Я вспоминала Безрода в сече и не могла припомнить. Что делал? Как сражался и сражался ли вообще? Голову сломала, однако ничего не смогла вспомнить. Перед глазами стоял наш купчина, что рубился, будто цепной пес. Перед глазами стояли маленькие куски одной большой схватки, но куска с Сивым, хоть убей, не было. Я видела в бою Гарьку. Здорова, коровища! Умения мало, зато много силы и везения. Многих теперешних соратников видела в сече краем глаза, но даже тени Безрода не заметила. Для меня, полоумной от злобы, ясные и понятные вещи, словно туманом подернуло. Сама себя накручивала, дескать, в сече последний, зато перевязывать первый! Но почему-то парни, выжившие в схватке, слушались моего мужа беспрекословно, и даже порубленный Круглок и тот молчаливо кивал. Говорить не мог – задело шею.

Гарьке досталось не меньше моего, однако наша коровушка встала на день раньше меня. Еще бы! С такой-то телесной мощью… И только Тычку было худо непонятно отчего. Сначала грешила на раны, а потом поняла – не в них дело. Не от ран стало Тычку худо. Крови на старике не видала, но Безрод положил нашего балагура отдельно от остальных, как будто недомогание раненных могло перекинуться на старика, ровно заразная хворь.

Так и плыли до конца дня на одном ветре. Еще один встречный граппр, и нас можно брать тепленькими, голыми руками. Но я ждала этот граппр. Нашла бы в себе достаточно сил встать, зарубить одного оттнира и в ответ получить пяток мечей в бока. Но душа моя точно раздвоилась. Я не хотела смерти остальным и призывала ее только себе. Но как Безносая различит, кого брать, если начнет косить сплеча? Я не знала и ела себя поедом.

Ввечеру, когда пристали к острову, Сивый взял несколько ходячих и с ними обошел берег в обе стороны. Никого. Потом по сходням перенесли раненных на землю. Наше счастье, что остров оказался пуст, ни единой живой души. Распалили костры, Сивый добыл дичь, и скоро парни млели от тепла снаружи и внутри. А глубокой ночью от страшной раны в живот умер тот ражий детина с плоским лицом, который давеча разбил нос «о камни». Не смогли помочь. Сивый сам сложил погребальный костер и запалить его поднес на руках купчину. Плохо видела в темноте, но в отблесках погребального костра углядела две мокрые дорожки под глазами Круглока. Все в один миг навалилось – боль от ран, боль от утраты: ведь лишь для меня ражий детина запомнился как похотливый малый, а для купчины он остался товарищем и соратником. Наверное, не один раз вместе отбились от чужих ладей. Видала ражего в бою. Огонь! И вот нет его. Я уже попривыкла терять друзей и товарищей, с которыми еще вчера билась бок о бок. Уже не так саднило в душе, как в первый год, хотя долго ли сама воюю? А все же привыкла. И чего мамкину дочку понесло в отцовскую дружину? Об этом отдельный сказ, и все же… дура я! Не полезла бы в дружину, сидела бы дома, с детьми нянчилась… Хотя нет. Не нянчилась бы. Люди Крайра никого не пощадили. Даже к лучшему, что не вышла замуж. Сама себе обещала оставить меч после замужества. Ага, оставила!

Руки Безрода пришлись прямо на раны, Круглок даже губу закусил, чтобы не застонать. Дрожащей рукой запалил погребальный костер, а Сивый так и держал купчину на руках. Я тоже пыталась подняться на ноги, да не смогла. Рядом возилась и вздыхала Гарька. Наверное, тоже хотела встать.

В ночи, когда догорал погребальный огонь, ко мне подсел Сивый и без суеты, не пряча рук, распустил на груди рубаху, осторожно размотал старые повязки и наложил новые. Я не питала к нему теплых чувств, не видела его в бою, но мой постылый не присел с вечера, и не отдать ему должное было бы свинством. Помогла Сивому тем, что не сопротивлялась.

– Болит?

– Нет.

Не врала. Болело и впрямь не очень. Настолько не очень, что с легкой душой немного поспала бы. Сивый понял, что и слова из меня больше не вытянет, молча встал и ушел к Гарьке. Перевязал и ее, правда, наша коровушка, не в пример мне-колючке, с большей теплотой встретила руки, несшие облегчение. Попросила помочь встать, отвести до лесочка. Встали и пошли, и я удивилась тому, что Безрод не гнется в колесо, – ведь Гарька почти висела на нем.

К ночи я и сама встала. Еще вечером хотелось до лесочка, но не Безрода же просить! Я не Гарька, а он ей не постылый муж. Только перевалилась набок, глядь – а возле меня рогатка лежит, чтобы ковылять было сподручнее. Сивый позаботился, подложил под бочок. Усмехнулась и взяла палку в руки. Всячески старается облегчить мою долю. Ишь, ты, предусмотрительный!

Ковыляла до лесочка долго, сама не ожидала, как долго. И не в ранах дело. С моими царапками боец простоит еще такую же сечу, и даже две. Видать, силы отдавала не жалея, даже ходить не осталось. Уже почти доковыляла до места, как приметила свет костерка, бьющий из-за ветвей. Мигом подобралась и пошла вперед медленно, ступала осторожно, рогатку втыкала в землю бережно. Вот и заросли, а подо мною даже сучок не хрустнул, травинка не зазвенела. Горит костерок, перед ним человек. Вгляделась. Кто такой? Неужели чужих проморгали? И тут человек повернулся ко мне в пол-оборота, а я беззвучно ойкнула. Раскрыла рот и забыла закрыть. Перед костром сидел Безрод и сам себя перетягивал. Кровь проступала через ткань, но постылый муженек, не обращая внимания на такую мелочь, ловко перетянул раненый бок. Закончил, одернул рубаху, закрыл глаза и что-то зашептал. Я даже глаза прищурила, так не поверила тому, что видела. Неужели и Сивому в драке досталось? Но когда, и где? И неужели Безрод все же знает заговорное слово? Подозревала это, но теперь почти убедилась. По пальцам сосчитала бы воев, которым было ведомо заговорное слово, и то, пальцев одной руки стало бы много. Из них двое были ворожцы-бойцы.

На короткое мгновение Сивый как будто раздвоился перед моими глазами. Тот, которого знала, без следа уходил в туманную дымку забвения, становился бледнее и тоньше, а, второй, что остался, на глазах раздавался вверх, вширь, – и до боли делался похож на Грюя… Замотала головой, прогоняя видение, меня повело, я потеряла равновесие и сквозь еловые лапы провалилась на поляну к Сивому.

