Глава 5
Выстрел в ночи
«Рёйм своей добротой иногда приводит в замешательство и меня, и, наверное, весь зеленый мир. Отрицать ее нет сил, ведь иного его я и не приняла бы. Приходится думать, а, оказывается, думать так, как он учит, – сложно и даже больно. Я привыкла верить в то, что мы, люди, вправе следовать закону леса. Жестокому, иногда и вовсе звериному. Сильный выживает, слабый ломается и заслуживает лишь права на остатки пищи и место в общем доме у холодной стены, вдали от очага. Высочайшие деревья получают свет, прочие чахнут в их тени, с людьми то же самое – так говорил наш закон. Но Рёйм прав, причина этого закона всего лишь в недостатке пищи и вечном мучительном выживании из последних сил.
Бледные сыты, бледные живут в теплых просторных домах и знают больше, чем мы. Но их закон не добрее нашего, а сытость и тепло, теперь я знаю, выделяются на том берегу совсем не одинаковой меркой, не по красоте и силе души, но по праву наследования. Значит, по разным причинам закон сильного дважды принят разными людьми и дважды плох: мы не развиваемся, а развитие бледных губит их души.
Как же жить мне, мавиви, слышащей живой мир и единой с ним? Видимо, принять то, что я не в силах постигнуть: право Рёйма быть обладателем единой души, хоть он бледный и родился на ином берегу, хоть всякие обряды упрямо именует суеверием, а самих неявленных изначальных духов пытается объяснить с помощью излюбленного «Кодекса врачевания», якобы дающего ответы на все вопросы…
Я долго искала для себя твердую основу в изменившемся мире. И приняла такую. Пока в мире не было людей, пока мы оставались так слабы, что не зависел от нас рост леса, мавиви могли управляться и держать висари, исходя из четырех первичных сил, влияющих и поддающихся влиянию.
Но появление бледных разрушило прежнее, и оно уже не вернется. Люди отделяются от леса и перестают быть его частью, равной деревьям в правах и своем долге. Мы взяли больше и должны больше отдать. Я буду пробовать держать висари прежним способом, хоть это и тяжело. Но те, кто примет бремя дара мавиви после меня, окажутся перед необходимостью учитывать пятую силу. Нас, людей. Не ведаю, как влиять на эту силу и как вводить ее в общее висари мира. Может статься, вера бледных не так уж и бесполезна… Или их кодекс. Как мне оставить малышку Шеулу одну, как переложить на ее плечи столь тяжкое бремя? А время близится, уже шумит в кронах леса нездешний ветер, торопит в путь… и не мне просить об отсрочке, я и так получила больше, чем возможно, – целую жизнь и лучшего в мире ранвы…»
(Из размышлений Шеулы Кавэль, мавиви рода кедра, доверенных бумаге)
Как обычно, просыпаясь в комнате, в доме, выстроенном по обычаю бледных, Ичивари поморщился и сердито лягнул одеяло, окончательно сбрасывая с кровати. Душно. В клетке, зажатой стенами и удавленной пробкой окна, всегда так. Воздух спертый, пахнет жильем, но не лесом. Мама, по обыкновению, беззвучно пробралась, едва он заснул, плотно прикрыла окно и набросила на плечи самое толстое и новое одеяло. Он бы спорил, но не смеет. Деду Магуру пожаловался однажды и услышал в ответ: «Твоя мама Юити всегда боялась холодов». Она помнила зиму по ту сторону каменной гряды, на севере, на пепелище сожженной бледными стоянки, без пищи, без одеял, почти без одежды. Все воины, даже старики и недоросли пятнадцати зим, ушли в долины – отстаивать берег и лес. Как выживали женщины, никому не ведомо. Никому в столице, кроме мамы, похоронившей в ту зиму младшего брата и еще не знавшей, что и дерево жизни старшего уже подрублено и высохло. Магур вернулся в родную долину весной, и как же оказалась она просторна для племени, потерявшего едва ли не две трети людей… Тогда оставшиеся в живых и пошли на юг, в край махигов и секвой. Здесь зимы теплее, здесь выгорели большие пустоши – можно селиться, вождь Ичива совсем не против. Его воины привели первых взятых в бою лошадей, нагруженных зерном для посева. Пригнали пленников, называя их незнакомым и непонятным словом «рабы». В те времена все мужчины бледных таскали за собой обрубки стволов, цепью соединенные с оковами на ноге или руке. Пленных часто били и плохо кормили. Еще не научились понимать, что бледные тоже разные. Есть воины, приплывшие на больших кораблях с пушками в бортах. А есть фермеры – их обманули свои же соплеменники. Взяли немало ценностей за доставку «в счастливый край, где нет короля и его податей, а земля дает урожай пять раз в году».
Мама так и не приняла права бледных жить свободно. И дом она не любит, но никогда не жаловалась и даже не говорила этого вслух: вождю Даргушу и без ее жалоб приходится нелегко. Зачем огорчать его новыми малыми бедами? Велико бремя на плечах сына великого воина Ичивы, приемного сына не менее великого воина Магура. Даргуш стал ее мужем по решению совета стариков в ознаменование крепости союза племен.
Ичивари распахнул створки окна во всю ширь, высунулся, вдохнул запах леса и моря – сегодня ветер с запада, он щедро пропитан солью и туманом.
– Пойду украду лепешку, – пообещал себе сын вождя.
Он знал: мама всегда радуется прожорливости сына. Значит, здоров. Она так тихо радуется и так редко выражает свою радость, что и это иногда раздражает. Зимой было хуже: он злился и молча винил отца в том, что мама несчастлива. Что нелепый закон дозволяет всякому мужчине изменять, по сути, жене с бледными и полукровками, стоит им ловко подстроить встречу и вовремя поднять руки, собирая волосы на затылке и кланяясь… Хотя дед с долей раздражения пояснял: «Закон плох, но и без него никак, временный он, вынужденный». Взрослых мужчин после войны осталось в десять раз меньше, чем женщин. Откуда бы взяться детям? И наоборот, как выживать бледным вдовам фермеров без помощи и поддержки пусть и чужого, но надежного человека? Снизошел до них некто сильный, оценив непривычную привлекательность чужачки, отдал бусы – значит, принял на себя ответственность за ее детей, всех. С этого дня он обязан помогать со вспашкой поля, везти зерно, латать крышу дома. Скольких детей – обязательно мальчиков – с бледной кожей приписывали к родне вождя Даргуша, и не упомнить. Слухи ползли по столице, липкие и смутные, как осенний туман. Но всякий раз так и оставались слухами, а потому быстро таяли без следа…
По улице прошли двое воинов, оба с ружьями. Старший махнул рукой сыну вождя, приветствуя, и едва приметно качнул головой – мол, ну и начудил ты ночью, даже от тебя, непутевого, такого не ожидали. Ичивари виновато развел руками и отошел от окна. Вытряхнул из сумки все листки с записями, старательно сложил в ровную стопку. И решил, что сперва пойдет воровать лепешку, а уж сразу потом станет держать ответ перед вождем.
Мама хлопотала у огня, на приветствие сына не обернулась, чтобы он не торопился и выбрал лепешку с толком: самую большую и румяную. Разрезал, насыпал в щель приготовленное для этого и выложенное на тарелку запеченное мясо, добавил зеленых листочков и приправ.
– Спасибо, мам, – невнятно буркнул Ичивари, вгрызаясь в толстую лепешку.
– Не кусочничай, скоро обед! – строго приказала мама, так и не обернувшись и явно улыбаясь.
– Обед – это хорошо.
Ичивари нырнул в коридор, прихватив еще и мешочек с орехами, выложенный на самое видное место, на край стола. Что мама охотно переняла из уклада бледных – так это обед. Лишний повод угостить домашних, словно мало обычных и принятых в народе махигов двух приемов пищи, утреннего и вечернего… Большого голода, знакомого всем старикам и затянувшегося после первой войны на несколько сезонов, давно нет и в помине. Или есть? Просто он, Ичивари, не застал и не помнит? Он сын вождя, откуда ему знать, как живут в окраинных поселках, тем более в малых и обособленных, где трудятся почти все бледные?
