«Дворянское гнездо» в отзывах современной писателю критики
Роман Тургенева при появлении в печати вызвал восторженные отклики читателей. «„Дворянское гнездо“ имело самый большой успех, который когда-либо выпал мне на долю. Со времени появления этого романа я стал считаться в числе писателей, заслуживающих внимание публики», — писал сам Тургенев в предисловии к собранию своих романов (Т, Соч, 1880). Большое количество статей и рецензий, которыми откликнулась пресса на появление «Дворянского гнезда», свидетельствовало о выдающемся литературно-общественном значении этого события. Роман был замечен и высоко оценен современниками, принадлежавшими к самым различным общественным кругам. О высоких художественных достоинствах «Дворянского гнезда», о впечатляющей силе его образов писали и представители эстетической критики Н. Ахшарумов, А. Пятковский, М. Де-Пуле, и «почвенник» Ап. Григорьев, и публицист либерального направления П. В. Анненков. В течение года четыре раза высказывал свое мнение о «Дворянском гнезде» на страницах «Современника» Н. А. Добролюбов. Горячо отзывался о новом произведении Тургенева М. Е. Салтыков-Щедрин, несколько статей посвятил этому произведению в разное время Д. И. Писарев.
С более или менее развернутыми отзывами о романе выступили газеты «С.-Петербургские ведомости» (1859, 31 декабря № 284, в анонимном обзоре петербургских журналов), «Русский мир» (1859, № 11, статья А. С. Гиероглифова), «Русский инвалид» (1859, № 217, Статья Л. Л-о), «Le Nord» (1859, № 84), а также журналы (кроме названных выше) «Сын отечества» (1860, № 6), «Северный цветок» (1859, № 10) и «Искра» (1860, №. 1), где был помещен критический отклик на статью М. Де-Пуле в «Русском слове».
При видимом единодушии хвалебных оценок в критике, посвященной «Дворянскому гнезду», отразились разные точки зрения на роман Тургенева и развернулась иногда скрытая, иногда явная полемика между авторами противоположных идеологических ориентаций. В самом подходе к рецензируемому произведению и в особом внимании к той или иной стороне романа сказывалась иногда весьма определенная позиция критика. Так, в ряде рецензий общественное звучание романа Тургенева либо не замечалось вовсе, либо намеренно отрицалось, что особенно явственно проявилось в позиции критика «С.-Петербургских ведомостей». «В „Дворянском гнезде“, — писал этот критик, — при всей наклонности нашего времени во всем видеть поучение или обличение, чрезвычайно трудно отыскать хотя бы малейший намек на тенденцию. Иные хотели видеть в романе г. Тургенева изображение трех поколений — екатерининского, александровского и николаевского — с целью указать, что все эти поколения оказались несостоятельными в жизни, и что настоящая жизнь принадлежит четвертому, будущему поколению, которое на минуту является в конце рассказа <…> Эти социальные и практические вопросы, которые на каждом шагу останавливают читателя „Обломова“ — им нет места в „Дворянском гнезде“ <…> роман г. Тургенева — высокая, чистая поэзия» (СПб Вед, 1859, № 284).
Критики той же ориентации видели в «Дворянском гнезде» гимн жизни со всеми ее светлыми и трагическими сторонами, восхищались Тургеневым как живописателем дворянского усадебного быта, как поэтом, который противостоит писателям критического направления.
С развернутым возражением против такой оценки романа выступил в журнале «Русский вестник» П. В. Анненков. Задавшись целью «серьезно подумать о причинах того единогласного сочувствия и одобрения, того восторга и увлечения, которые вызваны были появлением „Дворянского гнезда“», автор приходит к выводу, что единодушие это вызвано не столько «торжеством поэзии и художнического таланта, самовластно подчиняющих себе разнороднейшие оттенки общественной мысли», сколько непониманием внутреннего значения произведения со стороны ряда критиков и недоразумением, которое нуждается в раскрытии (Анненков П. В. Воспоминания и критические очерки, отд. П. СПб., 1879, с. 194–195). Свое «раскрытие» идейного содержания «Дворянского гнезда» как произведения, связанного тончайшими нитями с современностью, Анненков полемически направляет против тех «искателей идеалов», которые стремятся прикрыть «щегольскими ширмами умиления» неприятные житейские истины, «требующие скорой и деятельной помощи», отвернуться от явлений и событий, «волнующих общественную совесть и нарушающих безмятежное состояние души».
«Сквозь запутанные определения идеал их, — пишет Анненков, — часто выглядывает не в образе эстетического понятия, а в форме полезной меры благочиния» (там же, с. 200).
Далее автор анализирует образ Лизаветы Михайловны, который привлек «искателей идеалов» своей видимой покорностью судьбе и благочинной нравственностью. «Но так ли всё это? — спрашивает автор. — Кто из поклонников Лизаветы Михайловны заметил, что в нежную, грациозную и обаятельную форму ее облеклась такая строгая идея, какая часто бывает не под силу и более развитым и более крепким мышцам?» (с. 199). Рассматривая драму Лизы как драму несоответствия ее внутреннего мира интересам того круга, к которому она принадлежит и который описан Тургеневым без какого-либо «потворства быту», Анненков видит действительное содержание нравственного чувства Лизы в той внутренней анергии, которая противопоставляет ее «условиям, притязаниям и понятиям» окружающей среды. Критик подчеркивает, что уход Лизы в монастырь, которому особенно рукоплещут новейшие искатели идеалов, желавшие сделать покорное отречение от радостей жизни законом для всех людей, является убежищем от требований проснувшейся мысли. Это протест, который приводит к поражению; чистая поэзия самоотречения, по мысли автора романа, лишает человека воли, простора и движения. «Иногда кажется даже, — пишет Анненков, — будто роман написан с целию подтвердить старое замечание, что великие жертвы, приносимые отдельными лицами ежедневно и по своему произволу, точно так же свидетельствуют о болезни общества, как и великие преступления» (с. 215).
Очевидно, Анненков сыграл какую-то роль в обнажении этой мысли в романе в процессе его совершенствования, так как, характеризуя критические интонации Тургенева по отношению к Лизе, он отмечает их относительную недостаточность: «От превосходного образа Лизы, даже и теперь, после тщательной его обработки, все-таки отделяется мысль, что зародыш настоящей поэзии, питающей сердце, заключается в свободном обмене чувств, подобно тому, как условия общественного просвещения заключаются в обмене мыслей» (с. 215).
Если в этой своей мысли критик солидаризировался с принципами демократической этики, оказавшей несомненное воздействие в на Тургенева, то в другом вопросе, касавшемся социальных теорий современности, Анненков занимает позицию критическую — и по отношению к революционному содержанию этих теорий, и по отношению к роману Тургенева, где нашла место мысль о неизбежности демократизации деятельных сил общества.
Признавая необходимость «изменения порядка вещей», разрушающего устои государства, т. е. признавая необходимость экономической рефомы, Анненков считает, что этому радикальному изменению порядка должно предшествовать изменение в образе жизни самих людей и, прежде всего, обновление того круга, которому Тургенев дал название «Дворянское гнездо». Более того, Анненков признает очевидной необходимость «освежения» и даже «упрощения» этого круга (с. 219). Но как только речь заходит о конкретном, классовом раскрытии понятия «упрощения» и, в частности, когда в «Дворянском гнезде» Тургенев привлекает внимание читателя к демократическому происхождению Лаврецкого, объясняя этим врожденное гуманное чувство героя, Анненков реагирует на это весьма иронически: «Плебейская кровь, которая отчасти течет в его жилах, помогает его усилиям, но не создала их, как намекает автор, не вполне основательно, по нашему мнению: плебейская кровь также нуждается в обуздании ее духовным началом, может быть даже более, чем какая-либо другая. Энергическое управление своим внутренним миром — вот где единственная доблесть Лаврецкого, не имеющего других доблестей» (с. 210).
Либерально-славянофильские тенденции проявились в той оценке «Дворянского гнезда», которую дал Ап. Григорьев в статье «И. С.Тургенев и его деятельность (по поводу романа „Дворянское гнездо“)». Анализируя роман с точки зрения его близости к русской национальной стихии, критик видит в образах Лизы и Лаврецкого идеальное выражение вечной и неизменной сущности русского народа, он подчеркивает их органичную связь с родной почвой — со всем укладом русской жизни, с ее бытом и поэзией. К числу исконных национальных особенностей Ап. Григорьев относит и обломовские черты Лаврецкого, которые, по мнению критика, представляют собой явление вневременное и не подлежащее изменениям. Раскрытие этих черт в их поэтическом проявлении делает Тургенева певцом народной правды, перед которой смиряется не только Лаврецкий, но и сам писатель. Такое осмысление романа заключало в себе полемику против революционных демократов, видевших в обломовщине явление социально обусловленное и тормозящее ход истории.