Постылый муж резко дернулся вбок, взвился на ноги, развернулся в мою сторону и выпростал руки вперед. Я только моргала, не говоря ни слова, и, наверное, моргала глупо. Сивый стоял лицом ко мне, слегка присев, пригнувшись и втянув голову в плечи. Ой, мамочка, эту боевую стойку я уже видела! Мне показал ее старый, пришлый боец, который жил у нас несколько лет назад. Из каких краев родом, откуда пришел – ничего этого мы не знали. Знали только, что всю жизнь сражался, а хорошо ли сражался – и говорить не стал. И так ясно было. До седых волос дожил, собственные морщины в зерцале увидал. Он не передавал мне и моим соратникам свое воинское уменье, отличное от нашего – говорил, дескать, в каком болоте кулик родился, ту водицу ему и хлебать. Но я все равно подглядела, как бьется пришелец. Вздумалось как-то старейшему вою отцовой дружины, такому же седому, кровь разогнать. Дурь в голову ударила, и пошли два седовласых сорванца на берег считать друг другу кости. Мальчишечье взыграло, – дескать, моя песочница, уходи, откуда пришел. Чужак недолго отнекивался. Обоим тогда перепало, но, по моему разумению, нашему досталось гораздо больше. И вот второй раз вижу такую стойку. Из дружинного воинский навык ничем не выбьешь, – сам не узнаешь, когда наружу вылезет. Любой мало-мальски глазастый угадает в человеке бойца. Это проще, чем репу распарить. Сивый узнал меня и устало опустился наземь.

– Чего надо? Не спится?

Даже теперь не спросил, почему караулю, будто вражину. А я глядела на Безрода, и все мне становилось ясно, кроме одного. Ну, хорошо, муж постылый, готова признать в тебе воя, хоть и бродишь беспояс. Признаю, что собой занялся в последнюю очередь, лишь после того, как помог остальным. Хорошо, что боевой навык так и прет наружу, но где ты был в сече, если я не видела?

– Давай перетяну, что ли? – знала, что скажет. Просто так спросила, от глупости.

– Сама на ногах не стоишь, – мрачно буркнул Сивый. Отчего-то ему было неловко. – Отойду подальше, делай, что хотела.

Безрод ушел куда-то вперед, а я, как дура, осталась лежать на еловых ветках. И чувствовала себя, будто непрошеный гость. Моя рогатина лежала рядом – протяни руку и хватай, но я отчего-то медлила. Спать захотелось. Так и осталась бы на мягких еловых лапах, так и дрыхла бы до утра, и вместе со мною как будто засыпали злость, ненависть и жажда Безродовой крови. Умиротворились в душе, ровно малые дети, аж сама улыбнулась. Но будет утро, будет новый день, и они проснутся. А пока пусть спят…

Назад Сивый не дал мне ступить и шагу. Молча подхватил на руки и понес. Знаю, тяжела я, когда в соку, знаю, тяжко ему было, глядела на Безрода и злорадно ухмылялась. Мой постылый равнодушно отвернулся, и я видела только неровно стриженый висок. Наверное, не хотел лишний раз лицо показывать. Зачем пугать меня еще больше? Поди, надеется на что-то. Не знает, сердешный, что ищу острого меча, ровно девки приворотную траву в самую короткую ночь лета.

Спала этой ночью хорошо, чего сама от себя, признаться, не ждала. За день умаялась, нарубилась, навоевалась по самое некуда. А когда проснулась на заре, первое, что увидала – синие холодные глаза, глядящие на меня вдумчиво, с интересом. Промелькнуло в них что-то еще, но Сивый не дал мне этого разглядеть. Отвернулся. Гарька-коровушка поднялась раньше меня и уже ковыляла вокруг костра. Такую не вдруг и свалишь.

Мы остались на острове. Сколь долго простоим – спрашивать у раненых. Иным стало значительно лучше, и не знаю, скольких еще мы не досчитались бы, не окажись рядом Безрода. Еще вчера, как сошли на землю, Сивый добыл косулю, велел запалить костры поярче и долго глядел оленихе в глаза. Уж чего искал – не знаю, может быть, хворь звериную, потом кивнул и распотрошил. Мясо на вертелы отдал, а сырыми оленьими жилами стал воев сшивать. Сшивал, да наговоры бормотал. Хоть и не было ветра в ту ночь, а все равно костер Безрода горел ярче и ровнее, будто и впрямь услышали его боги. А мои зашитые соратнички тихонько засыпали и больше не знали зла.

Уж не знаю, спал ли нелюбимый муж сам, а только каждому свое. Кто в бою берегся – тому подле раненных не спать. Безрода в бою не видела, а та рана в боку могла быть просто случайностью. Все справедливо. Так и буркнула себе под нос утром:

– Каждому свое!

Гарька взглянула на меня, ничего не поняла и отвернулась.

Больше никто не умер. Все дальше от кромки отодвигался наш порубленный люд. Я делала, что могла, перетягивала раны, поила, кормила, а тяжело раненых Сивый уносил в лес, подальше от наших глаз, и что там происходило, за еловыми лапами, никто не знал. А только приносил их оттуда Безрод чуть более румяных, чуть более живых. И сам возвращался. Чуть более худой, чуть более уставший, чуть более неживой.

Меня перетягивал сам, никому не доверял. Даже Гарьке. Как же! Такое сокровище! А вот выскользну из рук, да прямиком в Ратниковы палаты, и хоть стискивай пальцы – ускользающую жизнь в руке не удержишь. Утеку меж пальцев, будто вода.

Безрода хватило на три дня. Чтобы спать урывками, и даже не спать, а дремать, подлечивая раненых. На четвертый день мой муженек тихонько сник возле костра, да так тихо, что никто и не заметил. Вроде на мгновение присел отдохнуть, да так и повалился набок. За высоким пламенем костра не сразу углядела. И лишь когда пламя костра прогорело до костерка, усмотрела, что немилый свернулся на земле и подтянул колени к груди.

Так не спят, – уткнувшись головой в грудь и спрятав руки на животе. Так корчатся от сильных болей. Так сводит руки-ноги, когда усталость не отпускает даже во сне, и, кажется, будто все еще стоишь. Я оглянулась. Все спали, кроме меня и Гарьки. Только мы бодрствовали, остальные лежали в лежку. Нашла глазами коровушку, та под руку вела кого-то из порубленных в лесок, – по нужде ему приспичило. Так и вышло, что заниматься Безродом именно мне. Опустилась рядом с ним на колени. Поедом себя ела, накручивала, – дескать, что это такое, на колени падаю пред страхолюдом, вместо того, чтобы спиной повернуться да уйти. И не просто не отвернусь, а и голову на колени возьму. В мыслях просила у Грюя прощения. Никогда не думала, что еще чью-то голову, кроме милого, положу себе на колени. А вот кладу. Приподняла сивую голову с земли и отерла со лба холодный пот. Безрод лишь крепче губы поджал. Хотела было совлечь багровую рубаху да перетянуть рану, и даже подол ухватила. Но и только. Уж не знаю, какие силы выдернули Безрода из глубин беспробудного сна, откуда надломленным да смертельно усталым так просто не выбраться. Едва рубаха поползла вверх, Сивый открыл глаза. Глубоко вздохнул, уставился на меня бессмысленным взором и, стиснув зубы, прошептал:

– Что?

Так же стиснув зубы, тем же свистящим шепотом я ответила:

– Перетянуть хочу. Подохнуть не даю. Хотя, по мне, уж лучше бы…

Сивый ухватил подол рубахи и одернул вниз. Глаза едва держал открытыми, а ты гляди, как в рубаху вцепился!

