В кромешной тьме его безошибочно нашел сторожевой дружинный, потряс за плечо. Сивый мгновенно проснулся, открыл глаза.

– Пора, – шепнул боец и растворился во тьме амбара.

Безрод встал, несколько раз присел, разгоняя кровь по членам, запалил маслянку, а от нее светоч. Разбудил Моряя. Моряй – Пряма. Кто-то от возни проснулся сам. Невзрачный млеч открыл глаза, едва скудный свет обласкал закрытые веки. Остающихся будить не хотели – тем поутру на стену – да сами проснулись, и скоро амбар глухо гудел. Справу с оружием местополагали на спину, так, чтобы не мешала, и ходили ровно горбуны – топорщится за спиной пузырь, полный воздуха, а в нем оружие. Перегуж и Долгач ходили меж воями, помогали, подсказывали, ровно отцы, собирающие сыновей в поход. Скатку с одеждой прилаживали кто куда, в основном на поясницу, но были и такие, кто привязывал скат с одеждой к ноге, оплетая ремнями бедро. Безрод попрыгал. Не звенит, не дребезжит, не ерзает. Справа сидит плотно, в сторону не сползет, плыть не помешает, а дадут боги – поможет пузырь с воздухом. Ну, вот вроде и все. Вои стояли мрачные, насупленные. Ждали.

– Пошли. – Сивый первым вышел из амбара, накинув на плечи верховку. По одному дружинные уходили следом.

Под дубом на дворе уже стояли сам Отвада, парни из дружинной избы и овина полностью собранные. Рядом с князем – ворожцы и между ними – ослепительно белый жертвенный бык. У Безрода глаза на лоб полезли. Стоит старый Стюжень, и вроде все как обычно, да только бугрит спину верховного воинская справа, а на пояснице топорщится скатка. Ворожец подмигнул, дескать, не ожидал, сопливый? Рот закрой, душа вылетит, не поймаешь! Сивый покачал головой, ухмыльнулся. Воевать старый, собрался, не захотел сидеть в городе. Рассудил, что и в лесу ворожец пригодится. Что ж, правильно рассудил. Где война, там и раны, где раны, там и ворожец. А если понадобится – рядом встанет, и только успевай пригибаться, когда огромный меч над головой засвистит.

Князь подошел к Безроду и произнес во всеуслышание.

– Призываю сень богов на голову вождя! – Отвада обнажил меч и положил лезвие на макушку Безрода. – Этот человек возглавит поход, этого человека дружинные поставили над собой, он достоин стать предводителем и принять, Ратник, твое благословение!

Налетевший порыв холодного ветра взъерошил волосы Безрода. Ратник услышал призыв.

– Кто из твоих воев уйдет последним?

Сивый повернулся к Гремляшу, кивнул. Парень вышел на середину.

– Этот воин станет последним, Отвада-князь.

Князь и Гремляш вместе отошли к дубу. Гремляш изготовил нож. Князь поднял к небу меч, пошептался с богами и одним ударом поразил быка в самое сердце. Вои напряглись, не случиться бы промашке. Не успел бык пасть на колени, как Гремляш опрокинул жертвенное животное на бок, молниеносно рассек горло, разрезал шею, выудил горловину и завязал узлом. Тот, кто уйдет последним, перевязал горло быка, так же, как закроет за собой дорогу злосчастью. Теперь из желудка животного ничто не выльется и не осквернит жертвенную кровь. И пусть так же гладко истечет поход, и удача стоит за спинами воев. Гремляш встал, весь перепачканный кровью, и ворожцы подали ему чашу с медом. Он не станет отирать с рук жертвенную кровь, даже если не удастся уйти этой ночью. Озорница возьмет ее сама. Парень осушил чашу и выметнул последние капли небу.

Отроки принесли чары со снадобьем, над которым Стюжень и остальные колдовали целое лето. Оно согреет, пока будут плыть. Ох, и крепок мед! Безрод, как водится, отдал последние капли небесам, оглядел воев, князя, ворожцов. Отвада кивнул. Пора.

Со стены сбегали вниз две веревки. Сивый сбросил верховку, сапоги, не оборачиваясь, взлетел на стену, обхватил руками веревки и, коротко выдохнув, медленно заскользил вниз. Вои дышать забыли, ни звука не издали. Не слышали даже плеска воды, так бесшумно Безрод ушел в реку. В этом месте Озорница особо широка. На том берегу все пребывало в спокойствии и ночном умиротворении. Ночь темна, на черной скале не видно черную тень. Выждали какое-то время, и второй взошел на стену…

Река задышала сыростью, заплескалась волнами в самые босые пятки. Сивый посмотрел под ноги. Еще полроста. Медленно ушел в воду сначала по щиколотки, потом по колени, потом по грудь, отпустил веревку и без всплеска ушел под воду с головой. Озорница помогала, подталкивала течением. Плыть тяжеловато, да можно. Холодная вода покалывает, ей противостоит ворожское снадобье, в жилах буянит, и не поймешь то ли зябко, то ли жарко. Снаружи студит, внутри жар кружит. Безрод оглянулся. Вроде тихо. Своим шепотом Озорница перебивает все звуки. На вражьем берегу горят редкие огни, сторожевые, должно быть, никто не кричит, тревогу не бьют. Не спеша, поплыл дальше. Еще на заставе плавал в полной справе, дело привычное. Тянет, конечно, но лишь бы тело не подвело за эти дни битое-перебитое.

Сторожище медленно «уходил» назад, скоро второй должен уйти со стены. Сколько воев затемно уйти успеет? Хорошо бы все. Безрод плыл, не спеша, берег силы. Скоро водопад. В море надлежит выплыть подальше от пристани, обойти ладьи оттниров и тихонько идти вдоль берега до самого святилища. Безрод там не бывал, но Стюжень рассказал все. Пересечь придется всю губу, и надо ж было такому случиться – Озорница падала в море слева от губы, а не справа! А старое святилище лежит как раз на востоке, по правую руку. Безрод плыл, по-собачьи. Нельзя саженками плыть, услышат. Говорили, есть много невиданных земель на белом свете – далеко на западе, сразу за горами, лежит море-окиян. Далеко на полдень лежат дивные княжества, где живут чудные народы. На полночь, сразу за островами оттниров, лежит студеная земля, что раскинулась широко-широко, так же широко, как земли боянов, млечей и соловеев. Все ведь хочется увидеть, везде след свой оставить. На восток, сразу за боянскими землями идут земли млечей, далее – земли соловеев. А еще дальше – княжество володеев. Через три реки, через три гряды гор лежит страна понежеев, бочок им подпирают о ки, а в море-окиян на востоке обрываются земли былинеев. Что там дальше – всякий купец врет по-своему.

