ГЛАВА 3
В охоте на Очкарика Маришка, как ей и было обещано с самого начала, выступила в качестве приманки.
Она поняла, насколько важными были те две недели, когда Альгирдас готовил ее к первому выходу «на сцену». Поняла и разглядела, что пряталось за снисходительными шуточками Орнольфа, за беспомощной злобой Паука, за декорациями дурацких ситуаций, в которых он оказывался так часто. Развенчание идеала произошло стремительно и неотвратимо прямо у нее на глазах. И это тоже не было игрой. Это было одной из граней их жизни – гранью, которую Маришке разрешили увидеть и понять, в меру малого ее разумения.
Ее научили защищаться. От Альгирдаса. От Паука. И только потом позволили его увидеть.
Больше не было места дурашливости, злым и язвительным замечаниям, шутовским выходкам. Этот парень, этот Паук, серьезный и внимательный, казался старше, чем выглядел, и терпеливо, – так же терпеливо, как Орнольф, – объяснял Маришке, что она должна делать.
И ничуть не сердился, когда у нее получалось с первого раза. И когда не получалось с десятого, не сердился тоже.
За то время, пока Маришка привыкала, пока Орнольф учил ее сосуществовать с ними, Альгирдас проделал всю подготовительную часть работы. Как он это сделал, когда успел – он не рассказывал. Но теперь Маришка часами просиживала между двух зеркал, глядя, как ее отражение сменяется все новыми и новыми лицами.
Девчонка. Школьница. Выпускной одиннадцатый класс. Несколько минут глядя на каждую из них, Маришка вслушивалась в их мысли, узнавала о проблемах, пыталась всей душой понять их переживания – такие детские, нелепые, порой, раздражающие. Она не знала, где взял их всех Альгирдас. Знала лишь, что эти девочки существуют в реальности, ходят в школу, учатся – кто лучше, кто хуже, – и почти все, разумеется, прогуливают уроки. Ну а кто, скажите, в одиннадцатом классе, посещает все без исключения занятия?
Паук хотел, чтобы она хоть на несколько секунд становилась каждой из этих девочек. Входила в образ, как актриса, или хотя бы пыталась это сделать. Но поначалу было страшно тяжело. Маришка была безудержной фантазеркой, играть умела, но только и исключительно свое, в собственной голове рожденное. А девочки эти, обычные школьницы, они были ей настолько неинтересны и непонятны, что отождествить себя хотя бы с одной из них казалось невозможным.
Тем более что в глубине души Маришке совсем не хотелось возвращаться в школу, пусть даже в воображении. Давно забытое ощущение зависимости, тягостной и неподъемной зависимости от всех – учителей, завучей, родителей, вообще взрослых, – вспоминалось раньше, чем приходило на ум что-нибудь хорошее. Эти бедные девочки, потенциальные жертвы Очкарика, таскали на себе колодки, которые Маришка с радостью сбросила два года назад. И снова совать шею в ярмо – увольте! Даже ради спасения невинных жизней.
Разумеется, она никогда бы не сказала этого вслух. Она, в общем, даже думала иначе. И чтобы спасти этих девчонок, – ну, или ради того, чтобы поймать Очкарика, – готова была на многое. Просто… не получалось. Никак. Ладно еще хоть Альгирдас, тасовавший образы в зеркалах, не торопил ее и не упрекал, и даже почти ничего не советовал.
Пока однажды, поглядев в веселые глаза худенькой блондинки, Маришка вдруг не улыбнулась ей в ответ. Девчонка только что вдрызг разругалась с директором, но была по этому поводу абсолютно и полностью счастлива. Школа ее не беспокоила. Гнев родителей не беспокоил. Оценки – вообще не трогали. На все это были свои причины, но в них Маришка не вникала, а просто обрадовалась, потому что веселые бубенцы в душе незнакомой пока блондинки вызванивали такой знакомый гимн безбашенности!
И тут же – она даже вздрогнула от неожиданности – как будто холодные руки легли на плечи, и холодом объяло сердце, и Альгирдас, искоса взглянув на нее, улыбнулся:
– Не бойся.
На миг, короче вдоха, он оказался рядом, очень близко – ближе, чем воздух, чем собственная кожа… как будто Маришку окружила его душа, прохладный ветер, гаснущая искра улыбки.
Наваждение прошло раньше, чем Маришка успела прислушаться к себе. Мгновенно сменилось печалью и глубоким, темным одиночеством. Тем более тяжким, что оно оказалось привычным – страшное, безысходное одиночество любого человека от рождения до смерти.
Невольно съежившись, она потянулась рукой к Альгирдасу, больше всего на свете желая прикоснуться к нему, снова оказаться в центре холодного вихря его души. Но Паук мягко отстранился, качнул головой:
– Продолжай, Маринка, дальше будет легче.
Он знал, о чем говорил.