По воспоминаниям современников, особую позицию в оценке романа Тургенева занял А. Н. Островский, которому оказался чужд замысел Тургенева показать героиню в момент острого конфликта между ее нравственными убеждениями и естественным влечением сердца. Сохранился следующий отзыв А. Н. Островского: «„Дворянское гнездо“, напр., очень хорошая вещь, но Лиза для меня невыносима: эта девушка точно страдает вогнанной внутрь золотухой».
Вопросы нравственно-философские заняли в полемике значительное место. Именно в этом русле чаще всего рассматривалась проблема смирения и долга, столь явственно выделяющаяся не только в «Дворянском гнезде», но и в ряде других произведений Тургенева.
Часть критики истолковала основную этическую коллизию романа в духе христианской морали. «„Дворянское гнездо“ — это произведение, выражающее идеал язычника, который еще не отказался от поклонения Венере, но уже познал прелесть более сурового культа, к которому его влекут, порой против собственной воли, стремления его больной и растроганной души», — так отозвалась о романе в письме к Тургеневу Е. Е. Ламберт, увидевшая в этом произведении отражение своих собственных нравственно-философских воззрений.
Сходные мысли были высказаны в статье Евгении Тур, написанной по поводу выхода в свет романа «Отцы и дети». По словам этой писательницы, «сокрушение Лаврецкого, его смирение перед судьбою, выражение, что он стих и покорился, было очень знакомо многим и многим» (Сев Пчела, 1862, № 91, 4 апр.).
Как уже говорилось, полное развитие эта мысль применительно к «Дворянскому гнезду» получила в статьях Ап. Григорьева и встретила решительный отпор со стороны демократической критики, в частности Писарева. В статье «Писемский, Тургенев и Гончаров» Писарев отвечает «нестройным критикам», пришедшим «в неописуемый восторг оттого, что наши повествователи преклоняются будто бы перед народною правдою и святынею». Поставив перед собой задачу «оправдать Тургенева и Писемского от упрека в славянофильстве», Писарев напоминает о том, что Лаврецкий, мягкий и терпимый к глупостям и подлостям других людей, не заслуживает порицания как личность гуманная, но должен быть признан несостоятельным на поприще широкой деятельности («Как деятель, он — нуль»), по приговору самого Тургенева.
Тургенев далек, по мнению критика, от славянофильской точки зрения и там, где он противополагает самородные полудикие натуры натурам, обесцвеченным цивилизацией, не думая выхвалять один народ за счет другого и лишь обнимая своим могучим синтезом всё разнообразие явлений жизни. При этом Писарев подчеркивает, что отношение Тургенева к явлениям современной жизни носит преимущественно отрицательный характер (Рус Сл, 1861, № 11, отд. II, с. 1–17).
В другой своей статье: «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова» — Писарев развивает мысля предыдущей статьи на примере женских судеб, выведенных Тургеневым в «Рудине», «Асе», «Фаусте», «Дворянском гнезде» и «Накануне». Критик намеренно избирает аспект, противоположный славянофильскому. Он предупреждает: «Я буду выбирать только те личности, которые еще борются с жизнью и чего-нибудь от нее требуют. Женщины, уже помирившиеся с известною долею, не войдут в мой обзор потому, что они, собственно говоря, уже перестали жить» (Рус Сл, 1861, № 12, отд. II, с. 9). Говоря об огромной нравственной силе тургеневских героинь, поставленных в трагические отношения к действительности, к жестокому миру господствующей морали, Писарев отмечает движение, которое совершает Тургенев от умозрительной и мало связанной с задачами времени постановки этических проблем к жизненно-конкретной и граждански значимой. Намекая на «невозможность договориться до последнего слова» по цензурным соображениям, Писарев пишет: «Лиза ближе Веры стоит к условиям нашей жизни; она вполне правдоподобна; размеры ее личности совершенно обыкновенные; идея и формы, сдавливающие ее жизнь, знакомы как нельзя лучше каждому из наших читателей по собственному горькому опыту. Словом, задача, решенная Тургеневым в абстракте в повести „Фауст“, решается им в „Дворянском гнезде“ в приложении к нашей жизни» (Рус Сл, 1861, № 12, отд. II, с. 44).
Характерно, что новый общественный смысл, который приобрели в «Дворянском гнезде» издавна волновавшие Тургенева проблемы счастья, долга, смирения, был замечен не только в демократическом лагере. В статье «Нечто о литературных мошках и букашках (по поводу героев г. Тургенева)» представитель идеалистической критики М. Де-Пуле писал: «При внимательном чтении „Дворянского гнезда“ это произведение представляет весьма заметный перелом в авторской деятельности г. Тургенева. Лаврецкий смиряется перед народностью, т. е. простонародностью, следовательно, низводится с литературной высоты, на которой стоял и (что делать, сознаемся в своей слабости!) должен стоять тот тип, которого он является представителем» (Время, 1861, № 2, с. 126).
Заметной идейной перестройкой Тургенева после появления в свет повести «Ася» и критических статей, направленных в его адрес, и объясняется та поощрительная позиция, с которой было встречено «Дворянское гнездо» революционно-демократической критикой, не нашедшей в новом произведении автора полного единомыслия, но горячо приветствовавшей критический пафос и демократические тенденции романа.
Неоднократные отклики Добролюбова на появление «Дворянского гнезда» содержат признание его высоких художественных достоинств. Наиболее подробно критик анализирует роман в статье «Когда же придет настоящий день?», написанной в связи с появлением романа «Накануне», но в большой мере относящейся и к «Дворянскому гнезду» (Совр, 1860, т. LXXX, № III, отд. 3, с. 31–72).
Добролюбов подчеркивает, что главной задачей литературной критики он считает разъяснение тех явлений действительности, которые вызвали к жизни известное художественное произведение. По отношению к творчеству Тургенева эта задача имеет особенный смысл, так как Тургенева «по справедливости можно назвать живописателем и певцом той морали и философии, которая господствовала в нашем образованном обществе в последнее двадцатилетие. Он быстро угадывал новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание, и в своих произведениях обыкновенно обращал (сколько позволяли обстоятельства) внимание на вопрос, стоявший на очереди и уже смутно начинавший волновать общество» (Добролюбов, т. 2, с. 208).
Далее Добролюбов определяет просветительское значение произведений Тургенева, предшествовавших «Дворянскому гнезду». Героями Тургенева были «вносители новых идей в известный круг, просветители, пропагандисты, хоть для одной женской души, да пропагандисты» — и дело их, по мнению критика, в свое время было очень полезно и благотворно. Но после осознания известных идей и стремлений в истории общества наступил период их осуществления, когда «за размышлениями и разговорами должно следовать дело». По заключению Добролюбова, сознание этой перемены и выразилось в «Дворянском гнезде». Тургенев «умел поставить Лаврецкого так, что над ним неловко иронизировать, хотя он и принадлежит к тому же роду бездельных типов, на которые мы смотрим с усмешкой. Драматизм его положения заключается уже не в борьбе с собственным бессилием, а в столкновении с такими понятиями и правами, с которыми борьба действительно должна устрашить даже энергического и смелого человека <…> самое положение Лаврецкого, самая коллизия, избранная г. Тургеневым и столь знакомая русской жизни, должны [служить сильною пропагандою и] наводить каждого читателя на ряд мыслей о значении целого огромного отдела понятий, заправляющих нашей жизнью» (там же, с. 211–212).
Раскрывая свою мысль, Добролюбов пересказывает последний разговор Лаврецкого с Лизой о счастье, — разговор, в котором последнее слово остается за Лизой: «…счастье зависит не от нас, а от бога». В пассивности, с которой Лаврецкий принимает эту чуждую всему его существу философию, и в самом трагическом завершении темы счастья в романе Добролюбов и видит силу критической позиции писателя.
О нравственной силе воздействия романа Тургенева высказал свои впечатления «в том виде, как они сложились тотчас по прочтении „Двор<янского> гнезда“», М. Е. Салтыков-Щедрин в своем письме к П. В. Анненкову от 3 февраля 1859 г. «Я давно не был так потрясен», — признается автор письма, глубоко взволнованный «светлой поэзией, разлитой в каждом звуке этого романа». Обобщая свою мысль, критик пишет: «Да и что можно сказать о всех вообще произведениях Тургенева? То ли, что после прочтения их легко дышится, легко верится, тепло чувствуется? Что ощущаешь явственно, как нравственный уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь автора? Но ведь это будут только общие места, а это, именно это впечатление оставляют после себя эти прозрачные, будто сотканные из воздуха образы, это начало любви и света, во всякой строке бьющее живым ключом….» (Салтыков-Щедрин, т. 18, кн. I, с. 212, 213).
Идеи и образы «Дворянского гнезда» нашли отклик в ряде позднейших произведений русской литературы.
