдвое меньше, чем у противника, сумела окружить и разгромить врага вчистую. И это — после отчаянно трудного перехода через горы, со слонами, чего в той местности никогда прежде не бывало… Крепа слушала как зачарованная. И Плахту ее внимание нравилось. Да и Датыр определенно восхищался рассказом, хотя по своей привычке в присутствии старшего по званию не торопился ни с вопросами, ни с проявлениями своего интереса.

Все-таки у Плахта, как у каждого толкового офицера, был силен дидактический и, можно сказать, просветительский запал. Вот он и нашел небезынтересную для себя тему, которая увлекала и собеседников… Да и Сухрома бы увлекла, потому что, кажется, карлик рассказывал живо, отлично понимая детали, описывая оружие, которое в те давние времена считалось общеупотребимым, объясняя ход соображений, которым противоборствующие полководцы и их офицеры руководствовались.

И все же Сухром слушать Плахта не стал, ушел на бак и стал смотреть вперед, над бушпритом со сложной системой стакселей и блинда, и лишь чуть по сторонам, ощущая на лице свежий ветер, приходящий с левой скулы кораблика.

Смотрел он, главным образом, на очень далекую полоску гор, которыми заканчивалась какая-то невыразительная степь, местами уже оголенная такырами, превращавшаяся в пустыню, которая на нее наползала… Он попробовал собраться и ощутить хоть какой-нибудь лучик неизвестного, другого света, чем эта темная полоса, чтобы узнать, правильно ли они выбрали направление. Ведь раньше так уже было — была искорка, которая почему-то привлекла его внимание цветом, отличным от этого серо-голубого размытого марева, которое, как ему и положено, преобладало на горизонте… Но сейчас Сухром ничего не видел, ничего не мог понять.

Тогда он попробовал прислушаться, потому что ранее, когда он искал Крепу, его очень верно и надежно поддержал звук, который привел его к циклопе. Наконец, он попробовал одновременно увидеть и указующую верный курс искорку и найти в мире звук, который бы его тоже ободрил… Это выматывало не меньше, чем сильная, активная работа двуручным мечом, да еще в доспехах, да еще, может быть, по вязкому песку или по клейкой глине… Но не было ничего, даже намека на требуемую подсказку.

Только свист в снастях чуть усилился, только скрип корпуса «Раската» стал чуть отчетливей. Это значило, что рыцарь уже достаточно нацелился слухом на определение хоть чего-нибудь похожего на зов, на обозначение верности их направления… Тогда он решил, что слышит, кажется, уже и свист ветра над кажущимися безбрежными взгорьями и прочими неровностями степи, которая равнодушно проплывала внизу, на глубине по меньшей мере двух сотен саженей, но ведь этого быть уже не могло! Поверхность была слишком далеко, ни один смертный не мог слышать этот слабый свист на таком расстоянии…

И вдруг Сухром осознал — это буря! Только какая-то странная буря… Он обернулся — на румпеле стоял беспечный Сурль, Луад расхаживал по юту и поглядывал, главным образом, на Крепу, которая по-прежнему сидела с генералом, хотя они уже, кажется, не разговаривали, а каждый занимался каким-то своим делом. Крепа чистила железную оковку своей боевой дубинки, а Плахт лениво ковырялся в каком-то мешочке, то ли табак пересыпал, то ли мелкие деньги считал — не поймешь.

— Капитана — наверх! Сейчас грянет шторм!.. — заорал рыцарь.

И действительно, едва Виль появился на палубе, в халате и с заспанным лицом, как стало ясно, что рыцарь потребовал его правильно. Птицоид принялся носиться, раздавать какие-то малопонятные приказы — то убрать, эти крылья сложить, эти закрепить, а те — чтобы вовсе не было видно, иначе слетят к растакой-то бабушке, если вовсе крепления не поломают…

Все напряглись, Несвай даже ушел в каюту генерала. Только вот Крепе некуда было деваться с палубы, и тогда Луад заботливо приволок ей пару одеял, которые на ней выглядели мелкими, ненужными заплатками. Впрочем, бывалая циклопа завернулась в свой зимний дорожный плащ, который мог бы едва ли не всю палубу закрыть и вот только баллону уступал…

Первый штормовой удар ветра пришелся в левую скулу корабля, как рыцарь и ожидал. Это был довольно сильный удар, даже странно становилось, что такая прозрачная, невидимая по сути, стихия, как воздух, может настолько жестко и резко ударить… Затем стало не до рассуждений, потому что буря навалилась и впрямь — нешуточная.

