ГЛАВА 4
Представления Хельга о добровольном сотрудничестве со смертными как всегда были довольно расплывчатыми. «Они не должны мешать нам, а мы – им». Чем-чем, а сотрудничеством такое положение дел можно назвать в последнюю очередь. Орнольф, впрочем, уже привык правильно толковать распоряжения Паука. Тот, в конце концов, обычно знал, что делал. Точнее, знал, чего хочет, оставляя реализацию на усмотрение датчанина. И конечно Хельг был прав, утверждая, что для блага Марины, лучше будет сохранить добрые отношения с российскими охотниками. И был не прав, когда полагал себя виноватым в том, что отношения эти стали несколько напряженными. Не понимает Паук и никогда не поймет, что нынешние смертные – из тех, кто хоть сколько-то причастен к тайнам – не держат на него зла. Потому что не считают человеком.
Разве можно обидеться на дождь, на грозу, на наводнение?
Разве можно обидеться на Паука Гвинн Брэйрэ?
Отвратительно! Но в конце концов Хельг сам когда-то позволил людям возвести себя в ранг божества. И людей тех давно нет, и памяти о них не осталось, а прежнее отношение сохранилось, и тут уж ничего не поделаешь.
Паук хандрил.
Пока Орнольф следил за тем, чтобы Марину никто не обидел, чтобы никто ее не обманул, не задурил девочке голову больше, чем можно позволить, Хельг предавался одному из самых мрачных своих пороков: сидел в одной из гостиных Воратинклис , с ногами забившись в кресло, и тупо смотрел в окно.
Не потому, что отключился, разбросав над миром безразмерную паутину – хотя без паутины, конечно, не обошлось, – а потому что трусил отчаянно.
– Я побоюсь немножко, – почти просительно сказал он Орнольфу, – а потом все сделаю.
Ну, как ему отказать?
Бояться-то Хельг боялся, однако свою часть работы выполнял не хуже, чем всегда. Вычислял места предполагаемых прорывов. Собирал бесчисленные слухи, бродящие среди фейри. Делал все, чтобы они с Орнольфом – и, естественно, его охотники – оставались хоть на полшага впереди потерявших всякий страх монстров. А также присматривал за змеевым сыном, безуспешно пытаясь предугадать его действия.
Таких серьезных дел, как то : , что планировалось в Поташках, пока не предполагалось. И слава богам, потому что стоит вспомнить, как позорно упустили целую стаю инфернальных созданий, чтобы пропало всякое желание затевать еще одну большую охоту. Ну, ладно… нет большого позора в том, чтобы поддаться эмоциям и спасти нескольких смертных ценой проваленной операции. Для Хельга – нет. А Орнольфу впредь наука: крепче надо держать Паука за лапы, когда он рвется донкихотствовать.
Удержишь его, как же!
В таком ракурсе мысль о том, что вот прямо сейчас Хельг, съежившись от страха, тихий-тихий, сидит дома, даже как-то грела. По крайней мере в таком состоянии он не натворит ничего… непоправимого.
Ага! Если не считать его последней стычки по дороге в Поместье . В одиночку против пятерки демонов. Мальчик пытается лечить раненое самолюбие – это вполне понятно, но почему за счет нервных клеток Орнольфа?! И главное, каким образом убийство демонов поможет ему адаптироваться среди людей?
Но конечно логику Паук оставляет на откуп Молоту Данов.
* * *
Он боится жить среди смертных. Боится мира, о котором ничего не знает; людей, которых представляет себе только по книгам; техники, с которой почти не приходилось сталкиваться. Непостижимой для него паутины правил, документов, обязательств, запретов и моральных норм. Доброе дело, ничего не скажешь, пленить в Волшебной стране беззаботного и гордого фейри и вышвырнуть, как есть, на улицы мегаполиса.
Сколько он там протянет? Две минуты? Пять? Может быть, четверть часа?
На этом месте размышлений Орнольф обычно обрывал себя и сам себе делал выговор. Потому что, во-первых, кое-что о мире людей Хельг все-таки знал. В чем-то разбирался получше самого Орнольфа: машину, например, водил как бог и даже, кажется, получал удовольствие от процесса. Во-вторых, не настолько уж он был беспомощен. Просто Орнольф так свыкся со своей ролью опекуна, что перестал разделять мнимые и реальные слабости Паука Гвинн Брэйрэ. И вообще, если уж на то пошло, начинать следует с того, что они не виделись уже целый месяц. Просто – не виделись. Это, не говоря о том, что предыдущий месяц тоже не располагал к общению. Хельг был далеко, был очень занят, а та часть его души, которая оставалась в теле, она частью и была. Тень. Эхо. Не человек – заводная кукла, запрограммированная на выполнение ряда действий, создающих видимость живого, разумного существа.
Казалось бы, велик ли срок в восемь недель для тех, у кого впереди вечность? Но вкусить вечности им еще не довелось. А за полсотни лет, прошедших с того дня, как Орнольф отыскал Паука в замке в Карпатах, они не успели даже привыкнуть к тому, что снова вместе. Да что там – привыкнуть, если одна мысль о том, что столетия одиночества остались в прошлом, заставляла глупо и счастливо улыбаться.
Случалось, что Орнольф просыпался и обнаруживал Хельга в своей спальне. Тот всегда сидел в одном и том же кресле, не двигался и смотрел не мигая. А встретив взгляд датчанина, тихо вздыхал:
– Я тут подумал, а вдруг тебя нет… пришел проверить.
Смешно сказать, но за все эти годы, за полстолетия, они ни разу не расставались дольше, чем на несколько часов. Потому что Орнольф тоже боялся. Это Хельг никогда не скажет: «мне было страшно», он говорит: «я подумал, а вдруг…» Орнольф боялся и признаваться в этом не считал зазорным. И после его «мне страшно» следовало то же самое: «а вдруг тебя нет».
Что ж, мысли, может быть, и не самые достойные – такие мысли пристали скорее женщинам, нежели мужчинам и бойцам, – однако нужно мириться с ними. Этот страх, холодные всплески воспоминаний, леденящее «а вдруг» – суть неизбежная плата. Орнольф платит за предательство и за то, что не считал себя предателем. А Хельг – за гордость, переросшую в гордыню.
И теперь уже восемь недель не кажутся смешным сроком. Право же, этот срок ровно на семь недель и шесть дней длиннее, чем хотелось бы.
Отсюда и беспокойство обо всем, вообще обо всем, что может случиться с неугомонным Пауком. А между тем по здравому размышлению становится ясно, что не грозит ему ничего страшнее легких недоразумений с полицией. И то, что Хельг позволяет опекать себя – удобная иллюзия, полностью устраивающая их обоих. Практика же показала, что с большинством своих проблем Паук способен справиться самостоятельно. А когда не способен – вспоминает о праве сильного и опять-таки справляется.