Уже в 1859 г. в романе Л. Н. Толстого «Семейное счастье» запечатлелись некоторые следы влияния Тургенева — и в тональности лирических описаний природы, и в образах действующих лиц (Сергей Михайлович), и в отдельных мотивах, сходных с «Дворянским гнездом» (сожаление об уходящей молодости, надежды на счастье молодого поколения). Особенно заметны тургеневские настроения в последней главе романа Толстого, где рассказывается о возвращении героини в старый покровский дом, наполненный «девичьими мечтами». В 1861 г. появилась повесть Помяловского «Молотов», продолжавшая многие темы и мотивы «Дворянского гнезда», самое содержание которой — рассказ о «мещанском счастье», бескрылом стяжательском существовании, обусловленном нормами буржуазной морали, — было преемственно связано с этической концепцией «Дворянского гнезда». В «Молотове», как и в «Дворянском гнезде», повествованию предшествует предыстория героев — родословная Дороговых. Героиня повести Надя Дорогова зачитывается романами Тургенева, ее любви сопутствуют тургеневский «Фауст», размышления о счастье и долге, и самое крушение надежд на полное, истинное счастье объясняется, как и в «Дворянском гнезде», несовершенством общественного устройства — уже в иной, не дворянской, а чиновничьей среде.
Популярности «Дворянского гнезда» в значительной мере способствовало то, что в 1866 г. А. Д. Галахов включил отрывки из романа в «Полную русскую хрестоматию» (Образцы красноречия и поэзии, заимствованные из лучших отечественных писателей, ч. II, раздел VI). В конце 70-х годов Н. С. Лесков, описывая Орел, дважды обращался мыслями к героям «Дворянского гнезда» («Несмертельный Голован», «Мелочи архиерейской жизни»).
Своеобразное развитие, проблематика тургеневского «Дворянского Гнезда» получила в «Пошехонской старине» М. Е. Салтыкова-Щедрина (1887–1889). «…Герои Тургенева не кончают своего дела», — писал о «Дворянском гнезде» Салтыков-Щедрин в уже цитированном письме к Анненкову. По-своему довел до конца рассказ об обитателях «дворянских гнезд» сам Щедрин, показав на примере пошехонских дворян из рода Затрапезных, до какой степени умственного оскудения, нравственного уродства и бесчеловечности доходило поместное дворянство в своих массовых, а не лучших, как у Тургенева, образцах. Преемственность от романа Тургенева подчеркивается у Щедрина и названием отдельных глав (произведение открывается главой «Гнездо»), и избранными аспектами повествования (происхождение героя, система его воспитания, нравственное воздействие природы и общения с народом, религии, эмоциональная сфера — любовь и брак). При этом автор постоянно избирает полемическое по отношению к Тургеневу освещение темы, отрицательное ее толкование: в воспитании детей Затрапезных подчеркивается отсутствие всяческой системы, в пейзаже родовых гнезд — отсутствие какой-либо поэтической прелести, как и в самом образе жизни их обитателей — отсутствие общения с природой. Параллельный эпизод рыбной ловли описывается как чисто коммерческое предприятие. Бесконечно менявшиеся няньки, забитые и озлобленные, не рассказывали детям сказок. Любовь и брак, лишенные даже намека на поэзию, приобретали чудовищно уродливые формы. Наследие крепостнических времен, «поросших быльем» в период, когда создавалась «Пошехонская старина», определило многие привычки и «складки» в характерах и судьбах современников Щедрина, — это и вызвало к жизни произведение, отправным пунктом для которого послужило «Дворянское гнездо» Тургенева. «В современной русской беллетристической литературе, — писал Салтыков-Щедрин в некрологе, посвященном Тургеневу, — нет ни одного писателя <…>, который не имел в Тургеневе учителя и для которого произведения этого писателя не послужили отправною точкою». (Салтыков-Щедрин, т. 9, с. 457).
Подтверждением этой мысли служат и отзывы о «Дворянском гнезде» Ф. М. Достоевского, испытавшего, как и Салтыков-Щедрин, сильное и длительное художественное воздействие романа Тургенева. В «Дневнике писателя» за февраль 1876 г. автор, вспоминая «Обломова» и «Дворянское гнездо», отмечает как главную черту героев этих произведений — «соприкосновение с народом»: «Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному» (Достоевский Ф. М. Полное собрание художественных произведений. М.; Л.: Госиздат, 1929. Т. 11, с. 185).
В первоначальной редакции этого текста говорится еще определеннее: «…„Дворянское гнездо“ Тургенева есть произведение вечное [и принадлежит всемирной литературе. Почему?] Потому что тут сбылся впервые, с необыкновенным постижением и законченностью, пророческий сон всех поэтов наших и всех страдающих мыслию русских людей, гадающих о будущем, сон — слияние оторвавшегося общества русского с душою и силой народной. Хоть в литературе да сбылся… Вся поэтическая мысль этого произведения заключена в образе простодушного, сильного духом и телом, кроткого и тихого человека, честного и целомудренного, в ближайшем кровном столкновении со всем нравственно грязным, изломанным, фальшивым, наносным, заимствованным, и оторвавшимся от правды народной. От того безмерное страдание, но и не мщение. Кроткий человек не мстит, проходит мимо, но примириться со злом и сделать хоть малейшую нравственную уступку ему в душе своей он не может…» (Лит Насл, т. 86, с. 82–83).
Под воздействием «Дворянского гнезда», как указывают исследователи, частично складывалась концепция «Братьев Карамазовых» Достоевского, где образ Алеши в какой-то мере зависим от образа Федора Лаврецкого, а Федор Карамазов — от Ивана Петровича Лаврецкого.
В том же преемственном русле устанавливается влияние, которое имело творчество Тургенева, и в частности роман «Дворянское гнездо», на Чехова. В литературе отмечалось, что Чехов, во многом воспринявший и лиризм Тургенева, и чуткость его к вопросам «нравственного состава» личности, и гражданскую требовательность, по-разному относился в различные периоды к «Дворянскому гнезду», но всегда его ценил как глубокое и поэтическое произведение. В рассказах «Безнадежный», «Контрабас и флейта» (1885) он высмеивает обывателей, поверхностно и понаслышке судивших о красотах «Дворянского гнезда» или засыпавших над его страницами.
Обитатели «дворянских гнезд», поэтичные, «полуразрушенные усадьбы во вкусе Тургенева» вызывали сочувствие молодого Чехова («Чужая беда»), но в 90-е годы он относится уже иронически к отжившей поэзии прошлого. В образах «Вишневого сада» много сходного с «Дворянским гнездом», как сходна и сама ведущая тема (судьбы дворянства на поворотном пункте истории), но симпатия автора к милым и беспомощным обитателям «вишневых садов», исчезающих с лица земли, не содержит надежд на какое бы то ни было обновление класса, историческая роль которого была до конца исчерпана.
«Дворянское гнездо» продолжало вдохновлять писателей и в дальнейшем. В. Вересаев в своих воспоминаниях рассказывает, что именно «Дворянское гнездо» пробудило в нем самом поэтическое вдохновение. Разговор Лаврецкого и Лемма о музыке вызвал к жизни его первое стихотворение «Звезды».
«Дворянское гнездо» неоднократно инсценировалось для русского театра. Наиболее известна инсценировка П. И. Вейнберга («Дворянское гнездо». Драма в 4-х действиях. Из романа Тургенева. М.: б-ка Рассохина, 1894). В этой инсценировке «Дворянское гнездо» долгое время ставилось на сцене московских и петербургских театров в исполнении лучших русских артистов. Существовала также инсценировка И. С. Напойкина («Дворянское гнездо». Драма в 5 действиях, переделанная из романа И. С. Тургенева. Театральная б-ка И. С. Напойкина, 1886). Еще одна инсценировка принадлежит Н. И. Собольщикову-Самарину («Дворянское гнездо». Повесть в 5 действиях, 13 сценах. Изд. Собольщикова-Самарина, Кисловодск, 1912).
После революции «Дворянское гнездо» в различных инсценировках (А. Успенского, И. Штока) неоднократно обновлялось на сценах как ведущих — например, Московского драматического театра им. Моссовета (1940); Московского Художественного академического театра им. М. Горького (1957), так и периферийных — Орловского драматического театра им. И. С. Тургенева (1965) и др. В самый канун войны, в июне 1941 г., «Дворянское гнездо» было поставлено А. А. Музилем на сцене Ленинградского драматического театра им. А. С. Пушкина с участием Н. К. Симонова (Лаврецкий), Рашевской (Лиза), Корчагиной-Александровской (Марфа Тимофеевна). В 1958 г. спектакль был возобновлен. К 150-летнему юбилею Тургенева (1968) была осуществлена экранизация «Дворянского гнезда» (авторы сценария В. Ежов и А. Михалков-Кончаловский, постановщик А. Михалков-Кончаловский), с большими отступлениями от текста романа и авторского понимания образов.