Это была странная работа, и чувства странные. Образ за образом оставляли оттиски в памяти Маришки, смешивались с ее чувствами. И всякий раз, как сживалась она с очередной картинкой в зеркале, холодный ласковый ветер окружал ее все ощутимей, бился в сердце, наполнял легкие, проникал в нее. В тело, в мысли, в душу. Холодный, он согревал, был теплее солнца и нежнее шепота, и очень скоро сама мысль о том, что это может закончиться вызывала приступ неподдельного, смертного ужаса.
– Молодец, девочка…
Слова им были не нужны, Маришка уже и так знала, что она должна делать дальше, чего ждет от нее Альгирдас, и как поступит он сам. Но его похвала и его голос, волшебный, певучий голос, добавили в прозрачный холод каплю яркого тепла. И это было прекрасно!
Пока не началась лепка образа.
Кто придумал слова, Маришка не могла бы сказать. Может быть, она перевела в них свои ощущения. Может быть, приняла название Альгирдаса. Да, пожалуй. Сама бы она назвала это иначе: прокрустовым ложем, или еще как-нибудь. Как-нибудь так, чтоб ясно было, что же делал с ней Паук, что делали они вдвоем… Не с ней. Друг с другом. С теми бесчисленными слепками чужих душ, что комком разноцветной мастики упали им в руки. Горячие… Раскаленные! И если бы не холод – искристый, пронизанный солнцем холод вокруг, Маришка сгорела бы, когда мастика превратилась в кипящую лаву.
Из множества образов нужно было слепить один – один, который включал бы в себя все и был при этом живым, естественным, настоящим, как созданная богом душа. Альгирдас делал это. Горел в живом пламени, усмирял его, заставлял покориться, вылиться в готовую форму, в сосуд, которым и была Маришка. Ей нужно было просто ждать, терпеть, сжав зубы, пока лился в нее жидкий огонь, пока кровь вскипала, а легкие покрывались раскаленной шершавой коркой. Просто ждать. Просто потерпеть немного. Пауку стократ труднее, чем ей – и больнее, и хуже. Да. Это и есть настоящая магия. Чары… Орнольф называет это чарами. Вера – тиски, воля – тигель в тисках, и образы льются в него расплавленным золотом.
Обжигают. Господи, нет больше сил терпеть! Невозможно больше терпеть!!! И к Богу взывать бессмысленно… К Богу – бессмысленно.
Третья точка опоры в основании чар – Покровитель. Не только поддержка, но и помощь. Ну, так помоги же, помоги, если можешь!
Маришка уверена была, что взывает к божеству. Имени его она не знала, даже не представляла, что это может быть за бог, и бог ли он вообще. Меньше всего задумывалась об этом, когда по жилам ее растекался раскаленный металл. Но прозрачно-бесцветные глаза она запомнила. Огромные, страшные белесые глаза совсем рядом, так близко, что ресницы щекочут кожу. И запомнила, как холодные пальцы тисками сжали ее ладони. Сразу стало легче. Намного легче. Уже не больно – можно дышать. И она даже смогла заплакать.
«Девочка, – почти неслышно шептал Паук, прижимая ее к себе, – хорошая, смелая девочка, сильная. Ты справилась. Ты молодец, Маринка! Теперь тебе нужно отдохнуть. Хочешь остаться здесь и отдохнуть?»
Где это «здесь»? Она не знала. Но там было хорошо, спокойно, безопасно. И там она не была одна. Альгирдас был рядом, близко-близко, он был с ней.
– Хочу, – пробормотала Маришка.
Словами сказать не получилось – губы не слушались, и голоса не было. Но Альгирдас понял и без слов.
«Отдыхай», – улыбнулся он.
И Маришка растаяла в его улыбке, как тает на губах маленькая снежинка.
* * *
Единственное, что успокаивало – уверенность в том, что Эйни никогда не поставил бы под угрозу жизнь этой девочки, или любого другого смертного. В этом смысле он был осторожен, даже, пожалуй, нерешителен настолько, насколько понятие «нерешительность» вообще применимо к Пауку Гвинн Брэйрэ. Впрочем, Орнольф совсем не был уверен в том, что безопасность Марины означает безопасность Хельга. На это он мог только надеяться.
Идея принадлежала Пауку. Реализацию он тоже взял на себя и был убежден в том, что все пройдет как надо. Но ведь это же Эйни! Он всегда убежден в своей правоте, он иначе просто не умеет. А потом, когда жизнь в очередной раз доказывает, что и Паук может ошибаться, он разводит руками и говорит:
– Да, рыжий, надо было тебя послушаться.
Это если он вообще может шевелиться и говорить. А то ведь по-разному бывает.
Времена изменились, люди изменились, изменились чудовища, и они с Хельгом тоже менялись. Наверное, к лучшему. Однако Молот Данов и Паук по-прежнему были смертельным тандемом. Каждый из них убивал по-своему, и нечасто бывало так, чтобы Орнольф вообще ничем не мог помочь. Только стоять в стороне и смотреть, как Паук готовится к очередной охоте.