– Не помру. Руки прочь от рубахи. Или дел других нет?

А говорил-то как! На каждое слово собирался, как на битву, только бы сознание не упустить. Я опешила. Боги, что происходит? Для чего Сивый взял меня в жены? Мне казалось, люди женятся для того, чтобы одно ложе делить на двоих. Мужья жаждут видеть жен без одежек, и сами рады вверить ласковым женским рукам свое тело. О нет, вовсе не сожалею, что все идет не по канону, но в кои веки кто-то переплюнул меня в неприступности. Раскрыв рот, не отводила от Безрода растерянного взгляда и, кажется, впервые взглянула на мужа ничего не понимающими глазами. До того казалось, будто все вижу насквозь, понимаю каждое движение черной души. Казалось бы, сама несу телу облегчение и ласку, а, – поди ж ты, не берет.

– Чего уставилась? – Безрод засыпал, глаза еле-еле держал открытыми, а все равно ухмылялся. – Дожил, наконец. Теперь сама с меня глаз не сводишь. Нравлюсь?

Все. Спал наглец, но подол рубахи зажал в руке намертво. И даже не спал, а забылся сном бессилия. Но даже в забытьи шептал:

– Рубаху не тронь! Не тронь!

Да почему не тронь? Неужели тело у Безрода красоты неописуемой, – боится, что полезу сильничать? Думает, на передок слаба, не удержусь? И даже если не удержусь, не для того ли боги поделили род людской на мужчин и женщин и послали в мир красоту, дабы находили жены мужей, а мужи красивейших жен? Не этого ли хотел Сивый, когда замуж брал? Тупо глядела на спящего, держала его голову на коленях, – и не узнавала себя. Моя израненная душа перестала плакать кровью, подняла голову и впервые после порабощения взглянула на этот мир с любопытством. Я сама себе призналась, что нутро немилого мужа для меня совершенно непроглядно. Как понимать слова Сивого? Я для него настолько нехороша, что и прикоснуться к себе не дает? Как ножом по сердцу резанули обида и злость. Мне Сивый не нужен, но неужели кто-то в здравой памяти отшатнулся бы от меня, как от болезной? Что прячет на теле Сивый, – может быть, какой-то родовой знак? Неужели печать самого Злобога?

Я осторожно убрала голову Безрода с колен, встала и ухаживала за ранеными до собственного изнеможения. Делала то, что делал Сивый. Вышло, что мы занимались одним делом, как это часто бывает у мужей и жен. Сама не поняла, как так получилось, однако получилось. Спала без снов, и пока спала, недоумение и злость не давали покоя. Почему? Как от прокаженной! Неужели побрезговал?

Оставались на острове две седмицы. Слава богам, к нашему берегу больше никто не пристал. Соратники отлежались, начали ходить, и все это время с мрачным выражением на исхудавшем лице от них не отходил Безрод. Ко мне подходили парни, вставшие на ноги, кланялись. Благодарили за мужа, отдавали мне должное – в бою видели. Я мрачно кивала. А Круглок, наш предводитель, странные слова сказал. Будто рад тому, что Сивый на ладье оказался. Мол, такой боец в любой дружине лишним не будет.

Да что, в конце концов, творится вокруг меня? Что такого видели все, и только я, дура, ни сном, ни духом? Как разъяренная волчица подлетела к спящему Безроду, хотела растолкать, взять за грудки да хорошенько расспросить. Мой постылый сам взвился на ноги, едва услыхал мой топот. Быстрее быстрого в руке сверкнул меч. Ну, откуда на острове взяться топоту да грохоту, если кругом все от немочи тихонько с рогатками ковыляют? Сивый не рассуждал, спросонья подумал, будто враг подкрался. А это я, дурища, оказалась. Всего несколько раз такое видела, когда спросонья – сразу за меч, да скорее молнии врага надвое. Безрод и проморгаться не успел бы, как быть мне, топотливой корове, разваленной надвое! Уж и не знаю, как догадался, что это я, а не чужаки.

– Чего носишься, точно угорелая? Лишних сил много?

Не кричал, слюной не брызгал, сунул меч в ножны и устало потер лицо. Я кривила губы, клацала зубами и надвигалась, ровно холм на мышь. Сивый глядел на меня исподлобья и ни шагу назад не сдал. Злая, как бешеная сука, подступила к благоверному, взяла за грудки и зашипела прямо в лицо.

– Что ты, мой ненаглядный муженек, в сече делал? Откуда рана на боку? Что знают все остальные, и только я, дура, не ведаю?

Безрод мгновение смотрел мне в глаза, потом резко пропустил голову под правой рукой и дернул шеей, словно отбросил чуб, лезущий на глаза. Меня неудержимо повело влево, ворот съехал Сивому на загривок, и, чтобы не распустить мужу рубаху, я разжала пальцы. Только мои пятки засверкали. Едва не падая, пробежала несколько шагов и быстро повернулась, готовая драться, кусать, грызть. Но Сивый уже уходил, плечами поправляя рубаху. Я опустила руки. Все поняла. Ни мне, ни кому-то еще Безрод не даст таскать себя за грудки. Никому. Не знала, что поднимает голову в душе, но стало так жарко, – думала, пар от меня валит. Щеки запылали, грудь заходила.

Глядела ему вослед и сама себе удивлялась. Мое равнодушие к жизни на чужбине без отца и матери, без сестер, без Грюя – таяло, как снег на солнце. Словно непрочную озерную дымку его рвало в клочья шалым ветром. Сначала была зла, потом изумлена, потом разъярена, а теперь мне стало необъяснимо жарко. Рванула ворот, подставилась ветру, и все равно не помогло. Хоть забеги Сивому поперек дороги и смотрись в холодные глаза, пока жар в душе не уляжется. Куда заведет меня злость, я не знала, и боялась. Всю последнюю седмицу Безрод как будто рос в моих глазах, и мне это очень не нравилось.

Я знала, что делать. Безответные вопросы не давали покоя и роились голове, словно болотная мошка. Пройдет еще немного времени, и Безрода не станет видно за этими вопросами. Да, я знала, что делать.

Муженька нашла вечером у Нелепы, сухонького воя, на вид невзрачного, но гораздого рубиться, как немногие на ладье. Не кто-то рассказывал, сама видела. Нелепа хитро мне подмигнул, как будто знались много лет, и смешно покосился на Безрода, склоненного над раной. Дескать, туго Сивый дело знает. Я лишь кисло усмехнулась. Уж так получается, что на этом острове солнце ходит вокруг моего постылого. Наверное, Сивый меня спиной почуял, или глаза на затылке завел – только он еще ни разу не ошибся, не назвал другим именем, когда подходила со спины.

– Стряслось что-то, ненаглядная моя? – лица Безрода мне видно не было, но все равно знала, что он ухмыляется. Как будто сама видела эту ухмылку. Улыбнулась в ответ.

– Разговор есть. У ладьи ждать буду.

Когда вечно прищуренные глазки Нелепа сально блеснули под густыми, седеющими бровями, я поверила, что воин близок к выздоровлению. Умирающему не может быть дела до того, что бывает между мужем и женой, а этот живее всех живых оказывается.