По мотивам романа Тургенева композитором В. И. Ребиковым в 1916 г. была создана опера «Дворянское гнездо». Музыкально-психологическая драма в 4-х действиях, 5 картинах, оп. 55. Либретто написано самим композитором.
«Дворянское гнездо» в иностранных переводах
В переводах на иностранные языки «Дворянское гнездо» стало появляться с начала 60-х годов прошлого века. Одним из первых был французский перевод, выполненный В. А. Соллогубом и А. Калонном и авторизованный Тургеневым; он вышел в свет в Париже в 1861 г. В 1866 г. отрывки из этого перевода вместе с пересказом всего произведения поместил А. Ламартин в XXII томе своих «Семейных чтений о литературе» (Cours familier de littérature).
Отзывы французской критики о «Дворянском гнезде» были в общем благоприятными. Маленькая заметка в хронике «Русского архива» свидетельствовала: «В последнее время появилось в иностранной литературе довольно много переводов повестей И. С. Тургенева, и критика отзывается о них с особенною похвалою. „Дворянское гнездо“ (во франц. переводе „Une Nichée de gentilshommes“) после „Записок охотника“ всего более понравилось читателям» (Рус Арх, 1868, столб. 324–325). В последующие десятилетия «Дворянское гнездо» также пользовалось известностью во Франции; однако его ценили здесь менее, чем «Рудина» и, в особенности, чем более поздние романы Тургенева («Накануне», «Отцы и дети»), с их более яркой, наглядной и понятной для зарубежных читателей общественной проблематикой. Этическая направленность «Дворянского гнезда», изображенные в романе картины из быта русских провинциальных помещиков, своеобразие его женских образов — всё это до конца века оставалось довольно чуждым французской критике и читателям. Даже Э. М. де Вогюэ, один из наиболее преданных Тургеневу истолкователей его творчества, посвятивший «Дворянскому гнезду» несколько страниц в своей широко известной во всей Европе книге «Русский роман», сопровождал свои похвалы повествованию о любви Лаврецкого и Лизы Калитиной некоторыми очень типичными оговорками. Считая, что «Дворянское гнездо» и впредь будет составлять «одно из лучших оснований литературной славы Тургенева», Вогюэ всё же находил, что роман имеет и недостатки: экспозиция его не столь удачна, как в «Рудине», родословные действующих лиц образуют длинноты, ослабляющие интерес к его основному действию; только несравненное искусство писателя спасает избранный им и обновленный им сюжет от близости к схемам сентиментальных повестей начала века (к «добродетельным историям для девиц во вкусе г-жи Коттень»). Впрочем, эпилог «Дворянского гнезда», по мнению Вогюэ, «является и навсегда останется одним из образцов русской литературы». В те же годы Н. С. Лескову казалось, что «добрая половина» типов русских людей, изображенных русскими писателями, остается «непонятной и неинтересной» зарубежным читателям. «Характеры тургеневских героев — и те даже непонятны для французов», — утверждал Лесков и пояснял свою мысль ссылкой именно на «Дворянское гнездо»: «Французский критик, рассуждая о последней сцене „Дворянского гнезда“, понять не мог, как Лиза встречается с Лаврецким, разбившим ее жизнь, и проходит, опустив глаза в землю, проходит pas un mot… Да тут надо бы… тут можно бы… И действительно, будь подобная сцена у французов, они придали бы ей настоящего жару».
В Германии «Дворянское гнездо» первоначально прошло мало замеченным. Отдельное издание романа появилось в 1862 г. в Лейпциге, в переводе Пауля Фукса и вызвало только одну рецензию в журнале «Magazin für die Literatur des Auslandes», автор которой, Мюберг, сетовал на то, что немецкая печать никак не откликнулась на это произведение Тургенева. Пытаясь возбудить к нему интерес немецких читателей, Мюберг дал в своей рецензии подробный пересказ «Дворянского гнезда»; однако он не достиг особого успеха. Лишь в 1806 г. в том же журнале Л. Пич, в большой статье о Тургеневе, остановился вскользь на значении «Дворянского гнезда» для понимания мировоззрения писателя — мировоззрения, в котором, по мнению критика, «едва ли в достаточном равновесии находятся понятия вины и наказания». Тем не менее восторженные ценители «Дворянского гнезда» находились и среди немецких писателей. Так например, сильное впечатление произвел роман на Т. Шторма, о чем он писал тому же Л. Пичу; в особенности Т. Шторм потрясен был образом Лемма, сценой импровизации его в XXXIV главе, гордыми словами, обращенными к Лаврецкому: «Это я сделал, ибо я великий музыкант».
Более полное и отчетливое понимание исторического и художественного значения этого произведения Тургенева открылось немецким критикам и читателям значительно позднее, лишь к концу века, особенно после того, как роман получил многократную и очень сочувственную оценку в Англии, в Америке, в скандинавских странах. В XIX–XX веках «Дворянское гнездо» неоднократно переиздавалось в различных немецких переводах, обсуждалось в посвященных Тургеневу монографиях и критических статьях и даже оказало воздействие на некоторых немецких писателей.
Широкое распространение «Дворянское гнездо» получило в Англии и в США. Уже в 1861 и 1862 годах в английских журналах появились рецензии на французский перевод романа; в конце того же десятилетия предпринято было несколько попыток сделать его английский перевод. Первым и наиболее удавшимся следует признать тот из них, который принадлежит перу В. Рольстона и издан в Лондоне в 1869 г. под заглавием «Лиза». Этот перевод сделан был с разрешения Тургенева, утвердившего и новое заглавие этого романа для английских читателей. Тургенев просмотрел весь английский текст и еще до его набора сообщил переводчику ряд замечании и пояснений к отдельным, затруднявшим его местам русского оригинала (см. с. 425). В период совместной работы Рольстона и Тургенева над этим изданием окончательно установились их близкие дружеские отношения, стала более постоянной и частой их переписка; поэтому Рольстон имел возможность предпослать своему изданию следующие слова: «Посвящено автору его другом-переводчиком» и высказать в предисловии несколько суждений о романе, ставшем одним из любимых его произведений. Перевод стоил Рольстону огромного труда и во многих отношениях может считаться образцовым: он переиздавался много раз в Англии и Америке и был сочувственно отмечен критикой.
Свидетельством широкой популярности «Дворянского гнезда» в Англии и Америке может служить большое количество изданий романа, многократно выпускавшегося в новых переводах и под самыми разнообразными заголовками: буквальный перевод русского заглавия представлял явные стилистические трудности. В английских переводах заглавие варьировалось на разные лады (A Nest of Gentlefolk, A Nest of the Gentry, A Nest of Nobles, A Noble Nest, A Nobleman’s Nest и в 1914 г. даже почти юмористически звучащее — A Nest of Hereditary Legislators). В самом конце века в соперничество со старым переводом Рольстона вступил новый английский перевод «Дворянского гнезда», выполненный Констанцией Гарнетт под заглавием «A House of Gentlefolk» (напечатан в 1894 г., во втором томе ее известного «Собрания сочинений» Тургенева); этот перевод также издавался очень часто (1900, 1911, 1914, 1915, 1917, 1920, 1921, 1922, 1930 и т. д.). На рубеже двух столетий, в период нового увлечения творчеством Тургенева, именно этот перевод закрепил в сознании английских читателей представление о «Дворянском гнезде» как об одном из шедевров русской и мировой литературы.
Английские и американские исследователи усматривают многочисленные и весьма заметные следы тщательного и любовного изучения «Дворянского гнезда» в произведениях, принадлежащих писателям стран английского языка. Это воздействие чувствуется, например, в ранних романах Генри Джеймса (1843–1916), лично знавшего Тургенева и считавшего себя его верным учеником, например в «Дейзи Миллер» (1878), героиня которого не раз сопоставлялась с Лизой Калитиной, особенно в романе «Американец» (The American, 1877), затрагивающем проблемы долга и больной совести в их тургеневском понимании; сюжетное построение этого романа Джеймса, повествующего о трагической любви Ньюмена и Клэр, и самые образы действующих лиц близко соответствуют рассказу о Лаврецком и Лизе Калитиной.
Отмечено влияние «Дворянского гнезда» и на произведения англо-ирландского писателя Джорджа Мура (1852–1933), который также был знаком с Тургеневым и высоко ценил его творчество. Героиня повести Мура «Ивелин Иннс» (Evelyn Innes, 1898) имеет черты сходства с Лизой Калитиной, но основа ее религиозности католическая и с мистическим уклоном; любовь уводит ее от жизни в монастырь, как и Клэр в «Американце» Джеймса. О том, что, создавая свое произведение; Дж. Мур имел перед глазами «Дворянское гнездо» в качестве образца, свидетельствует такой персонаж «Ивелин Иннс», как сэр Оуэн — сколок с тургеневского Паншина. В более позднем романе Мура «Озеро» (The lake, 1905) мы находим новую вариацию истории Лаврецкого и Лизы в повествовании об Оливере и Норе.