Первый этап прошел достаточно легко. Настолько легко, что Орнольфу неловко было, когда Хельг благодарил его за помощь. На основании статистики создать модель идеальной жертвы Очкарика – это трудно назвать весомым вкладом в общее дело. Если бы не врожденное недоверие Паука к компьютерам, а заодно и к математике, он вполне мог бы все сделать сам.
Непонятно, правда, можно ли говорить о врожденном недоверии к компьютерам, учитывая, что Паук родился больше чем за тысячу лет до создания первой ЭВМ?
Ну а потом, пока Орнольф помогал Марине привыкнуть к ним, привыкнуть к Хельгу, последний проделал неподъемную работу. За две недели пропустил через свои сети бесчисленное множество шестнадцатилетних девчонок… – впрочем, спроси у него, и он точно скажет, сколько их было. А еще скажет, что он нисколько не против и дальше заниматься тем же самым. И что шестнадцать лет – лучший возраст для женщины. Он все еще мыслит мерками тех далеких времен, когда таких девчонок действительно считали взрослыми.
Он все еще помнит свою Эльне.
И ему совсем не доставляет удовольствия возиться со смертными, ни одна из которых, конечно же, не стоит и мизинца его маленькой Ланьки. Погибшей тысячу лет назад. Из-за него. Из-за Хельга. И попробуй докажи ему, что винить себя не в чем и незачем.
Орнольф не смог бы сказать, сколько Паука оставалось в башенке на Меже, пока тот раскидывал свои сети в тварном мире. Оставалось, однако, достаточно, чтобы делать то, что получалось у Хельга лучше всего на свете: изводить, выводить из себя, доводить до белого каления – он мастер был во всем этом. Мог давать уроки. Правда, вряд ли нашел бы таких же талантливых учеников. Хельг уникален. И отнюдь не только из-за своей паутины.
Рассветов и закатов на Меже не случалось. Так повелось со времен последней войны благих и неблагих фейри, когда победитель навсегда изгнал с небес Межи огненные краски. Это он хорошо сделал. Орнольф любил когда-то смотреть, как солнце пишет кровью на облаках, но это было давно – еще в те времена, когда Хельг не сходил с ума при виде алого солнца. Однако за прошедшие дни Орнольф не раз пожалел о том, что не увидит на небе хотя бы завалящий рассвет или плохонький закат. Потому что без них Паук от работы не отрывался и в себя не приходил, только притворялся живым и дееспособным.
Он сам великолепно – как всегда, впрочем, – испортил отношения с русскими охотниками, которые могли бы проделать за него предварительную работу. И теперь скорее вывернулся бы наизнанку, чем обратился к ним за помощью. Хотя бы через Орнольфа. Даже зная, что никто не потребует от него извинений.
Ну, что сказать – это Хельг. Его не назовешь образцом сдержанности.
И ведь в конце концов он же справился. За две недели нашел все, что искал. И главное, отыскал Марину – идеальную форму для отливки нужного образа. Нашел тело и душу, в которые мог войти почти без сопротивления. Не то, чтобы паутине кто-то мог противиться, но Марина сама была образом. Не рожденная, но сотворенная, она могла выдержать задуманное Хельгом без вреда для себя.
Для себя – да. Однако Орнольф чуть не поседел за те минуты, пока Паук формировал новую личность из великого множества оттисков. Хельг не хотел повредить девочке, он не мог ей повредить. И за себя, конечно, не боялся. Еще бы! Он не знает, что это такое – страх за себя. И все же поделиться с малышкой силой – это было чересчур даже для всемогущего и непобедимого Паука. Даже для самоуверенного и нахального Паука, лишенного инстинкта самосохранения. Он слишком долго был богом, он привык отвечать на призыв, привык помогать – помог и в этот раз. А ведь Марина звала не его. Не у него просила поддержки. Испугавшись, разуверившись в себе, она обратилась к своему создателю, к тому, кого лучше не вспоминать даже в мыслях… И не хочется думать о том, что было бы, услышь он свое творение. Что было бы, вообрази он , будто ей грозит опасность.
– Но услышал-то я, – возразил Альгирдас. – И ответил я. И в любом случае, рыжий, он не мог вмешаться, потому что мы уже знаем, что он не вмешивался. Этого не было, значит, этого не будет. То есть… этого не будет, значит, не будет. В смысле… ох, рыжий, у меня голова болит объяснять. Ты же и так все понимаешь.
– Голова у тебя болит, потому что надорвался, – без всякого сочувствия сообщил Орнольф, – переоценил себя. Как обычно.
– Как обычно, – покорно согласился Альгирдас.
Такая его покладистость настораживала Орнольфа еще в те времена, когда они учились в Ниэв Эйд.
– Понимаю я далеко не все, – он положил пальцы на виски Хельга. Поморщился – болело действительно сильно. – Птица-синица, у тебя пульса нет.