До водопада уже недалеко. Справа сидит ладно, пригнана, как положено, не ерзает, не ездит. Сколько проплыл, столько и до водопада осталось. Еще не зябко, холодит студеная вода руки-ноги, но до нутра еще не добралась. Дадут боги, только под самый конец пути доберется.

Близок водопад, уже слышно шум. Лишь бы у полуночников не нашлось охотников до ночного купания в водопаде. Есть и такие ухари. То-то смеху будет, когда им на голову человек рухнет. Знать бы еще, кто последним посмеется – нож под рукой, достать легче легкого. Безрод ухмыльнулся. Плыл размеренно, неспешно отгребал от себя воду, будто лягушка.

Ладьи полуночники, наверное, в губу завели. Заняли и купеческую пристань, и боевую. Если все ладьи сосчитать, можно узнать, сколько всего оттниров. Все же полегче будет воевать, когда знаешь, сколько их осталось.

Шум впереди нарастал. Озорница понеслась к устью стремительно. Безрод все силы положил на то, чтобы не дать себя закружить-завертеть, а про то, как стрелой влетел в створ между скалами, да выпорхнул в простор, будто камень из пращи – лишь песни складывать. И все бы ничего, только ногу распорол о камень, что торчал на самом дне. Ощутил резкую боль, словно мечом полоснули. Наверное, водяной на что-то обозлился, взял то, что ему причитается. Ох, теперь стужа гораздо скорее заберется в тело! И ладно, лишь бы остальных водяной не тронул, ведь получил старик жертвенную кровь. Откуда сделался уверен, что все вои до последнего минуют водопад без сучка без задоринки, пройдут горловину, чисто горячий нож кусок масла? Ровно в голову кто-то вложил уверенность.

Безрод поплыл прочь от водопада, намереваясь пересечь губу по косой. Пересечь губу по косой, значило пройти мимо ладей, тут уж чем тише – тем целее. Плыл мимо полуночных ладей, вереницей вставших на пристани, и считал их про себя. Где-то на берегу переговаривались дозорные, жгли костры, грелись. Если бы в спину не дышали остальные, увел бы лодку. Но нельзя. Спохватятся оттниры не вовремя, разуют глаза, забьют тревогу. С берега не видно, что в море делается, и тем паче не слышно, а все равно держи ухо востро. Полуночник большую часть жизни отдает морю и на слух отобьет шум отливной волны от приливной. Кому выкажет море благосклонность? Волна шумит, берег лижет, глядишь, за ладьями не заметят. На самих ладьях тоже охрана, на носу и у кормила. Безрод, поил Морского Хозяина горячей кровью, и просил за остальных. Лишь бы дал до берега невредимыми доплыть.

Стужа в ногу вошла, сковала, будто веревками опутала. Безрод выплыл из губы в открытое море. По берегу тоже костры горят, и с десяток ладей в чистом море стоит. Оттниры никогда не заведут все ладьи в залив. Тридевять ладей насчитал. Немало. Не менее полутора тысяч оттниров высадились на боянский берег.

Ладьи остались за спиной, а Безрод все плыл вдоль берега. Скоро и костры кончились. Завиднелся первый мысок, а перед вторым и будет старое святилище. Справа будто вдвое отяжелела, а ведь плыть еще столько же. Стужа забиралась все глубже и глубже, стала одолевать солнечное снадобье. Тут сам не зевай, греби усерднее. Безрод перешел с лягушачьего плавания на привычное, большими саженями – лицо в воде, воздух забирается через два взмаха на третий. В такой темени, без луны, далеко от берега одинокого пловца никто не заметит. Кровь побежала быстрее, но тело уже окоченело.

Безрод плыл бездумно. Если открыться для раздумий, единственной мыслью станет чудовищный холод, хватающий за сердце. Рассеченная нога давно окоченела, Сивый даже не знал, на месте ли она вообще. Руки ходят, будто весла, лицо горит, губы, наверное, посинели. Ничего нет вокруг, ни земли, ни моря, есть лишь кусок льда внутри.

От соленой воды слезились глаза, но и такими Сивый приметил скалу, вставшую по правую руку. Что-то еще более темное, чем ночная мгла, выросло на пути и застило небо. И даже если бы не увидел скалу, все равно повернул к берегу. Сил больше не осталось.

Море помогло, подтолкнуло в спину. Безрод коснулся земли и застонал. Не получается встать, руки подламываются. Грач где-то здесь, глядит из лесу, но не выйдет, пока не уверится, что свои. Выполз на берег и долго лежал недвижим, ровно безрукий-безногий. Захочешь руку поднять – не поднимется, будто отлежал. Шею схватывает, словно кто-то сомкнул на загривке пальцы, которыми только подковы щелкать. Как подумал о том, на какие труды предстоит себя ломать, стало тошно, чуть концы не отдал. Кое-как перевернулся на грудь, кое-как подогнул ноги и встал на колени. Замутило. А как отдышался, встал с колен. Сделал шаг и остановился. Будто забыл, как шагать. Раненой ноги, словно вовсе нет. Сама не идет – волочится за здоровой.

– Вот и встал. И шаг сделал, – прошептал Безрод. Даже губы не слушались, все лицо судорога искорежила. Посмотреть бы на себя в зерцало. Наверное, губы синие, шрамы сине-белые, сам бледен, чисто утопленник!

Сивый сделал еще один шаг. Покачнулся, едва не упал. Еще шаг. Приноровился. Пошло дело. Стужа добралась-таки до самого нутра, зубами застучал. Так зачастил, что самому не остановить. Обманул костлявую. Старуха пришла, когда уже на берег выбрался. Безрод заставил себя улыбнуться. Пусть видит улыбку на губах и знает, что сегодня не ее ночь. Давеча, подумал-подумал да и сунул лик Ратника в скатку. Пусть лежит, хранит. Сохранил.

Хорошо берег пологий, будь немного круче, не взобрался бы. Шел, приволакивая ногу, руками разгонял кровь по телу. Вот и лес. Теперь, когда встал, навалилась бесконечная усталость. Безрод сжимал пальцы в кулаки, возвращая рукам чувствительность, но получалось плохо. Вошел в первые деревья, ступил в снег и привалился к сосне. Вытащил нож, неловко полоснул по завязкам. Веревка лопнула, скатку перекосило. Разрезал вторую веревку, третью, четвертую. Скатка с одеждой отвалилась на снег, а Безрод обессилел, будто дерево срубил. Руки ходуном ходили. Скатка с оружием легче пошла. На Грача надеяться нечего. Может быть, лежит Грач на берегу Озорницы, утыканный стрелами, ровно еж. Скоро парни приходить начнут. Их нужно отогревать, и сделать это больше некому. Безрод ухватил оба мешка неверными руками и потащил вглубь. Недалеко нашел каменную грядку, расположился там. Неловок стал, руки трясутся, зубы стучат, ноги подгибаются… Видел бы теперь город своего поединщика, то-то смеху было бы!