Сильное влияние Тургенева испытал на себе также Джон Голсуорси (Galsworthy, 1867–1933). В своих критических статьях Голсуорси неоднократно возвращался к истолкованию творчества Тургенева, а в художественной прозе давал чувствовать тесные связи, роднящие ее с многими произведениями (прежде всего с романами) русского писателя. В небольшой повести Голсуорси, составляющей «интерлюдию» между первым и вторым томами «Саги о Форсайтах» — «Indian summer of a Forsyte» (1917), заключительные ее страницы, описывающие последний сон и смерть старого Джолиона в саду перед террасой его дома в Робин Хилле, — как предполагают английские критики, — созданы под непосредственным воздействием эпилога «Дворянского гнезда».
Разнообразны и многочисленны влияния романа Тургенева в скандинавских литературах, в частности в датской, где в последней четверти XIX века среди молодых прозаиков создалась целая «школа Тургенева». «Дворянское гнездо» было издано впервые в датском переводе В. Мёллера в Копенгагене в 1875 г. (переиздано в 1890 и 1910 годах), но читалось в Скандинавии и во французских и в немецких переводах. В небольшом творческом наследии рано умершего норвежского писателя Кристиона Эльстера (1841–1881), всецело проникнутом воздействиями Тургенева, и переводчика (с немецкого) «Рудина» и «Накануне», есть роман «Опасные люди» («Farlige Folk», 1881), в котором еще Георг Брандес усмотрел своеобразный вариант «Дворянского гнезда». В образах Кнута Хольста и Корнелии К. Эльстер еще раз воспроизвел здесь душевную драму Лаврецкого и Лизы, истолковав ее на норвежском бытовом фоне и в соответствии с датско-норвежскими литературными традициями, но в явно тургеневской художественной манере. Среди ранних произведений датского писателя Германа Банга (1858–1912), в свою очередь, есть роман «У дороги» («Ved vejen», 1886), который принято считать своего рода подражанием «Дворянскому гнезду». Действие этого романа развертывается в датской провинции, в узком, замкнутом мещанском мирке местной интеллигенции. Роль Лизы играет здесь Катинка, жена начальника маленькой железнодорожной станции, Бая, обывателя и пошляка, роль Лаврецкого — молодой агроном Хус (функции В. П. Лаврецкой в датском романе выполняет Бай). История их сильной безнадежной любви, искусственно пресеченной в самом своем расцвете, рассказана Бангом с нежным лиризмом, но в очень пессимистических тонах, усиленных ироническими и сатирическими тенденциями в описании той провинциальной бытовой среды, жертвами которой являются Хус и Катинка.
«Дворянское гнездо» переведено было также на многие другие иностранные языки и давно уже сделалось одним из классических произведений мировой литературы.
…по-ихнему, со львами да со зверями знакомство вела. — В Англии и во Франции в конце 30-х — начале 40-х годов XIX века слова «лев» и «львица» обозначали светских модников и модниц. В этом смысле ими широко пользовались очеркисты этих лет (Якимович Т. Французский реалистический очерк 1830–1848 годов. М., 1963, с. 88, 283–285). Тогда же эти слова получили широкое распространение и в русской печати и в быту (см.: Дружинин, т. V, с. 311–312, и наст. изд., т. 1, с. 481–482). В применении к облику В. П. Лаврецкой термин «львица» получал определяющий смысл; поэтому Тургенев вкладывает его поочередно в уста тех, с кем она знакомится у Калитиных по возвращении из Парижа. «Скромна, скромна, а уж точно львица», — отзывается о ней сама Марья Дмитриевна; настоящей заграничной львицей представляется она Паншину и Гедеоновскому (см. гл. XL).
…у ремонтера — (от франц. remonter) — офицера военного ведомства, ответственного за приобретение лошадей для армейских частей.
…Орландом…— Конь назван по имени главного героя поэмы Л. Ариосто «Неистовый Роланд» («Orlando furioso»).
…взял коня в шенкеля. — Шенкель (нем. Schenkel — ляжка). Здесь: спортивный или военный термин, обозначающий управление лошадью с помощью обращенных к ней частей обеих ног седока от колена до щиколотки.
…тасуя карты между двумя робберами или после удачного большого шлема…— Роббер — в висте, винте, бридже и других карточных играх — круг игры, состоящий из трех отдельных партий. Большой шлем — термин, относящийся к тем же карточным играм и обозначающий выигрыш всех тринадцати взяток. Об этом термине см. заметку И. А. Битюговой: Т сб, вып. 3, с. 183.
Он вышел с чином действительного студента. — В первую половину XIX в. лицам, окончившим университетский курс, присваивался чин в зависимости от полученных экзаменационных отметок. Первый чин — «действительный студент», второй — «кандидат». Напомним, что И. С. Тургенев окончил С.-Петербургский университет в 1836 г. с чином действительного студента. В следующем, 1837 году, прослушав лекции последнего курса и вторично сдав экзамены, Тургенев получил чин кандидата.
Я не мог найти здесь увертюру Оберона»…— «Оберон (1826) — последняя опера немецкого композитора Карла Мариа Вебера (1786–1826) на волшебно-рыцарский сюжет по поэме Виланда. В Петербурге «Оберон» Вебера был дан немецкими артистами в концертном исполнении 12 декабря 1837 г. и 22 февраля 1838 г. (Тургенев жил в то время в Петербурге) и вызвал к себе интерес меломанов (Художественная газета, 1837, № 24; Сев Пчела, 1838, № 13; автором статьи во второй из названных газет был скрывшийся под псевдонимом В. Ф. Одоевский. — См. Одоевский В. Ф. Музыкально-литературное наследие. М., 1956, с. 150–153), но широкой популярностью пользовалась только увертюра в переложении для рояля, ставшая излюбленной репертуарной пьесой. Введенная в моду «Société des concerts» Парижской консерватории, эта увертюра, отличавшаяся увлекательной силой и огнем, превосходящая предшествующие увертюры Вебера драматическим единством композиции, в конце 30-40-х годах нередко исполнялась и в Петербурге иностранными и русскими пианистами (там же, с. 175–176). В Париже «Оберон» полностью был поставлен лишь в 1852 г.
Луна плывет высоко над землею…— Для романса Паншина Тургенев воспользовался собственным стихотворением, посвященным А. Н. Ховриной (1840), оставшимся в то время не напечатанным (см. наст. изд., т. 1, с. 314, 536). Стихотворение это навеяно чтением Гейне («Der Mond ist aufgegangen» из цикла «Die Heimkehr», 1823–1824); оно начинается свободным переложением первых четырех строк немецкого подлинника (Тургенев сам указывает на это в черновом автографе «Дворянского гнезда»). Впоследствии это стихотворение стало хрестоматийным (см. его, например, в «Русской музе» П. Ф. Якубовича-Мельшина под № LVII) и действительно было положено на музыку И. Калашниковым в 1881 г.
…Шекспира в шлегелевском переводе. — Речь идет о ставшем в Германии классическим стихотворном переводе драматических произведений Шекспира, выполненном Августом Вильгельмом Шлегелем (Shakespeares Dramatische Werke, übersetzt von A. W. Schlegel. Berlin, 1797–1810). Указание Тургенева, что Лемм читал Шекспира именно в этом переводе, следует рассматривать не только как хронологическое; на всем этом переводе лежит колорит романтического восприятия Шекспира.
Anch’io sono pittore (Я тоже художник). — По итальянской легенде, эти слова произнес художник Антонио Корреджо (1494–1534) перед одной из картин Рафаэля.
…раздушенная амброй à la Richelieu… — Тургенев имеет в виду Луи Франсуа Армана Ришелье (1696–1788), маршала Франции, который был более известен своими скандальными похождениями и интригами как светский повеса, щеголь и законодатель мод времен регентства и Людовика XV. Апокрифические «мемуары» маршала Ришелье (1790) дают типические картины разложения французской аристократии перед революцией. А. Брийа-Саварен в своей «Физиологии вкуса» (1825) упоминал, что если смолистый и резкий «запах амбры, употреблявшейся вместо духов, мог казаться вредным некоторым имеющим изысканные восприимчивые нервы, то принятая внутрь амбра считалась тонизирующим и веселящим средством», и что «маршал Ришелье имел обыкновение жевать ароматические таблетки из амбры» (Brillat-Savarin A. Physiologie du goût, ou Méditations de gastronomie transcendante. Paris, 1838, p. 418).
