Глава 4
Разговор с духами

Река времени может долго катить свои воды по равнинам покоя, столь пологим, что не ощутимо течение и кажется, нет ни прошлого, ни будущего, есть лишь этот покой без перемен и возмущений. И есть лес, покрывающий весь знакомый мир. Люди приходят, взрослеют, создают семьи и старятся, а кроны леса по-прежнему зелены, на плечах могучих вершин покоится свод вечности и ничто не может поколебать закон… Жизнь человека коротка, он ходит по земле и не наделен правом взлететь высоко, не постичь ему взглядом, брошенным из сини небесной, всей огромности реки времени. Человек не может из вышины проследить, замирая и благоговея, протяженность вод, укрытых туманом прошлого, не заглянет он и за горизонт грядущего.

Но однажды река меняется, достигая больших порогов. Скалы обстоятельств сдавливают ее, мнут, уплотняют. Воды ревут и пенятся, события свиваются в тугие струи, разбиваются о камни преград или перепрыгивают валуны, казавшиеся неодолимыми еще недавно. Само тело времени меняется, и одна человеческая жизнь вмещает, кажется, всю его безмерную протяженность. И становится очевидным: люди важны! Именно их дела или бездействие, их мудрость или беспечность могут в считаные годы превратить могучую реку в застойное болото, выстроить плотину и прорвать ее чудовищным напором единого, общего упорства… Люди способны менять русло реки, которой принадлежат их судьбы. И это открытие позволяет молодым гордиться собою. А старым… тем, кто сперва думает и лишь затем погружает весло в воды обстоятельств, – им уже нет ни сна, ни покоя, ни радости. Для них сила людская – тяжкое бремя…

Я стал так думать недавно. Тогда и понял, что рулевое весло пора отдать более молодым. Осторожность моя сделалась опасно похожа на нерешительность, а взгляд мой, увы, слишком часто обращен за корму, в счастливую и деятельную юность… Потому что я осознал: реки судеб целых народов и миров могут однажды иссякнуть, высохнуть, сгинуть без следа… Наш зеленый мир не вечен, и держится он не на плечах секвой, нет. Это мы – главные деревья леса, именно мы подпираем свод сил и держим закон. Конечно, если осознаём свое дело, подставляем спины и принимаем бремя, не жалея себя.

Я помню нашу прежнюю жизнь. Праздник урожая и дни поклонения предкам, ночное пение, роднящее с духами, и стариков, которые с ними говорили… Я вождь, сын вождя и внук вождя. Мне ведомо куда больше, чем иным. Уже давно духи не участвовали в наших праздниках, а может, они не отвечали никогда? Зачем им вслушиваться в ничтожную суету смертных, пока река безмятежно и лениво змеится по равнине? Удачные охоты и хорошие урожаи лишь мошки-однодневки для невоплощенных, для единого дыхания самой жизни… Мы донимали высшее мелочами. А когда пришла большая беда, не поняли, что мало просить о помощи и требовать мести врагу, осквернившему лес. Надо исполнять то, для чего мы, люди, допущены к плаванию по реке событий не в виде бревен, несомых потоком, но как деятельные обладатели лодок и весел… Наш мир един с нами, мы просили его о помощи, но ведь и он ждал от нас того же! Он дал нам мавиви, которых мы не защитили. Он дал нам знание о неявленном, которое мы не восприняли. Он дал нам право менять самого себя – а мы не справились, даже не осознали величия дара. И тогда лес загорелся, упали первые старейшины-секвойи… А мы повели себя не как люди – воплощенные духи с разумом, сердцем и силой, – мы впали в безумие и бежали, как олени. Мы рвали горло и мстили, как стая волков. Мы зарывались в норы и топорщили иглы, как дикобразы. Животное, неразумное и малодушное, победило. Мы стали спасать себя, но не лес и не зеленый мир.