Сивый втащил скатки за гряду, и неловко распорол. Все равно, свое отслужили. Размотал скатку с одеждой, расстелил полушубок и выудил из рукавов сапоги. Из одного сапога достал шапку и огниво, из другого – рукавицы и лик Ратника. Оглянулся назад. Сколько времени прошло? Не подходит ли следующий? Успеть бы!

Первым делом снял мокрое и надел сухое, влез в сапоги. С рукавов и подола полушубка нарезал длинношерстной овчины (как увидел у лучных дел мастера полушубок с длинной шерстью, клещом вцепился – продай!), из рукавиц вытряхнул бересты и тряскими руками расчистил место. Насобирал веток. Положил на землю шерсть, поднес огниво, и чуть не рассмеялся. Даже стараться не нужно. Руки так трясутся, лишь поднеси кремень к кресалу – искра сама появится. Будешь сыт, здоров, не всякий раз такое повторишь. Смех один. Чуть подправил, и запалила искра шерсть. Сивый подбросил еще шерсти, сверху приложил берестой, а из рукавицы лучин достал. Занялся костерок, и только у огня Безрод понял, как устал. Смертельно устал и замерз. Не будь сам холоден, как лед – без сомнений отдал бы концы. Поодаль сухо треснула ветка. Безрод вскинул голову, прищурился. Неужели видение? Глаза играют дурную шутку, тьма балует? Не-ет, Костлявая, стоит поодаль в дерюжном ветхом клобуке, бесплотно таращится, ничего не разглядеть, только белесое пятно парит на высоте человеческого лица. Уходя, безносая обернулась, и Сивый, проморгавшись, увидел страшные, пустые глазницы.

Подбросил в костерок лучин, потом веток и заставил себя встать. Достал топор и с повалки – рухнувшей сосны, неловко нарубил сучьев. Бросил в огонь, и костерок превратился в костер. Сивый отогрел руки и нарубил сучьев побольше. Наверное, боги не придумали ничего более благостного, чем огонь и солнце. И стужу сотворили только для того, чтобы пламя огня стало жарче. Иногда Безроду казалось, будто прозревает замысел богов, но один день сменялся другим, и Сивый сам себе ухмылялся. Чуть в костер не влез, казалось – лижет огонь руки, но как-то вяло. Не кусает. Безрод надел полушубок, натянул шапку до самых глаз, влез в рукавицы и чуть не помер от блаженства. Не мешкая, взял топор и обрубил с повалки все, что мог. Жарко взметнулось пламя. Сивый оглянулся на костер и поспешил на берег. Как там верховный поплывет? Хоть и здоров, ровно бык, а все же старик.

Безрод потерял счет времени. Уже сиял сквозь прорехи облаков Синий Глаз, но берег оставался пуст. Нутро холодом обдало, неужели не доплыли? А может быть, просто отпустили подальше? Дескать, мало ли что может случиться, пусть у первого будет времени побольше. Безрод прошелся вдоль берега. Ничего и никого. Вернулся, доложил сучьев. Приколченожил обратно на берег. С холодной угрюмостью вглядывался в седину волн. Ничего и никого. Неужели полуночники что-то разглядели? Неужели перехватили, переловили, точно глупую рыбешку? Сивый, хромая, мерил шагами берег, всматривался вдаль. Даже представить себе больно, как парней прямо из моря ссаживают в лодки, будто раненых тюленей.

Как будто всхлип. Словно кто-то хлюпнул носом, глотнув морской воды. Сивый торопливо, стиснув зубы, похромал к берегу. Точно так! Еле слышно кто-то возился в самом бережку, там, где волны исходили белым ажуром. Лег почти без памяти, из последних сил. Их не осталось даже на то, чтобы выползти на берег. Безрод узнал его. Тот серый, невзрачный млеч, чья неприметная сноровка так о многом говорит знающему человеку. Усмехнулся, вынул из-за пазухи веревку, намотал на свое запястье, потом на запястье млеча – сжать пальцы и тем паче удержать в них такой волок вышло бы теперь не под силу – и потащил в лес. Млеч мычал, утробно кашлял, наверное, содрал о гальку и мерзлую землю весь живот, да ладно. Мычит, больно – значит, жив. Пока тащил и сам разогрелся. У костра распорол завязки и снял снаряжение. Совлек с млеча мокрое, торопливо вдел в сухое и подсадил к костру. Подбросил сучьев. Недалеко нашел упавшую березку – не толстую, рубить недолго – и распустил на дрова. Когда вернулся, млеч уже глядел кругом одним глазом и разевал рот, глотая горячий воздух. Встанет. И даже от простуды не сляжет. Сивый угрюмо покосился на млеча. Самому больше всего хочется упасть около костра и забыться, и лишь поворачиваться к огню то одним боком, то другим. А еще боги наряду с огнем придумали сон, а чтобы он стал слаще, сотворили великую усталость. Безрод угрюмо покосился в небеса, прикрытые рваным облачным покровом. Как будто второй раз кряду промыслил великую истину богов, словно за спиной стоял, пока они творили.

Вои, что полегче, уйдут первыми. Окажись на месте млеча, например, тот же Рядяша – оба легли бы на берегу. Безрод жилы надорвал бы, втаскивая в лес неподъемную тушу. Здоровяки пойдут последними – Моряй, Рядяша, братья Неслухи и еще трое-четверо. Последним из них Гремляш.

Безрод подкинул в костер дров и похромал обратно на берег. Долго ничего не было видно и слышно, кроме белой пены и шелеста волн, и, наконец, кто-то захлопал по воде. Третий встал на четвереньки и, падая с рук на гальку, побрел на берег. Выполз из воды, и силы его оставили. Перевернулся на спину, мутными глазами взглянул вверх, прошептал:

– Вот и я, воевода.

Люб. Сивый убрал с лица улыбку и молча кивнул. Молодец отдышался и перевернулся на живот, как сделал это Безрод немногим ранее, подтянул колени к груди и встал, сначала на одно колено, потом и вовсе с колен. Сивый подпер его плечом и довел храброго парнишку до костра. Млеч уже мало-мальски отогрелся, непослушными руками разбирал справу. Первым делом достал небольшой топор. Безрод бросил последние дрова в огонь и присел над Любом. Совлек мокрое, выгреб горячей золы, рассыпал на холодное тело. Люб аж застонал. Ясное дело больно, когда тепло гонит стужу, тело кричит и плачет. Сивый тонко присыпал отчаюгу теплой золой, а стук зубов парнишки, наверное, распугал всю живность в округе.