…эмалевой табакеркой работы Петито́…— Эмалевые табакерки, расписанные знаменитым живописцем по эмали Петито́ (Jean Petito, 1607–1691), были в моде во Франции при дворах королей Людовика XV и Людовика XVI. После революции 1789 года многие из этих табакерок, вывезенные эмигрантами, попали в Россию. В первые годы XIX века в Петербурге пользовалась известностью и вызывала разнообразные толки обширная коллекция табакерок Петито́, принадлежавшая польскому графу Валицкому (Булгарин Ф. Воспоминания. СПб., 1846, Ч. 2, с. 118).
…Во́лтер в голове сидит. — Провинциальных русских вольтерьянцев Тургенев описывал неоднократно, в частности — в рассказе «Мой сосед Радилов», где имя французского просветителя герой упоминает с той же акцентовкой, типичной для человека, не знающего французского языка (см. наст. изд., т. 3, с. 56), и в повести «Три портрета», основанной на семейных преданиях о роде Лутовиновых (см. статью М. В. Португалова «Тургенев и его предки в качестве читателей» в его книге «По тургеневским местам». М., 1924, с. 22–23).
…причесался à la Titus… — Эта прическа вошла в моду во Франции после того, как она была изобретена парикмахером Дюпланом для артиста Тальма́, игравшего роль сына Брута в трагедии «Брут». Поводом для этой прически явился декрет французского правительства от 1-го фримера первого года Республики (1790), запрещавший парики с длинными волосами без пудры, которые носили якобинцы; Дюплан придумал тогда парик с коротко стриженными волосами для роли Тита. Вскоре после этого во Франции вошла в моду напоминавшая этот театральный парик прическа. «Сначала ее носили поклонники древнего мира, художники и писатели, а затем молодые люди всех партий» (Arnault A. V. Souvenirs d’un sexagénaire. Paris, 1833. T. II, p. 210).
…оправдал на деле Руссо, Дидерота и la Déclaration des droits de l’homme. — Имеются в виду французские просветители XVIII века Ж. Ж. Руссо и Дени Дидро, осуществлявшие идейную подготовку Французской революции 1789 года, в конституцию которой вошла «Декларация прав человека и гражданина», получившая широкую известность во всей Европе. Все 17 параграфов «Декларации» были напечатаны в «С.-Петербургских ведомостях» (1789 г., № 74), а затем распространялись в рукописных списках (см. Штранге М. М. Русское общество и Французская революция 1789–1794 гг. М., 1956, с. 49–50). Женитьбу Ивана Петровича Лаврецкого на простой крестьянской девушке Тургенев иронически объясняет знакомством своего героя с основной мыслью «Декларации»: «Все люди рождаются вольными и в совершенном в рассуждении прав равенстве; различия же долженствуют быть основаны на единой токмо общей пользе».
…одной из знаменитых тогдашних Фрин или Лаис ~ Тильзитский мир был только что заключен…— Фрина (Phryné) — одна из знаменитых греческих куртизанок, известная из биографии скульптора Праксителя и художника Апеллеса. Лаиса (Laïs) — имя нескольких прославленных древнегреческих куртизанок, популяризованное во французской поэзии XVII и XVIII веков — от Мольера (см. мадригал Триссотена в «Ученых женщинах») и до Вольтера (в его подражании «Греческой антологии»). На вопрос английского переводчики «Дворянского гнезда» В. Рольстона Тургенев в письме к нему от 19 ноября (1 декабря) 1868 г. так истолковал ему это место: «Красавиц — немного легкомысленных — времен империи (в 1807 г.) охотно сравнивали с Фринами и Лаисами. Тогда это было модно, и Иван Петрович мог волочиться за ними, как в Париже, так и в Лондоне. После Тильзита — по моему замыслу — он немедленно отправился в Париж». За трактатом между Россией, Францией и Пруссией, заключенным в г. Тильзите 8 июля 1807 г., последовала декларация русского правительства о разрыве мира с Англией (7 ноября 1807 г.), вследствие чего Иван Петрович и должен был отправиться из Лондона в Париж.
«Символы и эмблемы» (см. также с. 66: много воспоминаний возбудили в нем давно забытые, но знакомые «Символы и эмблемы»). — «Толстая» и «таинственная» книга, которую Тургенев имеет в виду и подробно описывает, рассказывая о детских чтениях Лаврецкого, имела первоначально название «Символы и эмблемата»; вышедшая в Амстердаме по повелению Петра I в 1705 г. и переизданная в Петербурге гражданской печатью в 1719 г., она заключала в себе 840 гравированных на меди рисунков мифологического и аллегорического содержания с объяснительным текстом на нескольких языках. Книга восходит к сборникам XVI–XVII веков, которые были широко распространены во всех литературах Западной Европы. «Главная задача подобных сборников, в XVII–XVIII веках имевших сильное и продолжительное влияние на эстетическую мысль, искусство и поэзию, — разъяснял Ф. И. Буслаев, — состояла в том, чтобы приурочить аллегорический рисунок к выражению нравственных сентенций или вообще остроумных и замысловатых изречений». «Казалось недостаточным выразить мысль в ее голой простоте; надобно было облечь ее в фигуру, придать ей фигуральный оборот, наворотить ее на новый манер, сделать ее манерною, превратить ее в замысловатую фразу, в загадку, облеченную в эти символы и эмблемы <…> Все первоначальные идеи, из которых когда-то, по внутренней потребности, органически возникали художественные формы и греческой мифологии, и христианской символики, и средневекового мистицизма, — измельчали и обессмыслились в этих сборниках символов и эмблем, будучи приняты в их внешних выражениях только как знаки разных отвлеченных мыслей» («Иллюстрация стихотворений Державина». — В кн.: Буслаев Ф. И. Мои досуги. М., 1886. Ч. 2, с. 80–105). «Символы и эмблемата» в переработке Н. М. Максимовича-Амбодика были изданы в 1788, 1809 и 1811 годах (Описание изданий гражданской печати 1708 — январь 1725 гг. Сост. Т. А. Быкова и М. М. Гуревич. М.; Л., 1955, с. 20 и 530, со ссылками на «Дворянское гнездо»).
Книга эта в издании Н. Максимовича-Амбодика (1809 или 1811 годов) под заглавием «Емблемы и символы…» находилась в библиотеке с. Спасского-Лутовинова. Описывая чтения Лаврецкого, Тургенев воспользовался собственными детскими впечатлениями об этой книге, о которых он рассказал в 1840 г. в письме к М. А. Бакунину и А. П. Ефремову (Т, ПСС и П, Письма, т. 1, с. 201–202, 536); Тургенев свидетельствует здесь, в частности, что «Емблемы и символы» были у него в руках в 1839 г. Сохранилась эта книга и доныне в Государственном музее И. С. Тургенева в Орле, но без титульного листа (его не было, вероятно, уже в детские годы Тургенева); в ней недостает также многих страниц с текстом и рисунками, в том числе и тех, на которые ссылается Тургенев, но на с. 381 находится та подпись под рисунком, которая была приведена им в черновиках «Дворянского гнезда» («Хищная птица, хотящая нечто похитить из кипящего котла»), и переводы ее на пяти, а не на шести языках, как у Тургенева. Возможно поэтому, что Тургенев знал «Емблемы и символы» не только по тому экземпляру книги, который хранился в его деревенском доме, но и по другим изданиям. Описание первоисточника переизданий Максимовича-Амбодика — амстердамского издания книги «Символы и эмблемата» дано было П. И. Мельниковым в заметке «Библиографическая редкость» (Отеч зап, 1840, т. 12, отд. VII, с. 9–12).
…столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо… — Имеется в виду книга Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762), имевшая сильное и продолжительное влияние на европейскую и русскую педагогическую мысль. «… из всех упражнений, могущих человеку доставить пропитание, — писал здесь Руссо, — ручные работы приближают его более всех к естественному состоянию; состояние, всех менее зависящее от счастия и от людей, есть состояние ремесленника. <…> я желал бы, чтоб из всех ремесл столярное ремесло более всех прочих нравилось моему воспитаннику. Оно чисто, полезно, в нем можно упражняться дома; оно довольно содержит тело в движении и требует от работника ловкости и искусства, и в работах, которые делаются для пользы, не исключаются вкус и хороший вид» (Руссо Жан-Жак. Эмиль, или О воспитании. М., 1807. Ч. 2, с. 122, 144–145).
Мочалов находился тогда на высоте своей славы… — Одной из известнейших ролей выдающегося русского трагического актера П. С. Мочалова (1800–1848) была роль Гамлета в трагедии Шекспира, переведенной Н. А. Полевым (1837). Об исполнении Мочаловым роли Гамлета, прославленном в статьях Белинского, Тургенев вспоминает в рассказе «Петр Петрович Каратаев» (см. наст. изд., т. 3, с. 238).
…в черном токе… — «Ток — франц. — род шапочки, иногда с лентами и перьями» (Углов В. Н. Объяснительный словарь иностранных слов, употребляемых в русском языке. СПб., 1859, с. 182).