Да, нас сжигала и убивала война, но мы победили. Отвернувшись от свежих язв пожарищ и глядя на поверженных врагов, нам было несложно судить, миловать и карать, нас не донимали лишние вопросы. Мы полагали, что наши простые ответы достаточно хороши под сенью нерушимого закона – ведь по-прежнему зелены кроны уцелевших старейшин леса. Мы гордились собой: пороги позади, мы герои и свершения наши останутся в памяти навсегда.

Но впереди уже нарастал гул большого водопада. И как одолеть его, никто из нас не ведал… Наши традиции – лодки на реке – разбиты. Наши законы – рулевые весла – утрачены или сломаны. Наша победа не конец пути, но лишь первый шаг. Мы оказались слабы, не удержали на плечах свод закона. Он расколот.

– Дедушка, не молчи так грустно. – Мавиви погладила плечо махига, обошла старика и попыталась заглянуть в его лицо. – Мне холодно и больно, когда ты так молчишь. Я не знаю о чем и не могу помочь.

– Я думал о реке судеб. – Магур улыбнулся, благодарно гладя ладонь Шеулы. – Моя мама была савайсари – «поющая шепот асари». Мы утратили большую часть песен, она передала их дочери, моей сестре, ей одной, как и велел закон. Сестра погибла в первую же ночь, когда люди моря напали на нас… И никто более не может петь для асари. Я узнавал. Из сорока племен лишь в пяти были те, кто знает слова ветра, и только в одном старая савайсари выжила и кое-что помнила тридцать лет назад, но отказалась взять новую ученицу. Она верила, что отдала свой голос дочери и не смеет повторить тех же слов еще кому-то… От нашей древней веры осталось так мало, что дети возраста Чара считают ее лишь сказкой. Красивой, старой и слишком наивной… Но разве можно быть детьми леса, не веря и не помня?

– Не знаю, – огорчилась мавиви. Лукаво улыбнулась. – Мой дед тоже не особенно верил. Он был врач, он старался все понять и пристроить к пользе лечения. Но асари ему благоволил. Даже без песен.

– Осенью я ушел из поселка… – вздохнул Магур. – Я перестал ощущать свою правоту, хотя продолжал судить, устанавливать и поправлять закон. Мне стало чудиться, что я создал слишком много лжи, безобидной и даже полезной… пока что полезной. Я научил пегого коня ступать с правой ноги, когда это важно. Я толковал сны стариков по своему разумению. Много разного. И все для блага махигов, только так. Однажды я заметил и осмелился признать: мы становимся похожи на людей моря, для которых их бог – способ управлять людьми и даже оружие. Мы тоже сделали ариха оружием.

– Не ариха! – возмущенно вскинулась мавиви. Она довольно долго молчала, обдумывая сказанное. – Но ты прав, пожалуй. Наставник пришел, и вы его приняли, прекрасно понимая, сколь велико зло и как оно вам необходимо в большой войне. А моя бабушка увидела это беззаконие и не вышла из леса, у нее тоже нашлись свои доводы, чтобы не вмешаться.

– Вот видишь… – Плечи махига ссутулились. – И я вознамерился идти и одолевать Арихада без веры, и еще тебя с собой веду… Мать наставника была савайархи, пела у большого огня для ариха, он с младенчества слышал и выучивал слова песен. Когда пришел срок, сын савайархи смог воззвать. Я первым приметил: не дух отвечает. Но в тумане у берега знаками неотвратимой войны уже прорисовались корабли людей моря, и я промолчал. Отдал ему двоих своих учеников. Я надеялся, что мальчики смогут стать достойными ранвами для новой мавиви, которую мы однажды встретим. Но я промолчал, обрек их на худшее и допустил сожжение прекрасных душ. Во имя жизни махигов… и леса. Я виновен не менее наставника, но я осмелился назваться твоим ранвой.

Магур замолчал и стал еще печальнее, голова его опустилась ниже. Мавиви огорченно вздохнула, огляделась и указала рукой в сторону, предлагая посидеть и отдохнуть. Засуетилась, разворачивая одеяло и кутая плечи и спину своего нового дедушки. Тот не возражал, занятый горькими мыслями, – пока не отвлекся. Виновато встряхнулся, скинул одеяло, свернул и усадил Шеулу на мягкий и теплый валик.