– Жди. Приду, – буркнул Сивый и даже глазом на меня не повел.

«Не обижусь, не растаю, а дождусь и допытаю», – вертелось в голове. Пела в детстве с подружками на отчем берегу. Вот дождусь, и допытаю. Все вопросы разом улетят, точно журавлиный клин. Только бы Сивый согласился.

Пришла раньше Безрода. Нужно все тщательно обдумать в тиши да плеске волн. Лишь бы согласился, а станет упрямиться – уговорю, уболтаю. Интересно, чем сама отдавать стану. Идет…

Мой страхолюд пришел на каменистый берег, покрутил головой, и я словно наяву услышала, как заскрипели на его переносице жесткие брови. Собрала волю в кулак, – и неслышно выступила из-за камня, сама ровно тень. Безрод медленно повернулся.

– Чего звала?

Я глубоко вдохнула. Всегда так ныряю.

– Обмена хочу. Сновидениями.

Безрод словно вымерз. Я повторила.

– Хочу вещего сна.

Если к тебе благоволят боги, проси. Проси вещего сна, чтобы взглянуть на мир глазами другого человека, но будь готов к тому, что отдать придется тем же. Тот, второй, посмотрит на мир твоими глазами, и его душу захлестнут твои чувства. Станешь для него весь как на ладони, без загадок и белых пятен. Я устала. Устала от того, что день за днем ходила бок о бок с человеком и не видела своими бабьими глазами его души, запахнутой от меня наглухо. Раньше белый свет был для меня прост: Сивый – враг, и кого-то из нас ждали палаты Ратника. Или я его порешу, или он меня. А теперь что получается? Безрод меня не преследует, силой не берет, ласки моей не требует. Я как будто пригладила колючки, и белый свет стал ох, как непрост! Затаив дыхание, ждала ответа. Сивый нахмурился и кивнул.

Он не станет спрашивать, зачем мне нужен вещий сон, да я и не скажу. Но и сама не узнаю, что боги откроют во мне для Сивого. И как подумала о чем-то, щеки зарделись, словно у малолетки. Даже думать не хотелось, что Безрод может попросить у богов, какое мгновение моей жизни захочет увидеть собственными глазами. Лишь прокляла в душе мужское сальное любопытство. Но самой себя я не стыдилась. Пусть скажет, что нехороша была в летних травяных росах с милым другом – боги узлом завяжут лживый язык. А я лишь посмеюсь. Пусть узнает, чем никогда не станет обладать, пусть узнает, какой никогда меня не увидит!

Мы глядели друг на друга и молчали. Кто-то должен был сделать первый шаг, и этот шаг сделал он. Но сделал совсем не то, чего ожидала я. Перво-наперво отбросил светец далеко в море, и наши лица друг для друга погасли. Теперь только ущербная луна скупо изливала на мир синеватый свет. Не говоря ни слова, Сивый обошел меня, сбросил рубаху и прошел к морю. Свою я бросила рядом. С ножами в руках мы зашли по пояс в море. Штаны на мне разом заполоскали игривые волны, грудь приятно холодил проказливый ветер. Еще бы, усмехнулась я, даже ветру не облапить такую девку – как день провести без пользы! Безрода видела как темное пятно, чуть более светлое, чем море. Сдержалась, когда крепкая, жесткая ладонь легла мне на грудь. «Ему нужно только мое сердце», – шептала я себе, и всю меня переворачивало от дрожи наизнанку. Ножом Сивый легонько разрезал кожу против сердца, я сделала то же самое. Будто камни, поросшие мхом, щупала, шаря по груди Безрода в поисках сердца. Может быть, чуть сильнее, чем надо, полоснула ножом, но Сивый не издал даже звука.

Мы стояли друг против друга, роняли в море кровь – и просили у богов каждый своего. Я не знала, что хочет увидеть моими глазами Сивый, но то, что хотелось увидеть мне, донес в эту ночь богам беззвучный шепот. Смотрела в глаза, которыми скоро увижу мир, и себя в этом мире, и не видела ничего, кроме холодного лунного блеска. А Сивый даже не сглотнул и на месте не переступил. Просто стоял, ровно изваяние. Лишнего мгновения не задержал руки на моей груди, а мне ли не знать, чего она стоит?

Я закончила шептать, а Безрод слегка пригнул голову, будто молча спрашивал, все или нет? Кивнула. Все. И только теперь его рука потянулась к моей груди, а я замерла, сжав пальцы в кулаки. Буду бить. Но Сивый просто остановил кровь тряпицей, которая взялась будто из ниоткуда. Перехватила тряпицу, кивком поблагодарила и пошла следом к берегу. И все равно не забывала рыскать взглядом по телу Безрода. Что же он прятал от меня? Но в скупом лунном свете, весь перемотанный тканью, Сивый шел впереди меня как черная тень с белесым на ней пятном. Ничего не видать.

– Глаза сломаешь, – усмехнулся он.

Затылком видит, что ли? О боги, как же так выходит, что лица Безрода не вижу, а все равно знаю, что он ухмыляется? Сколько времени жена с мужем живет, чтобы вот так с лету, с полувзгляда, со вздоха знать, чем он дышит, как смеется, как смотрит?

– Не сломаю. Под ноги гляди. Не споткнись.

А я колючка! Ни слова без ответа не оставлю. Мы разошлись каждый к себе, я – к дальнему костру, к Гарьке, он – к раненым воям. Глубоко в ночи уляжемся спать и станем видеть сны, если богам пришлись по нраву наши доводы.

Я долго не могла уснуть, все ворочалась, кряхтела, пыхтела. А потом – ровно выкрали меня из этого мира: была девка, – и не стало. Очнулась только к утру.

Все было в этом сне. Моя несчастливая жизнь, дальняя дорога с отчего берега в рабском ошейнике, позорная свадьба, но все это было видено моими глазами, просто вспоминала. А потом как будто земля и небо поменялись местами, и от изумления я перестала дышать. Просто дух перехватило. Все разом стало не моим – думы, душа, даже сердце по-другому забилось. И я увидела себя. Стояла на носу и готовилась к недавней рубке. Улыбалась. Ни на кого не глядела. А Сивый, чьей душой я теперь чувствовала мир, аж зубами заскрипел, когда на меня полез первый полуночник. Безрод молниеносно выхватил меч и осторожно, точно котяра, подкрался ко мне за спину. Шептал про себя: «Быстрее, дурища, кистью доворачивай, бей, что есть сил!» На самого тоже поперли, ровно приливная волна, да только разбилась та волна о постылого мужа, ровно о прибрежную скалу. Сивый бездушными трупами разбросал находников по сторонам. И странное дело – даже после нескольких схваток глаза все так же холодно глядели мне в спину, но внутри… Утром Гарька сказала, будто я рвала с себя рубаху и кричала, что жарко, нутро горит.