– Кошмар, – тут же отреагировал Альгирдас, – мы теряем меня… Как ты меня назвал?!
Что ж, вот это было намного лучше. С Эйни случается: он забывает о том, что сердце должно биться, и о том, что температура тела должна быть выше комнатной. Нечасто, но бывает, что Паука не отличить от обычного покойника. То есть, если бы существовали покойники такие красивые и с таким скверным нравом, Паука от них было бы не отличить. Но вот он взъярился и – пожалуйста, почти как живой.
Вообще, конечно, шутка так себе. Эйни за это «почти» убить может, если не вовремя брякнуть. Болезненная тема, он ведь так и не знает, жив он или все-таки мертв. И никто не знает. Вроде бы, умер еще тогда, в кургане. Вроде бы, умер сто лет назад, в старом замке. Вроде бы, шесть десятилетий был бесплотным духом. Но ведь живехонек!
Вроде бы…
– Чего ты не понимаешь? – как всегда ласковые прикосновения Орнольфа действовали успокаивающе. На то, чтобы рыкнуть грозно сил еще хватало, однако лень было даже пошевелиться. Пусть его… Тем более голова болеть почти перестала, а с болью уходила и злость. – Я же говорил тебе, что Змей существует вне времени. Он не делает разницы между прошлым и будущим, а я из-за этого путаюсь в словах.
– Да боги с ним, со Змеем. Я не понимаю, где и как ты раскидываешь свою паутину. Эти области недоступны никому из людей, смертных или бессмертных – все равно. Разве возможно улавливать в тенета человеческие души, не будучи демоном или богом? Однако ты умудряешься делать это. А я даже представить не могу, что именно ты творишь. Где сейчас эта девочка?
– Маринка? Или та, которую мы с ней создали?
– Обе, – вздохнул Орнольф. – Любимый мой, может мне тебя убить, пока ты не заигрался?
– Я давно заигрался, – взгляд сияющих светло-желтых глаз был прозрачен и чист, – не убивай меня, рыжий. Ты без меня пропадешь. Маринка там, – Альгирдас возвел глаза горе, имея в виду верхний этаж башни. В маленькой комнатке наверху он проводил ритуал, и там же, на кушетке, они оставили заснувшую девушку. – А еще она здесь, – тонкие пальцы с накрашенными ногтями коснулись виска. Альгирдас нашел ладонь Орнольфа, прижался к ней лицом. – Девочка во мне, она спит и не проснется, пока я ей не позволю. Ей сейчас хорошо… Так же, как мне бывает хорошо с тобой.
Неодолимой магии полон был его голос, полон нежности и любви, а в кротости его слышался вызов. Но прежде, чем Орнольф поддался этой магии, Альгирдас добавил с усмешкой:
– И даже лучше. Потому что я ей слова худого не говорю… Бумаги для школы готовы?
– Готовы, – датчанин удержался от желания отвесить подзатыльник бедовой головушке. – Марина в тебе. Ты, я так понимаю, наоборот – в ней. В ее теле, под прикрытием псевдоличности, и в таком виде собираешься работать в тварном мире? Бедный Очкарик…
Сочтя последние слова комплиментом, Альгирдас самодовольно ухмыльнулся.
Наутро Орнольф проснулся даже раньше, чем обычно. Нужно было проследить, чтобы Хельг устроился достаточно удобно. Нужно было попросить маленький гарнизон башни охранять его. И нужно было вернуться в тварный мир прежде, чем доберется туда Паук в своем новом теле. Оставлять его один на один с чудовищем Орнольф не собирался, а значит, следовало прийти в выбранную школу пораньше, чтобы не наткнуться потом на сигнальные нити паутины.
Хельг сидел, скрестив ноги, рядом с пустой кушеткой в комнате для ритуалов. Он уже застыл, сложенные на коленях руки истончились так, что кожа обтянула каждую косточку, а глаза на белом лице были прозрачными, как чистая вода. В чистоте этой страшно чернели зрачки, но к такому зрелищу Орнольф привык. Он только снял с Паука зачарованную серьгу. Когда Эйни впадает в подобный транс, его смертельная красота слегка смягчается, и можно полюбоваться на него без вреда для психики.
– Ты такой милый, Орнольф! – прокомментировал от дверей язвительный девичий голос. – Я тебя тоже люблю. Закрой ему глаза, а? Жуть какая…
Она стояла, сунув руки в карманы узких брючек, покачивалась с пятки на носок и улыбалась незнакомой – не Марининой и не Паучьей – улыбкой. Девчонка как девчонка – лет пятнадцати, может быть, чуть старше. Значит, Хельг успел уже побывать у фей и вытребовал соответствующие чары. Девятнадцатилетней Марине, при всей ее юной свежести, дать шестнадцать лет было никак невозможно.
– Всех остальных девушек ты по-прежнему держишь на привязи? – Орнольф положил серьгу на стол рядом с зеркалом. – Или воплощение отнимает столько сил?