М-да. Только в тварный мир он предпочел бы все-таки не ходить.
Однако деваться некуда. Хельгу нужна Марина, нужен ее создатель, нужно поддерживать с девочкой постоянный контакт, для чего желательно быть с ней рядом. А смертной не место на Меже. Даже если она очень необычная смертная. Люди, повадившиеся забредать на границу Волшебной страны, не живут долго. В лучшем случае они умирают, в худшем – сходят с ума. Вот и получается, что раз уж Марине нельзя уйти к Пауку, Пауку следует уйти к Марине.
«…я побоюсь немножко, а потом все сделаю…»
Он сделает. В этом Орнольф не сомневался. Но сама мысль о том, что Хельг, его бесстрашный и раздражающе гордый Хельг, признается в том, что боится, заставляла усомниться в правильности их затеи.
А выправление необходимых бумаг для Маринки, как выяснилось, могло растянуться чуть не на полгода. Непонятно, почему так долго, но вникать еще и в это Орнольф не собирался. Скрепя сердце, он прибегнул где к чарам, где – к принуждению, а где к подкупу, чтобы как можно скорее завершить бесчисленные бюрократические процедуры. В итоге все решилось за месяц. Орнольф немедленно связался с Хельгом, чтобы доложить о готовности, а заодно со всей возможной мягкостью и настойчивостью вывести Паука из хандры, а Хельг ответил весело и нагло. Как всегда. Как будто не прятался неделю от всего неволшебного мира.
– У Олега Змеевича бо-ольшие проблемы, – сообщил он, закуривая, – больше, чем у меня. А вообще-то, знаешь, рыжий, смертные куда забавней демонов. Скучно нам с тобой не будет.
И от многообещающей паучьей ухмылки у Орнольфа заныло под ложечкой.
* * *
Маришка об этом заявлении Альгирдаса не знала. А если бы знала, – подписалась под последней частью, не задумываясь. Для нее со сдачи сразу двух сессий началась новая жизнь. Снова. Второй раз за полгода. И определенно это была еще одна ступенька вверх. Хотя когда ей предложили учиться в ИПЭ, казалось, что ничего более фантастического просто не может случиться.
Сейчас же в ее сумочке лежал новенький загранпаспорт и визы на длительное проживание во всех странах мира… о многих из них, надо сказать, Маришка даже не слышала никогда. А сама она походкой королевы шествовала через просторный зал аэропорта под руку с парнем, на которого оглядывались все без исключения. Женщины смотрели с восхищением, мужчины – с легкой завистью, а он и внимания ни на кого не обращал. Ну, и Маришка тоже. Не обращала. Однако все подмечала: каждый взгляд, каждый вздох, чуть ли не каждую мысль – благо, понять, о чем думают люди, глядя на Орнольфа было не так уж трудно.
А когда-то ей казалось, что слова насчет того, что при чьем-то появлении наступает мертвая тишина – поэтическое преувеличение.
Как же! Сейчас они с Орнольфом оказались именно в такой ситуации, и Маришка наслаждалась всеобщим вниманием. Пусть даже ей его почти и не досталось – все пришлось на долю рыжего датчанина, такого красивого, стильного, такого… нездешнего, что казалось, даже Альгирдас потерялся бы рядом с ним.
Но это, конечно, только казалось.
Орнольф был красивым и стильным, Паук – прекрасным и безупречным. Орнольф был нездешним, Паук – потусторонним, Орнольф… он был. Вот под пальцами рукав его куртки, а если протянуть руку, можно дотронуться до волос, собранных в рыжий как у лисицы хвост, и еще Маришка знает, что на ладонях его жесткие мозоли.
А Паук – Паука не было. Только образ, игра света и тени, узоры мороза на стекле, солнечный зайчик, снежинка на горячей ладони. Нечто неощутимое, неуловимое, невозможное.
Жаль, конечно.
Но никто ведь не сказал, что чудеса закончились, правда?
Чудеса и впрямь не закончились. Они продолжились в виде личного самолета, обставленного так, как, наверное, обставляются гостиные в пресловутых «лучших домах». Не то, чтобы у Маришки был большой опыт по части этих самых гостиных, она просто не представляла, что бы такое нафантазировать, чего не хватает в салоне. Там обнаружилась даже серебряная посуда, тисненая кожа на стенах и креслах и мебель с инкрустациями. Коренная уральская жительница во всяких там яшмах-агатах и прочих змеевиках не разбиралась совершенно, зато опознала слоновую кость. Даже успела погордиться собой, прежде чем Орнольф сообщил, что, вообще-то, это не кость, а обработанные перья какой-то там волшебной птицы. То есть Орнольф-то сказал, какой именно, но Маришка все равно не взялась бы повторить. Прежде чем такое выговаривать, следовало научиться завязывать языком вишневые черешки.
Орнольф, когда она эту мысль озвучила, похмыкал и сообщил, что – таки да, он умеет. И не только вишневые, черешневые тоже.
Бог знает отчего, Маришка смутилась и уставилась в иллюминатор.
А там ничего интересного не было. Беспросветные облака. И не понять: летит самолет или в воздухе завис.
Заскучать она не успела. Если честно, даже не заметила, как пролетели часы. Разговаривали с Орнольфом – вроде бы ни о чем, но было интересно. О самолетах, о том, что даже самым могущественным магам приходится использовать человеческие изобретения. О Меже. И о том, что Паук – ужасный ретроград.
Межа – это и было преддверие Лаэра. Граница между былью и сказкой. Никакой не астрал, но все равно место странное. А башенка, в которой проходили занятия, оказалась вроде как арендованной и принадлежала какому-то духу или колдуну – в этом Маришка не разобралась. Поняла только, что это было самое близкое обжитое место, куда она могла попасть прямо из города. Надо же, как оно! А ей-то казалось, что в астрале… ну, ладно, не в астрале, просто в волшебных краях расстояния, а уж тем более привязка к реальной местности, не имеют значения.
Орнольф сказал, что когда-то давно, путешествуя по Меже, можно было очень быстро попасть из одной страны в другую. Еще он сказал, что тогда и стран-то еще по большому счету не было, но дело не в этом, а в том, что из неоткрытой людьми Америки в сердце Европы маги добирались за две-три недели. А сам Орнольф однажды за пять часов преодолел расстояние от Кайласы до Гродно. Но это, как он сам сказал, была стрессовая ситуация. Из тех, в каких девяностолетние бабушки таскают на себе рояли.
В общем ясно, что в нынешние времена убить три недели на то, чтобы добраться из Филадельфии в Упсалу не могут позволить себе даже маги. И если когда-то для того чтобы поскорее попасть из пункта А в пункт Б принято было уходить на Межу, то теперь даже фейри выходят с Межи в тварный мир, чтобы воспользоваться услугами авиалиний.