…шопеновских мазурок, тогда только что входивших в моду. — Мазурки Шопена стали известны в России с конца 1830-х годов. В. Стасов вспоминает, что весной 1842 г. мазурки Шопена произвели на него сильное впечатление в мастерском исполнении Листа (Стасов В. В. Избранные сочинения в трех томах. М., 1952. Т. 2, с. 375–376, 380); см. также: Бернандт Г. Шопен в России. (Страницы из истории русской музыкальной культуры 1830–1850 гг.) — Советская музыка, 1960, № 2, с. 29–38; Русско-польские музыкальные связи. Статьи и материалы. Под ред. И. Бэлзы. М.,1963,с. 124–125).
…этот юный Алкид. — Алкид — одно из имен Геракла; употреблялось фигурально для обозначения сильного человека мощного телосложения.
…стала известна от Chaussée d’Antin до Rue de Lille. — Обширный парижский район, в котором были сосредоточены нарядные особняки аристократов и кафе, модные казино и маленькие театры (см. анонимную «Физиологию парижских кварталов» — «Physiologie des Quartiers de Paris», Paris, 1841, автором которой был А. Гийемен).
Девица Марс уже сошла тогда со сцены, а девица Рашель еще не появлялась… — Марс (Mars Anna Françoise Hippolyte Boutet, 1779–1847) — знаменитая французская актриса, дебютировавшая в 14-летнем возрасте и в течение четверти века остававшаяся «королевой сцены» в театре Comédie Française. Рашель (Rachel Elisa Félix, 1821–1858) — французская трагическая актриса, дебютировавшая с шумным успехом в 1838 г. Тургенев, по-видимому, не однажды видел Рашель на сцене. О ее игре в трагедии Д. де Жирарден «Клеопатра», — пьесе, по его оценке, невыносимой, претенциозной, утомительной и лживой, — Тургенев писал 1 (13) декабря 1847 г. П. Виардо: «Костюмы у Рашель великолепные, она находит восхитительные позы, но она определенно сдает» (подлинник по-французски).
…смеялась над развалинами Одри… — Одри (Jacques Charles Odry, 1781–1853) — знаменитый французский фарсовый актер театра Варьете; выступивший впервые на сцене в 1803 году, он еще в 30-х— 40-х годах вызывал восторги таких критиков, как Теофиль Готье. Тургенев несомненно видел его игру; в одном из писем 1857 года к П. В. Анненкову из Парижа он вспоминает «вздернутый нос» Одри (Т, ПСС и П, Письма, т. III, с. 74, 486).
…плакала от игры г-жи Дорваль в какой-нибудь ультраромантической мелодраме… — Речь идет о Marie Amélie Delaunay (1798–1849), известной под именем Dorval, — прославленной французской актрисе, игравшей в знаменитых драмах французских романтиков — В. Гюго, А. де Виньи, К. Делавиня. Биография ее принадлежит перу А. Дюма.
…ту песенку вашего поэта Пускина… — Имеется в виду знаменитая цыганская песня А. Верстовского, написанная для пьесы В. А. Каратыгина «Цыгане» — драматического представления, взятого из поэмы Пушкина (1832). Это «представление» с большим успехом давалось в Петербурге, в конце 30-х — начале 40-х годов. Особенным успехом пользовалась песня Земфиры (Столпянский П. Произведения Пушкина и их переделки на Петербургской сцене в Николаевскую эпоху. — Русский библиофил, 1911, № 5, с. 75–77; Дурылин С. Н. Пушкин на сцене. М., 1951, с. 29–31).
…стал думать о Роберте Пиле… — Роберт Пиль (1788–1850) — английский политический деятель, премьер-министр Англии с 1841 по 1848 год (ср. «Новь», гл. VIII — наст. изд., т. 9).
…чепца с лентами цвету массака́… — Цвет массака — «темно-красный, иссиня-малиновый», по объяснению В. И. Даля. Это ныне неупотребительное слово было в широком обиходе в XIX веке. Им пользовались Достоевский («Вечный муж»), Толстой («Война и мир»), Лесков («Соборяне»). У Тургенева оно встречается также в рассказе «Два приятеля».
…платья из трю-трю-левантина. — Это место затруднило первого английского переводчика «Дворянского гнезда» В. Рольстона, и он обратился к автору за разъяснением. Тургенев ответил ему в письме от 19 ноября (1 декабря) 1868 г.: «Во времена наших бабушек была такая ткань, которая называлась по-французски trou-trou — по всей вероятности, это было нечто очень легкое с большими глазка́ми (à larges mailles) — и простодушный старичок спутал эту ткань с левантином. Слово осталось у него в памяти». Левантин — род легкой шелковой ткани.
…все у них пошло хинею… — Хинею, чаще хинью — «прахом пошло», «без пользы», от слова «хинь» по диалектному употреблению Тульской, Орловской, Ярославской и Курской губерний (см.: Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1956. Т. 4, с. 548; Виноградов В. В. О слове «ахинея» в русском литературном языке. — Русская речь / Под ред. Л. В. Щербы, новая серия, № 3. Л., 1928, с. 34).
…балладу Шиллера «Фридолин». — В оригинальном немецком тексте заглавие баллады Шиллера иное: «Der Gang nach dem Eisenhammer» («Путь в плавильню»), 1797. В вольном переводе В. Жуковского баллада получила название «Божий суд» (1834), а в последующих русских переводах, до конца 50-х годов (1850, 1853, 1859), озаглавлена по имени ее главного героя. Принимая это название, Тургенев самим именем героя как бы напоминал читателю о сюжете и основной идее баллады, что казалось ему существенным для характеристики вкусов и мировоззрения Лемма. В конце главы XXII Тургенев вкладывает в уста Лаврецкого скептическое и горькое замечание о концовке баллады.
Прекрасную ей написали музыку на «Фридолина» ~сделался ее любовником, а? — В балладе Шиллера стремянный графа Савернского, Роберт, оклеветавший юного пажа графини, Фридолина, случайно погибает в плавильной печи вместо Фридолина, осужденного ревнивым графом на гибель; в чудесном спасении юноши граф видит руку провидения, убеждается в его невиновности и сам приводит его к ничего не подозревающей графине.
…какие твои мнения, убеждения… — Говоря, что Михалевич «придерживался еще фразеологии 30-х годов», Тургенев имел в виду время выработки «отвлеченного публицистического языка», когда создавался своеобразный «интеллигентский» общественно-политический словарь (см.: Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв. М., 1934, с. 231–232). «…обсуждению подвергаются уже вопросы не только бытия, но и вопросы действительности, философские догматы уступают место убеждениям. Это слово с конца 40-х годов (Белинский) становится термином, характерным для интеллигентского словаря» (Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Л., 1928. Кн. 1, с. 186). О широком распространении слова «убеждения» (в форме множественного числа) для определения совокупности мыслей, воззрений в русской публицистике 40-х годов см.: Сорокин Ю. С. Развитие словарного состава русского литературного языка 30-90-х годов XIX в. М.; Л., 1965, с. 512.
И я сжег всё, чему поклонялся… — В основу заключительного четверостишия из «довольно длинного стихотворения» Михалевича Тургенев положил предание об основателе государства франков Хлодвиге I (по французскому произношению Clovis, ок. 466–511), объединившем под своей властью все франкские племена и завоевавшем большую часть Галлии. Историк VI века Григорий Турский в своей «Истории франков» (кн. II, гл. 31) рассказывает, что после крупной победы Хлодвиг принял христианство и что крестивший его архиепископ Ремигий сказал ему: «Поклонись тому, что сжигал, и сожги то, чему поклонялся» (adora, quod incendisti, incende, quod adorasti). Эта фраза стала знаменитой и цитируется у многих историков Франции; Тургенев мог ее знать из классического труда Сисмонди (Histoire des Français, 1821, t. 1, p. 188), а также из сочинений Ф. Гизо и Ж. Мишле.
С оника, после многолетней разлуки… — «Сразу же, с первого шага». В XVIII веке и начале XIX в русском языке употреблялся термин некоторых азартных карточных игр, заимствованный из французского языка («sonica» в качестве наречия в значении «сразу», «с первой же ставки»; такое употребление встречается в нови-ковском «Трутне», 1769, и в «Пиковой даме» Пушкина). В дворянской среде пушкинского времени это слово употреблялось и в переносном значении. В этом значении оно появилось у Тургенева в «Дворянском гнезде» (в рукописи — в слитном написании), и в дальнейшем приняло типичную для русского языка форму наречия, образовавшегося из сочетания предлога «с» с непонятным существительным — оник. Отсюда и раздельное написание, которое, возможно, опирается на то, что в литературной речи XIX века еще было известно слово «оник», уменьшительное от «он» — старинного названия буквы «о». См. историю этого слова и примеры его употребления в русском литературном языке — в заметках С. О<жегова> в сборнике «Вопросы культуры речи», М., 1955. Вып. 1, с. 238–239.