– Всех держу, – девчонка посерьезнела, – нет никакой гарантии, что чудище вылезет именно на меня. Рыжий, отойди от трупа. Мне начинает казаться, что он тебе нужнее, чем я.
– Ты же знаешь, что нет. Но это красивый труп. Что теперь?
– Теперь я прячусь поглубже, и на сцену выходит образ. Слушай, меня все время, пока я этим занимаюсь, бесит мысль о том, что я вот так же мог найти Сенаса, когда он прятался в смертных. Скажи что-нибудь утешительное, а?
– Запросто, – Орнольф пожал плечами: – ты не мог научиться делать это, пока не стал призраком. А призраком ты стал именно потому, что не мог вычислить Сенаса.
– Что бы я без тебя делал? Поцелуешь меня на прощанье?
Усмехнувшись, датчанин встал на колени рядом с телом Паука и поцеловал ледяные губы.
Девчонка фыркнула, отступила на шаг. Исчезла.
Да уж, для Хельга переходы с Межи в тварный мир и обратно – дело привычное. Глупо было надеяться опередить его. Теперь и в школу лучше не соваться. Заметит – взбесится. А кому это надо?
* * *
Сколько прошло времени? Сколько дней или недель? Альгирдас не смог бы ответить с ходу: для него, привязанного паутиной к нескольким часовым поясам, к смертным существам, живущим каждое в своем ритме, время не шло и не текло, и вообще вело себя ненормально.
Альгирдас ждал.
Ничего больше делать было нельзя. Только ждать и наблюдать. В теле Маринки, под слоями искусственной души, распятый на собственной паутине, он даже думать опасался, чтобы не нарушить маскировку. Единственное, против чего был бессилен, так это против непреходящего изумления: чем занимаются нынешние люди! На что тратят жизнь! И как тратят – это ж посмотришь на них и спасать не хочется.
Зато он понял, почему они в свои годы до сих пор считаются детьми. И в очередной раз убедился, что Орнольф прав, всеми силами ограждая его от контактов со смертными. Он регулярно в этом убеждался, начиная со времен истребления Гвинн Брэйрэ. И уже столько раз успел пожалеть о том, чего наговорил господину Корневу, что порой готов был, когда все закончится, пойти и извиниться. Люди делают нужную работу. Опасную, между прочим. И не боятся ведь. Себя не жалеют. Других – тоже не очень. С Орнольфом этот Корнев вел себя вежливо. И вообще, не надо было туда идти…
Сейчас Альгирдас все равно никак не мог исправить ситуацию и от этого только злился все больше. А проклятое чудище все не показывалось, как будто чуяло что-то… Нет, ничего оно почуять не могло. Во-первых, потому что было голодно – последнюю жертву буквально из горла вынули, – а голод не располагает к осторожности, во-вторых, потому что было придуманным. И те, в чьих фантазиях оно обитало, о том, что их страхам может что-то угрожать, не задумывались.
На то и страхи, чтобы ничего не бояться.
Это потом Альгирдас узнал, что прошло всего два дня. На третий, ближе к полудню, по времени того часового пояса, где он пребывал физически, Очкарик встретил одну из опутанных паутиной девушек.
Она заметила его издалека – у окна, в конце длинного, пустого коридора. И сначала конечно просто не поняла, что видит не обычного мальчишку из младших классов, а страшную сказку. Тем более что в ее возрасте в сказки уже не верят.
А когда подошла ближе, когда разглядела жуткие глаза за вросшими в плоть стеклами «очков», инстинкт самосохранения дал сбой, вступив в конфликт со здравым смыслом.
Чудовищ не бывает – в шестнадцать лет это считается установленным фактом. Тем более не встретишь чудовище среди бела дня, когда кругом, за тонкими дверями, за стенами классов полно людей, слышны голоса учителей, а на улице шумят машины. К тому же глупо бежать от ребенка. Даже если он… если у него глаза… и эти стекла…
Дальше девушка додумать не успела. Она перестала быть собой. А Паук, успевший освоиться в теле Маринки, в этой девочке чувствовал себя вполне комфортно, и уж он-то, конечно, вообще ни о чем не думал.
Они поймали друг друга одновременно. Очкарик – школьницу, Паук – Очкарика. Но тот и не заметил невесомой, липкой сети. Он тянул к себе девчонку, ее дух и ее тело. И не догадался о подмене, пока Паук не обрубил цепкие когти. Девочка грохнулась на пол в коридоре, чтобы спустя несколько секунд завопить благим матом. А Паук, вцепившись в Очкарика, ухнул вместе с ним в темноту.