Мысль о фейри, летающих самолетами Аэрофлота Маришке понравилась. Но Орнольф слегка охладил ее веселье, сообщив, что самолеты, автомобили и поезда – это подспорье для низших фейри, тех, что пребывают во плоти. А в них нет ничего особо интересного. Во всяком случае не должно быть, поскольку не пристало магу проявлять повышенный интерес к подобным тварям.
– А Паук? – спросила Маришка.
И выяснила, что в рабах у Паука есть и ездовые демоны, так что он вполне способен в мгновение ока переместиться на любое расстояние – безразлично, в тварном мире или на Меже. Другое дело, что, скажем, сам Орнольф не рискнул бы прибегнуть к услугам демонов, пусть даже и рабов. И на будущее он посоветовал Маришке тоже держаться от них подальше.
Она кое-что знала о демонах – не ездовых, а вообще. Например, что они ничего и никогда не делают просто так. И непонятно было, какими такими чарами сумел подчинить их Альгирдас. Уж, наверное, не красой неземной. Хотя, кто его знает? В любом случае, Орнольф прав – самолеты лучше.
Тут они во мнении сошлись безоговорочно. Однако на резонный вопрос о том, почему бы фейри, – ну, тем, которые низшие и во плоти, – не завести у себя на Меже собственные аэродромы и другого всякого полезного, Орнольф только руками развел.
На границе с Волшебной страной действуют свои законы. Сказка есть сказка: в ней нет места ничему, кроме магии. Те же области Межи, где этот закон не действует, давно заселены людьми. Зачастую вовсе и не магами, а просто смертными с несколько необычными способностями и абсолютно сумасшедшими. Безумие – обязательная плата за жизнь на грани были и небыли. А фейри, особенно низшие, слишком горды и самолюбивы, чтобы заимствовать у смертных хоть что-нибудь полезное. Да и благородные фейри в этом смысле от низших не слишком отличаются. Вот гадостей всяких набраться – это пожалуйста. Дурному и выучиться легче. А ведь, между тем, достаточно малой толики фантазии и кое-каких практических навыков, чтобы решить проблему раз и навсегда. Нет, не проблему с психами, этим уже ничем не поможешь. Проблему с техническим обеспечением дивных народов…
Они приземлились недалеко от Упсалы, на каком-то небольшом аэродроме, где всего-то и было, что будочка диспетчера да маленький зал с кафе и туалетами. Везде очень чисто и почти безлюдно. На стоянке дожидалась очередная красивая «тачка», и Маришка подумала, что начинает привыкать. Ко всему вот этому. К красивым мужчинам, красивым машинам, красивой жизни, в которой не было места обычным человеческим проблемам. Других, наверное, хватало, но столкнуться с ними пока не довелось. Не считать же проблемой Очкарика – ему, бедняжке, наоборот спасибо стоит сказать за то, что свел с Пауком. И с Орнольфом.
И не стоит думать сейчас о том, как-то будет дальше, когда все закончится и придется возвращаться к жизни штатного боевого мага.
Странное дело, но и дорога тоже оказалась пустынной. Ни одной машины, ни даже полицейских, а из фильмов про заграницу у Маринки сложилось устойчивое впечатление, что автомобили тут ходят косяками, как рыбы на нерест. Днем и ночью. Если, конечно, фильм не о Техасе. Там как раз наоборот. В смысле, как раз как здесь. Только леса вокруг нет.
– Мы уже в Поместье, – улыбнулся Орнольф, как будто прочитав ее мысли, – вышли на Межу сразу, как выехали со стоянки. А вон там, видишь, впереди… Это Хельг.
Маришка долго всматривалась, прежде чем разглядела на фоне темного леса темное же, двигающееся пятнышко. И как, интересно, Орнольф определил, что это Альгирдас? Разве что никого другого не ожидал здесь увидеть.
А спустя полминуты она уже и сама не сомневалась. Это Паук. Точно!
Черный всадник на вороном, огромном коне несся им навстречу. Грохотали по дороге тяжелые копыта. Развевалась на ветру конская грива. Бились, хлопая по лоснящемуся крупу полы длинного плаща.
Они едва не столкнулись: разгоряченный скачкой конь и тяжелый автомобиль. Орнольф нажал на тормоза за миг до столкновения. И Альгирдас осадил скакуна так резко, что тот вздыбился, мелькнули над капотом неподкованные копыта, брызнуло грязью на лобовое стекло.
– Привет! – почти равнодушно обронил Паук, наклоняясь и заглядывая в приоткрытое окно.
Он странно выглядел. Непривычно. Очень правильно… ну, или точнее, очень для себя естественно. Роскошные волосы, которые Маришка привыкла видеть распущенными, оказались собраны и заколоты двумя длинными шпильками, а одежда, за исключением неизменного плаща, уместна была бы, пожалуй, только на съемках фэнтезюшного фильма. Или на эльфах, ага?
Додумать про эльфов и Паука Маришка не успела.
Мягко щелкнула дверца, выпуская Орнольфа. И рыжий великан поймал Альгирдаса, соскользнувшего к нему с коня. Со своего места Маришка видела, как одна рука Орнольфа обвилась вокруг талии Паука, прижала так, что почудился хруст костей. Вторая скользнула вверх… Стукнули, падая на капот, острые шпильки с головками из какого-то прозрачного камня.
Выждав для приличия несколько ударов слишком уж ретиво забившегося сердца, Маришка открыла дверцу со своей стороны, вылезла.
И обалдела.
Они целовались! Ей богу, целовались. Ну, или нет. То есть, не совсем. То есть… Орнольф зарылся пальцами в густые черные волосы Паука, заставив его поднять голову, а тот, в свою очередь, впился в губы датчанина. Именно впился, прокусил зубами, так, что потекла кровь.
Это не поцелуй…
Но если это не поцелуй, то что же тогда называть поцелуем? И… э-э… как же теперь называть этих двоих?
Маришка первый раз в жизни видела, как целуются парни. Ну, еще в кино, но в кино как-то не так. Совсем не так. И, мама дорогая, как же это было красиво! Даже сумятица в душе не могла заставить Маришку отвести взгляд.
«Я – вуайеристка! – запаниковала она, силясь закрыть приоткрывшийся рот. – Я – извращенка! Что теперь делать?! Жить-то как?!»
Ну, надо же! А ведь всегда считала себя человеком продвинутым и не слишком закомплексованным. Современным, короче.
Маришка поймала взгляд Паука. Сейчас глаза его были нереального, фиолетового оттенка – темные и очень яркие. Продолжая глядеть на нее, Альгирдас повел головой, освобождая волосы из ладони Орнольфа и негромко, с легкой улыбкой произнес:
– Рыжий, у нас проблема.
«Это у меня проблема!» – едва не выкрикнула Маришка. Сдержалась однако. Только проблеяла, почему-то надеясь, что ее не услышат:
– Ребята, вы что… э-э… геи?