Баллон скрипел, натирая себе матерчатые бока об удерживающую его над корабликом сеть из разнородных канатиков, заметно для глаза изгибался, скручивался и сотрясался… Иногда ветер подходил под днище, будто бы настоящие волны, об которые дерево хлопало с таким сильным звуком, что и представить себе трудно было — как оно выдерживает, почему кораблик не рассыпается на части от таких-то ударов?… Сухром зачем-то вспомнил, что у моряков разные виды качки носят названия, и весьма разнообразные к тому же. К нему подошел капитан Виль:

— Рыцарь, ты бы помог нашим-то на крыльях. Твоих я уже определил, но они, похоже, не выгребают.

— Скоро спущусь, — согласился рыцарь. — Капитан, может, найдем какой-нибудь закуток, чтобы бурю переждать?

— Не выйдет, сэр. Буря нас поймала на открытом месте, спрятаться некуда… — Он задумался, глядя неподвижными глазами на темень, наваливающуюся сейчас на них, кажется, во все небо, от земли, еще видимой внизу, и до самого верха настолько, что и светлых облаков было уже не углядеть, только свинцово-черные тучи нависали над ними. — Это — не обычный ветер, — продолжил Виль, перекрикивая ненастье, — мнится мне, что… Кем-то это наслано на нас. Видишь, сэр, как ветер вихрями ходит, не сплошь течет, а струями поперек себя перебивается? Шквалит иногда…

Сухром ничего подобного, разумеется, не видел и ничего не понял из объяснений Виля. И тот махнул рукой раздраженно, как часто от злости поступал, и стал вглядываться вбок, а может, вверх, вот только ему баллон мешал оценить то, что происходило над ними. Наконец капитан решил:

— А пробуем мы-тось… — Дальше он заговорил по-своему, по-птичьи, и Сухром даже хлопнул его ладонью по плечу, чтобы сориентировать. Виль посмотрел на него, кивнул и закончил уже на общем языке: — Ничего, «Раскат» — крепкая посудинка, выдержит!

Рыцарю так отнюдь не казалось. Удары ветра становились все сильнее, и он, как обещал, спустился в трюм, чтобы помочь гребцам. Тут было тесно, помимо матросов, что стояли попарно на каждом из рычагов, которые нужно было вращать перед собой, в трюме оказались и Несвай с Датыром, и Плахт с Луадом. Лишь на одном из рычагов, самом близком к кормовой переборке, ворочался Сурль, уже мокрый от пота. Рыцарь стал в пару к нему.

Матрос, на удивление вымотанный за то недолгое время, что крутил тут деревянный брус, управляющий ходом крыла, ощерился. И, понимая, что рыцарь рассматривает его в коптящем свете лампы, которая отчаянно болталась, подвешенная к палубе над ними, проговорил на ужасном своем наречии:

— Вскорости, сэр, дождик забрызжет… Скупаюся заедино, гхы-ы! — Вероятно, это была шутка.

Они гребли, крутили эти вытертые до блеска рукояти рычагов, и от монотонной работы на рыцаря стала накатывать какая-то одурь, сознание уплывало, хотя он понимал, что не стоит поддаваться такому ощущению. Следовало работать, грести еще вернее, еще сильнее, если завтра они хотят увидеть рассвет…

Наконец рыцарь понял, что гнетущая обстановка подействовала и на других, кто был с ним сейчас тут, на крыльях. Он оглянулся и пересчитал по головам тех, кого видел. Тут были все шесть матросов и его команда. Он закричал:

— Луад, а капитан на палубе один остался?

— Зачем же один, сэр рыцарь? С ним Крепа, он ее на румпель поставил, она с ее силищей отлично управляется.