– Терпи, ухарь. – Сивый будто колыбельную напевал. – Скоро горячо станет, разбежится кровь по жилам, и нарекут Любу имя Лют. Дескать, парень так яро дрался с Костлявой, что новое имя придется очень кстати.

Чтобы Костлявая, не к ночи помянутая, не схватила походников ледяными пальцами и не утащила в свои чертоги, кому-то пришлось гореть самому, будто костер. Интересно кому? Безрод усмехнулся. Не из огнива родился этот лесной костер – прямиком из души. Но за все платишь, и сколько новых седых волос прибавится наутро?

Люб кивал, закрыв глаза, и трясся всем телом. Не выпустил крик наружу – тот вышел со злыми слезами. Каждый из парней прыгнул бы выше головы, если бы знал, что следом другие идут. Млеч и Люб остались целы, не разбили ноги в водопаде. Должно быть, хватило с водяного его крови. Сивый стряхнул с парня золу, помог облачиться в сухое, закутал в подбитую волком верховку и оставил отогреваться.

Глаза смыкались, а в сапог набежало изрядно кровищи. Так устал, что улегся бы на берегу и вон душа. Умылся морской водой, хоть немного сон разогнать и увидел четвертого. Щелк. Бредет по колено в воде, выступает из тьмы и воды, чисто порождение морских глубин. Не доходя до берега, рухнул лицом в волны и снова поднялся. Никому даром этот заплыв не пройдет. У кого седины не было – обзаведется, у кого была – станет еще богаче. Щелк на четвереньках выполз на гальку, тяжело поднялся, его закачало.

– Я приплыл, Безрод.

Голос дрожит, руки плетьми висят, ноги подгибаются. Шатаясь, будто пьяный, пошел сам. Безрод лишь плечо подставил, так вместе до костра и дошли. Мутным глазом Щелк поискал Грача, не нашел, и с вопросом посмотрел на Безрода. Сивый пожал плечами. Нет Грача. Может быть, сгинул, может, лежит где-то в лесу, остывает, может быть, в плен попал. Млеч принес дров, подкормил огонь, помог одеть Щелка в сухое. Заерзал Люб. Отогрелся худо-бедно.

Этой ночью из морских волн Безрод принял еще двадцать пять воев. Последний приплыл с бледной зарей на востоке и с вестью о том, что этой ночью больше никого не будет. Некоторые сами добрели до костра, и, хвала богам, доплыли все. С последним воем, Безрод скинул сапог, задрал штанину и закачался. Невзрачный млеч подпер крепким плечом, не дал завалиться набок. Распоротая лодыжка опухла. Крови натекло столько, что хватило бы затушить небольшой костерок. Млеч быстро достал иглу – у него меньше всех дрожали руки – сшивные сухожилия и попросил у богов твердости. Меда не было, и Сивый крепко закусил сухую деревяшку…

Проснулся на следующий день близко к полудню. Весело трещал костер, парни отсыпались. Скосил глаза. Веки распухли, еле белый свет видать. Трое несут охрану, один в камнях на берегу, двое в лесу. Ничего, успеют выспаться. К ночи, когда нанесут волны забот, сна не должно быть ни в одном глазу. О, боги, как же тепло! Пляшет огонь, трещат поленья.

– Я пришел из ниоткуда, – прошептал Безрод, приподнимаясь на руках. – В никуда же и уйду. Странник мрачный безымянный, к счастью своему бреду.

Ногу стегнуло острой болью, едва попытался встать. В шаге от себя, только руку протяни нашел кем-то предусмотрительно срезанный костыль. Оперся на длинную дровину и кое-как поднялся. Наступил на порванную ногу, прислушался к себе и равнодушно кивнул. Затянется. Млеч сшивал. Не отрок сопливый, уже сединой блещет, должно быть все сделал, как следует. И рану свел, и золой присыпал. Никогда еще Безрод людей не водил, а вот повел – и ничего. Ни радости, ни печали. Повел и повел. Может, так и должно быть? Слишком горячий не годится в воеводы, слишком холодный тоже. Сложная штука жизнь.

Сивый доковылял до берега. В прибрежных камнях упрямо сражался со сном Щелк. Зубы сцепил, лицо мокрое, наверное, морской водой сон прогонял, но все равно глаза сами собой закрываются.

– Полно. Спать иди. Сам постою. – Безрод взглянул мимо Щелка, туда, где море целовало небо. Оба стыдливо прикрылись от любопытных глаз полотнищем тумана. Со Щелка мигом сон слетел. Воин сузил глаза и уставился на Безрода, будто что-то искал.

– Ну, чего уставился? – буркнул Безрод. – Я не девка, чтобы на меня пялиться.

Щелк усмехнулся. Сивый, сивый, ни урод, ни красивый… Не стыдно ходить за таким воеводой. Жаль только, глаза пусты и холодны. Спокойно принял парней из моря, обогрел, и лишь тот, кто сам проплыл до старого святилища, знает, как тяжело пришлось вчера первому. А сам воевода чьим теплом обогрет? Или на самом деле внутри у Безрода булатный остов, который не ломается, лишь гнется под ветром? У самого до сих пор руки-ноги трясутся, а Сивый, хоть и ранен, не трясется и не дрожит. Эх, люди, люди!

– Это верно, лучше на девок смотреть. – Щелк улыбнулся. – Хоть уснешь спокойно.

Безрод ухмыльнулся, кивнул себе за спину. Дескать, иди, отсыпайся, дадут боги, приснится что-нибудь доброе.

Ближе к полудню сменил дозорных в лесу. К вечеру все станут, будто огурчики, один к одному, румяные с мороза. Только седины у кого-то прибавится. Через три дня уже должен ходить. Безрод встал и прошелся по берегу. Одно слово «прошелся» – проковылял. Не стать бы обузой. Как с такой ногой по лесу побежишь? Иное дело, что оттниры в лес и не сунутся, но нужно быть готовым ко всему. Может быть, полуночники озвереют и полезут в чащу. Всякое возможно.

Вои облепили костры, не просыпаясь, поворачивались то одним боком, то другим. И даже не спали, а просто блуждали в забытьи. Как если бы вековечная усталость, которую люди с начал времен сбрасывали в море, вползла в члены, и стонешь от непомерной тяжести и кривишься спросонок и губы кусаешь до крови. Безрод нашел у костра невзрачного, серого млеча – усмехнулся, так и ходит безымянным – разбудил.

– Звать-то как?

– Зови Круг. – Глаза глубоко запали, изошли синяками. Исхудал, измучен, только взгляд остался цепким, колючим. Моргает Круг, сон сгоняет.

– На промысел собирайся. Парни подойдут, тут бы горячего в зубы.

Млеч улыбнулся. Даже мысль о горячем жарком возвращает к жизни. Как ни устал, слюна потекла.

– Добуду. – Млеч устало разлыбился, подхватил справу и исчез в лесу.

Безрод следом еще двоих отрядил за добычей. Мяса нужно много, и среди благостных только одна черная дума не давала покоя. Где Грач?

Сивый без устали расхаживал ногу. Не хватало только обузой стать. Чтобы таскать безногого, нужны двое, четыре сильные руки будут от дела оторваны. Ближе к ночи, уже в сумерках, размотал повязку, отодрал от раны, и пересыпал золой огалища. Растет огалище-трава и зимой и летом, будто елка, одним цветом. Имеет чудодейственную силу. Пока не стемнело, ползал на коленях, искал огалище под снегом. Нашел. Через три дня нужно обеими ногами крепко стоять на земле, поэтому плюнул на запрет Стюженя и ворожил на закате. Никогда не задавался вопросом, почему выходит. Выходит и все тут, хоть никто не учил. Как пошел однажды, малолеткой сопливым, так и ворожить начал – все в свое время. Разбудил смену и со свежей повязкой уснул у первого костра, который сам и запалил. Вои переглянулись. Даже лишним словом не перекинется с парнями. Все один да один. Сначала не приняли, а теперь сам не идет. Так по сей день и тянется, а как разбить эту стену, как засыпать пропасть, никто не знает. Сивый свою жизнь за них отдаст, а их жизни не примет. Чужим пришел, чужим и уйдет.

К Девичьей Звезде Безрод уже встал. Никто не будил. Но как будто в бок пихнули. Запах жареной оленины разносился по лесу, словно наколдованный, как бы полуночники не сбежались на аппетитный мясной дух, этим волкам только унюхать…

– Уже будить хотели! – весело крикнул млеч. – Прими должное.

Круг, добытчик оленя, протянул Безроду мясо, жаренное на дубовом вертеле. Сивый встал и принял оленину стоя.

– Жаль, пить нечего, кроме талой воды!

Безрод усмехнулся. Последнее время слишком часто стал ухмыляться, того и гляди, лицо окривеет. Сивый благодарно кивнул, вынул нож, отрезал кус мяса, бросил в небо – доля Ратника. Отрезал еще кусок, бросил за спину, в лес – почтение Лесному Хозяину. Потом костями вернут оленя, земле отдадут. Отрезал третий кусок и поглядел на Люба. Люб, самый младший, подошел к Безроду и принял оленину из рук воеводы. Сивый закусил губу, выглянул на парней исподлобья. Вот и очертил круг мирозданья, небо – Ратник, Люб – человек, все остальное – посредине круга, между небом и землей.

Ели, перешучиваясь, топили снег в ладонях, перебрасывались едкими словами. В словесные игрища пытались втянуть и Безрода. Сивый ел молча, на удачные шутки посмеивался, но молчал, пока Щелк не прошелся по нему самому.

– Всякий свое слово вставил, да не всякий молчит красиво. Я слыхал, старики говорят, дескать, молчи – за умного сойдешь. О чем молчишь, воевода? – и хитро покосился на Безрода.

– О тебе, зубоскал. Остер ты на язык, вот только… – Безрод, усмехаясь, взглянул на Щелка и замер над мясом.

– Что, что? – Парни едва с мест не вскочили.

– Вот только не облизывайся после еды. Порежешься!

Ночной лес грянул ладным мужским хохотом, и тьма как будто отступила, стало светлее и радостнее. Как и не было смертельно опасного заплыва. Должно быть, Лесной Хозяин за деревом стоит, от смеха надрывается. Может быть, и сам Ратник с небес улыбнулся.

Те двое, что ушли следом за млечем, птицы набили. Развешенные на деревьях, тушки висели-покачивались. Мясо есть, можно приплывающих отогревать. Скоро выкатится Синий Глаз. Жарко пламенели костры, вои приготовили все: горячую золу, расчистили место для лежки, на всякий случай изготовили иглы и сухожилия.

Для Безрода и дружинных время потянулось мучительно медленно. Несколько человек несли стражу в лесу, несколько человек хлопотали с мясом, держа оленину на подходе, несколько человек стояли на берегу, высматривая море. Уже сходили под покровом леса к полуночнику. Далеко враг сидит, не увидит, не услышит.

– Плывет кто-то.

Востроглазый Прищур углядел человека в волнах. Просительно взглянул на Безрода, и тот кивнул. Прищур, скинув сапоги, разбежался и стрелой метнулся в море. Подплыл к темному пятну на волнах и повлек обессилевшего человека к берегу. Там сразу несколько пар рук, мигом сорвав скатки, извлекли походника из мокрых одежд и молнией унесли к костру на горячие камни, под теплую золу. Поглядывали на Безрода с удивлением и восхищением. Пока все на месте, потерь нет. Дружину для вылазки Сивый отобрал безошибочно.

Жаль меда, нет. Не помешал бы. Однако мясо, зола и горячие камни тоже неплохи для замерзших пловцов. Отпустил их Морской Хозяин, подарил жизнь.

Безрод каждого встретил на берегу, каждому заглянул в глаза, каждому сказал доброе слово. Иные не смогли ответить – язык отнялся, иные сами на берег вышли. Каждому свое. Кому плыть дальше всех, кому стрелять. Те, что приплыли во вторую ночь, рассказали, будто насели утром полуночники, будто озверели. Не иначе, кто-то помер. Обозлились до предела. Уж не Брюнсдюр ли концы отдал? Не его ли оплакивают оттниры? А если не он, чего пеной изошли? Или опасность почуяли, как звери?

Еще две ночи подходила дружина, и пока шла, Сивый гляделся кругом чернее тучи, как там старый ворожец? А с восходом Девичьей Звезды в последнюю ночь вдруг улеглось в душе, ровно еж колючки пригладил. Безрод успокоился и даже усмехнулся. Понял, что увидит на волнах. Старик пойдет предпоследним, а уж как на берег сойдет – животы у парней не лопнули бы от смеха!

Несколько человек отходили особенно тяжело. Незажившие раны проснулись в море, огрызнулись, укусили. Но стоило Безроду посмотреть храбрецам в глаза, понял самое главное – выкарабкаются. Не для того плыли по студеному морю, чтобы на берегу душу отдать. Глаза горят, будто кострищное пламя. Если в глазах есть огонь, там и кровь займется, согреется. Ничего им не сказал, просто кивнул.

А Рядяша только отряхнулся на берегу, да подмигнул устало. До сердца, сквозь телесную мощь стужа не достала. Огромный и мокрый, будто медведь, Рядяша на карачках выполз из воды, поднялся на ноги и фыркнул. Дескать, вода в море слишком соленая и невкусная, то ли дело давешний мед! Вои только улыбнулись. Можно представить, как станут хохотать, когда Стюжень встанет на берег!

А когда Прищур углядел в море что-то совсем неожиданное, и с немым вопросом в глазах обратился к Безроду, Сивый спрятал улыбку в бороду. Смейтесь, смейтесь, только животы берегите. Не лопнули бы. Плывет… лодка, а в ней… Стюжень и Гремляш, гребут мерно, размеренно, в темноте зубы белеют, это было видно всем. Важные, ровно богатые купцы, ворожец и Гремляш сошли на берег. Едва не смеются, будто мальчишки. Только шасть из-под княжьего ока за стену… и будто подменили обоих. Чисто сорванцы, нарвавшие в запретном саду спелых яблок.

– Рты позакрывайте. Душа вылетит, не поймаешь, – смеясь, буркнул Стюжень, едва сошел на берег.

– И счастье зубами не ухватишь, – ответил Безрод, и старик сгреб воеводу в охапку.

Стюжень и Гремляш пошли след в след. Рассудили, что ворожец нужен живой и не мерзлый, может кому-то помочь нужно. Стюжень подождал Гремляша, и озорники стянули у полуночников лодку. Подплыли незаметно к ладьям, которые стояли в открытом море, подождали, послушали да и перерезали веревку. Прикрываясь лодкой, тихонько поплыли вперед. И пока далеко от берега не отвели, не влезали. Мол, всякое бывает, сама отвязалась и плывет бесхозная в открытое море, уносит ее вдоль берега поперек волн. Морскому Хозяину сказали, что на доброе дело взяли, жаль, ответа не услышали. Должно быть, смеялся Морской Хозяин. О, да, бесхозная лодка, плывущая против волн, это очень смешно. Когда отошли от ладей достаточно, влезли в лодку. Пока гребли, отогрелись. Верховный попал из огня да в полымя – сразу мерзлых начал пользовать, чем-то поил. Старик взял с собой сушеных трав, а Гремляш чарку. Мерзлые пошли на поправку. Не просто встанут на ноги, но и мечи возьмут.

Меда не было и с куском оленины – даром Лесного Хозяина, Безрод встал у костра. Благодарил Ратника за удачный исход из города, благодарил Отца-солнце за огонь, благодарил Лесного Хозяина, вспомнил каждого из богов, никого не забыл. Люб, как и раньше, принял мясо из рук воеводы, и круг замкнулся.

Ногу Безрода Стюжень осмотрел сразу после еды. Покачал головой:

– Где кровь оставил?

– В самом водопаде. На дне камень стоит, прямо в створе.

– Вот и выходит, что откупил ребят у Водяного. Теперь они твои. А свое не бросают. – Сивый исподлобья выглянул на старика, но промолчал. – За что кровью плачено – то богами дадено, а с богами не спорят. Станешь спорить – прогадаешь.

– Грача не вижу. – Стюжень перетянул ногу Безрода свежей повязкой.

– Я тоже не вижу, – буркнул Сивый. – Будто сгинул в глухомани. А может быть, попался оттнирам на глаза и принял смерть от стрелы или от меча.

Безрод кривился. Больно. Давно понял, что лечить раны гораздо тяжелее и болезненнее, чем получать. Получать легко, р-р-раз – и готово. А лечить…

– Что делать удумал?

– Подожду, как все на ноги встанут. Там и начнем. Есть одна задумка...

– Тебе верят. За тобой пойдут.

Безрод отвернулся, встал, ушел на берег. Парни поймали кураж, готовы жизнь отдать за воеводу, им, без преувеличения, теперь море по колено. Лежит на лицах сумрак вины, вот и пытаются всеми силами растопить лед. Долг неподъемный, но отдавать нужно все равно.

Безрод таскал глаза по земле, вперед не смотрел вовсе. Где уж тут других понять, себя – и то не получается. Любого из ребят прикрыть – как само собой! Но душа не шевелится, будто нет ее вовсе. Вон сколько костров горит, вон сколько глаз огнем светится, а самому теплее не становится. А если бы несправедливо приговоренный оказался чуть менее искусным бойцом? Если бы погиб в первом же поединке? Если бы Коряга убил тогда на поляне? Ладно, к смерти приговорили, но измываться зачем? А если завтра случится то же самое, только с кем-то другим? А если приговоренный к смерти окажется мельником, пекарем или ткачом? Не сможет отстоять свою невиновность с мечом в руке, не станет вдруг нужен всем? Станут ли уважать пахаря, горшечника, пастуха? Действительно поняли, что были не правы, или только признали в нем равного себе? Ох, боги-божечки, загадка на загадке, одна сложнее другой!

Стюжень внимательно смотрел Безроду вослед, а когда Сивый ступил на прибрежную гальку, старик вздохнул, встал с бревна и пошел следом. Обида пустила корни очень глубоко, так глубоко, что, начни дергать, как бы с вместе душой не вырвать. Это не молодеческое помутнение рассудка, которое приходит быстро, а уходит еще быстрее. Из крохотного семечка проросла обида человека, который винить не торопится, а если овиноватил, простить не спешит. Это обида человека, знающего цену и тому и другому. Не дети малые, давно из распашонок выросли. Как забыть, что в беспомощного от боли швыряли сапогами, давили босые ноги, от нечего делать наземь бросали?

– Прости их. – Стюжень и Безрод сидели на камнях на пустынном берегу. В старом святилище, у костров дружинные весело перешучивались, перебирали справу.

– И рад бы, да не понимаю, что значит «простить». Зла не покажу, но и забыть – не забуду, – сквозь зубы выдавил Сивый.

Вои не слышали, о чем шла речь у ворожца и воеводы, видели только, что старик встал, и, понурив плечи, пошел к поляне. Разом примолкли, уткнулись в землю. Стюжень посидел-посидел да и рявкнул на весь лес:

– Чего смолкли? Песню дайте!