Когда рубилась со вторым, душа Безрода трепетала сообразно тому, как я махала мечом. Как ударю, или меня ударят – постылый кривился и скрипел зубами. Он молча продирался ко мне, но слишком много оттниров на него насело. Сам полуночный воевода встал против Безрода, но даже этот бывалый воин не устоял. Сивый только хрипел и сек полуночников быстро и страшно. Зарубил нескольких вусмерть. Я аккурат третьего свалила, когда меня обдало кровью, прямиком по глазам. И быть бы мне, дурище, порубленной на мясо острыми мечами, если бы не Безрод. Таки пробился ко мне, и, пока я терла глаза и орала как резаная, прикрывал спину. Оттниры падали вокруг, словно рожь под серпом, только свист меча стоял. Немилый шептал: «Держись, девка, быстрее вставай!» Ох, как горячо мне стало в Безродовом теле! Как будто по жилам вместо крови тек обжигающий мед. Скрипели кости и суставы, мой постылый себя не жалел. Я никогда не видела, чтобы так рубились, красиво и страшно, на грани жизни и смерти. Пару раз Безрод собственными боками ловил то, что несли мне, подставлялся под мечи. Вот он понял, что не успевает сделать для меня хоть что-нибудь, и утробно ревет. Вот Сивый подставляется под удар, который предназначался мне. А вот душа обмерла ожиданием острой и жгучей боли, а через мгновение перед глазами разлилось кровавое марево…

Во сне я отупела от боли. Всамделишная Верна от нестерпимого жара пала бы давным-давно, а вот Сивый стоял и рубился. А когда я, нескладеха, продрала залитые кровью глаза, Безрод облегченно выдохнул и отступил. Полуночный люд за мною падал, только успевай пальцы загибать. Готова повторять раз за разом – беспояс рубился жутко, страшно и красиво, даже не всегда понимала, что он делает. Мелькал клинок, и вокруг падали враги. Никогда такого не видела.

А я даже не глядела за спину. И не видела, кто свою жизнь за меня клал, кого стругали мечами, – лишь бы я жила. Ничего этого, опьяненная дракой и кровью, просто не замечала, а ненавистный муж на рожон не лез. Так и не вышел из-за спины. Просто радовался тому, что я жива, и ухмылялся. Даже песню в душе пел, и ничего складнее той песни, не слыхала. Жаль, не вспомнила утром слов. И лишь глаза, как и прежде, так же холодно глядели вовне.

Каким же странным сделался для меня мир, видимый чужими, холодными глазами! И не то, чтобы мрачнее, хотя и это тоже, но даже теперь, поздней весной, не покидало ощущение поздней осени. Поздней осени, с низкими, сизыми тучами и моросящим дождем… И песни Безрода звучали такие же, – когда без слов, когда со словами, – унылые, грустные, тоскливые.

Уж не знаю, какие отметины хранит на себе Безродова шкура, а что душе досталось крепче крепкого – теперь знаю точно. Думала, что я несчастна, что меня жизнь больнее остальных колотит. Может, и так, но когда на Безрода насели сразу пятеро, а он лишь крепче стиснул зубы, вся его жизнь молнией пронеслась перед глазами. Немногое видела, но и того, что углядела, хватит. У постылого мужа внутри непроходящая осень с промозглыми дождями и беспросветным небом. Ни ясного солнца, ни звонкой весны.

И на людей мы глядели по-разному, он – холодно и спокойно, я – настороженно и зло. Да и чего от меня ждать? Песен да плясок? Хороши пляски – на отчем берегу взяли в плен, до полусмерти избили, на рабском торжище продали да силком выдали замуж!

Я сидела перед костром и тупо глядела в огонь. Хороша, нечего сказать! Так рвалась погибнуть, так отчаянно сунулась в самое пекло, что и сама не заметила, как в раж вошла. Рубила, чтобы победить, а не погибнуть. Вот и победила! А Безрода потому в сече не видела, что не увидишь того, кто спину твою бережет. Конечно, если глаз на затылке нет. Знала, что за спиной стоял кого-то из своих, но что именно Сивый… Ни сном, ни духом… Сама себе сказала утром: «Ну что, дурища, хотела узнать, где муженек всю драчку отсиживался? Узнала? Пойти, что ли, в ножки поклониться? Дескать, прости меня, дубину стоеросовую, что плохо о тебе думала, а ты вон какой оказался! Чистое золото!» Аж самой противно стало. Плюнула под ноги, встала и пошла. Уж конечно не извиняться. Еще чего не хватало! Только и сама не знала, чего пошла. Пошла – и все тут!

Сивый не спал. Сидел на камне у самого берега и глядел в дальнюю даль. Я присела рядом. Тоже в даль уставилась. Что сказать, не знала. Наконец буркнула.

– Красиво рубишься. Видела.

Сивый усмехнулся.

– Для того в душу мне полезла?

Я отвернулась. Как сказать человеку, который жизни для тебя не жалел, что полезла в душу грязными руками, дабы выяснить, за чьей спиной от битвы прятался? Противно.

– Совсем тебя не знаю, – нашлась я. – Дай все же перетяну рану.

Безрод, ухмыляясь, покачал головой. Не даст. Все так же глядел куда-то в дальнокрай. Что видел моими глазами он? Сам скажет – или выспрашивать?

– Сама тоже неплоха. – Сивый таки повернулся ко мне. – И воевода у тебя стоящий был. Отец?

Так вот что видел Безрод моими глазами! Он приоткрыл завесу над моей жизнью в то печальное мгновение, когда я была распалена злобой и горстями бросала в мир силу и не жалела крови – ни своей, ни чужой, когда отчий берег стонал от огня! Мне вдруг показались до боли знакомы эти синие глаза, в которые теперь гляделась и ничегошеньки не понимала!

– Дыру проглядишь, – осадил меня Сивый, беззлобно ухмыляясь.

– Хоть нагляжусь на тебя, сокол поднебесный. – В ответ на холодную ухмылку мне страшно захотелось кривляться и паясничать. И я кривлялась и паясничала. – Все же не чужой. Муж, как никак!

Прятала за рожами собственную растерянность. Ну, дела! Крупно задолжала Сивому, чем расплатиться – не знала, а покидать этот мир, будучи в неоплатном долгу, – можно ли придумать что-то худшее? Чтобы в палатах Ратника мне икалось пиво, а кусок мяса застревал в горле?

– Чего же в дружину пошла? Как будто гнал кто-то.

Так я тебе и сказала! Хмыкнула и отвернулась. Он усмехнулся.

– В утренней заре уйдем. Кто выжил, теперь не помрет. Отлежались парни.

Сивый встал и, не оглядываясь на меня, ушел. Глядела ему вослед и ничего не понимала. Другой бы в грудь себя бил, слюной брызгал, рубаху на груди рвал, показывая раны, – дескать, обязана мне по самое некуда, а посему должна быть ласковее и добрее. Безрод ни словом о себе не обмолвился, и, не попади мне, кобыле-переялке, шлея под хвост, так и не узнала бы, кому жизнью обязана. Если все же внимут боги моим просьбам, и доведется покинуть белый свет – уйду из этого мира круглой дурой. Просто дурой, которая до самой смерти ничего в этой жизни не поняла, и самое главное – не захотела понимать. Сивый, конечно, мне ничего не скажет, ни словом не попрекнет, только усмехнется и молча вознесет на костер. А что обо мне люди подумают, Гарька, Тычок? Дескать, поглядите на нее – ушла из жизни неблагодарная, душу в кулаки зажала, не поделилась теплом с теми, кто в нем нуждался. Да и получится ли уйти в палаты Ратника? Уже попробовала разок. Сивый не дал. Всего-то раз видала постылого мужа в рубке, не получилось бы так, что уйду к Ратнику только после Безрода. Вот смеху будет – войдем в пресветлые палаты друг за другом. И, будто круглая дура, сяду за стол в палатах Ратника между двумя мужьями, – с любимым и нелюбимым. Посмешище! Впрочем, если Сивый напряжется, так и вовсе жить останусь, – даже в кольце врагов, даже один-вдесятеро.