– Я не знаю, вправе ли был просить тебя. Не знаю, если уж черпать истину с самого дна души, есть ли у меня право назваться ранвой.

– Зато я знаю! – гордо вскинулась Шеула. Рассмеялась и обняла руку Магура. – Я много знаю о вере в Дарующего, дед Рёйм рассказывал. И ужасно ругался! Сейчас вспомню… Как можно просить о благодати и прощении, ничего не делая? – нахмурилась мавиви, подражая деду. – Менторы уничтожили живое общение с неявленным, заменив раскаяние – обрядом, радость – страхом, а саму веру, нить связи души и единого высшего, – иждивенческим подаянием благ… Вроде так. И вот еще: неважно, как мы складываем руки, изображая чашу благодати и показывая свое рвение. Важно, верят ли в нас.

– Верят – в нас? – Брови старого махига поползли вверх. – Твой дед Рёйм был воистину необычным ранвой! Впервые я слышу подобное: неявленные духи нисходят потому, что верят в нас, а вовсе не потому, что мы в них верим. Это надо обдумать. Если он прав… Если он прав, почему полнота висари еще не снизошла на Джанори? Даже я верю в больного однорукого упрямца! Все бледные ходят к нему греться душой, а ночами – уж мне-то поверь – и некоторые махиги тайком крадутся к его убогому жилью. Мой сын зимой, я убежден, бывал у Джанори раз десять самое малое…

Мавиви рассмеялась, довольная собой и тем, что смогла вывести нового дедушку из дурного и мрачного настроения. Ей казалось странным: как можно не ощущать и не видеть в себе полноты жизни? Как можно сомневаться в том, что соки мира питают и пронизывают тебя? Она это сразу замечает! Впрочем, бабушка так и говорила: дед Рёйм много лет сомневался в праве быть ранвой. И не зря: он ведь удостоился гораздо большего, сила асари не покидала его в старости ни на миг…

– Дедушка, мы доберемся до пня горелого, вышвырнем его оттуда, где он осмелился поганить лес, – воинственно сжала кулачок мавиви. – И тогда ты узнаешь точно, верят ли в тебя.

– Но как же ты, если…

– Ты мой ранва, духи в тебя верят, я тем более верю, – беззаботно отмахнулась мавиви. – Идем? Хватит ему рушить висари, ты так сказал и ты прав! И в остальном прав! Я мавиви, я должна делать важное и подставлять плечо, а не ждать, пока станет совсем плохо.

Шеула дернула тощим плечиком, улыбнулась – и пожилой махиг не смог возразить. Мысли о реке времени и большом водопаде ушли, растаяли, сгинули… Не до них. Мудрость отрешенности – удел одиноких. Стоит рядом появиться ребенку, и он, Магур, утрачивает способность смотреть далеко и различать знаки грядущего. Так было и прежде, когда появился в семье сирота Даргуш, ставший самым родным из детей… Потом были ученики, затем любимый внук Чар. Магур осторожно улыбнулся. Может, вся его боль и все сомнения – эхо одиноких и бесприютных холодов минувшей зимы? Зимы, покинувшей иззябшую душу окончательно лишь вчера, в ночь встречи с Чаром. Зачем искать признаки гибели леса и бояться? Куда важнее сообразить, из чего новой внучке сшить толковое, достойное мавиви платье. Нельзя ведь такой милой девочке, уже почти взрослой, ходить в обносках, подобных гнилой мешковине.

– Ты отдохнул? – с надеждой уточнила мавиви.

– Конечно. – Магур прищурился, всматриваясь в часто моргающие, то чернеющие в тени, то вспыхивающие синевой глаза. – Шеула, не надо за меня бояться. Я вижу, ты отдала лесу родных и испытала боль, она еще свежа. Но я крепкое дерево, мой дед вырастил сто двенадцать сезонных колец на стволе жизни… Я еще успею воспитать твоих детей, поскольку духи верят в меня.