Паук вскинул на Орнольфа вопросительный взгляд.
– Все думали, что они братья, – объяснил ему датчанин, – а они просто любили друг друга.
– О! – красивые черные брови чуть приподнялись. – Интересная мысль. Дигр был бы доволен…
Ответом на непонятное замечание был легкий подзатыльник.
Который Маришка немедленно истолковала с точки зрения последних открытий в области психологии. А заодно уж туда же, до кучи, спихнула все предыдущие тычки, удары, такие же вот подзатыльники, щелбаны и все прочее, чем награждал Паука Орнольф в течение всего месяца.
Определенно, у нее была проблема. И серьезная.
Орнольф открыл заднюю дверцу, вопросительно глянул на Паука, но тот лишь фыркнул. Ухватил своего скакуна за гриву и словно взлетел на лоснящуюся спину. Маришка только сейчас поняла, что конь-то был без седла и без уздечки. Вот почему ей сразу вспомнились эльфы. Все эти шелка, в которые разодет Альгирдас, переливающийся плащ, драгоценные камни в прическе, да еще и неоседланный скакун, вроде того, на каком ездил Гэндальф в буржуйском кино. Или тот белый был? А, не важно!
Конь сорвался с места крупной рысью, почти сразу же перешедшей в галоп. Орнольф взял с капота забытые Пауком шпильки, улыбнулся уголками губ и протянул украшение Маришке:
– Держи. Отрастишь волосы – пригодится.
– С ума сошел?! – ахнула она, сразу позабыв о чем только что думала. – Да меня за эти камешки зарежут в первой подворотне.
– Не ходи по подворотням, – легкомысленно посоветовал Орнольф. – Поехали, а то Хельг вообразит, что лошадь лучше автомобиля. На его родине, – продолжил он, когда машина тронулась с места, медленно, но неуклонно догоняя умчавшегося далеко вперед всадника, – коней почитали как священных животных. Такие, знаешь, северные кентавры, они ездили по своим непроходимым чащобам на зверовидных лошадках вот точно как сейчас Хельг. Без седел, часто – без уздечек. И наводили ужас на соседей, когда ходили в набег. Лошади дрались наравне с людьми, как собаки. Это давно было. Сейчас Хельг, наверное, один такой остался, кто еще помнит…
Поравнявшись с Пауком, Орнольф чуть сбавил скорость, и теперь скакун и автомобиль шли рядом. Что называется «ноздря в ноздрю». Маришка бросила взгляд на спидометр – стрелка подрагивала, подбираясь к сотне. Однако!
Странно было сидеть в салоне, не чувствуя даже тряски, неизбежной, казалось бы, на неровной грунтовой дороге, и видеть как рядом летит, склонившись к конской шее дикий и прекрасный всадник. Как ветер и грива хлещут по бледному лицу.
Альгирдас наклонился еще ниже, заглянул ей в глаза, подмигнул и ударил своего скакуна пятками. Мелькнул рядом с окном блестящий вороной круп. Расстелился по ветру конский хвост. И вот уже снова Паук впереди. Оборачивается, весело скалясь. Бьются за спиной блестящие черные волосы.
– Ну не зараза? – сердито поинтересовался Орнольф. – Обгонит он нас на короткой-то дистанции. Смотри-смотри – редкое зрелище, больше такого нигде не увидишь. Хельг сейчас выжмет из лошадки самолетную скорость. А то, что долго такой скачки ни одна лошадь не выдержит, это для него, понимаешь ли, не аргумент. Доберется до дома раньше нас и весь день счастлив будет.
– А тебе жалко, что ли? – удивилась Маришка. – Хорошо же, когда кто-то счастлив.
– Колдовство и мракобесие! – отрезал Орнольф, выжимая акселератор до упора.
* * *
Отращивать волосы Маришка все равно не собиралась. А в голове ее воцарились сумбур и беспорядок – такая ужасная каша, что даже думать ни о чем не хотелось, а просто открыть глаза и впитывать новые впечатления.
Какой уж там поцелуй на дороге! До того ли?
Шпильки оказались тяжелыми, – платиновыми, что ли? – к тому же покрытыми резьбой. Это логично, будь они гладкими – не удержались бы в волосах. А камешки Маришка, конечно, не опознала. Ну, не разбирается она в камнях, что тут поделать?
Похоже, придется начинать. Надо же узнать, в конце концов, за что именно ее зарежут, если занесет нелегкая в подворотню.
Здравый смысл подсказывал, что тут и подворотни не понадобится. Сияющие многогранники на концах шпилек были явно не из стекла. «Может, хрусталь?» – без особой надежды подумала Маришка. Ведь чтобы попадать на Межу ей выдали медальон из простого стекла с серебрением, так почему бы…
Почему бы Альгирдасу не закалывать волосы посеребренной дешевкой с хрустальным набалдашником? Отличная мысль, курсант Чавдарова! Пять баллов за свежесть идеи!
А дом их нисколько не походил на ту башенку, успевшую за месяц стать почти родной. Он походил бы на замок или на дворец с фантастической картинки, если бы дворцы и замки строили из золотистого дерева. Он был красивый. И он был большой. Очень. Как Эрмитаж. Ну, может, чуток поменьше.
Нет, на Эрмитаж этот дом тоже ни капельки не походил.
Вообще ни на что он не был похож… Сплошные галереи, подвесные мосты, крытые воздушные переходы – все легкое, прозрачное, сияющее на солнце. И как будто подвешенное высоко над землей почти без опоры.
– Это Воратинклис, – Альгирдас распахнул перед ней высокие резные двери. – Переводить на московитский не буду, даже не надейся. Подсказать могу: здесь Паук живет. Что чаще всего считают паучьим домом?
Добросовестно вспомнив все, начиная с подземных норок и заканчивая лазами в древесной коре, до паутины Маришка так и не додумалась.
– Хельг, у ребенка голова сейчас не тем занята, – прогудел Орнольф. – Чем у тебя голова занята?
Он строго взглянул на Маришку, и она совершенно не вовремя вернулась мыслями к медальону. Спросила себя: а с чего она взяла, что он стеклянный и посеребренный? Потому что пробы нет? Мило оказалось бы обнаружить пробу на волшебной вещице.
Узор на паркете в холле очень точно воспроизводил огромную, разбегающуюся из центра паутину. И от этого мысли снова сбились. А потом опять и опять. Орнольф говорил, что фейри брезгуют человеческими технологиями, но этот дом был буквально напичкан техникой. И волшебством. И драгоценностями. И чудесами. С каждым новым открытием что-то в голове прыгало, причем куда-то не туда. В конце концов Маришка сама себе стала напоминать «Тетрис», ту стадию игры, когда никаких рук уже не хватает, и фигурки громоздятся одна на другую без всякого порядка, где-то сбиваясь в кучку, где-то оставляя лакуны, и от этого хаоса голова идет кругом.