Парни уже вставали, бродили с рогатинами по берегу, – тощие, ровно тени. И все так же ходил за ними Сивый, точно ворожец. Всякий раз немилый муж оставлял меня в дурах. Делал не то, чего ждала, говорил не то, что готовилась услышать. Безрод не давал моей душе спокойно тосковать и предаваться печальным мечтам, моя душенька скалила зубы и клацала, ровно злой пес на чужака… Жила, в общем.

Шли под парусом. О веслах пока и речи не было, но парни от свежего морского ветра разрумянились, – чисто девки перед смотринами. В глаза вернулся блеск. Глядели на моего страхолюда ровно на воеводу, и ни одного недовольного взгляда я не углядела. Круглок поправлялся медленнее всех, и стоило нам выйти в море, купчина, подозвав Сивого к себе, о чем-то долго с ним шептался. О чем шептались – не знаю, а только, встав с колен от изголовья хворого, мрачный Безрод велел кормщику править на восток, на осьмушку в полдень. Кормщик оглянулся на Круглока, и тот кивнул. Не часто такое видела, чтобы едва не первый встречный вставал в голову дружины. Да что там не часто, – вообще такого не припомню! И я, точно вредная младшая сестра, чья старшая уже повела девичий хоровод, пристально, в оба глаза следила за каждым шагом Сивого в голове дружины. А моего муженька ровно тяготило первенство. Он не ходил по палубе, задрав нос, голоса не повышал, на крыльях старшинства не летал. Говорил вполголоса, все так же ухмылялся, и отчего-то парни даже хохотали временами. Не иначе, о бабах зубоскалили. Но ни единого косого взгляда, как в начале похода, ни одного сального словца в свой адрес я больше не слыхала. Мы шли все дальше и дальше на восток.

Дошли до большой земли без приключений. Круглок зримо порозовел, глаза живо заблистали, правда, щеки оставались впалыми, и ходил пока едва-едва, с рогатиной. Опираясь на плечо Безрода, наш купчина спустился по шатким сходням на берег. Рядом, словно из-под земли, вырос какой-то шустрый человек, по виду приказчик, и с радостными воплями полез обниматься. Едва наземь не снес. Сивый усмехнулся, с рук на руки передал купца приказчику, – и хотел было исчезнуть, но Круглок, прихватив за рукав, остановил. Неловко подшагнул и обнял, что осталось сил. Благодарил за все. За то, что оказался на его ладье, а не на ладье оттниров, за то, что вообще родился на белый свет. Но в глазах моего мужа не дрогнула даже малая льдинка. Сивый просто опешил, усмехнулся и неловко обнял купца, – не растревожить бы раны неуклюжим объятием! У отважного купчины в глазах что-то подозрительно заблистало, и, думаю, не от боли прослезился наш храбрец. Круглок пристал тут не первый раз, знакомцы слетались, ровно мухи на мед – окружили, теребили, выспрашивали. Подняли на руки храброго купчишку, понесли в корчму бражничать, Круглок еще долго махал рукой, пока виден был. Мы тепло простились с недавними соратниками. Те звали с собой, просили не уходить, очень хотелось парням кувшин-другой вместе победить, но Сивый остался непреклонен. Путь-дорога звала вперед, и славные попутчики отпускали нас нехотя. Мы остались в доброй памяти, это приятно.

Боги явили знамение. Белый аист дал над нами круг и улетел на восток. Мы с Безродом переглянулись. Теперь наш путь лежал туда, где раскинулись непроходимые леса, болотные топи, крутые горы.

Не стали терять времени. Ноги соскучились по ходьбе, и, благо пристали мы ранним утром, чуть заполдень уже топали на восток. Теперь конные. Кони шли в поводу, потряхивая гривами, прядая ушами и поводя мордами. Два гнедых, буланый и каурый ловили наши запахи, привыкали и косили темными глазами.

Наконец, мы остались одни. Без случайных попутчиков, чья смерть легла бы невыносимым бременем на душу, – ведь я призвала на свою голову все мыслимые и немыслимые тяготы. Не будет невинных жертв, которых безжалостная доля неминуемо погребла бы рядом со мной. Нас осталось четверо, и помри мы в бою – каждый помер бы за что-то. Я – потому что жизнь стала не мила, Безрод – как человек, ставший знаменем моих несчастий, Гарька – за то, что привязалась к Сивому всей душой, и, наконец, Тычок – просто за то, что по-стариковски любил Безрода. Всем я безжалостно предрекла злую судьбину, но самой лишь беспокойнее становилось на душе. Ворочалась жизнь на самом ее донце, как будто ростки пускала. После долгого сна поднимало голову любопытство.

Шли лесом. Безрод звериным чутьем находил тропки в чащобе, что началась сразу за городскими полями, и ни разу не завел нас в непролазный бурелом. Хоть и светило солнце, но в лесу было все же темновато. Дышалось легко, – не как в море, совсем по-другому. Море пахло солью, мокрым железом и старым ладейным тесом, лес пах свежей хвоей, смолой, сыростью и древесными стволами. Вступая в лес, Безрод подарил Лесному Хозяину ягня. Остановился под кряжистым дубом, пошептался о чем-то с великаном, потер ладонью шершавый ствол и отпустил смешного черного барашка. Ягненок постоял-постоял, потом взблеял и потопал куда-то в лес, ровно позвал кто. Лесной Хозяин принял от нас жизнь. И вот шли мы целый день – и устали не знали, деревьев напрасно не губили, живности не пугали. Да и поведешь ли себя по-другому в чужом доме?

Все мои думы приковал к себе постылый муж. Странное дело, отрешенность и равнодушие отчего-то захромали, ровно лошадь, попавшая копытом в ямку. Сама не знаю, чем Безрод подманил к себе мое внимание, – ведь я совершенно не его знала и ломала голову над каждым словом. Любопытство, недоумение, неожиданность – вот стали те пряности, которыми Сивый сдобрил немилую мне жизнь. Каждый вечер на привале я подолгу изводила тело воинской премудростью, глушила голос плоти, но кровь лишь сильнее бежала по жилам. Безрод меня и пальцем не коснулся, – казалось, и вовсе не замечал, лишь изредка я ловила на себе взгляд вечно холодных глаз. Однажды на привале села против Сивого и долго глядела за тем, что и как он делает. Как разжигает огонь, как свежует тетерева, как насаживает тушку на вертел, как ловко делит мясо, самые сочные куски невозмутимо подкладывая мне. Все мой немилый делал споро, ладно, без суеты. Спать меня укладывал в самой середке, определяя в стражу первой. И через седмицу мы вышли к наезженной дороге.