– Бабушка была совсем молодая, но вот ушла. – Слезы все же выкатились и повисли на ресницах мавиви. – Немыслимо трудно одной держать закон леса. Я держу, и мне трудно. Я гнусь, дедушка. Мне страшно.

– Было страшно, пока мы не встретились. – Магур укутал внучку в одеяло и поднял на руки. – Теперь у тебя есть ранва. Еще есть Чар, а скоро я познакомлю тебя с Джанори. Иногда совсем не вредно выходить из леса. Закон ведь надо укрепить в душах людей. И мы займемся этим делом все вместе. Тогда уже никто нас не сломает, как тонкие разрозненные прутики.

– Меня не тяжело тащить?

– Нести! – строго поправил Магур, хотя глаза смеялись. – Сколько тебе лет? Весишь ты так мало, хоть снова наспех сворачивай к озеру и лови рыбу. Ты любишь рыбу?

Мавиви виновато дернула плечом и кивнула, не пытаясь выбраться из одеяла и пойти самостоятельно. Наоборот, поудобнее устроила голову на плече деда и стала глядеть вверх, в пегое, как шкура священного коня, небо. Овальные отметины облаков нехотя и без усердия сплетались в широкий спинной ремень большой тучи. Лето… Время, когда висари колеблется особенно тонко и мелко, не требуя от мавиви больших затрат сил, но все же не позволяя отвлекаться ни на миг. Там, за спиной, в трех пеших переходах, – берег великого океана, край зеленого мира. Там соприкасаются и играют, переливаются и все время норовят перевесить друг друга, накреняя висари, главные силы его. Арих в самом мирном своем проявлении – свет солнца – греет, выпаривая влагу и соединяя туман асхи с дыханием асари. Облака ползут, чтобы пролиться благодатным дождем, питая тело амат и даруя жизнь лесу. Прежде было много мавиви, и вся полнота свода сил не доставалась одной, не угнетала своей огромностью. Впереди, в сотнях пеших переходов, – немыслимо дальний берег восхода, плоский, ровный, шелестящий травой бескрайней степи на юге и шумящий кронами лиственного леса севернее. Там теперь день уже отцветает, ягода солнца висит, зацепившись за ветку самого высокого и могучего дуба… Краснеет, наливается, готовится упасть в варево заката… Большой дождь хлещет в срединных горах зеленого мира, заслонив высокое солнце: там день, но темный и мрачный, подобный поздним сумеркам. Там молнии гневливого асари выбивают крошево из скального щита невозмутимого амата… А на юге тоже день, томительно-жаркий, солнца слишком много и степь сохнет, она звонкая, как кора секвойи, и такая же плотная. Трава сухо хрустит, бизоны вздыхают, перекрикиваются, готовые сбиться в стада и откочевать в низины. И это она тоже знает. Нет, не она – единая душа мира, нечто вовне и все же – внутри… Как понять, как принять и как осилить подобное? Как остаться всего лишь человеком и не сойти с ума? Дед Рёйм обрел полноту души в позднем возрасте – и выдержал. Ему, помнится, никогда не было тяжело: глаза блестели интересом, дед щурился, кивал и сердито торопил ос, подкручивая пальцем послушный ветерок. Он очень быстро понял, что осы делают бумагу гораздо лучше людей, и стал пользоваться их помощью… Он умел принимать без отрицания и насмешки, умел удивляться и не воспринимал как должное, на правах хозяина, всякий дар мира…

– Мой дедушка Рёйм написал большую книгу, – решилась рассказать Шеула. – «Трактат о душе мира». И еще он по памяти сделал копию с «Кодекса врачевания» с дополнениями и своими наблюдениями. Говорил, это самое важное и точное из всех учений… очень жалел, что некому его передать, а надо только в надежные руки.

– У нас есть университет, – раздумчиво поведал Магур. – Мы ведь строили столицу тридцать лет назад, мы были тогда еще совсем… дикие. Хватали все, что под руку попадалось. Упивались наивными заблуждениями: освоим язык и книги бледных – и станем сильнее всех, одолеем любого врага без труда. Пусть пока что дышат те, кого велел оставить в живых вождь Ичива. Они нам полезны, а потом, когда мы заберем у них все, запишем и усвоим, – потом посмотрим… У них дома́? И нам нужны. У них ботинки? И мы сошьем! У них кружево носят женщины? Чем наши хуже?

Махиг устало отмахнулся от воспоминаний, поудобнее перехватил одеяло и пошел быстрее. Даргуш любил новое, он был молод, и он вложил в столицу душу… Он придумал делать улицы широкими и называть именами деревьев. Главная – конечно, Секвойя, две соседние – Старая Пихта и Двуглавая Сосна, а бледных поселили в Черном Ельнике… Молодой вождь пытался соединить лес и поселок, но эти пустые связи, существующие лишь на словах, рвались. Пришлось вмешиваться, убеждать: надо воспитывать детей в лесу, хотя бы половину сезонного круга они обязаны отдавать зеленому миру! Никакой университет не заменит им радости бега босиком по тропам зверей, проникающих в душу закатов в долине Ив и ледяного, незабываемого зимнего воя волчьей стаи… Только так наполняется правая душа, позволяя оставаться людьми леса, даже обучаясь знанию бледных…

Незаметно преодоленный в размышлениях подъем по склону привел к гребню, оттуда стало возможно увидеть далеко впереди большое озеро, синеющее тут и там в прогалах ветвей. Магур постоял, улыбаясь и наблюдая, как играют с ветром ветви, как синева неба и озера мешаются и сплетаются, перевитые хвоей… Обернулся, чуть поклонился остающемуся позади лесу.

– Бабушка водила меня сюда, чтобы рассказать о висари, – отозвалась на этот поклон мавиви, радуясь, что и новый дед знает тайну места. – Тут прибрежный хвойный лес встречается с иным, лиственным. Перемены велики, секвойи не растут дальше, они – стража нашего берега, их ветви ловят за гриву дикий ветер и укрощают его…

Мавиви завозилась, освобождаясь от одеяла, спрыгнула в траву. Тоже поклонилась остающимся за спиной великанам и пошла к озеру. В первый раз она увидела лесной предел, будучи совсем маленькой. И была поражена тем, как сложно и тонко устроено соотношение сил, всюду разное и тем не менее правильное для каждой долины и каждого холма. Пока оно не нарушено – и существует висари, покой изменчивого… Она стояла здесь рядом с бабушкой и смотрела вниз, на пологие складки сине-лиловых вечерних холмов. И ей казалось, что мир тут подобен могучей шее буйвола, склонившегося и пьющего воду великого океана. Лесу секвой надо много воды, каждый день и всякий сезон. Только тогда старейшины встанут в свой полный рост и не утратят жизненной силы. Они оберегают берег от напора бешеных ветров, несколько раз в году рвущихся с запада. Ветры пригоняют стада облаков и проливают дожди, питая лес. И нещадно хлещут его плетями молний, зажигая костры во славу ариха, дарующего новую жизнь и уводящего из круга нынешней тех, кому пора уйти и уступить место молодым. Бабушка так и говорила:

– Смотри, мокрая разбухшая шишка секвойи не раскроется, не выпустит семян, пока не согреет ее в своих огненных ладонях арих… Нет зла в пожаре, нет зла в наводнении, нет зла в бешеном напоре ветра и даже в сползающих, отяжелевших почвах… Есть лишь сложная жизнь зеленого мира, требующая внимания и понимания…

Дед кивал и бормотал свое – о равновесии, он сперва так понимал висари. А бабушка сердилась, в ее глазах вспыхивали искры закатной бронзы.

– Равновесие двух чаш придумали бледные! – возвышала голос пожилая мавиви. – Нет его в мире, посмотри! Все движется, всякому месту и сезону требуется своя мера тепла, ветра, воды и питания! