Книга: Ледобой. Круг
Назад: Глава 1 СЕМЬ
Дальше: Глава 3 КРУГ

Глава 2
ГОД

– Меч точишь… – Ворожец встал за спиной Безрода.
– Самое время.
– Один день остался.
– Он придет. – Сивый оторвал взгляд от клинка, простер в дали дальние. – Такие не отступаются.
– Какие такие?
– Упрямые. Темная дружина в лесу прошлой весной – его рук дело.
– Да кого – его?
– Не знаю, – усмехнулся Безрод. – Но и в совпадения не верю.
Стюжень оглянулся туда-сюда, приметил неподалеку пустой бочонок, подкатил поближе, уселся. Безрод усмехнулся.
– До того велик, что под тобой бочонок – ровно ведро.
– Ты, босота, зубы не скаль! Как я погляжу, усмехаться горазд. Через это и морщины по всей роже! Ты хоть понимаешь, что вокруг тебя творится?
Сивый многозначительно промолчал.
– Не простой повеса за Верной охотится! Не от скуки собак с цепи спускает. Последняя свора тебя едва в дружину Ратника не отправила! Не псы – волки зубами рвали, едва ушел!
Безрод продолжал мерно водить правильным камнем по клинку.
– Молчишь, – вздохнул ворожец. – Ну так я поболтаю. Старому не возбраняется.
– Как сошли на остров, болтаем.
– Знать, болтать недолго осталось! – рявкнул ворожец, протянул руку и, ухватив Сивого за чуб, задрал тому лицо к небу. – Ты слушай да поправляй!
– Отвада волос дергал – не выдергал, Ясна за чуб таскала – не дотаскала. Давай, старик, хватай крепче.
Стюжень отпустил вихор, щелкнув Безрода по лбу. Сивый лишь покосился, прикрыв глаз.
– Завтра не я – другие станут дергать, тогда и поглядим! Ледована с младых ногтей знаешь, в руках у него побывал, может быть, в глаза смотрел, а если тебя распотрошить, как бы вместо сердца кусок льда не найти! Был бы обычным человеком, давно ушел на полночь в снега и лед, так ведь не ушел же! Почему?
– Не хочу, – буркнул.
– В том все и дело! Силу Ледован имеет страшную, только и на нее нашлась другая сила. Какая?
Безрод сплюнул.
– Нутро противится ледяному зову, обарывает. Тридцать с лишком лет противостоит. Сильна в тебе закваска, босота, кровь горяча!
Сивый даже не мгновение не сбился, все так же водил камнем по клинку.
– Подумать боюсь, какая кровь может противостоять зову Ледована! А в жилах того ухаря, что появится здесь завтра, течет такая же кровь, если не сильнее! Смекаешь?
Смекаешь. Безрод молча, равнодушно кивнул.
– И зачем такому девка в самом соку? И почему именно эта?
Сивый на мгновение замер, затем правильный камень все так же ровно заскользил по режущей кромке.
– Видит то, чего другие не видят.
– Именно! – рявкнул старик. Ясна даже на крыльцо вышла поглядеть, отчего верховный разоряется. – Именно видит! Видит и находит. Так же легко, как завтра найдет сюда дорогу! И ни перед чем не остановится, дабы заполучить искомое! А если недоброе задумал? Уж откуда взяться добрым помыслам, если людей кладет направо и налево!
– Верну не получит. – Безрод проглядел меч на свет, подышал, загладил тряпицей.
Стюжень угрюмо покачал головой. До сего дня цветочки были, ягодки завтра пойдут.
– Я не должен стать потусторонником, ты обещал. – Сивый окатил ворожца холодным взглядом, верховный так и припал к укупорке. – Вытяни Верну с той стороны, не дай Тычку погибнуть.
Ворожец глубоко вздохнул и кивнул. И сказать-то нечего. Что тут скажешь?
Над заставой, ровно неизлитая дождевая туча, повисла молчаливая скорбь. Ясна держалась, как могла, ходила по двору прямая, словно доска, голову держала прямо, только на лавку падала, точно подрубленная. Стюжень который раз перебирал ворожские снадобья, ходил в лес, что-то приносил, раскладывал, перетирал. Верна вовсе не показывалась. И только Гюст, плюнув, завел боевую песню гойгов, а закончив, потащил Безрода к воротам.
Старики и Верна, украдкой следившая за всем через щелку, понять не могли, что задумал оттнир. Стюжень, таки сошедший к пристани, с улыбкой проводил Улльгу, которого двое увели порезвиться. Молодец кормщик, нечего запираться в заставных стенах и угрюмничать. Еще будет повод.
Накануне урочного дня Безрод глубоко за полночь пришел к Верне. Не спала бывшая, сопела в углу.
– Чего явился? – полыхнула зеленым глазом.
– Завтра? – только и спросил, ставя маслянку наземь.
Опешила, онемела, в горле схватило.
– Откуда ты…
– Болтаешь много. Завтра?
Порывисто отвернулась, тряхнула косой.
– Да.
– Руки дай.
– Зачем?
– Дай руки.
Нехотя протянула. Сивый бережно, но крепко связал кисти, опутал ноги, привязал руки к ногам, поднял плошку и направился к выходу.
– А если по нужде захочу?
– Кричи.
Лежала и думала. Сон не шел. Безрод представить себе не может, с кем и с чем завтра столкнется. Ему не победить. Догадливый, сволочь! По рукам-ногам опутал, дабы непоправимого не совершила. Обещание обещанием, но могла просто-напросто отчаяться и прогнать от себя жизнь. Как додумался?

 

Когда Стюжень вышел на двор, Безрод уже сидел на колоде. Меч на коленях, сам глядит на восток, туда, где должно вот-вот зарозоветь. Вроде ничего страшного, но ворожцу сделалось жутко: тает ночная темень, и постепенно из мрака выступает человек, так после схлынувшей волны что-то остается на берегу. Неведомое и опасное.
Ветерок треплет рубаху, забавляется с чубом, и даже не улыбка играет на устах Сивого – ухмылка застыла. Ясна вышла, молча кивнула, не нашла сил говорить. Гюст мрачно чинил сеть, исподлобья косил на Безрода. А едва первый луч солнца убежал по земле, Сивый медленно встал, повернулся в сторону пристани. Оттнир отставил сеть и стремглав умчался на берег – стало невмоготу сидеть на одном месте и ждать неизвестно чего. Хоть посмотреть, что надвигается. На мостках пристани кормщик остановился и замер: с полуночи подходил корабль, да такой, каких Гюст никогда не видел, – сам черный, парус черный. Рассказал бы кто-нибудь, не поверил – даже небо над мрачным кораблем потемнело. Туча бежала за граппром, ровно привязанная собака. Отчего-то в ушах застучало, колени растрясло, будто вышел в штормящее море под мухой.
– Что же делается в мире? – утирая испарину, прошептал Гюст. – Уж поистине боги не бросят на плечи больше, чем сможешь вынести, но если все это назначено Безроду, может быть, мы не все о нем знаем?
Во всем прочем свете ветра не было и в помине, а в парусах черного корабля его хоть отбавляй. Море кругом дышало покоем, и только черный корабль, ровно на лошадях, катил по огромным волнам, что брались неизвестно откуда. За перестрел до берега ветер дохнул последний раз и улетел, парус опал, точно сдутый мех, волны исчезли, разбежались вправо-влево, будто табун диких лошадей. Дошли до острова, заплескали в мостки, лениво перехлестывая. Гюст не нашел в себе сил отойти, все стоял и смотрел, как накатывают исполинские пенные валы, и оказался вымочен по пояс. Нахмурился, стряхнул оцепенение и унесся обратно в крепость.
– Корабль! Здоровенный и черный, как печная сажа!
– Вижу, – задумчиво буркнул верховный, сходя со стены.
– Паруса ветром полны, и волны под ним, будто скакун под верховым!
Стюжень смерил кормщика мрачным взглядом и тяжело вздохнул.
– Ты вот что… приведи Верну. Да сам не встревай, что бы ни случилось. Не наше с тобой дело.
– Я воин, – мрачно процедил гойг. – И меч ношу не просто так!
– Знаю. – Стюжень положил тяжелые ручищи на крутые плечи кормщика. – Только сдается мне, они сами разберутся.
– А если…
– Значит, судьба Безрода такова. – Ворожец улыбнулся гойгу и кивнул. – И ничего мы с тобой поделать не сможем.
Оттнир пожевал губу, исподлобья взглянул на старика. Отвернулся, нашел глазами Сивого, вздохнул. Безрод стоял у колоды, смотрел в сторону пристани и поглаживал меч.
Из овина, потирая запястья, вышла Верна, следом показался Гюст, швырнул обрезки веревки под ноги.
– Подойди. – Сивый кивнул Верне.
Артачиться не стала, молча подошла. Встала за спиной. Заставляла себя смотреть прямо, плечи держать ровно, только давило что-то неимоверно, едва с ног не падала. И туча. Черная низкая, пугает. Плывет медленно, ровно кровь в стоячей воде. Подплывает и, как тогда, на лесной поляне, дыхание перехватывает. Даже Сивый оглянулся, мрачно бросил:
– Дыши ровнее.
– Как могу, – выдохнула. – Ты не знаешь, на что идешь!
– Будет больнее, чем раньше? – усмехнулся. – Или кровь по-другому стечет?
– Остряк!
Лишь единожды такое чувствовала, но как будто все вернулось – разок напилась до умопомрачения, там, в Последней Надежде, и наутро прокляла все. Теперь то же – в горле пересохло, и ноги не держат. И сказать Безроду хочется, только не можется – голос пропал. Опять не ко времени! Все так по-дурацки устроено. Едва разохотишься в чем-то признаться, не то время, не тот случай!
– А потому, что сама дура, – шепнула под нос. – И теперь действительно все. Ему не выжить. Давай, дура, бросайся на шею, обними хоть раз! Возьми за руки, погляди в глаза…
Но осталась на месте и лишь губы плотнее сжала. Сивому нельзя мешать.
Безрод молча показал Гюсту на дружинную избу, потом ткнул пальцем в сторону леса, дескать, унеси Тычка подальше. Оттнир кивнул, шустро нырнул в избу и вскоре появился со стариком на руках.
– Здоров, оттнир, хоть и невелик! – прошептала Верна. – Каков ростом, таков и плечами!
К Безроду подошли ворожцы, встали за спиной, рядом с Верной. Смотрели на ворота, переглядываясь друг с другом. Туча подплыла к самой пристани, сделалось жутковато, в самой глубине души проснулся кусачий страшок. Верне захотелось взбрыкнуть, словно дикой кобылице, и мчаться вперед, пока дыхания хватит, лишь бы не стоять на месте. Туча низкая, сизая, края ветер полощет, а середка почти недвижима. Потом ударила молния, и громыхнуло так, что едва не оглохла. Такого сочного грома никогда не слышала, присела в испуге, отвернулась. Ясна закрыла лицо руками, старик скривился, щуря глаза, и только Сивый не шелохнулся, будто не человек стоит, а каменное изваяние, точь-в-точь памятник у Срединника. В разломе ворот мелькнуло нечто темное, Верна даже вглядываться не стала – и без того знала, что там, – затем неимоверной силищей толстенные бревна сотрясло, как тоненькие зубочистки, и вторым ударом остатки ворот разбило в щепы. Куски дерева подняло в воздух, и Верне казалось, будто летят они медленно-медленно, ровно орлы в вышине. Она и таращилась в небо широко раскрытыми глазами, пока Стюжень не обнял обеих – ворожею и папкину дочку – и не притиснул к себе. На место, где только что стояла бабка Ясна, рухнул здоровенный кусок бревна. Попади он в голову – размозжил бы, изуродовал, переломал. Земля вздрогнула, в пятки толкнула. И только Безрод стоял как стоял, всего-то и сощурился, пригнув голову.
Могучий всадник на здоровенном черном жеребце, сотрясая землю, въехал на двор крепости.
– Год на исходе! – рявкнул верховой и расхохотался.
Верна молча выглянула исподлобья.
Туча висит прямо над женихом, низкая, страшная, гром ли грянул прежде смеха или хохот вышел раньше, только вселенную так тряхнуло, что в коленях отдалось. Ясна схватилась за сердце, даже ворожец через силу сглотнул – уши заложило. И только Сивый остался недвижим.
– А как счет ведешь? – лениво бросил.
Всадник хлопнул жеребца по шее, и тот медленным шагом двинулся вперед. Верна чем угодно поклялась бы, что под копытами исполинского вороного поднимались в воздух мелкие камешки. Земля щекотала стопы.
– С того дня, как уговорились о свадьбе.
– Не с Верной ли?
– Ты догадлив, Сивый.
– За обещанным явился?
– Ты поразительно догадлив!
– Свадьбы не будет.
Верховой усмехнулся, и бабка Ясна, близоруко сощурившись, пристально вгляделась в незнакомца. Вороной остановился в нескольких шагах от Безрода, и всадник медленно спешился. Стюжень опасливо покачал головой. Здоровенный, выше самого на полголовы, воздух налит мощью, аж глаза слезами заворачивает. Подошел, остановился в паре шагов и громыхнул:
– И что нам помешает?
– Дурацкая задумка, – буркнул Сивый. – Не нравится мне.
– Слово дадено, – еще шаг. Играл в ладони калеными орешками, забросил пару ядер в рот, захрустел.
– А с каких пор добыча вольна в поступках? – Безрод кивнул за спину. – Не маленький, сам понимаешь.
Здоровяк улыбнулся, сверкнув крепкими зубами, и бросил в рот еще один орех.
– Верна, не вижу девятерых – по дороге растеряла?
– Порубили, – еле слышно сипнула.
– Не слышу.
– Порубили! – крикнула что было сил. – Так и растеряла.
– Ишь ты! – делано удивился жених. – И кто ж сподобился?
– Кто сподобился, того и добыча, – бросил Сивый.
– Значит, не отдашь?
Верна косила на жениха во все глаза. Рубаха и штаны черные, кожаные, отменной выделки, только не блестит на них солнце, как должно – походнику без потертостей никак, – и будто в черную воду глядишь, голову мутит-кружит.
– Не отдам, – тряхнул Безрод головой.
Усмехнулись оба, и Верна похолодела – кто у кого учился? Жутко, холодно и многообещающе. А глаза жениха прохладны до озноба на коже, будто содрали с лица Безрода рубцы, и вот он, стоит напротив, колко глядит, зубы скалит. Жених бросил ядрышко в рот, захрустел. А тут бабка Ясна вдруг охнула и прикрыла рот руками. Даже назад сдала. Что такое? Верна покосилась на ворожею, Черный Всадник перестал жевать и пристально вгляделся в старуху.
– Много лет прошло, думала, не увижу больше, и на тебе, дура старая! – прошептала Ясна, опуская руки. Стала бела, как усопший, шагнула вперед, вздернула голову на сухой шее. – Помнишь меня, ухарь?
Верна рот разинула от удивления. Ну дела!
– Помню, – улыбнулся Черный. Только невесело стало от его улыбки. – Не пошла за меня, пустой осталась. Дура.
– Может, и дура, – устало кивнула старуха. – Но лучше так, чем с тобой. Не приносишь счастья.
– Дитя извергла, – усмехнулся Черный Всадник, хрустя орехом. – И всю жизнь себя поедом ешь. Голову сломала, чей ребенок…
Ворожея замерла. Была белая, стала просто бесцветная. Куда же кровь отлила? Вся в груди бушует, сердце рвет.
– Подойди. – Жених поманил Ясну пальцем, и старуха подошла на тряских ногах. Наклонился к самому уху и что-то шепнул. Ворожея чудом устояла на ногах, от нескольких слов ее затрясло, и, не подоспей Стюжень, осела бы наземь.
Черный Всадник усмехнулся. Верна морщила лоб. Что общего у старухи и жениха? Какой ребенок? Что значит «чей ребенок»? Был кто-то еще? Стюжень отвел Ясну подальше, и той вроде полегчало. Жутко около Черного, дыхания не хватает. Молодым невмоготу, что про бабку говорить?
– Победитель получает все, – расхохотался пришелец, молния стегнула землю, ударила в разбитые ворота, уши отнялись от оглушительного треска. – Заберу Верну на вечерней зарнице.
– Бьемся до заката? – спросил Безрод.
– До последнего луча, – кивнул жених.
Ворожец передоверил Ясну Верне, развернул плечи, заправил руки за пояс.
– Сделай милость, прохожий человек, раскрой старому глаза.
– Спрашивай.
– Отчего так? Не ошибусь, если скажу, что тебе многое по силам. – Верховный покачал головой. – Почти все. Только ведь стоишь тут, во дворе, о поединке уговариваешься…
– Подойди ближе, старик.
Стюжень, тяжело печатая шаги, приблизился. Черный прошептал всего несколько слов – никто не услышал, что именно, – ворожец бросил на пришельца острый взгляд, кивнул и отошел.
– Твое время, Сивый. – Черный бросил Безроду орех, тот поймал и медленно положил в рот. – Придумка с гусем оказалась чудо как хороша.
Забросил последние орешки в рот, холодно улыбнулся и отошел к вороному. Сивый наконец повернулся, и Верна едва не крикнула от ужаса – глаза Безрода покраснели, будто пыль попала и он долго-долго тер кулаком.
– Уходите, – в глаза не смотрел, таскал взгляд по земле. – За стену.
– Вы раньше встречались? – ухватила за рукав, отчаянно тряхнула. – Ну же, говори!
– Да.
– Кто ты? – испуганно прошептала. – Кто ты? Хоть кто-нибудь во всем свете может сказать, что знает тебя?
Равнодушно пожал плечами, показал на застенный лес, дескать, идите. Хотела еще сказать, но чувства придушили. Хотела попрощаться – неизвестно, как в поединке сложится – не вышло. Посмотрела тоскливо, как голодная и холодная бродяжка, и отвернулась. Ворожея вот поцеловала Сивого на прощание, едва отлепилась, а сама не посмела. Так и увела Ясну со двора, нецелованная. К Безроду подошел Стюжень.
– Давай прощаться, босота. – Ворожец крепко обнял Безрода и незаметно утер слезу. – Не мальчишка, понимаешь, вечер для тебя может не наступить. А вы, оказывается, знакомцы?
– Было дело, – усмехнулся поединщик. – Только в этот раз мне не выжить.
Ворожец смотрел на Сивого и кусал ус. Вдруг спросил:
– Холод чуешь? Ну тот, после боя. Остаточки?
– Ровно поддувает.
– Последыши. С Той Стороны тянутся.
– Будто руки на плечах лежат.
Старик задумался.
– Ты вот что… когда будет невмоготу, повернись в ту сторону да иди.
Безрод исподлобья смотрел на верховного и катал по скулам желваки.
– В Потусторонье? Туда в здравой памяти не ходят.
– Так и выйдет, – улыбнулся ворожец. – Потусторонье силищей полно. Бери, сколько унесешь, и бей.
– А донесу ли?
– Донесешь, – уверенно буркнул старик. – Донесешь.
– Я про такое лишь в сказках слышал. Битва от рассвета до заката… Бьются в полдень, бьются в зарю…
Ворожец усмехнулся:
– Ну положим, песни про тебя до сих пор поют. И вот еще что… Сам не был за кромкой, но Потусторонье еще Безвременьем зовут. А день станет ох как долог! Смекаешь? Этот, на вороном, парняга не простой, весьма не простой!
Безрод смотрел на старика не мигая. Кивнул.
– Что им сказать? – Ворожец кивнул на застенный лес.
– А что ни скажи – правда, – усмехнулся.
Стюжень тяжело вздохнул, за вихор подтянул Сивого к себе, поцеловал в лоб и, не оглядываясь, зашагал прочь…

 

Туча висела над самым двором, время от времени наземь срывались молнии, от грома сделалось просто невмоготу и самое удивительное – дождем не пахло. Стюжень, мрачнее помянутой тучи, ходил туда-сюда перед кромкой леса, бросал в сторону крепости тревожные взгляды. Сидя на повалке, Ясна качалась взад-вперед, из стороны в сторону и что-то шептала. Верна сидела рядом и кусала губы. Дура! Сомневалась еще? Только не осталось больше сил на дурацкие игрища. Его там рвет и полосует чудовищный меч, а она тут сидит…
Сорвалась и припустила в крепость со всех ног, Гюст еле догнал. Настиг, навалился и сунул носом в траву.
– Куда понесло, дурында?!
– Пусти!
– Нельзя туда.
– Пусти!
– Вязать, что ли? И ведь на самом деле свяжу!
Остыла, от безысходности ухватила зубами стебель, рванула.
– Пусти, не побегу.
Гюст отпустил, впрочем, не переставая зорко поглядывать за беглянкой. Вернулись.
Близко к полудню Ясна будто очнулась, повела кругом мокрыми глазами, схватилась за сердце. Стюжень поглядел-поглядел, что-то шепнул Гюсту, и оттнир в обход заставы унесся к пристани. Какое-то время не было, наконец прибежал с кувшином крепкого питья. Ворожец первым делом протянул брагу ворожее:
– Приложись, да покрепче. Себя не жалей.
– Знобит. Будто льдом набита по самое горло, – глотнула, снизу вверх посмотрела на Стюженя. – Плохо ему, что-то случилось.
– Куда уж хуже – на Ту Сторону давно полез, – буркнул под нос ворожец и уже громко: – Глотай, не жалей.
– Спаиваешь, старый!
– До заката еще долго, от волнений просто не доживешь. Душу отпустишь раньше поединщиков.
Ясна молча покачала головой, зажмурилась и припала к кувшину. Остановилась перевести дыхание и жадно глотала воздух. Едва наземь не рухнула, рядом со спящим Тычком.
– Пей. – Стюжень протянул брагу Верне.
– А если…
– Пей!
Спорить не стала. Одного хотела – уснуть и проснуться, когда все будет кончено. Пусть бы Сивый остался жив, пусть даже Черный Всадник забросит пьяную поперек седла да увезет – только бы поскорее все закончилось. Невыносимо сидеть на одном месте, ждать и безостановочно гонять от себя жуткие видения. Кровь, раны, крики, меч, полосующий Безрода… Ему не выжить, не выжить…
– Мало, еще пей.
Послушно глотала сладковатую горечь, пока мысли не разлетелись, точно утки под собакой. Голова кругом ушла. Сползла наземь и закрыла глаза. Сквозь дремы чувствовала, как сильные руки перекладывают с голой земли на лапник, рядом с Тычком и Ясной. И все… Мрак…