Безрод не спешил выходить на открытое. Долго стоял в лесу, выглядывая сквозь деревья на просеку, высматривал что-то или кого-то. Наконец, вышел первым. Стало больше света, как будто прежде шли в сумерках. Я даже заулыбалась во весь рот, от уха до уха.

– Подле меня держись. – Выйдя на дорогу, мы оседлали лошадей, и Сивый на буланом подъехал ко мне стремя в стремя. – Беспокойно мне.

Сказал об опасности, будто воды попросил напиться, – сухо, ровно, голос и не дрогнул.

– Я ничего не приметила, – отрезала. А ведь тоже не слепая, и не глухая.

Сивый мрачно усмехнулся и ничем не ответил. Даже убеждать не стал. Но одно я знала точно – он станет держаться подле меня. И оказалась права. Временами Безрод замирал, словно прислушивался к чему-то, взгляд застывал, как у изваяния, ровно глядел перед собой – и ничего не видел. Несколько раз оглянулся через плечо. Теперь он спал днем, сидя в седле, ночью стерег наш сон. Я сначала встала на дыбы, но мой постылый, ухмыляясь, отбрехался.

– Тебе свет, – мне тьма. Днем стражу неси, а мне и сон не в ночь.

Сон ему, видите ли, не в ночь! Глядела в синие глаза, сквозь холод продиралась дальше, в самое нутро, в гнездовье непонятных мне мыслей, и не могла пробиться. Зябла. Днем все так же ехала подле Безрода, с левого боку, и сторожко глядела по сторонам. Готова была в любой момент отдать долг – выхватить меч и грудью заслонить Сивого от острого железа или каленой стрелы. Несколько раз мне померещился шум в лесу, слегка позади нас. Были бы у меня уши, как у Губчика, – так я прозвала своего жеребца, – прянула ими на тот шумок. А пока ехала рядом с постылым и близко-близко его рассматривала. Не велик и не мал, не толст и не тощ, просто сух, ровно волчара после голодной зимы. Ходил Сивый беспояс, в одной рубахе, верхом ехал так же – меч держал поперек седла обеими руками, неблаго привесить некуда. Повода не касался вовсе, и спал, склонив сивую голову на грудь. Неровно стриженые вихры падали на лицо, будто занавес, спина оставалась пряма, а случись лихо, – Сивый махом вынырнет из дремы и левой рукой сдернет ножны с меча. Знавала я таких. Правда, самой до того еще далековато, но кое-что могла и я. И не хотела, а к концу третьего дня все же прошептала еле слышно:

– Молодец, сволочь!

Сама себе не хотела признаваться, но в чем-то нравился мне Безрод – просто до коленной дрожи. Скупостью на слова и щедростью на взгляды, несгибаемым остовом и телесной крепостью, неторопливостью и каким-то мрачно-холодным равнодушием к жизни. Сивый начал мне нравиться, и ничего с этим поделать не могла. Взгляд холодных, синих глаз пронизывал всю, и я трепетала, ровно звончатые гусли. Синие глаза бережно щипали струны, и те отзывались протяжно и гулко.

Ввечеру Сивый стал мрачен, точно грозовая туча. Не отпустил Гарьку в лес на охоту.

– Сиди, сам добуду. Натаскайте валежин полегче. Далеко не ходить.

Тычок уже оправился от своей странной хвори. Я не раз подкатывала к старику, прося поведать о загадочной болячке, но хитрец только отшучивался. Да так отшучивался, что я краснела, а ведь я – не из стеснительных. Пройдоха первым наладился в лес за хворостом, что-то напевая себе под нос. Вот ведь заноза! Старик вполголоса пел такую похабщину, что, будь поблизости девки помоложе – сгорели бы со стыда. Чего в молодом не доставало, в старике с избытком плескалось. Это я о Сивом и Тычке. Уж всяко нам в походе бывало, а только не скучно. Я уже забыла, когда смеялась последний раз, но старый плут все же вырвал из меня смех. Сама испугалась, как звонко и чисто загремела. Нечасто видела, как Сивый улыбается, – почитай, так и не видела, однако на мой громогласный гогот Безрод улыбнулся. Не ухмыльнулся, а именно улыбнулся.

Что-то мрачен стал нынешним вечером Сивый. Легко, незаметно проверил снаряжение, и не уверена, что Тычок с Гарькой это углядели. Вот уже несколько дней Безрод все чаще отрешался, иной раз подолгу ехал с закрытыми глазами, и казалось – дремлет. Но не спал мой муженек. Готова была поставить на кон собственную голову, что не спал. Слушал.

Наш предводитель добыл птицу, парочку тетеревов. Распотрошил, разделал, зажарил. Перья вместе с жертвенными кусками отнес в чащу, – в подарок Лесному Хозяину, остальное сами употребили.

– Углядел чего?

Он как жевал неторопливо, так и продолжил. И даже головы в мою сторону не повернул. Только хрящи да мелкие косточки громче захрустели.

– В ночь ни на шаг! По нуждам – и спать.

Ох, как мне это не понравилось! Ох, как не понравилось! Неспроста голос Безрода стал ледянее льдистого, а каждое слово отяжелело, ровно придорожный валун! Я не стала выспрашивать, но про себя твердо решила: все, что скрывается в лесу непонятного – мое! Видать, напасти, выпрошенные у богов, по следу катятся, настигают. По мою душу несчастья пожаловали. Ничего так не хотела, как меча в грудь. Я боялась. Себя боялась, боялась души, которая больше не дрожала от ненависти, и даже наоборот…

Не спали только муженек мой да я. Лежала тихонько и ждала. Ну, не станет же он сиднем сидеть целую ночь! Живой, как никак, отойти приспичит. Сивый долго сидел на бревне спиной к огню, потом бесшумно встал, потянулся, ровно кот спросонья, и тенью скользнул в чащу. Вернулся, присел на свое бревно и замер. Склонил голову на грудь, а потом и вовсе повалился за бревно. Скоро я услышала громкий зевок, потом мерное сопение, затем и вовсе храп. Не иначе, облегчился, и телесной легкостью его просто-напросто сморило. А мне, хитроумной, только того и было нужно. Выскользнула из-под волчьих шкур, сшитых в большое одеяло, подхватила перевязь – и нырнула в чащу.

Я стояла в лесной темени, пока глаза не привыкли. Опоясалась, прислушалась – и тенью понеслась в ту сторону, откуда мы пришли. Что-то преследовало нас по пятам, кралось за деревьями, да на глаза не казалось. Не с добром, видать. Да и как можно добро столько времени скрывать, таскать по чащобам? Не растерять бы вовсе.