То, что было потом… Сказать, что Альгирдас смаковал каждый миг этого боя – значит не сказать ничего. Как давно не было у него такого противника! Тварь, которую нельзя уничтожить, потому что нельзя уничтожить то, чего нет. Полная боли и ужаса пустота. И десятки, сотни, тысячи теней – осколки образов, на которые распалось чудовище. Оно… они, несуществующие, пытались сожрать Паука. Забрать его жизнь. Но даже то, чего не существует, не способно взять то, чего нет. Призраки пытались отнять жизнь у мертвеца, более призрачного, чем они сами.
Где-то рядом, но невозможно далеко, заснула прямо на уроке девочка, чья душа была создана из множества других, слеплена, сложена, как складывают мозаику. И когда Очкарик, оставив бессмысленно атаковать пустоту, начал развоплощаться, эта искусственная душа взорвалась, разлетевшись в Нигде, как только что разлетелось чудовище. И так же, как оно было в каждом из собственных образов, в каждом из кусочков мозаики был Паук.
Паук Гвинн Брэйрэ. Охотник.
Он гнал свою добычу по фантасмагорической бездне, по жутким тайникам детских фантазий, по Зазеркалью смерти, по черной, кровавой Стране Чудес. Он, человек, но в большей степени фейри, чем самые безумные из них, только смеялся, над попытками жертвы, найти убежище в изнанке Невер-невер-Лэнда. Бедное чудище, обреченное существовать в фантазиях смертных, разве знало оно, что такое настоящее безумие, что такое настоящий страх, настоящая смерть – безумие, страх и смерть бессмертных.
И Паук поймал его – тысячи Пауков, поймали тысячу чудовищ, тысячей коконов свернулись нити паутины.
Под крышей сторожевой башни Альгирдас вздохнул и открыл глаза, дивные глаза цвета густеющей, темной крови. Он улыбался. И Орнольф отвернулся, чтобы не видеть этой улыбки.
Паук ел. Он поймал добычу и теперь поедал ее со свойственной паукам жестокой неторопливостью.
Орнольф даже наедине с собой не назвал бы любимого нелюдем. Но все же… все же каждый раз, когда приходилось ему видеть, что делает с жертвами его Эйни, его черноголовая злая птаха, датчанин спрашивал себя: не лучше ли было подарить ему смерть тысячу лет назад? Настоящую, окончательную смерть, о которой Хельг так просил тогда.
* * *
Маришке, надо сказать, стоило некоторого усилия, осознать, где она находится и что происходит. Не так это просто, как кажется: проснуться от школьного звонка, увидеть вокруг целую толпу одноклассников, неожиданно знакомых, хотя, вроде бы, никогда в жизни не приходилось с ними встречаться, и вспомнить, кто эти детишки, и почему она здесь.
Складывая книги и тетрадки, Маришка оценивала ситуацию. То, как на нее смотрели, как с ней разговаривали, тот факт, наконец, что за одной партой с ней сидел симпатичный и хорошо одетый парень – все говорило о том, что образ они с Альгирдасом создали удачный. Уж конечно популярность лучше, чем положение отщепенца. Особенно в школе. Угу… только есть очень хочется. А впереди еще три урока. И главное, дальше-то что?
А дальше был школьный коридор, залитая светом рекреация, и красивый, вызывающе-яркий, рыжеволосый великан, на которого, позабыв дышать, глазели все девчонки и случившиеся поблизости учительницы.
– Привет! – пророкотал Орнольф, подходя к Маришке и забирая у нее сумку с учебниками. – Пойдем.
Маришка взглянула на них с Орнольфом сквозь призму уходящих шестнадцати лет и несказанно загордилась. Собой. Взглядами со всех сторон. Тихим шепотом за спиной.
Впрочем, она и в свои девятнадцать с большим удовольствием прогулялась бы под ручку с таким потрясающим парнем, и немало радости доставили бы ей косые взгляды завистниц.
А вот представить себя под руку с Альгирдасом почему-то не получилось. Хотя Маришка попробовала. Да. Но тут воображение отказывало.
– Голодная? – поинтересовался Орнольф.
– Ужас! – призналась Маришка. – Слона бы съела.
– Ну, слон – не лучший вариант.
Он забрал в раздевалке ее дубленку, помог одеться. А Маришка только головой изумленно встряхивала – никак не могла совместить в одной реальности Орнольфа: рыжего, большого, красивого, волшебного, – и обычную школу: грязный пол, никогда не мытые окна, гардеробщицу в спортивном костюме, глазевшую на датчанина с нескрываемым изумлением и почти детским восторгом. Наверное, войди в школьные двери настоящий африканский лев, он и то смотрелся бы здесь более естественно.
– Что-то я недодумал, – пробормотал Орнольф, машинально поправляя Маришке воротник.
Она почувствовала себя маленькой. Пятилетней. Как будто старший брат помогает ей одеться, чтобы отвести в детсад. И вдруг, неожиданно для себя, разревелась, уткнувшись лицом ему в грудь.