Вот тогда-то, как бы вдобавок к этим словам шкипера, по корпусу пришелся какой-то совсем уже невероятной силы удар. Их качнуло так, что на миг Сухрому показалось, что фонарь лег на палубу, а это значило, что они долгие мгновения летели едва ли не на боку, и легкий баллон и корпус их кораблика, вероятно, находились на одном уровне… Кто-то из матросов даже соскользнул и крепко саданулся о бортовые доски. Остальные, впрочем, удержались за рычаги, и уже через пару мгновений порядок был восстановлен, лишь ушибленный матрос непонятно ругался сквозь зубы, возвращаясь на свое место и вновь цепляясь за рычаг.

— Крепче на ногах-то нужно стоять, Гель, — визгнул Луад по-командному. — Небось когда из кабака на берегу выходишь, удерживаешься?… А тут — падать удумал!

Кто-то устало, через силу хохотнул. Но это был все же ободряющий смешок. По дощатому трапу скатился с палубы капитан, он высмотрел сразу же Луада и Сурля, откомандовал:

— Вы двое, марш наверх! Кажись, скрипень-топ-фал лопнул… Поставить крестовую растяжку! Да не забудьте зачалиться как-нибудь, иначе слетите с баллона к несусветной бабушке…

Рыцарь остался на рычаге один. Крутить стало труднее, зато чуть просторнее. Он скинул рубашку, все равно она была уже мокрой от пота, а может, и от туманной сырости, которая неожиданно забилась в трюм через оба открытых люка — кормового, с трапом, и носового, с почти вертикальной лесенкой… Сырость эта сделала свет в трюме еще более размытым, неверным и тусклым.

Рыцарь стал соображать, что все в общем-то правильно. Они гребли сейчас вовсе не для того, чтобы куда-то двигаться, они работали что есть сил для того только, чтобы держаться не бортом к ветру, потому что тогда их могло опрокинуть, а носом, чтобы кораблик мог встречать эти удары ветра и дождя самым выгодным для себя образом… Если этого не делать, тогда им конец, поэтому нужно грести… И они гребли, отчаянно, превозмогая уже возникшую боль в руках, в спине, даже в сердце.

Чем-то это напоминало ту страшную бурю, в какую они попали в самом начале их похода. Но тогда буря была хоть и долгой, но все же какой-то понятной, едва ли не добродушной, если так можно выразиться по отношению к смертельно опасной непогоде… На этот раз, пожалуй, капитан Виль оказался прав — было что-то в этом ветре иное, неправильное, жестокое и злое, несомненно пробующее их погубить, разбить, разрушить, уничтожить…

Потом рыцарь заметил, что его дыхание вырывается из горла облачком пара. Он еще разок попробовал очистить свое сознание и оглянулся. Оказалось, что они поднялись настолько высоко, что влага едва ли не смерзалась, превращаясь в кристаллики льда в воздухе. Он бы давно этот холод почувствовал, если бы не работал так отчаянно на рычагах.

В трюм бочком спустился капитан, уворачиваясь от движений гребцов, прошел в нос, вернулся, лицо у него закаменело под каплями дождя, но видно было, что он доволен.

— Ребята поставили стяжки, теперь баллон не порвет к едрене монахине… Теперь мы выдержим, не можем не выдержать.

За ним, заметно покачиваясь от слабости, вызванной усталостью после чудовищного перенапряжения всех сил, спустились, едва ли не поддерживая друг друга, Луад с Сурлем. У матроса под правой скулой наливался огромный, вполрожи, синяк с каким-то зловещим фиолетовым оттенком. По виску Луада из его смешных, неуловимо похожих на перья, слипшихся волос стекала струйка крови.

— Сурль, где тебя угораздило? — спросил Виль.

— Наверху, мастер, ель удержался, когда тряхануло. Под конец с медным кольцом попал, засветило — будь здоров.

— Вечно ты концы не удерживаешь, Сурль, знать, планида твоя такая — битым быть и без плети.

Но никто даже не улыбнулся. Все слишком устали и знали, что отдых еще нескоро будет, если вообще когда-то наступит.

— Вы, оба, становитесь на место рыцаря, смените его.

— Есть, мастер, только отдышусь… — кивнул Луад.

— Потом отдохнешь, пока крутить крыло нужно.