Отец сидел в главном зале, за столом, заваленным кипами неопрятных листков, книг и футляров. По запаху сырой гари понятно: перебирает спасенное бранд-командой и тоже пытается понять, что именно пропало и кому могло пригодиться. На шаги сына не обернулся, хотя конечно же услышал. Дед Магур часто ставил своего приемного сына в пример молодым охотникам, уводя или отправляя их в дальние зимние охотничьи походы на север или летние – в горы и степь. «У вождя Даргуша чутье волка, вам до него расти – как этому побегу до взрослой секвойи…» По мнению Ичивари, он пока что ровно так же далек от совершенства. Очередной раз напрасно крался по коридору, задержав дыхание и плотно сжав мешочек с готовыми цокать и шуршать орехами.
– Многих бледных успел опросить вчера? – негромко уточнил отец, откладывая еще одну связку листков.
– Джанори и Виччи, – перечислил Ичивари, осознавая малость сделанного.
– Вдвое больше, чем я ожидал, – ровным тоном отозвался вождь.
Ичивари насторожился: ему почудилось или отец с трудом прячет улыбку? С чего бы вдруг – после ночного безобразия, которому и точного названия не подобрать?.. Ведь чудом воины не начали стрелять, а уж как уцелел Джанори, даже чудо не объясняет! Эта мысль подтолкнула иную, про данное гратио обещание и свою ответную полную клятву с наложением руки на сердце и правую душу. Самое время исполнять. Сын вождя придвинул к столу тяжелый резной табурет собственного изготовления, разгреб влажные бумаги, освобождая место для своей стопки. Чинно сел, выпрямил спину. И ощутил: язык отнимается, как же он такое скажет – вслух? Пришлось зажмуриться – отец даже брови свел от удивления, это удалось заметить. И в наступившей темноте Ичивари постарался внятно выговорить самое жуткое:
– Отец, я осенью два раза всерьез пожелал тебе смерти. Из-за каурого коня. Я выбросил мясо, которое приготовила мама. Хотел уйти в степь. Я понимаю, что это глупо, но я был зол и думал, что я был еще и прав. И еще я хотел…
– Когда вождь Магур сказал при всех, что я беру его дочь в жены во имя мира, и даже не позвал ее на совет, словно она и разговаривать не умеет, – раздумчиво и неожиданно мирно сообщил вождь, – я бросил в него ритуальное копье. Оно, знаешь ли, удачно под руку попалось… До сих пор не могу даже представить, как так? Оно было воткнуто в землю далеко, за костром. Потом я сказал, что Магур мне не отец, и много подробностей добавил. Кстати, я попал копьем, пусть и вскользь. У отца на правой руке остался шрам, вот здесь.
Ичивари открыл глаза, осторожно повернул голову и увидел вождя – очень странного, с живым и веселым лицом. «Оказывается, – пронеслось в голове, – он умеет так приятно и широко улыбаться…» Потом сказанное достигло сознания, и Ичивари снова закрыл глаза. Представить себе то, что описал отец, было невозможно. Он ведь никогда не позволял себе проявлять гнев. Тем более так, до окончательной потери самообладания и даже разума! А если добавить, что все это – в отношении деда…
– С тех пор я не позволяю своим рукам быть быстрее мыслей, – договорил отец. – И я знаю, что не все слова, обозначающие одну и ту же правду, одинаковы. Папа знал, что я люблю ее, но старики полагали важным иное, и он сказал то, чего ждали. Пока я перевязывал ему рану, он вел себя так нелепо, что у меня дрожали руки. Он смеялся и хвастался, Ичи.
– Дед? Хвастался?
– Он кричал на всю поляну, а тогда еще советы проходили на поляне у края долины Ив. «Мой сын повзрослел и обзавелся собственным голосом!» – Даргуш приложил ладонь к губам и показал, как кричал дед. Вздохнул и стал серьезным. – Покладистые и исполнительные дети приятны родителям… Только они не становятся вождями. Ичи, я не знаю, зачем подожгли библиотеку. Но твое перо я должен был найти именно вчера. Тот, кто приготовил ловушку, охотился на вождя. Он знал: я не желаю приобрести нового ранвари ценой жизни сына. И еще он, видимо, знал, что я уже собрался отослать Шарву с приказом догнать тебя и вернуть. Также опасаюсь, что этот некто дал знать о моих намерениях и наставнику. Тогда наши беды еще не окончены, увы… Нет кораблей с пушками у берега, но в столице пахнет пожаром и порохом.
Вождь замолчал и потянулся, позволяя себе показать, как велика усталость и как мучительно затекла шея. Ичивари припомнил мавиви и, невольно подражая ей, дернул плечом. Встал, порылся в полках, добыл горшочек с медвежьим жиром. Натирать спину и шею, прогоняя боль, научил дед. Магур назвал эту боль «платой за обучение науке бледных». И сам страдал иногда, и знал, что похожая беда донимает многих. Даже вождя. Вон как зажаты мышцы – прямо каменные. Надо растирать, разминать, разбирать по волоконцу, пока кожа не сделается темно-бурой от прилива крови. Тогда следует накрыть теплым, а лучше меховым, и ждать облегчения. Отец вздохнул, прищурился и встал, повел плечами, прошелся по комнате. Сын, наоборот, присел к столу, на свою табуретку. Уставился в бумаги и почувствовал себя предателем. Заговори – нарушишь данное деду и Шеуле слово, промолчи – не исполнишь наказание Джанори…
– Пап, а дома никого, кроме нас? Всякие старики, воины и просители…
– Сидят по домам и обсуждают твое вчерашнее возвращение из мира духов, – с легкой усмешкой отозвался вождь. Прошел к двери, выглянул в прихожую, задвинул запор. – Ичи, неужели необходимо закрыть все окна и двери, чтобы спросить столь простое и сразу узнать: каурого забили из-за сломанной ноги, а не из-за моей мести сыну… И мне его тоже жаль. Но если ты снова возьмешься кричать при матери, доводя ее до слез… А тем более бросишь собакам приготовленное мамой на ужин, да еще у нее на глазах, я лично спущу с тебя шкуру, сидением у столба не отделаешься. И за дедовой спиной не спрячешься.
– Ты с осени не входишь в лес, – совсем тихо, одними губами, наметил слова Ичивари, почти не вслушиваясь в рассказ отца. – И я знаю почему.
Вождь сел, коротко кивнул, лицо стало серьезным и даже хищным. Он не ожидал такого продолжения разговора. Ичивари виновато помялся:
– Я обещал не говорить. И деду, и еще кое-кому. Но я обещал еще и Джанори, что…
– Ичи, я уже понял, что сегодня ты не бросишь копья, но я это переживу. Ты молод, я тоже не стар, время есть, – заверил вождь. – Но ты уже достаточно взрослый, чтобы или молчать, или говорить внятно и без этого детского жевания слов, за которым ты привык прятаться от разговоров о важном. Кого из нас ты жалеешь? Я не вхожу в лес, да. Он меня не впускает. Это больно и непонятно.
– Себя жалею, тебя жалею, деда… – перечислил Ичивари. Задумался и добавил: – Себя больше всех, ты прав. Я запутался в обещаниях.
Даргуш добыл из мешочка на шее Слезу и положил на стол. Указал взглядом на маленькую радугу, заключенную в прозрачной капле. Ичивари погладил ее кончиками пальцев и снова услышал звон. Улыбнулся: груз неопределенности сгинул, словно ему даровали разрешение говорить.
– Я шел к наставнику, но встретил настоящую мавиви, я ее чуть не убил, а она меня, а потом мы пошли к деду, и дед сказал, чтобы я молчал, а она сказала, что мой дед ей тоже очень даже настоящий и годный дед, а дед сказал…
– Когда ты такое городишь, ты убиваешь меня без копья, – негромко и грустно сообщил вождь, движением руки обрывая поток слов. – Ичи, нельзя позволять мыслям путаться. Ты бормочешь невесть что так быстро, словно мысль убегает от роя пчел, вот-вот нырнет в озеро и скроется. Не добыв ни капли меда, то есть смысла…
Пришлось повторять великую тайну внятно, достаточно громко и подробно. Едва отец поверил, что слово «мавиви» ему не почудилось, он улыбнулся и остальное принял на редкость легко. Пожал плечами, отмахиваясь от виноватого сопения сына:
– Я вождь, и я больше всех остальных виновен в возвеличивании наставника. Она по-своему права. Но это не так уж важно. Главное – она есть и наш Магур с ней. Тебя не погубили злодеи, пока что неизвестные нам, наставник тоже не сожжет столицу. Остается только выяснить, с чем сюда идет дюжина воинов степи, несущих красный жезл… И изловить тайного врага.
– Дюжина воинов… – повторил Ичивари, с ужасом глядя на отца и понимая: дюжина с красным жезлом – это всегда объявление войны! – Да что же это такое? Почему все сразу посыпалось и как нам справляться?
– Неприятности хранятся в одном мешке, как спелые орехи, – чуть улыбнулся вождь. – Одна беда выкатится – жди и еще несколько следом. Раз мы с тобой закончили вспоминать каурого коня и мамины слезы, займись делом. После обеда иди к Джанори. А вечером седлай Шагари и выезжай встречать гостей. Магиоры открыто идут вдоль берега, главной торговой дорогой. Нельзя быть невежливыми, что бы они ни затеяли.
Наевшись так, что даже мама осталась довольна, Ичивари прошел к гостевым комнатам и замер, с сомнением глядя то на одну дверь, то на вторую. Утери он знал давно и хорошо. Четыре зимы назад – так вовсе считал едва ли не братом. Иногда, правда, ревновал к деду и даже злился: бывают же такие люди, которым в жизни дано все! Лучший охотник, первый боец, любимец всего университета, а для детворы почти божество – младшие его обожали даже больше, чем деда Магура… Потом знак огня начал свое грязное дело, постепенно подтачивая и уродуя душу. Щедрость сделалась показной, веселость превратилась в насмешливость, от доброты мало что уцелело – будущий ранвари перестал замечать беды окружающих. Зато стал сам каждому, в глаза и прямо, повторять: он лучший и несравненный, избранный. Любимое слово учеников Ашрига… За зиму от уважения столичных жителей остались одни угольки страха и обид. «Воин огня владеет силой, но не владеет собой» – так сказал однажды дед, и в голосе его звучала боль.
Рука толкнула левую дверь. Ощутив в собственной душе тот же мучительный и темный огонь нескончаемой злобы, по-иному видишь чужое перерождение. И чувствуешь вину: тебя спасли, тебе сама Плачущая указала путь, а ему – нет… Для Утери она уронила черную мертвую Слезу незадолго до обряда разделения души.
Дверь открылась почти без звука, но сидящая возле кровати травница обернулась, подалась вперед – то ли понадеялась на помощь, то ли собралась защищать умирающего от обвинений и упреков, ничуть не способствующих выздоровлению. По лицу не понять – мертвое оно, серое, утомленное. В глазах лихорадочно блестит отчаяние… Ичивари нахмурился. Он никогда не видел эту женщину рядом с Утери и все же сомневался, что она переживала бы так из-за чужого человека… Сын вождя знал, что травницу зовут Лаура, в столицу ее привез дед три года назад, потому что она, хоть и бледная по рождению, хорошо разбирается в лечении: еще бы, ее маленькой удочерила старая знахарка племени шаори, входящего в народ макерга. Еще он знал, что у Лауры есть сын, полукровка. Которого, само собой, сплетни причисляют к родным детям вождя: ведь дед Магур помогает его матери, наверняка не без повода.
– Что тебе? – Травница поняла, что помощи ждать не приходится, и теперь в голосе обозначилась упрямая злость. – Зачем явился?
– Как он?
Голос предательски дрогнул, травница это уловила и чуть успокоилась: не со злом пришел. Указала на свободный табурет и отвернулась к больному.
– Плохо. Как может себя чувствовать человек, попавший в самую сердцевину пожара? – Лаура немного помолчала и добавила чуть не со слезами: – Он в сознании. Хочешь что-то важное сказать – говори и уходи.
Ичивари медленно, шаг за шагом, продвинулся к кровати. Каждый шаг позволял увидеть чуть больше и вызывал новый спазм боли: он сам стал бы таким же очень скоро. Так же платил бы за право владеть огнем, который не желает подчиняться ни ученикам, ни самому наставнику и готов мстить при первой возможности… Выглядел Утери ужасно. Он лежал на животе, лицо повернуто к окну – видимо, та щека пострадала чуть меньше. Голова, шея, спина, плечи, руки – по виду сплошной ожог, и трудно понять, насколько все плохо. Бугристая, мокнущая, вздувшаяся кожа покрыта мазями и маслами, примочками, листьями, кашицей из трав и коры… Ичивари обошел кровать и опустился на колени у изголовья, заглядывая в лицо. Один глаз оказался закрыт примочкой, второй – блеклый, с жутковатым, сплошь багровым белком и сгоревшими ресницами, оставался открыт и даже смотрел вполне осмысленно. Обычный глаз, карий, без рыжины и бликов огненного безумия, только боль сократила зрачок до размеров едва различимой точки.
– Утери, это ты, – через силу улыбнулся Ичивари. – Огонь ушел, ты меня узнаешь?
Голое обожженное веко согласно дрогнуло. Сын вождя заторопился договорить, пока его слышат и понимают и пока застывшая комом в горле жалость не задушила голос:
– Ты потерпи, вот увидишь, все обойдется. Я тебе такого лекаря добуду – лучше не бывает! Помнишь старые истории? Когда у нас были мавиви, они умели кожу совсем из ничего восстановить. Значит, и теперь можно постараться.
Умирающий попытался что-то сказать, губы дрогнули, намечая рисунок слова без звука. Ичивари нахмурился, пытаясь угадать вопрос:
– Джанори? Жив, даже почти здоров. Я сейчас пойду к нему. И скажу, что ты о нем спрашивал. И что ты рад, конечно.
– Уходи, довольно его изводить, – строго велела Лаура и с чувством добавила несколько слов на малознакомом наречии бледных.
– Не ругайся, уже ухожу, – согласился Ичивари.
Комнату он покинул, испытывая немалое облегчение. Запах болезни тягостен, а отчаяние во взгляде бывшего друга – и того хуже. Когда боль велика и арих покидает ранвари, тогда он остается самим собой, почти прежним. Так уже случалось однажды, прошлой зимой. Утери пошел на охоту, но олень почуял выстрел и прыгнул, а неудачливого стрелка скрутил приступ злобы и он выжег проплешину в ельнике. Попытался сдержать безумие – и тогда огонь взялся за него самого, не желая гаснуть, уходить без добычи… Спасло ранвари, рычащего от бешенства и боли, только обилие снега. Сам Ичивари и пнул его в глубокий сугроб. Снег зашипел, потек горячей водой, воин извернулся, стараясь унять жар, и забормотал малопонятное о том, что ему надо домой и что он ошибся… Но, успокоившись и отдохнув, никуда не пошел, продолжил охоту.
Ичивари толкнул правую дверь и осторожно заглянул в комнату. Если и Джанори так же плох… Ночью жар на его коже не ощущался, но тогда мало кто до конца осознавал и точно воспринимал происходящее, а на ладони, придерживавшей голову гратио, до сих пор имеется небольшое покраснение – значит, было горячо…
– Джанори! – шепотом позвал сын вождя, не смея подойти ближе.
Светлая ткань покрывала шевельнулась, сухая бледная рука смяла ее и оттолкнула вниз. Гратио повернул голову и широко зевнул. Захотелось сплясать или хотя бы подпрыгнуть от радости: он выглядел совершенно здоровым, если не считать отчаянного румянца во всю щеку и совершенно гладкого лысого черепа смешного розового цвета…
– Ичи, я почти выспался, – еще раз зевнул гратио, улыбнулся и хлопнул рукой по краю кровати. – Иди сюда, садись. Твоя мама бесподобно готовит. Мне было, право, неловко отягощать ее заботами и выказывать свою прожорливость. До сих пор я не понимал, почему печеный батар называют сладким… мы так хорошо поговорили! О тебе, о вожде и еще много о ком и о чем. Ичи, ты редко и скупо общаешься с мамой. Я жалею, что наказал тебя так, как наказал, – беседой с отцом.
– Мама с тобой разговаривала? Обо мне? О папе?
Ичивари сел и недоуменно тряхнул головой. С того момента, как он встретил мавиви, все вокруг словно с ума сошли и ведут себя исключительно непредсказуемо. Прежде мама не общалась с бледными! Она могла передать горшок с батаром тетке и попросить накормить незваного гостя, могла просто поставить еду на стол и уйти. Да еще хлопнуть дверью – так тихо, что лишь близкие и поняли бы, как сердита жена вождя…
– Утери жив? – Гратио стал серьезен и даже печален. Заметил кивок Ичивари. – Значит, плох… Ичи, мне невесть что снилось. Все, во что я верил, рухнуло и развеялось, сгорело и впиталось. Я совершенно пуст. Мне безразличны и имя Дарующего, и сама идея двух чаш, одна из которых копит наши грехи, а вторая – благие дела… Мне не вспомнить уже, как я умудрялся находить смысл в равновесии святого и гадкого. Ичи, я совершенно здоров телом, но душа моя болит, словно она и впрямь дерево, пересаженное на иное место и приживающееся с немалым трудом. Почему-то я выплескиваю беды на тебя, это неправильно, но кому еще я могу пожаловаться?..
Джанори смолк и ненадолго прикрыл глаза. Затем решительно, сжав побледневшие губы, сел. Было видно, что ему дурно и что слабость вынуждает тело дрожать и корчиться в ознобе. Ичивари торопливо укутал гратио одеялом и поддержал под спину, не пытаясь уложить обратно и не затевая разговоров. Еще ночью он осознал, что этого человека куда полезнее слушать и слушаться – совсем как деда.
– Где Утери? – тихо спросил гратио, чуть отдышавшись.
– В комнате напротив. Тебя отнести?
– Пожалуй, так будет быстрее, – осторожно согласился гратио. Когда Ичивари поднял его на руки, добавил: – А ведь я помню твоего деда Ичиву, хотя мне было всего шесть лет в год его гибели. Он привел воинов на нашу ферму, маленькую, ловко запрятанную в лощине… Сам воздух вокруг его тела был горяч и ярок, светился синеватым огнем, но не обжигал. Он в считаные мгновения превратил в старые холодные угли храм Дарующего и дом, который принадлежал важному дону и назывался «куинта». Но Ичива не тронул никого из безоружных… Потом он снился мне много раз, и я, еще ребенком, всерьез думал, что он и есть бог, настоящий Дарующий, которого мы прогневали. Он увел воинов в тот же день, позволив нам жить на прежнем месте до завершения войны при одном условии: не покидать лощину и окружающую ее долину. Довольно скоро в селение добралась весть, что Ичива мертв, и многие бледные тайком радовались. Но я плакал, у меня отобрали самое большое и яркое чудо всей жизни.
– Откуда ты знаешь, что пламя не обжигало? – удивился Ичивари.
– Я прятался в кустах и кинул в него куском земли, – улыбнулся гратио. – Он меня поймал и отнес домой, похвалив за меткость броска и посоветовав впредь не нападать в одиночку из засады на большие отряды. Такая уж у меня судьба, нелепая для мужчины и воина, но почетная по-своему – путешествовать на руках у вождей махигов. Твой дед Магур нес меня от берега двадцать лет назад, когда я был переводчиком на корабле людей моря… Посади меня ближе к Утери. Понятия не имею, что надо делать, но полагаю, раз вчера он вернул мне яркость воспоминания о вожде, сегодня может еще чем-то поделиться.
Ладонь Джанори накрыла обожженную руку бывшего ранвари. На лице гратио отразилась боль, и сыну вождя пришлось крепче придерживать почти бессознательное легкое тело. Он уговаривал себя помолчать. Это трудно, ведь после слов гратио от вопросов буквально распирает! Каким был Ичива и похож ли на деда он – Ичивари? Как ревущее темное пламя могло напомнить о том, другом махиге, не причинившем вреда? Почему гратио даже не пытается осуждать Утери, а, наоборот, сидит здесь и пробует его лечить? Делает это, едва проснувшись, как самое главное и неотложное… Рядом стоит Лаура и уже не скрывает слез, а зачем ей-то плакать? Может статься, Утери ехал к наставнику и, точно как он сам, свернул в поселок бледных, увидел молоденькую травницу и… дальше думать не хотелось, на душе делалось гадко, темно. Тошнота подступала от воспоминания о себе самом, идущем по батаровому полю и выворачивающем руки Шеуле. Закипала злость от вида этой плачущей бледной Лауры – если она так же стояла на поле, то почему теперь ей жаль пня горелого, причинившего боль и унизившего? Зачем его лечить? И как дед Магур допустил подобную мерзость – власть наставника?
Гратио без сил обмяк, опираясь на плечо проводника. Вся злость улетучилась, в голове стало пусто и просторно… Ичивари вздрогнул, огляделся, благодарно кивнул Лауре, принимая из ее рук кружку с отваром трав. Напоил Джанори и остаток сам выхлебал, в один глоток.
– Он скоро заснет, но перед этим хотел бы совершить одно дело, – едва слышно пообещал гратио. – Лаура, перестань плакать. Я ничего не понимаю в обрядах махигов, я помню от силы слов десять из подходящего ритуала в храме Дарующего… Но ты – единственный корень, который еще жив и крепок в его душе, обожженной до самой сердцевины. Я готов сказать слова и объявить Утери твоим мужем, надо ведь ему во что-то верить.
– Бледные не достойны жить под одним кровом со смуглыми, – неожиданно сухо и резко отозвалась травница. – Он мне так ответил, когда я пришла просить его не ехать к наставнику и сходить к вождю, рассказать о нас… Мне хорошо одной.
– Если бы тебе было хорошо, – снова зевнул невыспавшийся, вопреки собственным заверениям, гратио, – ты бы сейчас сидела дома, а не вынуждала жену вождя возиться всю ночь с твоим сыном. Невыносимо шумный ребенок, я почти не спал… С точки зрения законов чаши света ты должна смиренно простить грехи ближнего. Исполняя законы зеленого мира, ты обязана наказать злодея, обрекая его на пожизненное пребывание в одном доме с бледной.
Лаура задохнулась, не найдя возражений против столь противоречивого толкования двух верований, приводящего к единому выводу. Травница охотно обернулась к двери, прерывая сложный разговор… В проеме стоял Банвас с корзиной, распространяющей на редкость приятный и вкусный запах.
– Джанори, слушай, – начал он так, как будто и не прощался вечером. – Я перебрался к тебе. У меня в столице родных нет, так что мне это удобно. Еще я добыл нам обед на кухне малого университета. Еще я разбудил конюха, показал ему вот это, – глава бранд-команды продемонстрировал свой кулак, – и он одолжил нам кобылу. Бумагу я стребовал у вождя, сумку забрал из комнаты Чара, вместе с пером и чернильницей. Все готово для дела.
Даже закаленный общением с самыми разными людьми гратио окаменел от изумления и ненадолго замолчал. Потом подбородком указал Банвасу место рядом с кроватью. Тот без возражений прошел и встал, пристроив корзину на подоконник.
– Благодатью света, изливаемого милостью Дарующего, – с некоторым сомнением расставляя слова, плохо сохранившиеся в памяти, начал Джанори, не обращая внимания на упрямо качающую головой Лауру, – этот мужчина признает деяния свои и желает перед богом… или зеленым миром? – Гратио нахмурился. – И желает дать свое имя сыну своему и разделить остаток жизни с этой женщиной, в болезни и здравии… – Джанори чуть помолчал, снова соединяя самым нелепым образом верования и слова, – пока растет лес и хранят память корни его. Вы, Ичивари и Банвас, внимаете сказанному мною и ответу сей…
– Он мне лицо разбил и сказал, что я перед всеми падала на колени, собирая волосы и улыбаясь, и для каждого могла бы родить щенка просто за мешок батара! – Не дав Джанори договорить, травница прервала его, сперва шепотом, а затем все громче. Последние слова она уже кричала в голос: – Каналья! Ненавижу! Я никогда…
Рука Утери едва заметно дернулась, пальцы заскребли по покрывалу, и Лаура замолчала на полувздохе, сердито смахнула слезы и отвернулась к столику, чтобы звонко, без всякого смысла и цели, переставлять горшочки с мазями и чашки с готовыми смесями трав.
– Полагаю, вы успеете обсудить без нас еще очень много такого, что вызовет горечь и боль, столь сильные, что их не перетерпеть без крика, – невозмутимо предположил гратио. Но – позже. Я спросил тебя, как гратио, при двух уважаемых людях, и я жду очень короткого ответа. Или «да», или «нет». Лаура, все воистину до боли просто: вот отец твоего ребенка. Он довольно скоро умрет, если не случится неведомое и неподвластное мне чудо. Будет поздно что-либо менять, а я знаю, что ты захочешь менять и не простишь себе несказанного теперь. Очень больно уходить, унося бремя тяжкой вины, но не менее тягостно жить, отказав в прощении. Сейчас он в сознании и еще можно хотя бы это изменить, позже…
– Иногда я тебя ненавижу, Джанори, – тихо отозвалась Лаура. – И тебя, и тем более Магура. Вы лезете в чужую жизнь, словно у вас есть право. Вы заламываете руки и не даете принимать одни решения, а потом так же подло вынуждаете принять иные. Если ты опять заболеешь зимой, я опять не приду тебя лечить, так и знай. Как я радовалась, когда Ичивари поехал к наставнику! Когда старый хитрец Магур сам попал в ту же западню!
– Ты не радовалась, – спокойно уточнил Джанори. – И не лечила меня зимой, но ставила под дверь медвежий жир и пресный, неправильно сваренный батар. А сама убегала. Но если ты промолчишь теперь, от несказанного убегать будет некуда.
Тишина, время от времени разбиваемая звоном донышек горшков и чашек, тянулась и донимала болью. Ичивари сидел, по-прежнему подпирая спину гратио, и с ужасом твердил себе: «Ты мог бы натворить точно то же самое. Без Джанори ты не имел бы даже надежды попросить о прощении, а сам бы не решился. Утери сам тоже никогда бы не пришел и не сказал, потому что такое не прощают, даже Плачущая от него отвернулась…»
– Да.
Ичивари вздрогнул, в первый момент приняв сдавленный голос за подтверждение своих мыслей, – не прощают. Потом неуверенно покосился на травницу. Та прекратила переставлять посуду и молчала.
– Я, гратио Джанори, признаю сказанное, – с немалым облегчением кивнул бледный, выглядящий сейчас белее коры березы, – и объявляю тебя женой Утери, махига из рода…
– …лиственницы, – шепотом подсказал Банвас, взирая на гратио с гордостью. – Пошли? Джанори, теперь я буду тебя носить, вождь куда-то отправляет Чара. Срочно.
– Пошли, – покладисто отозвался гратио. – Надеюсь, кобыла смирная? Я сегодня выдохся, стыдно признать, но все так.
– Я показал конюху вот это, – оживился Банвас, демонстрируя второй кулак, – и он вспомнил, что малый возок починен и на ходу. Пажи уже навалили самого мягкого сена, набросали шерстяных одеял поверх. И проверили, чтобы не было ни ворсинки меха. Вдруг тебе мех теперь вреден? Ты же вроде мавиви, миром признанный.
Ичивари последним вышел из комнаты, чуть постоял, привалившись к стене и слушая, как удаляется уверенный, незамолкающий рокот голоса Банваса. Сын вождя прикрыл глаза и вспомнил себя, занесшего нож и собирающегося зарезать Шеулу. Он слишком сильно хотел казаться взрослым, да и Шеула, в общем-то, не меньше начудила со своим упрямым молчанием… Если бы она приказала змее жалить, вышло бы тоже плохо, вот ведь как… История на батаровом поле, достигшая края неправды и искажения висари, породила Слезу – последнюю надежду на прощение и жизнь без тяжкого бремени вины для них обоих. Сын вождя отказался от высокомерной злобы и не убил, мавиви отказалась от мести и не убила… Что же сделал Утери, раз Лаура окончательно сожгла для него надежду? И можно ли снова оживить то, что утрачено, нелепым обрядом, криво и наспех сметанным из обрывков двух верований?
Дверь приоткрылась. Лаура молча сунула в руку кружку с очередной настойкой, надо думать – успокаивающей. Осушив кружку, сын вождя почувствовал, что может дышать гораздо ровнее.
– Спасибо.
– Откуда ты собирался доставить лекаря? – не глядя на махига, почти нехотя спросила травница. Вздохнула и добавила: – Неважно… Я хотела сказать, что особой спешки нет. Он будет жить еще долго. До новой луны уж точно.
И закрыла дверь…
Из дома Ичивари не вышел – выбежал, ощущая обычную, но не надоедающую никогда радость самостоятельного сотворения маленького чуда: распахиваешь дверь, а за ней открывается тебе целый мир, не ограниченный стенами, свободный и живой… Его загадки притягательны, но совсем не так мрачны и опасны, как тайны людских душ и тем более людского бездушия. Послеполуденное солнце высокое и горячее, оно прочно опирается на колонны света, зримого в легком тумане влажного секвойевого леса. Сам этот день кажется храмом, пронизанным святостью и поющим голосами птиц и ветра своему божеству, имя которого знать не обязательно, чтобы приобщиться к его сиянию и ощутить тепло. Вон и Джанори – приобщается и ощущает, подставив лицо ветру и улыбаясь. Болезненная бледность уже покинула кожу, гратио стало гораздо лучше. Он сидит в повозке, утопая в свежем сене и одеялах. Подушек пажи приволокли столько, что можно подумать – ими-то и будут расплачиваться за полезные сведения.
На середине улицы стоит, замерев и давая собой налюбоваться, священный пегий конь. Заседланный, с парадной цветной уздой, позвякивающей золотыми кольцами и амулетами. Скосил темный глаз на приятеля, всхрапнул и дернул ногой – уже пора? Нет? Снова замер.
Рука отца, вставшего за спиной, легла на плечо, крепкая и уверенная.
– Поезжай, – сказал вождь своим обычным ровным тоном. – Встреть, приветствуй и приведи сюда. Будем разговаривать… Таков удел вождей, Ичи. Быть лучшими воинами и умело избегать права доказать свою боевую доблесть.
Ичивари сбежал по ступенькам, хлопнул по шее пегого.
– С правой ноги! – хором потребовали неугомонные бранд-пажи.
Шагари подобрался, фыркнул, чуть присел на круп, косясь на сына вождя. Не заметил возражений и встал на дыбы, чем привел пажей в полный восторг. Пегий звонко ударил о землю правой передней – и зашагал по улице Секвойи, гордо неся голову и ставя копыта точно и ровно. Привычно и без подсказки повода Шагари свернул к Раздвоенной Сосне, выбрав левый ее рукав. Ичивари крепче и удобнее прихватил ремень подпруги и щелкнул языком, высылая пегого в быструю рысь. Сам побежал рядом, кивая знакомым и с интересом рассматривая оживший поселок, снова наполненный привычным дневным шумом. Словно и не было ни поджога библиотеки, ни страшной ночи, которая едва не погубила Джанори, а может, и всех бледных столицы и даже кажущийся незыблемым мир…
Дорогу вдоль моря проложили бледные пять десятков лет назад. Они, надо отдать им должное, и тогда много лучше махигов разбирались в перевозках и торговле. Первый корабль из неведомой страны Тагорры приплыл, если верить летописям университета, восемьдесят три года назад. Был он невелик, пушек либо не имел, либо ни разу ими не воспользовался. Сопровождали тот корабль два совсем небольших суденышка, подобных лодкам, с простыми парусами. Бледные сошли на берег едва живые: плаванье в пустом и неведомом море без малейшего островка суши растянулось на полгода, что породило голод, извело половину моряков непонятными болезнями, а прочих ослабило и вымотало. Махиги обнаружили новых соседей, когда бледные уже выстроили два больших дома у самого берега и деловито обтесывали стволы срубленных живыми сосен, чтобы восстановить сломанную бурей мачту и произвести иной необходимый кораблям ремонт. Люди леса простили чужакам неуважение к миру – незнание ведь не грех, а слепота и глухота к миру – скорее уж беда, достойная сострадания, но не казни. Тем более что бледные принесли извинения и пообещали изучить и впредь уважать местные законы. Они жили на берегу три года, чинили корабль, ходили по лесу и плавали вдоль берега, составляя карту, а потом уплыли. Проводили их, как друзей… Корабли сгинули за горизонтом, погрузились в неведомое. Все то, что пребывает вне зеленого мира, что не удается рассмотреть с верхушки прибрежной секвойи или с борта малой рыбачьей лодки, в представлении махигов былых времен размещалось вне жизненного пространства, и находится так же безмерно далеко от него, как мир неявленного, то есть духов. Поэтому бледных сочли умершими и забыли о них надолго. На двадцать лет.
Во второй раз океан преодолели уже девять больших кораблей. Они прошли вдоль берега от крайнего севера, где зима сурова и даже соленая вода покрывается льдом, – и до самого юга, где жарко в любой сезон. Пользуясь старыми картами, бледные нанесли уточненную линию границы суши и моря, и это уже не домыслы, а неоспоримые сведения: сама карта или копия с нее хранится в библиотеке махигов. Еще бледные обнаружили, что удобных для стоянки бухт совсем немного, а бури часты и жестоки. Самая северная стоянка, приютившая на полный сезонный круг три корабля, находилась в землях, где кочевало племя деда Магура. Бледные тогда не воевали с махигами. Люди моря помнили законы и честно, как казалось воистину диким людям леса, меняли чудесные топоры и ножи из стали на сухие стволы деревьев, готовое вяленое мясо и иной товар.
Шесть кораблей буря загнала в бухту, названную бледными «Большой Бивень», – смысл названия так и не удалось постичь, но в памяти оно сохранилось. Ичивари покосился на запад, хотя от края столицы моря не видно, лес стоит плотно, да и долина прячется меж складок холмов. Но бухта там – совсем рядом с нынешней столицей, в семидесяти километрах к юго-западу, в устье реки Вичайар. Уплывая повторно в неведомое и нездешнее, укрытое за горизонтом, бледные назвали реку Золотой, – и никто не услышал в этом слове угрозы. Только Ичива, юный сын вождя, хмурился и задавал нелепые – так казалось всем – вопросы, недобрым взглядом провожая корабли. Почему бледные не раскрыли секрета стали, хотя с ними делились знаниями без ограничений? Почему не рассказали ничего о своих ружьях, ведь это опасная и чудесная вещь? Почему не оставили ни единого коня, хотя махиги готовы были заплатить за дивных животных любую цену? Наконец, в чем ценность речного песка? Почему один вид его лишал бледных рассудка: они бегали по мелкой воде, кричали, погружали руки в поток и стонали, закатив глаза, словно их донимала лихорадка…
Прошло еще девять лет – и к берегу стали приходить круглобокие неуклюжие корабли, заполненные фермерами – нищими, голодными, больными. Их жалели, им выделяли места для жизни без возражений: мир велик, почему бы не селиться в нем и бледным? Тем более что эти лучше прежних: усердно учат закон леса и так же легко делятся своим знанием. Конечно, сталь первых поковок оказалась плохой, но ведь всякое дело не совершается быстро, если оно велико.
– Потом с запада пришли те, кем управлял де Ламбра, они-то быстро показали нам, какова изнанка у мягкой шкуры доброты бледных, – буркнул Ичивари, хмурясь и не замедляя бега. – Шагари, знаешь ли ты, что этот их адмирал ездил на коне одной с тобой крови? Правда, никудышной масти. Сплошной бурый ворс, грива черная и хвост тоже. Никакой особой красоты.
Пегий конь возмущенно фыркнул, встряхнул гривой: надвигается тень большого леса, не время бормотать непонятные слова, отвлекаясь по пустякам, пора другу Ичивари или потянуть повод и попросить сбавить ход, или прыгать на спину. Сын вождя рассмеялся и одним движением прыгнул, лег на спину пегого и выпрямился в седле. С долей огорчения подумал, что если он еще немного подрастет и раздастся вширь, если унаследует сполна стать вождя Ичивы, то будет обречен бегать рядом с конем. Определенно, лучше быть похожим на деда Магура, рослого, но сухого и гибкого, как и большинство людей гор и предгорий. Признавать то, что очевидно с весны всему поселку, Ичивари не желал. Хотя трудно не замечать, что он уже становится похож на Ичиву. Кроме Банваса и подобных ему здоровяков, никто из молодых махигов не соглашается бороться с сыном вождя даже в шутку…
Довольно скоро шея Шагари стала темнеть от пота. Ичивари заметил это и спешился, снова побежал рядом, вдыхая тревожный и терпкий запах все более близкого моря. Наконец бескрайняя гладь блеснула в переплетении ветвей. Скрылась, и снова явилась, и опять пропала надолго – тропа нырнула в долину, сделала две петли мимо стволов старейшин. Ичивари коснулся ладонью коры каждого, называя по имени и вежливо здороваясь. Потом плотнее прихватил подпругу и дотянулся до повода, направляя Шагари на юг: дорога из столицы влилась в большой прибрежный торговый путь. Лет тридцать назад он выглядел ужасно: колеи уродовали красную землю, их становилось все больше, подобные болотам лужи объезжали, создавая новые лужи, – и снова их объезжали, превращая долину в сплошную грязь и убивая ее. «Вождь Даргуш, – с гордостью подумал Ичивари об отце, – все исправил». Он придумал закон, в первый раз примиривший бледных и смуглых людей этого берега: по воле вождя все, кто выстилал дорогу камнем, признавались свободными людьми после завершения своей части дела. Ведь они по доброй воле исполняли важное для зеленого мира. Это была огромная работа, отнявшая годы, но уже завершенная. Теперь ни один бледный не именуется рабом, а телеги едут по камню и не уродуют красную землю. Верховым запрещено скакать галопом, портить дерн и рисковать конскими копытами, которые, будучи без подков, приобретают опасные трещины от ударов о камни.
– У-учи, Шагари, – с сожалением вздохнул сын вождя. – Дальше только шагом. Знать бы, далеко ли магиоры? Если больше трех переходов, мы с тобой скорее добрались бы туда узкой лесной тропой. Это называется тактикой, Шагари… Дед Магур силен в тактике. Я пока думать наперед не умею.
День уходил за море, розовый туман все гуще заполнял лес, темнел и отцветал, делался серым. Скоро только вершины старейшин горели бронзой. А потом и они поблекли, заснули… Шагари сместился плотнее к приятелю, то ли оберегая, то ли требуя защиты. Ичивари порылся к сумках, добыл две лепешки, мясо, сладкий батар и еще более сладкую белую свеклу. Поужинал, щедро делясь с пегим, чавкая и облизывая пальцы, – никто не увидит его невоспитанность здесь, в лесу! Хотя и в поселке новый закон кажется излишним и нелепым. Зачем учиться есть вилкой и ножом? Зачем повязывать салфетку? Так делали худшие из бледных вроде де Ламбры, их обычаи не могут оказаться полезными. Ичивари несколько раз пробовал возражать деду, но за настойчивость получал наказания и насмешки Магура. А еще непонятные отговорки: дескать, он – сын вождя и он должен уметь себя вести в любом обществе. Как будто людям моря показалось мало последней войны, когда семь из десяти кораблей сожгли за несколько недель, так и не допустив высадки на берег воинов с ружьями. Не сунутся они снова! Может быть, Утери и подобные ему сделали немало дурного, но и пользы принесли много. Наверное, даже Лаура понимает и прощает, осознавая это. Много лет успех в отражении атак бледных основывался на силе воинов огня. Утери среди них оказался лучшим. Он старался управлять гневом и порой даже одерживал над собой победы. Он сжег в последний приход малого флота бледных два корабля и не повредил ни единого дерева на берегу. Он во время охоты выжег ельник, но смог удержаться от худшего… Он в гневе метнул огонь в Джанори, но затем снова очнулся и попробовал остановиться, расслышав приказ вождя. Что довело его до нынешнего ужасного состояния на грани смерти – способность гратио отразить удар или это самоограничение? Наверняка в столице все приписали Джанори и чудо выживания, и наказание отступника. Но сам сын вождя полагал второе весьма сомнительным.
– Джанори его простил, – еще раз вслух, для убедительности, произнес Ичивари самое главное. – И потом лечил, сочувствовал. Я бы так не смог. Если меня бьют, я отвечаю. А потом уже думаю… дед прав. Я крепко и спокойно думаю, когда бывает совсем поздно. Так недолго и копье метнуть, вот на что намекал папа.
Ичивари прихватил гриву пегого, закрыл глаза и зашагал на ощупь, живо представляя себя с каменным лицом истинного вождя, который умеет сперва думать, а потом уж дает волю рукам. Вот он едет по лесу, направляясь к наставнику. Батаровое поле впереди, Шеула разгибается, и глаза у нее синие и огромные, мавиви улыбается – и он спрыгивает с коня, бежит…
– Я безнадежен, – тяжело вздохнул сын вождя, спотыкаясь и открывая глаза. – Хорошо Шагари! У него есть я. Если что, я ему скажу: «У-учи, не торопись». А меня кто одернет? Ну, деда я послушаюсь… а остальных – вряд ли.
Ичивари даже огляделся – никого, только туман вьется меж стволов, слоится и перламутрово светится розовым и зеленым, провожает закат и встречает луну… Надо либо останавливаться на ночлег, либо упрямо топать дальше. Вдруг магиоры близко? Он быстро исполнит поручение и галопом поскачет искать Шеулу. Умирающему нужна ее помощь, больше никто не справится, а луна уже велика – времени осталось немного. И, как бы Лаура ни хмурилась, пряча страх, ей тяжело и страшно. Ей тоже нужна помощь.
Приняв решение, Ичивари ускорил шаг. Сегодня до захода луны можно двигаться. В лесу достаточно светло, справа переливается и вздыхает море. Ветерок прохладный, влажный, тянет от воды туман и поит лес, наполняет его едва слышными звуками, волнующими душу. Можно сколько угодно убеждать себя, что корабли – это зло и их надо сжигать. Но иногда так хочется строить!.. Чем махиги хуже этого гнилого адмирала? Они уважают силу асхи, шуршащую прибоем и зовущую приобщиться к тайнам глубин.
Конь всхрапнул и замер. Ичивари тряхнул головой – его ноги и его чутье умнее рассудка. Он остановился прежде Шагари, уловив в лесу перемены. Запах дыма и шум. Слабый запах и едва уловимый звук. Кто-то устроился возле дороги на ночлег. А еще спина непонятно и достаточно сильно напряжена. Словно лес следит за ночевкой и не пуст… то есть слишком тих.
Сын вождя оттеснил пегого коня в заросли справа от дороги, дважды хлопнул по шее, укладывая и приказывая не двигаться. Добыл из сумки второй нож, длинный, более похожий на саблю. Еще три тяжелых, сплошь стальных и без рукояти, метательных. Распределив оружие и закрепив, сын вождя заскользил в тенях, единый с лесом и невидимый любому чужаку. Он – махиг, даже смуглые его не найдут здесь, дома. Как сам он не заметит притаившегося магиора в степи, если у того достаточно опыта.
След обутых ног обнаружился быстро и очень удивил Ичивари: слишком он явный, нарочитый и ведет прямиком от столицы первой короткой лесной тропой. Обрывается у пустой стоянки, ненастоящей, как и сам след. Загадочные обманщики заготовили впрок ветки, сложили для костра и оставили. Ружье прислонили к стволу старой пихты. Кинули рядом лапник – но никто не сидел на нем. Сын вождя перепрятал ружье, убедившись, что оно разряжено. И заторопился распутать новые следы, куда более тщательно спрятанные, неявные. Без помощи почти полной луны их бы и не удалось приметить самому опытному охотнику. Следы принадлежали двум людям, в одном Ичивари сразу заподозрил чуждость бледного: слишком неправильно ставит обутую в башмак ногу, не выбирает место, наугад двигается. Оно и понятно: только босые стопы зрячи…
Второй мог быть и махигом, его присутствие удалось выявить наверняка только однажды, когда он оступился и оставил след. По мнению Ичивари, именно этот второй привел бледного, оставил в засаде и сгинул, исполнив свою часть дела. Может быть, даже вернулся в столицу. Или ушел дальше в лес, на восточный склон, широкой петлей обходя ночную стоянку путников, беспечно жгущих костер у дороги.
Бледного в засаде Ичивари приметил издали. Тот сопел, ворочался и порой вовсе уж глупо отмахивался от мошки. В военные времена его заметил бы любой ребенок. Но сейчас мир, люди не думают о засадах и не ожидают выстрела в спину. Это у бледных злодеи постоянно убивают по ночам, даже фермеры подобное подтверждают – те, кто помнит жизнь на другом берегу, в краю тагоррийцев или сакров… Человек в засаде снова шевельнулся, и подошедший к нему на расстояние семи шагов Ичивари замер, холодея от опасливого недоумения. Длинные ружья – большая редкость! У злодея в засаде именно такое, бьет оно на большое расстояние, махиги научились делать годные стволы совсем недавно, макерги и магиоры пока не видели подобного оружия, им отвезут образцы только осенью, когда закончат стрелять по доскам и напишут на бумаге подробно, каковы дальность и точность нового ружья. Так что сидящие у костра, даже если они проверили лес, полагают себя находящимися в полной безопасности: засада слишком далеко. Да и лес обманчив. Более привычный магиорам лиственный на таком расстоянии уже укутал бы лагерь плотным покровом веток, листьев, кустов и стволов, сделав прицельную стрельбу невозможной. Здесь же, в краю секвой, подлесок слаб, травы почти нет, и с удачной точки иногда вся долина просматривается от края и до края…
Стрелок засопел громче, прильнул щекой к прикладу, длинно и ровно втянул воздух. И по этому вдоху, по характерному движению шеи и головы Ичивари узнал его. Помощник профессора-оружейника, раздувающий меха в кузне. Сухой, пожилой и нелюдимый. В столицу его пригласили потому, что бледный помнил по рассказам старших кое-что о секрете так называемого жемчужного пороха. Вел себя этот человек ровно, ничего дурного или странного за ним не замечали. Рука бледного замерла, окаменела, сам он стал окончательно неподвижен, словно слился с оружием, – и Ичивари понял, что опаздывает, что уже нет времени мягко довершить два последних шага и отклонить ружье. Сейчас бледный выберет момент и выпустит смерть на свободу… Будь ружье старым, фитильным, времени бы хватило, но это новое, курковое, ударное.
Чувствуя, что делает все неправильно и еще много раз услышит о своем несовершенстве от отца и деда, Ичивари отправил в напряженную спину бледного метательный нож: под правую лопатку, чтобы и прицел сбить, и руку повредить. Щелчок курка и звук ножа, рвущего рубаху, слились. Бледный качнулся, ничком рухнул на землю. Выстрел заставил вздрогнуть лес – и покатился эхом все дальше, волнуя хвою и роняя с игл капли росы, осевшей из ночного тумана… Ичивари упал вперед, завершая прыжок, в движении прижал коленом спину бледного возле пояса и зашипел от злости на себя. Надо было целить точнее, по судороге понятно – злодей умирает, он уже ничего не скажет и никого не назовет. А ведь, может быть, именно он стрелял в окно дома вождя. Даже наверняка он!
– А-р-р-р-а-а-р-р-р, убью… – взревел гулкий бас, который мог принадлежать только одному человеку.
Ичивари невольно усмехнулся, слушая, как снова вздрагивает хвоя, обильно роняя новые капли, – этот рев пострашнее выстрела. Зато звука движения нет: даже самый огромный магиор умеет бегать тихо, когда полагает это необходимым.
– Гимба, сюда! – негромко окликнул знакомого Ичивари. – И пусть остальные проверят восточный склон, наверняка есть второй человек.
Рев иссяк, лес заполнила настороженная тишина большой беды. Сын вождя, недоуменно щурясь, попытался в ночном сумраке рассмотреть свои руки, выдернувшие метательный нож из еще теплого тела. «Вот ты и стал воином, твой первый враг мертв, и он оказался бледным», – пронеслось в голове. И что? Ни радости, о какой иногда рассказывали старики, ни гордости, ни ощущения сладкой победы. Только спазм в горле. И пустота, словно зеленый мир отшатнулся от человека, в который раз показавшего, что он не зверь. Никто в лесу не убивает, будучи сытым и сильным. Дед Магур в юности отрезал у мертвых врагов уши и нанизывал на кожаный шнурок. Он мало кому рассказывал о той своей жажде убивать, нахлынувшей по весне, после похорон умершей от голода и холода жены – а точнее, ее костей, обтянутых сухой кожей, – упокоенной в одной яме со многими иными подрубленными войной ростками человечьего кедровника… Дед резал уши и надеялся, что так обретет покой. Друг Ичива, один из немногих воинов, чья связка вражеских ушей могла бы быть длиннее, лишь два сезона спустя смог убедить Магура похоронить и шнурок и отчаяние в иной общей могиле, вырытой после большого боя на берегу. Именно тогда вождь племени кедров пообещал, что изменит отношение к слабым и даст им место в мире – не худшее и холодное, у стены, а удобное, позволяющее жить наравне с прочими людьми. Потому что гнилые уши не возвращают к жизни тех, кто нуждается в заботе сильных, и сильные должны это помнить и учитывать прежде, чем утратят смысл жизни.
Тошнота постепенно схлынула. Ичивари старательно вытер нож, продолжая неодобрительно морщиться от острого запаха человечьей крови. Ночь настороженно взирала на воина сотнями звериных и птичьих глаз. И молчала, не одобряя и не осуждая…
Наконец из теней возник тот, с кем Ичивари предпочитал не бороться – даже в шутку. Магиор упал на колено, озираясь и все еще скаля зубы, помня выстрел и понимая, что целью был он сам. Волосы Гимбы, обрезанные под самый корень, звериным мехом топорщились на широком загривке.
– Чар, у вас тут что, война? – настороженно уточнил огромный магиор, встряхиваясь и брезгливо морщась при виде безвольно обмякшего тела бледного.
– Это вы вроде собрались воевать, – возразил Ичивари, в последний раз трогая жилку на стынущей шее и убеждаясь, что враг мертв. Он медленно встал в полный рост, распрямился и стряхнул дурные мысли, как капли воды после купания. – Двенадцать воинов с красным жезлом, так сказал мне отец. Но даже если так, я рад встрече.
– Десять нас. Университетов развели, а считать не умеете, – отмахнулся Гимба, без усилия взваливая тело на плечо и принимаясь ворчать. – Экие вы, лесные люди, северные, во всякий день по спине у вас холодом тянет! Дюжину собери – и вы того и гляди на деревья полезете прятаться. Не война. Ну, пока в нас не стреляют.
– Тебя за троих посчитали, это даже не смешно и не странно… – Ичивари постарался сохранить подобающий вождю ровный тон и восстановить рассудительность. – А красный жезл?
– Наставнику в горло забить, – снова зарычал Гимба, и щетина на загривке встала дыбом. – Он пожелал заполучить сына нашего вождя. Он к нам прислал гонца. И я озверел.
– Ты ведь не вождь, – с удовольствием представляя озверевшего Гимбу и серого от страха гонца рядом с ним, улыбнулся Ичивари. Вышел на поляну, к едва тлеющему костру. – Твое прозвище мирное и твое дело – коней ковать. На кой вы затеяли опыты с подковами, кстати? И так неплохо, без них.
– Плохо, не плохо, – тише и спокойнее проворчал Гимба, озираясь и еще разок взрыкивая для порядка. – На юг поедешь по каменной пустыне, сразу разберешься… Ну что, ночевка пропала, не до сна теперь. След без собак не взять, а завтра при вашей сырости и с собаками соваться без толку. Веди в столицу, хоть позавтракаю толком, досыта. Это у тебя первый враг, Ичи? Тогда ты молодец, держишься.
– Не кричу о великой победе? – кисло усмехнулся сын вождя.
– Не выворачиваешь обед вон в те кусты, – возмущенно фыркнул Гимба. Потер затылок. – Меня ох как крутило… Ну, ты знаешь, когда мы повздорили с пустынными людьми и они решили нам поменять вождя без спросу.
– Было дело, – легко согласился Ичивари. Он знал и историю усобицы, и какова в ней роль деда Магура, мирившего племена полный сезонный круг.
От дальнего края поляны подошли воины, поприветствовали сына вождя вежливым наложением рук на левую и правую души. Негромко сообщили:
– На склоне следов не заметили. Если там кто-то и прятался, он был ловок и ушел еще до выстрела, теперь уже далеко… Раньше утра начать поиски невозможно.
Ичивари свистнул, подзывая коня, и повел гостей в столицу короткой лесной тропой, показав ложное кострище и спрятанное ружье.
– Ваши бледные крепко побледнее наших, – возмутился Гимба. – Наши живут, лошадок растят, о войне и не думают, уже третий год магиорами именуются… А ваши все за моря смотрят и не прирастают душой к зеленому миру.
– Выявился у нас какой-то злодей, точно, – признал Ичивари.
Шагать рядом с Гимбой было приятно. Вспоминалась весенняя поездка в степь. Там все цвело, и Ичивари погрузился с головой в незнакомый прежде праздник бескрайней, жаркой, вольной жизни. Без деревьев и тени, без туманов и облаков, без прохлады и шороха лиственных и игольчатых крон. Только трава во все стороны – как зеленое море с бурунами кустарников и длинными волнами пологих холмов, словно бы нехотя взбирающихся к едва различимым на горизонте горам. Тоже невысоким, без снеговых шапок, зато с рощами, к востоку постепенно густеющими и образующими лес – особенный, южный. Магиоры, еще зимой казавшиеся народом далеким и совсем чуждым, понравились сыну вождя. Правда, в шутку они иногда называли Ичивари бледным, намекая на разницу в оттенке кожи – у них бронза куда темнее и сочнее, значит, они исконные жители мира, а махиги не пойми кто. Может, их предки приплыли из-за океана? Ичивари на подначки исправно попадался, злился и вспыхивал большим гневом – а вождь магиоров хмурился, качал головой… И, как теперь понятно, думал о наставнике и его предложении принять в ученики детей южного народа. Окончательное решение созрело, видимо, после того, как сын вождя махигов затеял безобразную драку, полез за оружием. Тогда он и познакомился с Гимбой, явившимся урезонивать шумного гостя. Вспоминать себя, беспомощно дергающегося и орущего под локтем безмятежно посмеивающегося чудовища-магиора теперь не тягостно. Зато тогда он был в бешенстве.
– Чар, я так обрадовался, услышав твой голос, – рокотал у самого уха Гимба, мешая слушать лес. – Я боялся, этот наставник тебя вовсе выжжет. Я и настоял: надо идти, чтоб на кол посадить злодея. Совсем. Пока он не пожог нас вместо людей моря. Или пока к ним не сбежал.
– Ваш вождь согласился? – удивился Ичивари.
– Ну, в племени хакка я все же не последний человек, – осторожно предположил Гимба. – Хоть мы теперь и часть большого народа, но свою родню помним.
– Так здесь все – твоя родня? – заподозрил Ичивари, изучая внимательнее рост и стать воинов. – И поход затеяли вы, племя хакка, а не магиоры в целом?
– Чар, я за тебя переживал, – совсем виновато выдохнул Гимба. – Подумай сам: с кем мне, справедливо именуемому Осторожным Бизоном, драться, если ты не подрастешь еще чуток в ширину и не останешься толковым человеком леса? Ты моя последняя надежда обрести противника. Остальных я боюсь… трогать.