– Маленькая, – Орнольф нисколько не растерялся, не удивился, просто обнял ее и погладил по голове. – Маринка, девочка моя хорошая…
Заливаясь слезами, чувствуя себя так, как будто в слезы превратилась даже ее душа, Маришка только сильнее вцепилась пальцами в мягкую кожу его куртки. Ей хотелось, чтобы ее утешали, чтобы о ней заботились, чтобы… волшебство осталось навсегда. Она боялась открыть глаза и снова увидеть грязь и людей, и этот ужасный спортивный костюм на тетке в раздевалке, и мертвый свет люминесцентных ламп, и заплеванные зеркала…
Она хотела снова стать маленькой.
А Орнольф взял ее на руки и унес.
Он, наверное, был единственным в мире мужчиной, не теряющимся при виде неожиданных женских слез.
– Тебе только кажется, что ты снова осталась одна, – сказал он позже, в машине, когда Маришка перестала плакать и только всхлипывала и сморкалась иногда. – Если прислушаешься к ощущениям, ты почувствуешь ниточку, паутинку у своего сердца. Мы оба теперь связаны с тобой, – Орнольф достал платок, и стер с ее лица остатки слез. – Что с твоим братом?
– Он военный, – тихо ответила Маришка, – мы даже не знаем, где он служит. Столько секретов… мама с папой вообще ничего не знают ни про Сашку, ни про меня. Мы их обманываем, обманываем – и так всю жизнь. Они думают, что я – обычная студентка… так ругались, когда я сказала, что перевожусь в ИПЭ. Как же, стоило поступать в университет, чтобы закончить не пойми что. Орнольф, зачем я вам?
– Помимо того, что ты прирожденный маг?
– Да. Я же не одна такая…
– Такая – одна, – серьезно ответил Орнольф.
Машина бесшумно тронулась с места, выруливая со стоянки у школы.
– У тебя очень необычная судьба, – мягко продолжил датчанин, – и тебе многое предстоит сделать. Хельг объяснит лучше, чем я, он во всем этом живет, а мне ближе смерт… люди.
– Не надо про Хельга, – попросила Маришка, съеживаясь в кресле.
Почему-то напоминание об Альгирдасе – о Пауке – вызвало в памяти образ холодной серебряной статуи. Неживой. Равнодушной. Слишком красивой, чтобы быть настоящей. Слишком красивой, чтобы иметь сердце. Сейчас, рядом с Орнольфом, спокойным и заботливым, понимающим даже то, что не было сказано, невозможно оказалось подумать о холодном, безжизненном серебре.
– Он такой же человек, как ты или я, – серо-зеленые глаза смотрели с сочувствием, – в это трудно поверить, но это правда.
– Сколько тебе лет? – вырвалось вдруг у Маришки.
– Тысяча сто тридцать четыре.
Это было сказано спокойно, легко, так говорят «тридцать» или «сорок». Даже «сорок пять» уже произносят с другой интонацией. Это было сказано спокойно и легко, но свалилось на Маришку как тяжелая пуховая перина. Стало нечем дышать и от тяжести понимания, понимания того, что это – правда, зазвенело в ушах, как перед обмороком.
– А-а… – она потерла руками виски, поморгала, несколько раз глубоко вздохнув. Вроде бы стало легче. Орнольф смотрел вперед, на дорогу, где почему-то не было ни одной машины. – А Альгирдасу? – вяло спросила Маришка.
Датчанин покосился на нее и улыбнулся незнакомой, какой-то печальной улыбкой:
– Двадцать, – ответил он тихо, – Хельгу навсегда двадцать.
Дальше ехали молча. Город был незнакомый, но почти сразу Маришка припомнила, что так и есть – она не дома, и вообще не на Урале. А Орнольф очень скоро вырулил на бездорожье и понесся, как по ровному, там, где не то, что на легковушке – на танке не проедешь. Как в рекламе, честное слово! Ну, в той, где парень везет девушку из Москвы в Питер чуть не за полчаса. Не в том смысле, что он ее везет по буеракам и через лес, а в том, что тоже быстро.
И еще Маришку наконец-то накормили. В каком-то поселке, невесть откуда взявшемся среди пустынной, заснеженной равнины. Людей там почти не было, зато был ресторан… ну, или как сказать? Трактир? Да, пожалуй, последнее определение вернее.
– Так и пойдешь? – поинтересовался Орнольф, когда Маришка, подпрыгивая от нетерпения, завозилась, расстегивая ремень безопасности. И повернул зеркальце заднего вида.
Зареванная физиономия с опухшими глазами-щелочками определенно не подходила для выхода на люди. Пусть даже и в забытой богом деревне. И хотя Маришка успела уже до деталей понять смысл выражения: «кишка кишке бьет по башке», ей пришлось запомнить еще один урок «быстрого» волшебства. Впрочем, это было даже интересно. Как обычно, с Орнольфом.