Рыцарь, когда оба его, так сказать, сменщика приноровились и взялись за рычаг, налегли на него всеми своими силами, выскользнул в проход. Попробовал выпрямиться, треснулся, правда несильно, о бимс, проходящий под палубой, снова согнулся с чуть виноватой усмешкой. Голос его не сразу послушался, и все же Сухром сумел произнести:

— Виль, ты не можешь запросить помощи у Госпожи нашей?

Капитан резковато обернулся к нему, долго вглядывался в глаза при слабом свете трюмного фонаря, потом кивнул медленно:

— А ведь дело говоришь, рыцарь.

Вдвоем они поднялись на палубу. Тут царило какое-то странное сочетание беспорядка, разгрома, вызванного бурей, и удивительной чистоты, наведенной дождем и ветром, которые трепали кораблик. Сначала рыцарь не понял этого, но затем, схватившись за бортовой поручень, догадался — под его ладонью явственно захрустел лед. Виль покачнулся на горизонтальном порыве ветра, и ноги его поехали по доскам палубы, покрытым тонкой корочкой заледеневшей воды. Он упал бы, если бы Сухром не подхватил его под плечо. Капитан тут же и сам благодарно уцепился за воина, возвышавшегося над ним на две головы, не меньше.

— Да, — сказал он, вместо благодарности смерив Сухрома взглядом своих птичьих глаз. — Да, сэр рыцарь, мы поднимаемся настолько, насколько выдержит конструкция… Надеюсь, эту бурю можно перескочить поверху.

До спуска в каюту Госпожи — а рыцарь никак не мог привыкнуть называть эту каютку своей — они добрались, отчаянно скользя и перехватывая ванты, чтобы удерживаться на ногах. Зато внизу стало и теплее, и чуть потише. Только дверь, как заметил рыцарь, не закрывалась, вероятно, лед собрался и тут, поэтому дверь раскачивалась и поскрипывала. Но среди общего грохота и стона корпуса «Раската» визг петель был не слишком слышен.

Посидев немного на кровати, отдышавшись, капитан сходил за драгоценной шкатулкой, обернутой в отрез дорогой восточной ткани, и вернулся в каюту к рыцарю. Сухром, который тоже пришел в себя, спросил с интересом:

— Капитан, я заметил, что ты колдуешь… или что ты там делаешь с магиматом Госпожи… где угодно, только не в своей каюте, почему?

— Если я займусь этим в каюте, рыцарь, я потом несколько ночей спать не смогу. Кошмары замучают.

— А тут можно, значит?

— Больше-то все равно негде, понимать должен, — строго отозвался Виль, развернул шкатулку, открыл ее и достал каменный шарик, размером с кулак рыцаря, на витой подставке, сложно изукрашенный еще какими-то металлическими полосками, зернами и даже накладными, необычными по форме знаками. А еще в общий шар были искусно вставлены кусочки других камней разных цветов, настолько, что вся эта… гм… вещица отливала и поблескивала, будто кусочек настоящей радуги.

Этот магимат рыцарь уже наблюдал однажды, когда Виль захотел, чтобы их корабль с помощью магии стал невидимым с земли. Тогда у него почти получилось, то есть до конца невидимым «Раскат» в общем-то не сделался, но те, кто несомненно мог бы его видеть, почему-то не обращали на него внимания.

Зато сейчас, под скрипы всего корабля, каждой его досочки, под вой ветра в снастях, под ударами шквалов дождя, в неверном свете сумеречного и темного дня, ему нужно было сделать кое-что посложнее, нужно было вызвать Госпожу Джарсин. Он и начал колдовать, проговаривая какие-то малопонятные слова по бумажке, которую достал из той же шкатулочки.

Сухром заглянул через плечо капитана, но так ничего и не понял, потому что заклинание, или наговор, или мантра, или волхвование были записаны какими-то закорючками, каких рыцарь прежде не видел. Птицоидное письмо состояло из одних острых уголков, начерченных гусиным или каким-то другим пером по пергаменту, как говорили писцы и прочие бумагомараки — оно состояло из «галочек», и только… Но Виль это письмо понимал, он был сосредоточен и старался изо всех сил. Вот только опять, как в прошлый раз, у него не выходило. Он даже вспотел, хотя из качающейся двери бил такой сквозняк, что лист у него в руках заметно трепыхался.

Он начал снова, но на этот раз, кажется, более точно и внимательно… И вдруг рыцаря Сухрома осенило. Это было довольно странное состояние, будто он въяве видел сон, не закрывая глаза. Но он спал, сомнений теперь у него не было, и он видел незнакомую женщину, почти красивую, с сильнейшей магической властью, она даже пугала своей силой.

Она сидела в вычурном креслице, за ней был большой зал. Где-то совсем в отдалении мелькали чьи-то фигуры, значит, она была не одна, но существа, которые представлялись этими тенями, к женщине не приближались, кажется, они ее тоже побаивались, как и сам рыцарь.

Женщина находилась в чужом для нее месте, не дома, не в замке, если она была архимагичкой. А она, по всей видимости, именно и была — как и почему Сухром это понял, он и сам не мог бы объяснить. Мысли его перетекали трудно, будто медленная вода по сложному, каменистому ложу ручья, будто он сам вошел в речку и телом, что ли, представлением всего этого сложного сна чувствовал свои же мысли едва не вещественно… Он мог бы, кажется, подержать свои представления в ладонях, согреть их, размять немного, чтобы они стали не такими режуще-острыми, или вовсе — спрятать в ножны от какого-нибудь кинжала…

Он понял, что видит Сару Хохот. Он не хотел бы ее видеть, но как избавиться от этого видения, не знал. И был уверен — она-то и насылает бурю, но не совсем удачно, не сумев сломать их кораблик быстро и наверняка, не сумев их убить, избавиться от них вовсе… Может быть, потому, что находилась в чужом месте и это место или общее состояние не располагали к полному владению и использованию ее сил.

А затем вдруг, будто Сухрома сзади по затылку крепко саданули, он увидел перед собой знакомый лик Госпожи Джарсин. Она смотрела внимательно, даже вглядывалась во что-то… Скорее всего, не в него, не в рыцаря Бело-Черного Ордена, а как-то иначе, и это требовало от нее большого напряжения, она тряхнула головой, волосы ее рассыпались, но она подняла глаза и снова стала смотреть — еще внимательней. Она была сейчас сосредоточена, как острие боевой рапиры… Она подготавливалась к чему-то, чего он видеть ни за что не хотел бы, но избежать этого он, опять же, никак не мог. Джарсин стала шевелить губами, сначала не очень заметно, затем все более жестко, потом она почти закричала, вот только Сухром — хвала всем богам, нынешним, прошедшим и будущим, — ничего не слышал. А Джарсин продолжала колдовать.

С его сознанием, вернее, с возможностью видеть что-то произошло. Вид Госпожи менялся, будто рыцарь отходил от нее, и тогда стало понятно, что она сидит в чудном и сложно устроенном каменном кресле и перед ней в воздухе плавают искры… Она выбрала одну, охватила взглядом, и свободный прежде огонек подчинился ей, приблизился, неторопливо коснулся кожи Госпожи на щеке, перетек ей на лоб, потом чуть опустился куда-то между глаз… Сухром вдруг упал, его сознание, его способность присутствовать в этом мире почти полностью оказалась в распоряжении какого-то другого, необычного, невозможного существа. Он был раздавлен, смят, почти уничтожен, он даже сомневался, что теперь сумеет вернуться к себе прежнему.

Зато он был уверен — теперь Госпожа Джарсин знала все, что он когда-либо знал, или думал, или видел за всю свою жизнь. Еще бы — в ее распоряжении сейчас находилось все сознание рыцаря Сухрома, и это было ужасно…

Тогда она снова заговорила, и эту речь, даже зажмурившись, почти теряя сознание, Сухром по-прежнему видел… Четко, ясно, до мельчайшей морщинки на лице архимагички он видел… И лишь каким-то невероятным, небывалым усилием заставив себя видеть ее чуть более привычно, как обычные люди видят обычных людей, он стал понимать, что теперь еще и слышит ее, только не ушами, а всем телом и всем своим мышлением. Она говорила:

— …Сара захотела нам помешать. — Госпожа чуть усмехнулась. — Что же, это допустимо, согласно правилу Подчинения. Она решила, дуреха, что может меня ослушаться. Я вам помогу, а вы сделаете так…

Больше он уже ничего не понимал, ничего не мог себе представить… Он попросту отключился.