И дали. Моряй повел звонко, молодецки, о пути-дорожке, которую однажды перешла девица-краса, длинная коса, и не стало парню покоя. Весь чаровница унесла с собой. Вои дружно подхватили, даже Стюжень, и только Безрод один сидел на берегу и тоскливо глядел вдаль. Кто-то из молодцев хотел позвать в песню, но старик удержал за руку. Чужой он. Чужим пришел, таким и уйдет. Еще до вылазки питал ворожец надежду, но теперь видно – бесполезно. Сам понял, сник. Только в сказках все бывает легко и просто. Ишь, размечтался старый, крылья расправил, будто птаха. Думал, вот придет в себя князь, обнимет Безрода, ровно сына, глядишь, оба оттают. А когда Сивый поведет за собой людей и увидит со всех сторон преданные глаза – и вовсе отогреется. Куда там! Спина к спине встанет, даже жизнь отдаст, но не простит, и руки не подаст. Странный он. Как будто из особого теста слеплен. Стюжень и не встречал таких, а ведь пожил немало. Даже не знал, что такое на свете возможно. До седых волос дожил, а не знал. Ровно нож в сердце всадили. Старый пел вместе со всеми, а по щеке катилась одинокая слеза и пряталась в бороду. Хорошо, голос не дрогнул.

Безрод сидел на камне и глядел вдаль, в темноту, чтобы посторонние мысли не лезли в голову. Видел, как потухли глаза старика. Будто ребенка обидел. Холодно было на душе, теперь и вовсе мороз. Но того, что сделано, не вернуть. Жизнь заново не перепишешь, черные дела белым не замажешь. Каждое слово записано в большой книге судьбы. Против Коряги там написано – чуть не убил безвинного. Хоть выше головы прыгни, так и останется. Говорят, простить – значит выказать силу духа. Тогда выходит, что слабак. Понять бы еще, что такое «простить». Вовсе забыть обиду или просто злую память наружу не пускать? Так он, вроде и не пускает.

С Девичьей Звездой Сивый сменил стражу, сам обошел все заставы, но так и не нагнал усталостью сон. Проворочался до самого рассвета, и когда начало заряниться, поднялся. Обошел святилище кругом, на каждом вое задержал взгляд. Уже завтра все померзшие крепко встанут на ноги. Дружинный дозор третий день во все глаза доглядывал за оттнирами. Полуночники расположились большим станом на Озорнице и малым станом у ладей, которые остались в чистом море. Люди Безрода охотились, баловались оружием, дабы кровь не густела от безделья, хворые поправлялись, попивая отвары Стюженя.

На те десять ладей, что оттниры в губу не завели, и начал Безрод зуб точить. Стражи при них сотня. Спят на ладьях, где же еще оттниру ночевать? Каждое утро полуночники уходят на лодках в море на рыбный промысел. Орава-то вон какая, поди прокорми! Охотой тоже промышляют, да только в заповедную часть леса не суются. Глухомань. Заманит местный лешак – поминай, как звали! Ходу от малого стана до большого – не спеша съесть миску каши и выпить чару меду. Дорога лежит вдоль берега, в обход леса, который острым клином выдался почти к морю. Через лес идет тропа, но дозорные заметили, что оттниры по ней не ходят. Предпочитают длинный путь, вдоль берега. Кормить местного лешака охоты не нашлось. Сосчитали стражу до единого человека, два дня в засаде лежали. Сотня с небольшим хвостиком. На приступ вместе со всеми не ходят, аж на месте подпрыгивают, скалятся, за мечи хватаются, но отойти не могут. Ангенн не велел. Выжил Брюнсдюр. Про то сами слыхали. Могучий боец.

– Сотня стоит у ладей пять дней. На шестой день меняются. От нечего делать забаву себе придумали. Набили сапог тряпками, с двух сторон воткнули в землю по два весла, вроде ворот в ста шагах и ну давай носиться между воротами и вырывать друг у друга сапог. Кто занесет сапог в ворота, тот и победил. Чудно.

– Ворота, говоришь, – Безрод усмехнулся. – Расскажи еще раз и не упускай мелочей.

Дозорные рассказали все, что видели. Сивый кивнул и бросил.

– Сам в дозор схожу.

Накануне вылазки Безрод собрал парней на поляне, велел присесть на полеглые деревья. Оглядел каждого.

– Вызнали все. Эта сотня сменяется через два дня. Встают с рассветом, уходят в море на рыбный промысел. После восхода солнца из большого стана приходят несколько обозов за рыбой. Затем оттниры сторожевой сотни завтракают. Дел у них больше нет. После обеда от скуки начинают играть в «сапог». Потом ужин, выставляют ночную стражу, и все. Когда лучше напасть?

– Ясное дело – ночью! – закричали едва не хором.

Безрод, усмехаясь, покачал головой.

– Нет, днем.

– Как так? – Дружинные повскакивали с мест.

– А так. – Сивый поднял Моряя. – Расскажи, как в «сапог» играют.

– Бьются на две дружины, по полста человек в каждой. Защищают свои ворота и пытаются донести сапог до чужих. Можно отнимать сапог, валить соперника, передавать своим, не пускать чужих к воротам. Бьются в полном боевом облачении. Ржут, смеются, орут, грохот стоит такой, ровно всамделишная битва идет…

– Значит, орут и грохочут, ровно битва идет? – переспросил Безрод, усмехаясь.

– Да. – Моряй запнулся и умолк. – Ты хочешь… Средь бела дня? Во время игры?

– Почему нет? Нападем ночью – перебудим большой стан. Шум да грохот встанут до небес. А днем ни одна собака ухом не прянет. Играют и играют себе. Все привыкли. Лес выдается клином к самому морю, из большого стана ничего не видно.

Безрод заставил лесное воинство хорошенько отоспаться, поднял молодцев позже обычного и после полудня объявил готовность. Дозорные уже на месте, остальных Сивый внимательно оглядел и кивнул. Помороженные крепко встали на ноги, глаза так и сверкали злобой, будто у котов.

– Глаза прищурьте! Неровен час, заметят блеск в лесу, пропадем!

Дружинные грянули смехом. С таким-то воеводой как не смеяться? С Безродом даже один-вчетверо без страха выйдут. Сивый поднял кусок мяса, одарил Ратника, одарил Лесного Хозяина, только резал не ножом – мечом. А когда закончил, первым растворился во мраке чащобы, будто призрак.

Несколько человек встали на лесной тропе, что соединяла большой стан полуночников с малым. Те оттниры, которые по недоразумению избегут смерти, и припустят с дурной вестью в большой стан, найдут на лесной тропе свой конец. Остальные вои дружины Безрода притаились в лесу. Снега на берегу не осталось, весь истоптали. И ветер стих, будто уснул грозовой белопенник. Засадники тенями скользили за стволами и осторожно, по шажку, выдвигались к самой кромке леса, надолго замирая в тени деревьев. Полуночники готовились к игре. Разнесенные на сотню шагов торчали из земли весла, два с каждой стороны. Оттниры облачались в доспехи, перешучивались и обещали начесать друг другу холку. Лязгало железо, гремели доспехи, один из полуночников между воротами поставил сапог, аккурат посередине. Оттниры разбились на привычные дружины по полста человек, и каждая отошла к своим воротам. Чтобы различать друг друга, повязали на руки белые и красные повязки. На короткий миг повисла мертвая тишина, затем кто-то ударил мечом о щит, люди взревели и самые быстрые понеслись к сапогу. Две дружины сшиблись с таким грохотом, что с ладейных мачт, негодующе клекоча, снялись поморники.

Безрод молча покачал головой, нет, не сейчас. Пусть устанут. Дело пошло на закат, солнце начало медленно клониться к дальнокраю, и когда оттниры после короткого отдыха вновь устроили кучу-малу, Безрод какое-то время выждал и кивнул – пора. Разом спели тетивы, и над берегом взвился неистовый рев боли и ужаса. Лазутчики спокойно вышли из лесу и отрезали оттнирам дорогу на большой стан. Полуночники бросились к оружию, но и там их ждала оперенная смерть. Оттниры выли, ровно загнанные волки, от отчаяния с ножами и кулаками бросались на лучников Безрода, и падали, как скошенная трава. Сивый приказал в рукопашную не вязаться, бить стрелами. Вытянувшись цепью от берега до леса, дружина Безрода по косой теснила оттниров назад, подальше от ладей, в море. За несколько дружных перестрелов малая дружина находников перестала существовать. Сотни оттниров как не бывало. Времени на все ушло сущие крохи, Безрод не успел и до двадцати досчитать. Стрела, пущенная с нескольких шагов, не знает пощады. Простая бьет насквозь, а бронебойная проносит два щита, поставленных один за другим. Берег усеяли мертвые тела, как тюлени на лежке, только на этой лежке больше не осталось жизни. Несколько самых отчаянных полуночников бросились в море. Люди Безрода взбежали на корабли и с носов расстреляли пловцов.

– На ладьи! Быстро! – рявкнул Сивый.

Еще живых милосердно добили. Подобрали стрелы, что смогли унести быстро – остальные заберут четверо дозорных – погрузили на ладьи утварь, которая могла пригодится, и спешно обрубили причальные концы.

Сивый стоял на носу головной ладьи и все поглядывал назад. Цепью вытянулись, нос в корму, ровно утиный выводок. Проснулся ветер, неистовый, холодный белопенник, побил-затрепал паруса. Случись погоня, мигом снимутся с ладей, подожгут корабли и в лес уйдут. Но в большом стане оттниров даже не заподозрили ничего худого. Ну, кричат и пусть себе кричат. Каждый день орут. Сотня сменится, новые тоже станут орать. «Сапог» всем по вкусу пришелся. Что еще делать, если находиться при ладьях велено денно и нощно?

Еще загодя сговорились, что с ладьями делать. Дальше по берегу на восток среди скал пряталась тихая заводь. Если не знать про нее, никогда не найдешь – с моря просто не видно.

Безрод вместе со всеми бил без промаха, ровно и мерно растягивая лук. Троих упокоил. Когда все стало кончено, поискал среди павших оттнира с рыжей бородой и рваной щекой. Не нашел, облегченно выдохнул. Мало радости от такой встречи, нет возможности заглянуть в холодные, пустые глаза. Перед схваткой велел своим искать среди мертвых краснобородого полуночника со шрамом под скулой. Кто найдет, немедленно звать. Парни тоже не нашли. Оно и к лучшему, значит жив. Может быть, доведется свидеться лицом к лицу. В укромной пристани оставили корабли и только затемно сошли на берег. А еще назад идти.

В трюмах добра нашли видимо-невидимо, но из всего Безрод разрешил взять только по бочонку меду с ладьи, общинные котлы, прочую едальную утварь, крупы, масло. К утру добрались до стана в лесу, выжатые до последней капли. Четверо, что не пошли на ладьях и остались на страже, встретили сумрачными лицами. Безрод хотел спросить, что стряслось, только надобность в расспросах отпала сама собой. На снегу, привалясь к валуну, повесив голову на грудь, не дыша, сидел человек.

– В лесу нашли. Уходил. Стрелами достали.

Грача нашли под елью, далеко в стороне от святилища, куда он, раненный, добрел из последних сил. Уходил от погони, только шел не в ту сторону. Две стрелы вытащил, третью не смог, она и теперь торчала из спины. Сивый хмуро усмехнулся. Вот и пригодился мед. Только нерадостно станет от того пития. Подошел, обломил стрелу, вынул обломки.

– Всем спать. Вечером тризну справим. Хороший боец к Ратнику уйдет.

Сивый стоял с чарой в руке и молча оглядывал лесное воинство. Грач полусидел на тризных бревнах, будто руками опирался. Под одну ладонь положили нож, под другую – его любимый лук. Безрод кривился и кусал ус, боги-божечки отчего же так неловко, ровно залез не в свою тарелку? Многих проводил в последний путь, но впервые доводится самому зажигать тризный огонь. Сотня пар глаз напряженно глядит со всех сторон. Как ни крути, а придется сказать то, чего они ждут. И захочешь – не отвертишься. Можно живым руку не подать, а с павшим-то что делить? За Тычка парень голову сложил. И за Босонога, и за Перегужа. И даже за него самого. Может быть, получится догнать свое счастье? Вот за стену выйти удалось. Чем Злобог не шутит?

– Я, Безрод, перед людьми и богами отдаю должное храбрецу: он один выступил против всего полуночного войска, был достоин лучшей доли и теперь отдаю его в твою дружину, Ратник. Пусть чаша Грача никогда не пустует за столом, и пусть будет у него столько еды, сколько доброй памяти оставил на белом свете!

Сивый осушил чару и запалил огонь. Пока не занялось пламя, поднялся на бревна, вытащил нож, полоснул себя по руке и окропил кровью сапоги Грача. Метка Ратнику. Уходит не сирота ничейный, а человек, ради которого есть, кому пролить кровь. Ратник по крови узнает, кто есть кто. Для него нет загадок. Жаль, нельзя отправить с Грачом белого коня, нет с ними лошадей. Сивый сошел вниз и оглядел воев. Вот и проводили первого. Для всех началась новая жизнь. Были раньше дружинные князя, и было их много. И как бы дальше ни сложилось, сколько бы их ни осталось, нынешние лазутчики навсегда останутся «дружиной Безрода», и год от года их будет становиться только меньше.