– Дай волю воображению, – посоветовал он, рассеянно наматывая на палец длинную рыжую прядь. Маришка невольно загляделась, как неяркое солнце играет с огненными волосами. – Дай волю желанию, – мурлыкнул Орнольф, – улыбнись и вложи в улыбку капельку тэриен… Это так же как вкладывать цуу в жест. Воображение, желание, вера… Мм? – и он сам улыбнулся так, что воображение и желание даже не стали спрашивать Маришкиного согласия на то, чтобы освободиться.
Она, правда, не зря называла себя практикующей ведьмой и успела направить поток силы в нужное русло. Улыбнулась и почувствовала, как лицо преображается. И не только лицо. Из машины Маришка выплыла королевой. Осанка, походка, взгляд… Магия, блин! А может, не в магии дело? Олег… он всегда говорил ей:
– Просто выпрямись и подними голову, смотри на всех сверху вниз, остальное приложится.
Тьфу ты! Не говорил он такого. Но мог бы сказать, если бы Маришка его не придумала.
А навстречу им с Орнольфом вышел сам владелец, «хозяин» – с датчанином поздоровался за руку, Маришке поклонился. И забегали вокруг, засуетились, потащили блюда одно за другим, одно другого вкуснее, причем о большинстве из них приходилось раньше только слышать или читать.
– Слона будешь? – с усмешкой поинтересовался Орнольф.
– Иди ты!
– Как хочешь. Но вообще-то, для друзей Паука здесь не то, что слона – игуанодона приготовят.
– Он так популярен?
– Игуанодон? Не очень. Хранить эту гору мяса негде, а спрос невелик…
– Паук! – резче, чем хотела, уточнила Маришка.
– А-а. Разумеется. Звезда первой величины. Он, видишь ли, даже для фейри уже ненормально красивый парень, а этот народец тяготеет ко всему красивому. Ты же не об этом хотела спросить?
– Об этом тоже.
– Ну-ну, – Орнольф потягивал сок.
– Он ведь убил Очкарика, да?
– Убил, – кивнул датчанин. – И съел. Ты еще и поэтому такая голодная – ваша с Хельгом связь окончательно разорвалась, как раз когда он… проголодался. Сильно. Ладно, дальше можешь не спрашивать, – рыжий усмехнулся, – говорить за едой, вообще, моветон. Дальше я сам расскажу. Во-первых, Очкарика больше нет, и те люди, чья фантазия позволяла ему быть, начисто о нем забыли. Во-вторых, если вдруг заведется в чьих-то головушках мысль еще о каком-нибудь чудище, вместе с этой мыслью заведется и уверенность в том, что на всякое чудище есть герой. Где одно, там и другое – теперь только так.
– Спайдермен? – пробубнила Маришка с набитым ртом.
– Спайдербой… Да нет, скорее уж, Баффи Истребительница Вампиров, – сообщил Орнольф, демонстрируя познания в неожиданных для Маришки областях. – Вы ведь вдвоем охотились на Очкарика, и Хельг вплоть до последней секунды пребывал в женском теле, сначала – твоем, потом той девочки, – рыжая голова неопределенно качнулась, словно «та девочка» сидела здесь же, в зале. – Без тебя все было бы куда сложнее.
– Я все равно так ничего и не поняла.
– Поймешь еще. Не спеши, ты с нами надолго.
Орнольф призадумался, как будто прислушался к себе, взгляд стал рассеянным. Минуту спустя он медленно кивнул.
– Хельг говорит, что тебе следует появиться в институте и доложить о проделанной работе. Пусть тебе оформят бессрочную командировку. Нам предстоит большое путешествие, понадобится множество документов и будет проще, если их оформлением займется твое начальство. Если они не пожелают, я, конечно, сделаю все сам, но Хельг настаивает на добровольном сотрудничестве. На добровольном сотрудничестве института с нами, – Орнольф криво усмехнулся. – Он такой милый, когда решает побыть лояльным к людям. Что ты рассказывала о нас?
Маришка чуть не подавилась.
Потом подумала, что никогда и не надеялась скрыть свою шпионскую деятельность, и пожала плечами:
– Все рассказывала. Меня спрашивали, я отвечала. Интересовались в основном твоей магией.
– Чародейством, – поправил Орнольф, – твоим, в том числе.
– Ну… да. А еще: куда я исчезаю каждый день. Но чародейством больше. Даже диктофон зачаровали – то, что ты объясняешь, записывать. Только все равно ничего не получилось.
– Это я знаю, – кивнул датчанин, – Хельг новую магию увидел и очень заинтересовался. Расплел заклинание раньше, чем я его за руку поймал. Он вообще любопытен сверх всякой меры. Ладно, значит, твои командиры знают, что ты уходила в преддверие Лаэра? Волшебной страны, – перевел он в ответ на красноречивый Маришкин взгляд. – Лаэр – середина, центр, основа…
– Вообще-то, мне казалось, что я ухожу в астрал в физическом теле, – вежливо сообщила Маришка.
– Ага, – странным тоном произнес Орнольф. – Ясно. Понятно. Астрал. Ну… а что? Тоже вариант.