Может, это и имел в виду Орнольф, когда рассказывал, что люди на Меже сходят с ума? И, кстати, как же тогда быть с ним? Он сумасшедший или… Или что? Как по-твоему, курсант Чавдарова, это нормально целоваться посреди дороги с красивым парнем?
Дурацкий вопрос. Маришка готова была целоваться с Альгирдасом посреди автобана, не то что на каком-то проселке.
В таком вот, мягко говоря, неуверенном состоянии и застало ее появление новых людей.
…– Зал для высоких гостей
Тушью благоухает
Белые сливы в цвету, – послышался рядом насмешливый голос. – Не заблудилась еще?
– А я знаю? – Маришка обернулась, но никого не увидела. Странное было ощущение: она в первый раз почувствовала, как натянулась и завибрировала ниточка, протянутая к ее сердцу. Чем-то похоже на «телефон» из веревки и майонезных баночек. Даже смешно отчего-то.
– В холл выбраться сможешь? – уточнил Альгирдас.
– Нет.
– Значит заблудилась. Сейчас я к тебе рыжего отправлю. Он выведет.
Справедливо рассудив, что уж Орнольф-то ее отыщет в любом закоулке этого бесконечного дома, Маришка только кивнула и двинулась дальше, осматриваться и удивляться. Чего уж теперь-то? Все равно крышу снесло – хуже уже не будет.
Орнольфа она увидела в следующей же зале, такой же светлой и воздушной, как все помещения Воратинклис. Датчанин смотрел поверх ее головы, Маришка невольно обернулась… и увидела Орнольфа. Помотала головой.
– Это портрет, – объяснил Орнольф, – я сам иногда пугаюсь. Не привык еще – он здесь недавно висит.
– Ничего себе, портрет! – Маришка подошла ближе, но пока не дотронулась до шершавого холста, иллюзия того, что перед ней живой человек, не рассеялась. – Это кто рисовал?
– Художник, – весело ответил датчанин, – не местный. Его-то мы в гости и ждем. В смысле, дождались. Ты вот на это взгляни!
Он взмахнул рукой, словно сдергивая со стены невидимое покрывало, и Маришка увидела. Альгирдаса. И он тоже был как живой, не отличить. Дух захватывало от такой красоты. И чудилось, он вот-вот шагнет вперед, пройдет через залу, чтобы оказаться рядом с Орнольфом – с тем, на портрете. Ведь никто, кроме Орнольфа, не в силах прогнать бесконечную, безмолвную печаль из светлых как небо глаз.
– Как грустно, – тихо сказала Маришка. Ей хотелось одновременно плакать и счастливо улыбаться. – Он не такой.
– Не такой. Потому, наверное, и велел портрет завесить. Не помню, чтобы он на него хоть раз с тех пор посмотрел. Только других-то нет. Не родился еще художник, способный Хельга изобразить и не спятить при этом.
– Один родился, – в ответ на улыбку Орнольфа просто необходимо было пошутить, хотя бы через силу, – кто-то же это нарисовал.
– Нордан? – Орнольф состроил неописуемую гримасу. – Он не рождался. Он просто нашелся однажды. Привыкай, Марина, привыкай, у нас, чародеев, вся жизнь такая – все не как у людей.
* * *
Артур Нордан и брат его Альберт и впрямь не рождались, и в этом они были похожи на фейри. Целевой продукт. Но Хельга Артур сумел нарисовать, сохранив при этом рассудок, не потому, что походил на фейри, а потому что ему достаточно было один раз взглянуть на оригинал, чтобы написать портрет. Такой вот художник.
Познакомились они недавно, и Орнольф помнил их первую встречу. Хельг тоже помнил – такое не забывается. Тогда довелось «чистить» сразу два небоскреба – роскошные здания, напичканные офисами, полные живых людей, среди которых так непросто было отыскать фейри.
Что-то готовилось. Что-то чудовищное, но имеющее отношение только и исключительно к человеческим делам, поэтому вмешиваться, разбираться и пытаться предотвратить катастрофу ни Орнольф, ни Хельг не имели права. Они просто постарались сделать что могли, уничтожив как можно больше куиддих-корп , труподелов, и сохранив таким образом как можно больше человеческих жизней. Предчувствие скорой беды давило на виски, и глаза у Хельга были совершенно прозрачными, а от обыденной беззаботности смертных – глупых мотыльков, занятых своими бессмысленными делами, – хотелось кричать. Чтобы хоть криком заполнить пустоту перед скорой и страшной смертью.
Именно в тот день, именно в те два часа в небоскребах столкнулись друг с другом четверо охотников. А сами небоскребы столкнулись с пассажирскими самолетами.
То есть это, наверное, неправильно – так говорить. Следует сказать: самолеты столкнулись со зданиями. Да один черт, ничего доброго из этого не вышло. Ладно хоть куиддих-корп осталось не так много, и людей погибло меньше, чем мечталось голодным фейри.
А буквально через час, когда наконец-то разобрались между собой – кто есть кто, – и поняли, что встретились с союзниками, а не с врагами, Артур без обиняков попросил… нет, потребовал у Хельга:
– Сними серьгу.
Надо знать, как реагирует Паук на приказной тон, чтобы понять изумление Орнольфа, услышавшего неожиданно растерянное:
– Это неразумно, Нордан.
То есть, вот так вот! Не «пошел бы ты, Нордан», не «отвали, придурок», даже не коронное хельгово: «Что ты себе позволяешь?» «Неразумно» – всего-то лишь.
Хотя конечно с Артуром трудно было спорить. Харизматичный парень. А глаза безумные – куда там Пауку! Паук, он по природе своей сумасшедший, так сказать, сумасшедший естественным образом, а у Нордана безумие привнесенное, запредельное какое-то, лучше даже не думать о том, откуда оно взялось. Есть опасность убрести в размышления слишком уж далеко.
В общем, серьгу Хельг снял.
– Хм, – сказал Нордан и покачал головой, – бывает же.
А спустя пару месяцев прислал в Воратинклис портрет Орнольфа и письмо, в котором просил приехать, чтобы взглянуть еще на одну его работу.
Он действительно был «не таким» на этом портрете. Его Эйни, птица-синица, способная заклевать до смерти любого орла.
Нордан объяснил, им обоим объяснил, в свойственной ему безапелляционной манере, которая тогда еще заставляла Хельга тихо шипеть от злости:
– Ты проклят, Паук. Ты живой, и душа у тебя есть, но ты упырь. Это накладывает отпечаток. Касур, ты можешь сказать, в чем разница между портретом и оригиналом?
Называется – встретились Наставник с Пророком. Что тот, что другой предпочитают, чтобы человек своим умом доходил. Хотя бы до того, что кажется очевидным.
– Порочность, – тяжело выговорил Орнольф.
Ох, непросто оказалось это произнести! Вслух. При Хельге. Врагу не пожелаешь так встрять.
– Именно, – без тени смущения подтвердил Нордан. – Порочность. Печать демона. Паук красив, как лучшее творение Божье, печален как ангел, но у него взгляд инкуба. Или суккуба. Зависит от того, кто и как смотрит.
Если бы он позволил себе хоть тень улыбки после этого, с точки зрения Орнольфа, совершенно лишнего уточнения, лежать бы ему в уголке с выбитыми зубами. Но Нордан оставался серьезен. И задумчив.
– Именно поэтому, – продолжил он спокойно, – Паук вызывает у всех, кто видит его, не восхищение и трепетный восторг, как должно бы быть по замыслу Творца, а – вожделение и похоть.
– Меня творил не твой бог, – напомнил Хельг.
Он сказал только то, что хотел сказать. И имел в виду только это. Но Орнольф ясно прочел в медовой глубине его глаз вопрос, насмешку, приглашение, адресованное Нордану: «У всех, кто видит? А как насчет тебя? Ты тоже хочешь меня, живописец?»
Это было… страшно. И это было впервые. За тысячу лет – в первый раз Орнольф сумел разглядеть во взгляде Хельга то, что не было Хельгом. Адову печать на его душе. Достаточно оказалось однажды увидеть, каким он мог быть, если бы не стал упырем, чтобы заполучить собственное проклятие: способность различать Хельга и его демона, различать, не умея отделить одного от другого.
– Есть только один Творец, – пожал плечами Нордан. – А тебе могло бы помочь крещение.
– Благодарствую, – насмешливо протянул Паук, – этот обряд меня прикончит.
– Не тебя, а твое тело. Впрочем, как пожелаешь, – Нордан поморщился, из синих глаз его вновь глянуло безумие: – Все равно у меня рука не поднимется убить такую красоту.
– Могу поспорить, – заметил Хельг, уже по дороге домой, – что у него-то рука на кого угодно поднимется. Нордан не сумасшедший, сумасшедший кто-то другой.
– Кто-то в нем ? – уточнил Орнольф, просто чтобы проверить собственные подозрения.
Хельг молча кивнул.
Им обоим очень не хотелось встретиться когда-нибудь с этим неведомым ценителем прекрасного.
* * *
Определенно, красивые парни пошли косяком. Может, для магов это нормально?
«Для чародеев», – поправила себя Маришка.
И зря поправила, потому что один из двоих гостей назвал себя именно магом. Надо будет спросить потом у Орнольфа в чем все-таки разница.
Как он сказал? Привыкай?.. Привыкнешь тут, пожалуй. А если привыкнешь, как отвыкать потом?
С Альгирдасом, конечно, никто сравниться не мог. Но вот с красавцем Орнольфом гости вполне способны были потягаться. Артур и Альберт Норданы. Типа, братья… Ну да! Двоих таких братьев Маришка не далее как час назад имела удовольствие лицезреть в поцелуе, даже отдаленно не похожем на братский.
Блин! А ведь действительно имела удовольствие. Извращенка!
Вновь прибывших она немедленно заподозрила. В чем? Да в том же самом. Называть вещи своими именами Маришка не решалась даже в мыслях. Какие, на фиг, братья, когда один маленький и черный, а второй – выше Орнольфа (да-да, и так, оказывается, бывает), и масти необыкновенной. Волосы, как солнце на белом снегу. Светлое-светлое золото.
– Братья они, братья, – ухмылка Хельга была откровенно издевательской, – не возводи на людей напраслину.
– В мыслях не было, – отрезала Маришка.
Но на душе полегчало.
Вообще, ей после созерцания портрета было как-то не по себе. Как будто заглянула в чужую тайну, влезла руками в чужую душу. И сейчас она время от времени косилась на Альгирдаса, сравнивая его с портретом. То есть, честно сказать, она почти все время только на него и смотрела, но это скорее по привычке – выработалась у курсанта Чавдаровой такая привычка: смотреть на парня, от которого все равно глаз не отвести – а сейчас, в гостиной, посматривала еще и целенаправленно. И в конце концов разглядела то, что искала: неизбывную тоску в глазах, тяжелую темную печаль. Как у врубелевского демона.
Скорбь о потерянном рае?
И где же твои Небеса, Альгирдас? Ты оставил там кого-то? Тебя там ждут? Или уже даже не помнят?
А Артур Нордан, к слову сказать, совсем не походил на художника. Уж тем более – на художника, которого можно назвать гениальным. Походил он на военного и повадками отчасти напоминал Маришке ее старшего брата. Только взгляд у него был неприятный. Глаза синие, пронзительно синие – аж зубы ломит, до того синие. А взгляд… бр-р-р! Куда он смотрит? Что он там видит?
Нет уж, лучше не знать.
На художника походил Альберт. Не то чтобы при первой встрече Маришка заподозрила бы в нем живописца, просто, предложи ей выбрать между Альбертом и Артуром, она выбрала бы первого. Альберт не походил на военного и вообще выглядел как интеллигент, не чурающийся богемы, кроме того, он был хрупким и невысоким, если не сказать маленьким, и носил длинные волосы. Не такие длинные, как у Паука – просто черные вьющиеся локоны до плеч, как раз такие пристали бы художнику. Равно как и красно-черная гамма одежды, слишком яркая для любого, кроме этого смуглого брюнета.
Они вообще оказались похожи. Все на всех. Пара на пару, если можно так выразиться.
Память Маришки, однако, немедленно потащила из себя такие ассоциации, что о парах, любых, о самом этом слове пришлось позабыть.
Только сходство от этого никуда не делось. И поневоле первые несколько минут, пока гостей знакомили с ней, пока шел обмен приветствиями, пока Альберт, раскрыв тонюсенький ноутбук (движение было отработано до автоматизма: достал-открыл-включил, он сделал это раньше, чем уселся в кресло), что-то горячо рассказывал Орнольфу, а Артур с Альгирдасом синхронно закуривали, Маришка сравнивала. Одинаковые, блин! Блондин и брюнет. Один большой, второй – маленький. Конечно, Паука даже Орнольф не назвал бы маленьким, Альберт же был ниже его на полторы головы, однако это смотря с кем сравнивать. И сразу видно, кто тут старший и главный, а кто младший и рулит главным как хочет. Вот только Альгирдас, несмотря на нечеловеческую грацию и почти женственную утонченность казался… как бы это сказать без лишнего пафоса? Бойцом он казался. Двигался и смотрел как страшный, хищный зверь. В Альберте же хрупкость и некоторая болезненность были, вроде бы, настоящими. Ну, или он здорово умеет притворяться.