Во мне чудесным образом уживались воинское чутье и бабье, и теперь оба тащили меня сквозь чащу навстречу неведомой опасности. Я шла сторожко, чтобы и ветка под ногами не шорхнула, но разве что-нибудь углядишь в такой мгле? Только зверье с его нюхом скользит бесшумной тенью в ночном лесу. Сколь долго шла, сама не знала, и, наконец, меж деревьев блеснуло что-то, похожее на костерное пламя. Вся подобралась, прижалась к дереву и долго ловила звуки. Потом сделала шажок, другой, третий… И впрямь костер, у костра ватага не спит, мечей десять, – все напряженные, хмурые. Сна ни в одном глазу, несмотря на позднюю ночь. Время от времени кидают ожидающие взгляды в мою сторону, и… нет бы мне догадаться! Да куда там!

Выходит, не померещилось Безроду. Нутряным чутьем унюхал слежку, все оглядывался, прислушивался, на всякую тень подозрительно зыркал. Ох, недобро глаза ватажников глядят, и вся десятка как на подбор, – в бронях, сухи, поджары.

Не лихие люди, точно. Не бывает лихих людей, столь дружинных по виду. По всему видать, крепко спаяны, по-воински опрятны и молчаливы. Точно дружинные! Только что им делать тут, в лесной чащобе, удаляясь по нашим следам вглубь восточных земель? Я ничего не могла придумать. Вроде нечего делать, – а ведь делали!

Ох, матушка родная, загляделась! Едва голову любопытную не сломала. Не заметила, не услыхала, как сзади зашли. Ветка не хрустнула, травинка не зазвенела. Как обнимала я дерево, так и осталась обнимать. Мои руки свели вместе в обхват и просто распяли на ясене, как распоследнюю дуру. Уперлась щекой в шершавую кору, и думала, что вот-вот обойму толстенное дерево, – так руки мне вытянули. Не видела кто, лишь слышала. Сзади мерно, могуче дышал некто здоровенный, и, словно от зверюги, разило едким потом.

– Думал, тяжелее все будет. – Низкий, грубый голос ощекотал мне ухо. Славный ясень должен был немедленно воспламениться, – так запылали щеки со стыда. Ровно малолетку взяли. – А тут сама в руки прибежала. Чудно!

Чьи-то проворные руки распоясали меня, отобрали меч, отобрали нож, остался, правда, засапожный нож, да вряд ли оставят. Так и вышло. Нашел, сволочь, и отодвинулся. Как ясень огнем не занялся, не знаю. Как сама от крика удержалась, тоже не известно.

Все во мне рвалось и кричало, сил как будто вдесятеро прибыло, но я покорно обнимала ствол, и даже дышала вполраза. Слушала. На слух между нами легло всего два шага. Все равно далековато. Я зашептала какую-то ерунду, и лишь одно различимое слово вставила в середину. Понять, что сказала – не поймет, но интересно станет. Глядишь, и подойдет, а там посмотрим.

Он молчал. Слушал. Ничего не понял из моего бормотания. И лишь когда отчетливо произнесла «золото», замер. Глаз на затылке у меня не было, но отдала бы голову на отрез, что темные дружинные прищурились. Позади меня, как будто ночная тьма сгустилась, напряжение заквасилось просто запредельно. Мой пленитель все же сделал эти несколько шагов, и пахло от него в самом деле ровно от зверя – остро и едко. Чуть нюх не отбило. Встал прямо позади меня, за спиной, а я все носом водила, высчитывала, как далеко стоит. И хоть бы сучок под ногами хрустнул, подсказал! Итого двое – один руки держал, за толстым стволом его не было видно, один за спиной стоял. К тому же впереди, у костра, сидело еще с десяток ватажников. Их мои пленители пока не звали. И то хорошо.

– Больно тихо говоришь, не понять.

Я резко бросила голову назад, метя в лицо, и если совсем повезет – в нос. Попала! Что-то с противным хрустом смялось под моим затылком. Сломала вражий нос и выбила зубы. Наверное, давится собственными зубами, хочет скрипеть от злобы, а нечем! Кушай, не обляпайся! Что было сил, уперлась щекой в дерево, лягнула ногой назад, а руки потянула на себя. Сзади охнули, – видать, крепко заехала по мослам пяткой. Руки мало не оторвала, чуть жилы не вытянула, кости заскрипели. Однако, зря старалась – тот, что за руки держал, сам отпустил, решил бить. Едва он показался из-за ствола, ударила головой в лицо. Успел отвернуться, сволота! Впрочем, стоит ли удивляться? Не юнцы сопливые вторую седмицу по пятам идут, носа не кажут. Резко прянул в сторону и пристроил кулак мне под самый глаз. Отшвырнуло на несколько шагов, даже вдохнуть лишний раз не успела. Темно кругом, хоть глаз выколи, впрочем, не для меня – перед глазами так и плясали звездочки. Этот, второй, зашарил рукой впереди себя, хотел сграбастать и к своим отвести. Я оказалась ближе, чем он ожидал, мой следопыт споткнулся и повалился сверху. Не ожидал, засучил перед собой руками. Спихивая противника, на его поясе нащупала нож. Он что-то почувствовал, на мгновение замер и лишь коротко охнул, когда я всадила клинок в межреберье, как раз между ремнями кожаной брони. Закричать не смог, – от подобных ножей не кричат, уж сама не знаю, как на вдохе поймала, – повезло. Быстро откатила с себя мертвое тело, подобралась и рванула прочь.

И вот тут-то сзади завыли. Первый, что без зубов остался, голос обнаружил. Закричал так, – думала, небеса разверзнутся. Через мгновение тишина слетела напрочь от громких мужских голосов. Бежала, не разбирая дороги. Что-то стучало мне в ноги, но я неслась в чащу, ровно лосиха, не обращая внимания на досадную мелочь. Только треск по всему лесу стоял. Как не споткнулась, ума не приложу! А когда снова начала соображать, поняла, что едва не падаю от усталости. Понемногу перед глазами улеглось красное марево, я успокоилась, взяла себя в руки. Одно непонятно – что бежать мешает, в ноги бьется, шаг сбивает? Остановилась перевести дух, подняла руки к лицу, а это мой меч! Безродов подарок намотался на руку перевязью. Так на руке и болтался, пока сквозь чащобу неслась. Видать, пока валялась на земле, сгребла ремень пальцами, и сама не заметила. Намертво в кулаке зажала, даже пальцы онемели. Не захотел бросить меня мужнин дар, не покинул одну-одинешеньку лихим людям на съедение.

Вот и догнали меня напасти, которые так страстно вымаливала у богов! Впрочем, и сама хороша. Один уже отпустил дух, второй, останется жить, но в ненастье попомнит меня дурным словом, когда заноет поломанный нос. Помаленьку уходили растерянность и озноб, – на их место заступала жаркая злость. Я подхватила меч, обнажила лезвие и тенью скользнула назад, – туда, где по моим следам неслись ватажники в воинском снаряжении. Окрестила их темными дружинными. Для чего следом крались две седмицы? А вот и поглядим!

Бесшумно скользила назад, думала затеять бой и погибнуть в той сече смертью храбрых. Да-а-а… полезла курица на ястреба. Все мышкой-норышкой себя считала, однако нашелся на меня, мышку, кот, мягкие подушечки. Темный дружинный выскочил из-за ствола прямо на меня, да так беззвучно и неожиданно, что я хотела просто пройти сквозь него.