…не бранись, Демосфен полтавский! — Рольстон в своем переводе романа сделал к этому месту пояснительное примечание: «Полтава — университетский город» (vol. I, p. 225). Тургенев разъяснил ему в письме от 24 июня (6 июля) 1869 г.: «Полтава — не университетский город, это — Харьков; но Полтава, так сказать, центр Малороссии, — вот почему Лаврецкий называет своего друга полтавским Демосфеном». Давая Михалевичу это шутливое прозвище устами Лаврецкого после длинного, но содержательного спора друзей, Тургенев хотел подчеркнуть истинное красноречие Михалевича на классический манер, сочетавшееся в нем с ярко национальными чертами характера. Это определение не сразу было найдено Тургеневым: в рукописи первоначально было — Цицерон, затем — Зенон из Гадяча.
…сравнил себя с птицей небесной, с лилией долины… — Михалевич пользуется известными библейскими образами (из Нового и Ветхого завета) («Взгляните на птиц небесных; они не сеют, не жнут, не собирают в житницы <…> Посмотрите на полевые лилии» — Еванг. от Матфея, гл. 6, 26–28; «лилия долины» — в «Песне песней», II, 1–2). Лаврецкий же, делая вид, что не понимает этих уподоблений, напоминает о лилии как об известном символе в геральдике, в частности — в гербе династии Бурбонов.
…стоя на балансе — на подножке тарантаса.
…религия, прогресс, человечность!.. — Опорным в данной трехчленной формуле является слово «прогресс», об эволюции значения которого между 1830-ми и 1860-ми годами см. заметку М. П. Алексеева — Т сб, 3, с. 181–187.
…de populariser l’idée du cadastre. — Кадастр (поземельный) — способ определения размера поземельного налога на основе описей земельной собственности. «Наконец в нынешнем столетии почти все европейские державы признали кадастр единственной правильной основой для поземельного налога» (Лебедев В. О поземельном налоге. СПб., 1868, с. 7). Этим и объясняется, что ниже (гл. XXXIII) рассуждения Паншина («…мы больны оттого, что только наполовину сделались европейцами; чем мы ушиблись, тем мы и лечиться должны») тотчас же напомнили Лаврецкому «идею кадастра», которую поручено было популяризировать Паншину. Предварительные работы по установлению поземельных оценок были начаты министерством государственных имуществ в конце 30-х и начале 40-х годов, но производство кадастровых операций тогда еще не было облечено в форму закона.
Читали вы «Обермана»… — Когда В. Рольстон попросил разъяснить ему смысл этого вопроса Паншина, Тургенев отвечал переводчику (19 ноября (1 декабря) 1868 г.): «„Оберман“ — это заглавие одного романа вроде „Вертера“, написанного в начале этого века г-ном де Сенанкур; о нем вспомнили вновь лет пятнадцать тому назад. Жорж Санд даже написала к нему предисловие. Это помесь Вертера с Ж.-Ж. Руссо. По времени его появления это одно из первых произведений романтического и сентиментального направления». К этой справке Тургенева можно было бы добавить, что «Оберман» (1804) Сенанкура (1770–1846), строго говоря, не роман, а психологический автопортрет, изображенный в серии писем героя к неизвестному другу из уединенной швейцарской виллы. «Оберман» с предисловием Ж. Санд издан в 1840 г. (переиздавался в 1844, 1847, 1852, 1863, 1874 гг.).
…несколько стихотворений Лермонтова… — Заметив далее в скобках, что Пушкин «не успел еще опять войти в моду», Тургенев хотел подчеркнуть, как высоко ценили Лермонтова любители поэзии в начале 40-х годов. Белинский неоднократно сопоставлял Лермонтова с Пушкиным. В цикле статей о Пушкине он утверждал, что Лермонтов призван был выразить отличительные особенности нового времени: «Дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление сделались теперь жизнию всякой истинной поэзии. Вот в чем время опередило поэзию Пушкина и большую часть его произведений лишило того животрепещущего интереса, который возможен только как удовлетворительный ответ на тревожные, болезненные вопросы настоящего» (Белинский, т. 7, с. 105 и 344). Герцен утверждал, что Лермонтов «полностью принадлежит к нашему поколению <…> Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи прогресса, — то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости» (Герцен, т. 7, с. 225). Чернышевский отметил в своем дневнике (запись от 17 января 1850 г.): «…ставлю Лермонтова выше Пушкина» (Чернышевский, т. 1, с. 353).
…начал, по поводу известной «Думы», укорять и упрекать новейшее поколение… — «Дума» Лермонтова («Печально я гляжу на наше поколенье») впервые была напечатана в январской книжке «Отечественных записок» за 1839 год.
…Х<омяко>в признается…. — Алексей Степанович Хомяков (1804–1860) — поэт и публицист, один из теоретиков славянофильства. Хомяков утверждал в «Московском сборнике» (1847), что в своих ранних статьях он «говорил о ничтожестве всего, что сделано нами в науке и художествах, и о бессмысленном нашем незнании нашего быта и его начал» (Хомяков А. С. Полное собрание сочинений. Изд. 3. М., 1900. Т. 1, с. 86). «Ничто не препятствует тому, чтобы Хомяков был упомянут», — писал Тургенев Рольстону 19 ноября (1 декабря) 1868 г. в ответ на его вопрос, можно ли оставить эту фразу в английском тексте.
…бывшей «панёвницы»… — Паневница — женщина-крестьянка, носящая паневу; обычно говорилось с оттенком пренебрежения. Панева — домотканная шерстяная клетчатая или полосатая юбка, которую носили замужние крестьянки.
Декокт — лекарственный отвар, питье из трав (от нем. Dekokt или лат. decoctum).
…блестящий и трудный этюд Герца. — Анри Герц (Henri Herz, 1806–1888), родом из Вены, популярный в 30-е — 50-е годы французский пианист и педагог (с 1842 г. — профессор Парижской консерватории), автор многих салонно-виртуозных сочинений.
…шумный штраусовский вальс…. — Тургенев имеет в виду одно из модных в то время произведений Иоганна Штрауса (1804–1849), знаменитого венского композитора, одного из канонизаторов классической музыкальной формы вальса и других салонных танцев.
…ариею из «Лучии»… — Ария из оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур» (1835) в переложении для фортепьяно.
…чуть ли не о самом Меттернихе. — Речь идет о Меттернихе (Metternich, Clemens Wenzel, 1773–1859), знаменитом австрийском дипломате, долгие годы занимавшем должность канцлера и министра иностранных дел австрийской империи.
Знаете ли вы Son gelose или La ci darem или Mira la bianca luna? — «Son geloso» («Я ревную») — дуэт Амины и Эльвино из оперы В. Беллини (1801–1835) «Сомнамбула» (1831), действие 1, сцена 7; «La ci darem (la mano)» («Дай руку мне») — дуэт Дон-Жуана и Церлины из оперы В.-А Моцарта (1756–1791) «Дон-Жуан» (1787), действие 1, сцена 3; «Mira la bianca luna» («Смотри, вот бледная луна») — первая строка дуэта-ноктюрна для тенора и сопрано «Серенада», входящего в цикл из 12 вокальных произведений Д. Россини (1792–1868) «Музыкальные вечера» (Soirées musicales, 1835).
…сыграла две-три талъберговские вещицы… — Речь идет о фортепьянных произведениях Сигизмунда Тальберга (1812–1871), пианиста и композитора, представителя сложного виртуозного стиля, автора многочисленных «вариаций» и «фантазий» на темы из популярных опер Моцарта, Россини, Беллини и т. д.
…читала одни французские книжки ~ предпочитала Поль де Кока… — Характеризуя невзыскательность литературных вкусов Варвары Павловны, Тургенев перечисляет всех наиболее известных французских писателей 1840-х годов и показывает, что ее интерес к этим писателям возрастал в последовательности, обратной их действительным достоинствам. Наиболее любимыми ею писателями оказались А. Дюма (см. текст, с. 153; об отношении Тургенева к «дюмасовщине» см. наст. изд., т, 4, с. 477), Поль Феваль (1817–1887) и Поль де Кок (1794–1871), занимательно описывавшие жизнь парижского мещанства, студентов, гризеток и т. д. в многочисленных романах, лишенных всякого психологического содержания.
…со стклянкой оподельдока… — Оподельдок — мазь для натирания суставов — средство против ревматизма.
…быть г-жою Дош… — Имеется в виду Мария Шарлотта Евгения Дош (1823–1900), французская актриса, знаменитая исполпительница роли куртизанки Маргариты Готье в драме А. Дюма «Дама с камелиями». Тургенев допустил здесь известный анахронизм, так как указанная роль была впервые исполнена М. Дош в 1852 г.