После главного открытия сегодняшнего дня… да чего там, после Самого-Шокирующего-В-Жизни-Поцелуя, Маришка ни за что не смогла бы поручиться.
В Альберте кстати, как только засветился экран ноутбука, не осталось ни малейшего сходства с человеком искусства. Такие мальчики пару раз попадались Маришке на матмехе, но даже там они считались редким видом. Этот с легкостью поверит алгеброй гармонию, причем не для того чтобы разъять музыку как труп, а просто от нечего делать. Какой уж там художник – типичный программист в худшем смысле этого слова.
Правда, никогда не доводилось встречать на матмехе студентов с пистолетами в наплечной кобуре. И конечно ни один из матмеховцев не оказывался при ближайшем рассмотрении сгустком цуу – магической силы. Цуу чистой, такой чистой, что на ум приходило неприятное слово «первозданная».
«Не человек, – изумленно и с некоторым сомнением поняла Маришка. – Из них четверых именно Альберт, а не Паук – настоящий фейри. Вот, значит, какие они…»
– Ну, и? – нетерпеливо бросил маг, едва закончив спорить с Орнольфом. – Что стряслось?
– Он умирает, – коротко ответил Альгирдас.
– Да и хрен бы с ним, – Альберт пожал плечами, – кому от этого плохо? Все равно ведь не умрет.
Альгирдас молча кивнул на Артура. Альберт поджал губы и неприязненно уставился на брата. Орнольф тоже смотрел на художника. Выжидающе.
Что-то тут происходило, прямо у нее на глазах, но смысла происходящего Маришка не понимала. И не понимала, зачем здесь она. От этого стало не по себе. Потом – попросту страшно. От страха даже слегка затошнило.
«Все в порядке, – завибрировала, натянувшись, невидимая нить между ней и Альгирдасом, – так всегда бывает, когда Артур думает…»
Он улыбнулся ей, на сей раз ободряюще. Маришка пока еще не умела так же молча разговаривать, поэтому лишь хмыкнула про себя. Похоже было, что думал Артур нечасто.
Зато основательно.
– Плохо будет всем, – изрек, наконец, Нордан. – Он, конечно, не умрет, но после смерти ему прямая дорога в преисподнюю… В Ифэрэнн, если по-вашему, так?
Только сейчас Маришка сообразила, что с момента прибытия гостей ни слова не было сказано по-английски. Она уже успела привыкнуть к тому, что и Паук, и Орнольф говорят с ней, мешая сразу два, а то и три языка. Русский, английский и изредка, забываясь – язык Ниэв Эйд, которого Маришка не понимала. Сейчас говорили по-русски. Причем гости куда свободнее хозяев, но при этом с напевным, незнакомым акцентом.
– По-нашему, так, – подтвердил Паук. – Он там и останется?
Артур покачал головой.
– Он возродится, как это свойственно их породе, войдет в силу и исполнит свой долг. Но душа его сгорит в огне. Рогатый просто не выпустит ее из Ифэрэнн.
Альгирдас замер, сверля Нордана взглядом.
– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – вновь подал голос Альберт, – но душа ему вроде бы ни к чему. Арчи, что там за условия? Я их все время путаю.
– Душа должна погибнуть, – вместо Артура ответил Паук, – но не в огне же! В его случае, это вопрос принципиальный.
– Об этом ты знаешь больше, – негромко произнес Артур. – Я могу сказать, что если будет так, место Черного Владыки займет безумец, одержимый жаждой мести. Мечтающий умереть. И уничтожить все, до чего дотянется.
– А дотянуться он сможет до всего.
– Что не так с огнем? – поинтересовался Артур.
– Огня он боится.
Нордан молча кивнул. Надо думать, за простым «боится» разглядел очень непростые эмоции.
Милый такой диалог.
Обстановку слегка разрядил Орнольф, во-первых, приказав духам подавать на стол, а во-вторых, небрежно бросив Альберту:
– Тебя не удивляет, как это мы с тобой всякий раз оказываемся на заднем плане, когда эти двое сливаются в экстазе взаимопонимания?
– Может, сегодня мы их числом задавим, – проворчал маг, бросая взгляд на Маришку, – ты ведь тоже ни черта не понимаешь, да?
– Не чертыхайся, – немедленно рыкнул Артур.
– Должно быть наоборот, – Альберт брата проигнорировал, – мы с Орнольфом, понимаешь ли, маги. Орнольф – чародей, но тут разница в источниках, только и всего. Ты, кстати, тоже ведьма. Наш человек. А эти двое, – он покосился на Паука с Артуром, которые вновь закурили и отошли подальше от некурящих собеседников, – эти двое – бойцы. Кому, спрашивается, положено вникать в устройство мироздания и разгадывать великие тайны?
– Философам? – неуверенно предположила Маришка.
Альберт так скривился, как будто вместо вина глотнул уксуса.
– Нам, – произнес он наставительно. – Ученым. Магам. Чародеям. Ведьмам… ну, хотя бы ведьмам. А что получается?
– Что? – Маришка тоже глянула на Альгирдаса… то есть, Маришка снова глянула на Альгирдаса. Вообще-то, она согласилась бы задохнуться в табачном дыму, лишь бы только он оставался там, где сидел, и где им можно было любоваться незаметно для окружающих. И, кстати, давно ли она сама стала некурящей? Еще вчера пачка в день была нормой!
– А получается, что нас, – Орнольф аккуратно, пальчиком за подбородок, повернул ее голову обратно, – людей, противно сказать, интеллигентных бросают на передовую, даже не объясняя толком, что и почему мы должны делать.
– Так что готовься, – поддержал его Альберт, – привыкай быть на подхвате.
Орнольф не походил на человека интеллигентного. Особенно с учетом «противно сказать». Паук тоже не походил, Паук походил на сумасшедшего эльфа, но как бы там ни было, для Маришки стало открытием то, что в этой… (нет-нет, ни слова о парах!!!) в этой двойке именно он считается бойцом.
Кто бы мог подумать? По всем правилам большой и могучий викинг должен быть героем и защитником, а красивый и нежный эльф – плести чары и показывать врагам неприличные жесты у него из-за спины.
«По каким, на фиг, правилам?!»
Вот уж точно. Чем-чем, а правилами или хоть каким-нибудь доступным осмыслению порядком здесь и не пахло.
– Я, конечно, не против, – пробормотала Маришка, – могу быть и на подхвате, только все равно не понимаю, зачем я здесь?
– А ты не знаешь?! – изумился Альберт. – Как же так? Касур, ты думаешь, если девочка – ведьма, мой братец позволит вам использовать ее вслепую?
– Есть у тебя удивительное свойство, Альберт Нордан, – флегматично заметил Орнольф, – ожидать от людей самого плохого. Хельг просто не успел ничего объяснить. Мы не были готовы к тому, что неуязвимый и непогрешимый Змеевич окажется в такой неприятной ситуации. Объясни сам, если хочешь.