 

Точно в бок пихнули. Открыла глаза на самом закате, когда последние лучи падали за дальнокрай, будто непослушные мальчишки расходятся вечером по домам. Ясна, видно, тоже лишь недавно поднялась, жадно пила воду. Старик и оттнир глаз не сомкнули. На что им брага? Не девчонки впечатлительные, за сердце не хватались, только зубами скрипели.
– Солнце садится, – хрипнул Гюст. – Пора.
– Ждем последнего луча, – буркнул Стюжень с повалки.
Верна покосилась на кучи соснового лапника, на которых с бабкой Ясной проспали почти весь день. Уж так обе испереживались, что даже громы и молнии не стали помехой. Вон, до сих пор громыхает и посверкивает. А это значит… Сивый еще жив?
– Кто ты, Безрод? Кто? – прошептала Верна. И кто сама? Еще невеста или уже нет?
Все напряженно замолчали. Гюст не мог стоять на месте, все ходил туда-сюда, поднялся и Стюжень. Тучу над крепостью, багрово-серую в малиновом зареве, основательно потрепало по краям. Она зримо истончала, излохматилась, ветерок полоскал хвосты и рвал на лоскуты. Попривыкли или гром сделался глуше, не так сочен? Да, нутро скачет от каждого разрыва, но уже не так резво.
– Пора! – буркнул ворожец и поднялся.
До крепости ходу шагов двести, может быть, триста, и Верна не смогла бы сказать, что обогнала старика, Гюста и бабку Ясну. На одном дыхании взлетели на пригорок, вдоль стены подбежали к воротам, и все вместе замерли в самом створе. Топоча гигантскими копытами, валкой, тяжеловесной рысью со двора вылетел вороной, и случись на его пути медлительные здоровенные быки, разлетелись бы по сторонам, ровно колченогие, голенастые телята. Изрядно помятый, в седле кособочился Черный, ухмылка поблекла, глаза заплыли, в прорехи рубахи стекала кровь. Только смех остался громогласным и зычным. Бросив колкий взгляд на бывшую невесту, поединщик хохоча, унесся на пристань. Гюст, поколебавшись, припустил следом.
– Куда?
– Погляжу, кто на веслах! – крикнул оттнир. Опасливо ступили на двор. Застава сделалась неузнаваема, земля вышла перепахана, словно тут резвился целый табун, поленницу разметало по сторонам – четвертинки нашлись даже в противоположном углу, в паре сотен шагов. Колоду, на которой любил сиживать Безрод, чьей-то исполинской силищей раскололо надвое, да притом одну половину отнесло аж к печи, а это полета шагов, как ни крути. Несколько выжженных кругов чернели под стенами, чуть ближе, и молния угодила бы в бревна. Посреди двора на коленях стоял некто в красной рубахе, висящей безобразными лоскутами – признать в человеке Безрода Верна не смогла бы даже под страхом смерти – качался и невидяще смотрел перед собой.
– Мама, мамочка!.. – прошептала и в ужасе прикрыла рот ладонью.
Бабка Ясна висела на руке Стюженя, косила одним глазом на Сивого и тяжело дышала. Исхудал вполовину, глаза оделись черными кругами, остро проступили скулы, на лицо сели пот, кровь и грязь, и что удивительно – гораздо больше стало белого, нежели красного.
– Лед, – буркнул старик, подводя ворожею. Ковырнул ногтем белый налет вокруг свежего разреза. – Слишком долго пробыл в Потусторонье.
– Как еще жив остался, – прошептала Ясна.
– Этого победить нельзя. – Стюжень кивнул в сторону пристани, откуда теперь уходила черная ладья. Сизая, потрепанная дождевая туча медленно плыла в море. И даже не туча, а уже просто темное облачко. Не осталось в нем больше молний, так, сверкало что-то в середке, но и только. – А то, что сделал Безрод… Я не знаю, сложат ли о сегодняшнем поединке песни, но такого давно не было. Ни на моей памяти, ни на памяти моего деда!
– Слышала я про такое, – сипнула Верна, опускаясь на колени рядом с Безродом, и пьяно ойкнула. Он не видел, не слышал, глядел в дальнокрай и мерно шатался. – Там пелось про великую любовь, как парень не отдал любимую могучему врагу!
– Любимую? – переспросил ворожец, оглядывая Сивого со всех сторон. – Если выживет, как бы любимая по шее не получила.
– Если выживет? – равнодушно удивилась.
– Он видел такое, что ты и помыслить не в состоянии, – Стюжень постучал Верну по лбу. – Ты вдумайся, дуреха: месить воздух мечом целый день! Мы грызли губы там, за стеной, – эти рубились, ты спала на лапнике – эти рубились, ждали на закате последнего луча – эти рубились!
– Прорва силищи. – Глаза округлились.
– Дошло?
Кивнула.
Вернулся Гюст, запыхался.
– Потусторонников полон граппр. Весла гнутся в руках, словно зубочистки. Сумасшедшая быстрота!
– Топите печь! – Верховный положил пальцы на шею Сивого, отыскивая живчик, и Безрод все-таки упал. Повалился вперед, даже глаза не прикрыв. Поднял в воздух пыль, от удара несколько ледышек откололись, градинами покатились по земле.
– Он выживет? – спросил Гюст.
– Нет! – буркнул ворожец. Поднял с колен Верну. – Бегом собирать дровье!

 

Будто в спячку погрузилась. «Поймала» спасительную отрешенность и баюкала, не давала уйти. Только не отчаиваться, не предаваться страшным мыслям. А вдруг все бесполезно? Вдруг не выживет?
Ворожцы метались от Безрода к Тычку, хмурились, о чем-то подолгу говорили. Верна почти все время сидела у дымохода, не убирала руку с сивой головы. Иногда меняла Гюста на поддувале и в один из дней «проснулась». Умывалась у бочки, глянула в отражение, и точно встряхнули – смотрит девка, глаза тоскливые, коса заплетена кое-как, уголки губ опущены. Ага, с такой рожей вытащи человека с Той Стороны! Захочешь упереться, показать Костлявой кукиш, дескать, не получишь, а та не поверит. Много ли навоюешь с таким скорбным лицом? Как бы самой концы не отдать.
– Ну-ка, дура, улыбнись! И к такой-то матери выбитый зуб! Улыбайся!
Не улыбалось. Пальцами растянула губы. Получилась ухмылка, а не улыбка.
– Потрепало тебя за последние годы, папкина дочка, – буркнула отражению. – Вон, брови сведены, косишь исподлобья, глаза щуришь. Носишко – так себе, не сломали бы, смотрелся лучше. А ну раскрой глаза!
Развела брови, загнала на лоб, раскрыла глаза. Дура дурой!
– Нет, не так. Гляди мягче, а так будто страшилище увидела! Вот-вот глаза выкатятся!
Несколько раз вздохнула, закрыла глаза, снова открыла. Представила себе отца, что глядит из Ратниковых палат через это водное зерцало в бочке. Улыбнулась по-доброму. Подмигнула.
– Папка, плохо мне без тебя, крутит по четырем сторонам, найти нужную не могу.
И будто из ниоткуда сошло на лицо искомое выражение, точно отец поправил сильными руками – губы растянул в напряженной улыбке, стер с лица мученическое выражение, в глаза подпустил искр.
– Шея длинная, лобешник чистый, брови дуговатые, – прошептала отражению. Отпустило. – Ты, что ли, Крайровичей зубами рвала? Ты в море сигала, топиться думала? Ты, упрямая коровища, глядела на белое, а говорила черное? Осталось еще упрямство или все растеряла?
Глядит с той стороны дуреха, кивает. Есть немного. Сунула в воду голову, а когда выпрямилась и оглянулась, что-то изменилось. Красок в мире стало больше или солнце проглянуло из облаков? Вернулась к печи, села подле Безрода, подняла глаза. Гюст заметил перемену, удивленно хмыкнул. И ему подмигнула. Не жалко улыбки хорошему человеку…

 

Дровница заметно уменьшилась. Которая седмица на счет пошла, а Сивому лучше не делается. Хуже тоже не становится, только мало с этого радости.
– И что теперь? – упрямо пытала ворожцов.
– Не знаю, – пожала плечами Ясна.
– Не знаю, – буркнул Стюжень. – Хотя…
– Что?
– Бывало с тобой такое, вот замрешь на ступеньке или на камушке, равновесие держишь, и самой малости бывает достаточно, чтобы качнуло в ту или другую сторону?
– Бывало.
– Вот и с Безродом так же. Замер на одном месте, и самой малости хватит, чтобы столкнуть на Ту Сторону или вернуть обратно. Не доел в детстве каши – скажется, чихнул лишний раз – обязательно отзовется, надорвался по жизни – прости-прощай.
– Надорвался? – Верна в ужасе прикрыла рот ладонью. Сказать про Безрода – в неге и благости жил всю жизнь – пузо от смеха лопнет. Рвали мечами через день, одна только поляна под Срединником чего стоит. А до того? А после? Осталось ли хоть что-нибудь в том месте, где у человека бьется сердце? Или все постругали клинками и ножами?
– Каждый день ему дается болью и кровью, глядишь, той капли крови и не хватит.
– Что делать, что?
– Сам прожил долгую жизнь, но такого не видел. Дед мой прожил долгую жизнь, дед его деда поседеть успел, а про такое даже краем уха не слышали. Человек после прикосновения Ледована не ушел на полночь! Не превратился в кусок льда! Бился от рассвета до заката, и хватило сил!
– Недалеко ушел от куска льда. – Верна тряхнула головой.
– Полными горстями черпал из Потусторонья и Безвременья и остался жив! Пока жив. А нужна, красавица, самая малость, что вернула бы его в белый свет. Хоть веревкой обвяжи и тяни к себе.
– Веревкой?
– Иносказательно говорю, но весьма на это похоже. Осталась весьма сущая мелочь.
– Какая?
Старики переглянулись.
– Найти ту веревку, девонька, – печально улыбнулась бабка Ясна.
Верна сомкнула губы поплотнее и вернулась к дымоходу. Села возле Безрода, положила руку на лоб, едва не разревелась. Выскальзывает Сивый из рук, ровно склизкий угорь. А ведь с того памятного дня жизнь по-другому пошла – не довлеет больше немилое замужество, не стоит над душой сильномогучий жених, при одной мысли о котором озноб колотит. Спала тут же, не убирая руки, – боялась: отведет ладонь, а Потусторонье его утащит. Сама не заметила, как рассвело. Открыла глаза – Стюжень рядом, в плечо толкает.
– Вставай, пойдем.
Молча встала и пошла. Слова не сказала. Если зовет, значит, надо. Вошли в дружинную избу. Ясна уже на ногах, на лавке в горячке мечется Тычок, баламуту стало совсем худо, помереть может в любой момент. На крыльце стоит бадья с водой, рядом – скамья.
– Разоблачайся и садись.
– Что еще удумали?
– Как сказал вчера про веревку, так и оказалось, – боги за язык дернули, – усмехнулся верховный. – Станем веревку делать, которой вытянешь Безрода с мертвой земли.
– Веревку? – похолодела. – Ремней со спины настругаете?
Ворожцы переглянулись.
– Может, и вправду ремней? – Стюжень пожал плечами. – Зачем Сивому такая дура?
– Волосы! – Ясна схватила прядь и потрясла перед глазами Верны.
Едва не разрывая одежду по швам, скинула все до последней вещи, рухнула на скамью.
– Режь!
Резали под самый корешок, аккуратно укладывая пряди на пол, чуть поодаль. А потом, дабы не осталась чучелом и не пугала людей разновысокой стерней, ворожец развел в маленькой чарке пенника, развез по голове и острейшим ножом выскоблил до блеска. Какое-то время Верна даже головой вертеть боялась. Пусто стало и непривычно.
– Да ты выдохни, дуреха! – Верховный тряпкой стер остатки пенника, поглядел так-сяк, довольно кивнул. – Красивая голова, ладная. Скажи папке и мамке спасибо!
– Спасибо?
– Да, спасибо. Лежала ты в люльке на бочку, оттого головушка стала ровная и круглая. Любо-дорого смотреть!
– На вот, закройся. – Ворожея сунула покров.
– Что теперь?
– А теперь пряди да плети. Веревку тонкую, крепкую.
Пока пряла, все щупала голову. Одно слово – голая. Веревка получилась тонкой и длинной.
– Повяжи один конец на руку, другой конец – к Безроду, и жди.
– Так он в печи! За шею вязать, что ли? Не задушила бы!
– За волосы, бестолковая.
Проходя мимо бочки, усилием воли заставила себя не свернуть, не остановиться, не посмотреть в отражение. Что увидела бы? Спасибо, Гюст не стал ржать. Волосы у Безрода длинные – очень удачно! – привязала веревку накрепко, не развяжешь, только резать вихор. Второй конец свила в петлю, затянула на руке. Так и улеглась рядом.
Ночью спала плохо. Без волос голова не так лежала, покров мешал. Несколько раз просыпалась, дергала веревку. И снилось такое… Будто в паре шагов густится непроглядный мрак, тянутся жадные руки из тьмы, норовят ухватить Безрода и рывком сдернуть в черный туман. От ужаса проснулась, только от жути не избавилась. Безрода на самом деле трясло, веревку натянуло, ровно гусельную струну. Тело в печи оттаивает, а душу будто вынимают, тащат, как рыбу из реки.
– Да что же это? – прошептала, обхватывая веревку пальцами. Ладонь онемела, саму затрясло, зазнобило. – Каждая сволочь на мое зарится, зубами клацают, норовят из рук выхватить! Не дам! Не дам!..
Сообрази старики с веревкой хотя бы на день позже, теперешней ночью Безрода утянуло бы на Ту Сторону. Равновесие нарушено, Сивого потащило во мрак, а ты держи крепче, не отпускай!
– Не пущу! Не пущу!..
Рука онемела, словно держала на весу над пропастью не что-нибудь, а торговую ладью, груженную сверх меры. Веревка время от времени провисала, и тогда отлегало от сердца, а потом вдруг резко натягивалась и даже хлопала. Ровно две души подвязали на одну струну, обе тащат во мрак, наизнанку выворачивают.
– Что случилось? Не спишь, орешь. Приснилось что? – подбежал с горящим светочем Гюст, замер, удивленный. На Верне лица нет, губы прикусила, дрожит, будто мерзнет.
– Безрода забирают! – прохрипела. – На Ту Сторону…
– Ты держись, я сейчас! – Оттнир умчался звать ворожцов. – Гляди, не отпускай!
– Не отпущу.
Так вот как душу из человека по-живому тянут! Звенишь вся целиком, куда ни ткни. Говорят, на пороге смерти жизнь мелькает перед глазами, что видел, кого любил. А если не картины видишь, а слышатся старые песни? Отец пел, хрипло и низко, но в том штука, что не врал, и ухо не резало! Мама колыбельные пела… звенит в ушах медовой патокой и яблочной теркой.
Власяная веревка хлопала и провисала. Сейчас все внутри лопнет, шкура порвется и наружу полезет кровавая требуха.
– Браги! – рявкнуло над ухом голосом Стюженя. – Гюст, браги!
Тьма, тьма, тьма… В клубковатый черный туман уходит веревка, а на ней, ровно вещи для просушки, развешаны Безрод и Тычок. Дернут потусторонники веревку к себе, старый и молодой болтаются, словно тряпичные игрушки, друг о друга бьются. Дернет Верна в другую сторону – так же болтаются, качаются из стороны в сторону.
– Не дам! Не дам! – булькала брагой. – Не отдам Безрода! Не дам Тычка!
А потом случилось невероятное – болтался крошечный Сивый, привязанный к веревке за волосы, и вдруг стал расти. Веревка проседала, как становился он больше и тяжелее, а когда сделался обычным Безродом и встал на ноги, мрачно скосил глаза на Верну.
– Ох, Безродушка, тяжелый у тебя взгляд, – прошептала. – Гляди мягче, прошу! Будто насквозь бьешь, а много ли мне нужно?..
Повернулся спиной, выпростал руку, ослабил натяг. Намотал веревку на запястье и потянул. Веревка провисла, Сивому стало возможно выпрямиться и крутить головой. Худющий, скулы торчат, подбородок тяжелый, каменный, неизменная красная рубаха полощется на ледяном ветру, плечи так и ходят. Верна перевела дух, осела наземь и на последнее дыхание заорала:
– Не дам!
Беспояс рвет неистово, хоть и слаб. Откуда только берется? И затряслось Потусторонье, все вокруг задрожало и завыло, веревка забилась, ровно живая, ладони в кровь разодрала. Безрода заколотило, едва с ног не снесло, но будто корни пустил, уперся. Рванул раз, перебрал руками, другой, третий… А потом из тумана вылетел конец веревки, просвистел мимо Сивого – тот проводил его мрачным взглядом, – и пребольно ударил Верну в грудь. Будто кнутом огрели. Взвыла, скрипнула зубами и отпустила сознание. Последнее, что выхватила взглядом, – крошечный Тычок болтается на веревке, строит рожицы и ехидно посмеивается.

 

Такое бывает, если случается долгий перерыв, а потом рьяно берешься за бег, прыжки и борьбу. Ломит все тело, куда ни ткни – очаг боли. Болит все, даже веки. Хотела перевернуться, прострелило так, что не удержала крик. Завыла.
На переделе сил открыла глаза. Белый свет?! Так, значит, день?.. А где Потусторонье? Где мглистый туман, черный, будто грозовая туча? Где жуткие ручищи, которые тянули ночью к себе? Где Безрод? Скосила глаза. Все так же лежит рядом, к сивым вихрам привязана веревка, второй конец на руке запетелен, и обе ладони в крови. Бабка Ясна сидит рядом и мажет какой-то кашицей. Все равно саднит.
– Оклемалась, дуреха? – Стюжень горой возвышается, глядит внимательно. – Что видела?
– Потусторонье видела, – еле разлепила губы. – Будто тянутся оттуда жадные руки, за веревку рвут, хотят Безрода к себе утянуть.
– А ты?
– Не дала. А потом этот сам впрягся. Очнулся и впрягся. Если он чего-то не хочет, нипочем тому не бывать.
– Это верно, – улыбнулся ворожец. – Значит, сам не захотел на Ту Сторону?
– Так уперся, думала Потусторонье сюда, на этот свет, выдернет. Холодищей потянуло, едва не замерзла. И выдернул бы… только там веревку отпустили.
– Что скажешь, босота? Говорить можешь?
Верна не видела лица Безрода – макушками лежали, – только услышала шепот:
– Тычок жив?
– Жив. – Ясна погладила по голове, хлебнула из кувшина. – В кои веки нормально уснул. Досталось ему.
– Я не хотела, – шепнула Верна. В глазах защипало. – Не хотела Тычку зла. Так получилось! И Гарьке зла не желала. Опомниться не успела, ее дорубают…
Простерла руку, запустила в сивые вихры. С ужасом ждала. Что сделает? Мотнет головой, дескать, руки прочь, изменница, шалава, или не воспротивится? Сам до сих в печи, только голова наружу и торчит. Тряпка дымится.
Остался недвижим. Верна все гладила Безрода и не утирала слез. Теперь пусть текут. Можно.
– Спасибо, печь-кормилица. – Ворожец наклонился, похлопал теплый глинобитный бок. – Накормила и сберегла! Гюст, открывай заслонку!
Ясна подала Верне нож, показала на узел, дескать, режь. Не резала – пилила. Столько сил забрал небольшой власяной узелок, как будто перебросала целый купеческий склад. Руки трясутся, нож скользит, пальцы еле держат рукоять. Кое-как справилась, на конце веревки осталась прядь сивых волос. Безрод лежал, не шевелясь, будто не его дергают за вихор.
– Не снимай веревку с руки, потом отдашь. – Бабка Ясна заговорщицки показала на Сивого и одними губами добавила: – Если возьмет.
– А возьмет? – на слова не осталось сил, спросила глазами.
Ворожея пождала губы, многозначительно развела руками и кивнула на Безрода, мол, сама знаешь, этот непредсказуем. Может быть, возьмет, а может быть, нет.
Верна скосила глаза на веревку. Почернела, обуглилась, словно палило ее яростное пламя, только до конца не сожгло. Глаза слипались. Утерла рукавом, запустила пальцы Безроду в волосы, ухватила покрепче и уснула.

 

Разнесли по лавкам вечером, когда Верна проснулась и расцепила мертвый хват на вихрах Сивого. Почти немедленно опять провалилась в сон, будто кто-то иной дрых целый день, во сне постанывал. Спала и не видела, как старик унес Безрода в баню, омыл, облачил в чистое. Качал при этом головой. Худ, изможден, кожа да кости, где остались прежние телеса? Здоров, как Рядяша, никогда не был, но и с тем, что было вспарывал противников за здорово живешь. Сам сух, а ручищи – ого-го!
– Здорово потратился, – прошептал Гюст, помогавший старику в бане.
– Удивительно, что жив остался. – Ворожец легко поглаживал Безрода веником: парить раненого нужно с оглядкой. – Противник был весьма непрост! Бой от заката до рассвета забирает все!
Несмотря на жар, оттнир время от времени ловил на спине знобливых мурашек, ровно стоял по колено в снегу.
– Ближе к печи подойди. Это пройдет, но не сразу. Когда из воды выходишь, течет ведь с тебя? Вот и Безрод обсыхает. Пройдет, непременно пройдет. Время нужно.
Тычок двинулся на поправку. Сначала ушли ночные приступы, затем и утренние прекратились. Повеселел, на лицо вернулся цвет.
Верна отходила тяжело. Не так, как Сивый, но тоже непросто. Несколько дней не вставала с лавки, глотала отвары бабки Ясны и большую часть дня спала. Руки стали подживать, наросла молодая кожица, вокруг порезов и трещин зачесалось. На какой-то по счету день встала и зашаталась. Едва не упала. Потусторонье высосало немало сил, хоть и не гуляла там, а лишь близко подошла. А Безрод? Что чувствовал он? Ведь старик говорит, будто Сивый с головой ушел за кромку и наглотался там едва не до смерти?
Выбралась на крыльцо, села на ступеньку, подставила лицо солнцу. Оглянулась – нет ли кого поблизости – стянула покров. Провела рукой по голове. Смешно. Давно не было так весело, легко и свободно. Нет, вы глядите: проведешь ладонью по макушке, а пальцы за уши цепляются! И чесать удобно – волосы коротенькие, больше на щетку похожи, для налезшей кожицы на руках лучше не придумаешь.
– Дуреха, – улыбалась Ясна от печи. – Все не наиграется.
Верна, едва смогла ходить достаточно твердо, перебралась к Безроду. Толкнула дверь в баню и, трепеща, вошла. Не то чтобы испугалась, просто готовилась к самому худшему. Встала на пороге и оглядела исподлобья парную. Лежит на полке, укутан по самую шею. Худющий, на костер краше кладут, но даже теперь губы жестко сомкнуты, брови сведены в нить. Почувствовал что-то, открыл глаза.
– Это я, – буркнула.
Кивнул – вижу, не слепой. Верна помялась, огляделась.
– Где будет мое место? Там или там?
Сивый прикрыл глаза, не ответил. Не хочет. Хорошо!
– Я вещи пока сюда положу. Эта лавка мне больше нравится.
– Нет.
Нет? Гонит?..
– Сюда. И стариков позови.
Верна с облегчением выдохнула, кивнула.

 

– …Ей не повредит?
Ворожец огладил бороду.
– Потусторонние ошметки Верне не страшны. У самой такие же хвосты, как у тебя, только послабее.
– У меня нет иного выхода?
Старик развел руками, поиграл пальцами и наконец коротко кивнул.
– Нет, босота! Нет у тебя выхода! У нас нет! Не доводи до беды. Верна не должна остаться свободной. За ней теперь нужен глаз да глаз. Твой родич попробовал раз, может, и другой. Пока будет так – он не прекратит попыток.
– Помягче с ней. – Ворожея кормила Безрода с ложки. Даже миску теперь не удержал бы. – Девка просто запуталась. Оттолкнешь – все повторится.
– Мне показалось, вы знакомы, – буркнул Сивый, не поясняя. Тетка умная, поймет.
Ясна глубоко вздохнула, миска с варевом задрожала в руках.
– Когда вы переступили порог моего дома, я узнала твои глаза. Так же полвека назад смотрел на меня этот… – Ворожея мотнула головой в сторону пристани. – Было их двое, похожи друг на друга словно братья, и звали один другого «младший брат» и «старший брат»…
Безрод и Стюжень замерли, переглянулись.
– Только не так вышло, как я предполагала. Старшему брату досталась по доброй воле, младшему – насильно.
Ворожея замерла, уставившись куда-то в угол. Стюжень осторожно напомнил:
– Ну? А дальше?
– А дальше сталось то, от чего бедная девочка год бегала, да только недавно убежала.
Ясна всхлипнула, расплескала похлебку, выронила миску. Верховный положил ручищу старой на плечо, покачал головой.
– От кого? – только и спросил.
– Всю жизнь сомневалась, а теперь знаю – от старшего. Жутко, деревья в дугу гнутся, на плечи давит, воздух искрит, а мне, соплюхе, всего ничего – семнадцать лет. Младший глазом зол, смотрит, а на дне души страх ворочается, голову поднимает… Да что рассказываю, старая дура, сами все видели!
Ворожец поднял с пола миску, повертел в руках, вручил Ясне.
– А ты о чем шептался с младшеньким? – Старуха утерла глаза, вздернула голову.
– Интересно мне стало, – улыбнулся верховный. – Могуч, почти всесилен, казалось бы – протяни руку и просто возьми. А стоял ведь, о поединке сговаривался, как простой боец.
– И что?
– Не может, – пожал плечами. – Говорит: мы сами сложили эти законы.
Стюжень и Ясна переглянулись, потянулись к выходу.
– Отдыхай, Сивый, набирайся сил. И с девочкой помягче. Не дай отчаяться. Отчаянная баба глупости творит. Нет у тебя иного выхода. Не пускай зло в мир.
Безрод молчал, смотрел перед собой холодно, даже не кивнул. Не пускай зло в мир… Девок в соку много, на Верне свет клином не сошелся… Уже на крыльце Стюжень крякнул, покачал седой головой:
– Он ничего не забывает.
– Разберутся. – Ясна улыбнулась. – Девочка чистая, светлая. Он поймет.

 

Верна осталась в бане. Кормила, поила, подтыкала одеяло, гребнем расчесывала волосы. Как-то острейшим ножом подрезала ногти на ногах, но едва отбросила одеяло до колен, Сивый зашипел:
– Заправь обратно!
Удивилась: а ведь казалось, что оттаивает Безрод, и все налаживается, – от обиды едва не задохнулась. Плюнула, швырнула нож в стену, и тот затрепетал в бревне. Выскочила на крыльцо, сдернула с головы покров, глубоко задышала.
– Пылаешь, ровно кузнечная заготовка. Случилось что? – Все старый углядел. Взялся как из-под земли, присел рядом.
– Не пойму, – всхлипнула, глотая слезы. – Носила доспех, стояла с воями плечо к плечу, все было ясно. В бабских одежках куда как труднее. Оказывается, плакать умею.
– Обидел?
– Ничего ведь не сделала, только одеяло подальше отбросила да исподнее хотела до колен закатать. Не дал. Как будто что-то постыдное делаю! Да что за сокровище мне досталось?! И не посмотри на него!
– Покров надень, – усмехнулся ворожец. – Значит, закатать штаны не дал?
– Не дал! И ведь не первый раз. Будто красная девка стесняется!
А старик отчего-то расхохотался, да так неожиданно, что Верна забыла о слезах. Только и выдавил сквозь хохот:
– Узнаешь! Не спеши.
Пожала плечами, натянула покров, ушла обратно. Дело осталось недоделано, одна нога закончена, другая нет. Улыбнулась. Пальцы у Сивого волосатые, подъем волосатый. Смешно.

 

В овине распотрошила вещи, достала разноцветные одежды, что накупила в чужедальних краях, окинула богатство жадным взглядом. Надоели штаны, рубаха и доспехи. Выбрала наряд, купленный в Багризеде, тот, в котором ходила к саддхуту и на который насажала пятен. Пятна, слава богам, отошли, а цвет небесной голубизны остался. И к ним обязательно босоножки с ремешками до колен, в которых не ходится – летается.
Губы сами растянулись в улыбку, не смогла удержаться. И в бане как будто светлее стало, хоть и распахнуто окно. Безрод приподнял бровь, усмехнулся, а сама покраснела – в бабских одежках и грудь по-другому играет, и зад, оказывается, есть.
– Приподнимись, перестелю.
Сивый дернулся, лицо посерело, зубы стиснул.
– Не корячься, – подставила шею, перебросила Безродову ручищу. На мгновение представила десницу в полной силе и как будто смыкается. Сломает шею, оторвет голову и не заметит. – Помогу.
– Помоги, – усмехнулся.
– Раньше даже пальцем не касался, ровно прокаженная!
– Боязно. Шутит?..
– Что еще придумал? Я не кусаюсь!
– Кусаешься, – усмехнулся.
И верно: тогда, на острове, до крови прокусила ему руку.
– А тебя остановило бы?
Покачал головой. Конечно нет. Подтянул поближе, шепнул в самое ухо. У Верны аж дыхание сперло от возмущения.
– Ишь ты, правильный! А теперь похожа?
– Теперь да.
– Посиди так, я скоро, – перебрала постель, расправила полотно, разгладила шкуры. – Готово.
Помогла откинуться на изголовье и дольше необходимого не отпускала его ладонь. Сивый не отвернулся, не отдернул руку, не сделал вид, будто ничего не понимает. Смотрел внимательно, щурил синие глаза, и показалось – от чего-то удержался. Помялась, прежде чем спросить:
– Когда-то о доме мечтал. Не забыл еще?
– Нет.
– Какой он?
– Большой, светлый. На солнечной поляне.
Низвела глаза, хотела спросить, только смелости не нашла. «Он не простит. Терпит, словно приблудная, жалеет. А еще безволосая». Уже на пороге Верну догнал вопрос:
– Кольца не растеряла?
– Нет, – удивилась.
– Держи, еще пригодятся…

 

Тычок, слава богам, пошел на поправку, да так пошел, что все в крепости от смеха животы надорвали. Только бабке Ясне стало не до смеха. В один из дней балагур выполз на крыльцо – уже ходил помаленьку, – увидел ворожцов рядом и напустился на Стюженя:
– Чего удумал, старый! Тычок хворает, так давай к его бабе клинья подбивать?!
Верховный, как понял, в чем дело, едва со ступеньки не сверзился. Приревновал несчитанных годов мужичок, а бабка Ясна, услышав притязания на саму себя, раскрыла рот.
– Дуреха старая, рот закрой! На день оставить невозможно! А ты, верзила, отсядь подальше, да так и знай – сорвана ягодка, опоздал!
Вклинился меж Стюженем и Ясной, распихал обоих, сел посередине. Ворожея от Тычковой наглости все слова растеряла, хлопала глазами, ровно девка, икала.
– И свои ворожачьи штучки брось! Думал через это к моей бабе в доверие втереться? Не выйдет, накося! – Баламут показал Стюженю кукиш, еще и язык высунул.
Ясна покраснела, а верховный расхохотался и обнял Тычка.
– Эй, полегче, удушишь! – заблажил старик, потом егоза вдруг перекосило, и он взвыл: – Безродушка, миленький, убивают! На мою бабу зарится, через душегубство решил своего добиться!
Гюст не удержался на ногах – хохоча, рухнул с чурбака наземь. Безрод спросил Верну:
– Что там?
Стояла на крыльце, видела и слышала все.
– Тычок бабку Ясну к Стюженю ревнует. Дескать, оба ворожцы, вот и спелись, козни плетут, – сама рассмеялась, чисто и звонко. Дожила, забыла, как собственный смех звучит.
– На крыльцо хочу.
С готовностью скакнула к ложу, подставила шею. Сивый обнял Верну, сбросил ноги на пол.
– Не жалей, налегай сильнее, выдержу.
Безрод встал. Сама не поняла, как случилось, а только прижала к себе крепче крепкого – аж в груди полыхнуло – и поцеловала. Давно хотела, только смелости не хватало, а теперь напилась ясного утра допьяна, и снесло робость, будто весенним половодьем. Какое-то мгновение смотрела в стылые, бездонные глаза и сама едва не упала. Повело, голова закружилась. А глаза Безродовы – истинно провал, ровно глядишься в дымчатый лед и в глубине теряешься. Навстречу не прянул и не отстранился, только усмехнулся:
– Веди.
Спрятала глаза, улыбку скрыть не смогла. Будет дом на солнечной поляне, будет! Изба поднимется из толстенных бревен, конюшня для Теньки, Губчика, Востроуха и Уголька, хлевок для Тычковых коровенок, обязательно собака, лохматый кобель с черной пастью. Вышли на крыльцо, подвела Безрода к ступеньке, помогла осторожно опуститься. Сама влезла ступенькой выше, развела ноги, крепко обхватила Безрода коленями, прижала к себе. Наклонилась к самому уху, шепнула:
– Побыла дурой – хватит! Все у нас будет хорошо!
С тревогой ждала, что скажет. Усмехнулся. Крикнул Тычку, через двор, на крыльцо дружинной избы:
– Оклемался, жених?
Одно слово – крикнул. Не услышал бы Тычок, самой пришлось повторить.
– Оклемался, жених? – Верна крикнула во весь голос, радостно и звонко.
Балагур что-то ответил. Он, как и Сивый, докричаться не мог, повторила Ясна:
– Сам дурак!
Боги, боги, как же весело и смешно сделалось в это летнее утро!
А волосы отрастут, обязательно отрастут! Безрод еще намотает их на кулак!
– А ты Ясну спросил?
– Без сопливых скользко!
– Жениться удумал, старый?
– Сразу после тебя!
– Значит, скоро? – повторяя за Сивым, Верна замерла. Скоро?..
– Значит, скоро!
Не удержалась, наклонилась и смачно поцеловала Безрода в макушку. Обняла и уткнулась губами в шею. Хмыкнул…
Назад: Глава 1 СЕМЬ
Дальше: Глава 3 КРУГ