– Да легко! – совершенно по-мальчишески отреагировал красавец-маг. – Смотри сюда! – это он бросил уже Маришке. И на полу в центре гостиной появился стеклянный желоб, в центре которого лежал стеклянный же …глобус. Даже на вид хрупкий, как елочная игрушка.
– Красивый шарик, – похвалил Альберт. – Но суть не в нем, а в желобе, видишь, он стоит на двух ногах?
У желоба и впрямь были «ноги» – две фигурки резного камня, белая и черная, похожие на атлантов у входа в Эрмитаж.
– Это – столпы мироздания, – голос Альберта Нордана стал значительным, – свет и тьма, добро и зло, горячее-холодное, горькое-сладкое… ну, ты знаешь, наверное. Книжки читаешь?
– Такие – нет, – повинилась Маришка, никогда не любившая фэнтези.
– Правильно делаешь, – последовал неожиданный ответ. – Глобус – это мироздание и есть. Модель. Очень грубая. Я для наглядности сделал вашу планету, это ничего?
Теперь он смотрел на Орнольфа, и датчанин в ответ только усмехнулся:
– Суеверия?
– Разве что ваши, – парировал Альберт. – Смотри внимательно.
Черная фигурка исчезла, желоб, утратив опору, стукнулся краем об пол и разбился вдребезги вместе с прозрачным глобусом. Осколки смешались – только тихий звон еще несколько мгновений висел в воздухе.
– Конец света! – прокомментировал Альберт. – Доступно?
– Обычный дуализм, – Маришка не успела проникнуться осознанием того, что ей показали предполагаемую гибель родной планеты. – Вполне доступно.
– Может быть, тебе покажется необычным известие, что одной из подпорок уже нет? – насмешливо поинтересовался маг.
Осколки взлетели в воздух, вновь складываясь в «модель мироздания».
– Сейчас, прямо сейчас, с нашим миром происходит вот что…
И снова Маришка увидела, как исчезает черная фигурка. Но теперь все происходило медленно. Вот кренится желоб, начинает свое движение потерявший равновесие глобус, сейчас снова брызнет тонкое стекло… Миниатюрный полупрозрачный дракон спикировал откуда-то сверху, на лету превратился в хрустального крылатого человечка и подхватил падающий край.
Удержал.
Маришке показалось, что она различает, как напряглись под прозрачной кожей прозрачные мышцы, когда неподъемная для такого малыша тяжесть легла на хрупкие плечи.
– Держит, – одними губами проговорил Орнольф, – уже тысячу лет…
– Или меньше, – мурлыкнул незаметно подошедший Альгирдас.
– Или больше, – подал голос Артур.
– Никто не знает, – подтвердил Альберт, – время даже для нас течет по-разному, а для них и подавно.
Смотреть, как невыносимый груз пригибает к полу крылатую фигурку, было тяжело, у Маришки даже спина заболела и трудно стало дышать.
– И что же делать? – нетерпеливо спросила она. – Что можно сделать? Как ему помочь?
– Да понятно как, – рассеянно пробормотал Альберт, почему-то пристально глядя на брата, – вернуть вторую опору.
– Не ему, – вновь обронил Артур, – вам.
– Арчи имеет в виду, что помощь нужна нам, а не Крылатому, – перевел маг. – Мы пришли в ваш мир следом за тварью, которая вполне способна заменить собой уничтоженный столп. Будет так…
Новая фигура, на сей раз в длиннополом, шитом золотом одеянии жреца или даже христианского священника появилась рядом с тем, кого Альберт назвал Крылатым. Легко, на одну руку, приняла всю тяжесть мира. И тут же Артур бесшумной тенью скользнул вперед. Стекло со звоном разлетелось под ударом тяжелого армейского ботинка, с тихим стоном вспыхнула серебряным огнем и растаяла крылатая фигурка, раскололась даже белая каменная подпорка. И только «жрец» остался корчиться на полу, полураздавленный, но каким-то чудом оставшийся в живых.
Артур помедлил и наступил на него с брезгливой гримасой.
Противно хрустнуло.
– Мило, – констатировал Альберт бесцветным голосом. – Всем сестрам по серьгам. Братец, это была просто модель.
Артур молча кивнул. Над головой его, отчетливо видимый даже в ярком электрическом свете, сиял золотой нимб.
«Ох, ни фига себе, художник!» – Маришка наконец-то поняла, что здесь все всерьез. Эта странная, дикая выходка Нордана – живого человека (человека?) – не «модели» не фантомной игрушки, стала лучшим доказательством того, что Альберт не теоретизировал.
Того, что… конец света – не сказки?!
Того, что Бог – есть ?!
Этот нимб. И неподдельная, обреченная уверенность, с которой синеглазый парень разбил хрупкое стекло. И собственная вера в то, что именно так все и будет, что именно он , вот этот самый человек одним ударом уничтожит все – небо и землю, и законы физики, и людей, и книги, и города, даже космос – в сравнении с этим померкли все события прошедших месяцев.
Чудеса? Сказка? Новая фантастическая жизнь? Господи, какая ерунда! Пена на воде и только.
Маришка глянула на Орнольфа, но не смогла привычно опереться на его всегдашнюю уверенность в себе. Ее не хватило на двоих – этой спокойной, заботливой силы.
– Артур сделает это, как только Тварь проявит себя, – прозвучал нежный голос Альгирдаса, – потому что мир станет слишком грязным. Омерзительно грязным. И заразным. Однако есть человек…
– Ангел, – тихо поправил Артур.
– Есть ангел, считающий себя человеком, – Альгирдас принял поправку, – который для того и был создан, чтобы стать второй опорой. Его время еще не пришло. А когда придет, он, может быть, не успеет вмешаться. Но в любом случае сейчас ему нужна наша помощь. Твоя помощь, Маринка.
Маришка обернулась к нему, только сейчас, в первый раз за полтора месяца отметив, что никто, кроме Альгирдаса не называет ее Маринкой.
– Но ты же… – она запнулась, не понимая толком, что, собственно, хочет сказать, а потом слова пришли сами, – ты останешься. Даже когда все разобьется. Ты – останешься.
– О, да, – со странной, почти благоговейной интонацией произнес Артур, и удивительным показалось то, что он может так говорить, – такая красота больше чем мир. Она вечна. Это мечта, девочка, прекрасная мечта, а мечтают не только в этом мире, и не только люди.
– И за одно то, как люди способны свою мечту исковеркать, их следовало бы поубивать к чертовой матери, – буркнул Альберт.
Маришке показалось, что в воздухе вновь повис хрустальный звон.
Как будто что-то разбилось.
Ветер осенний
Гонит облака в вышине.
Сквозь летучие клочья
Так ярок, так чист прольется
Ослепительный лунный луч.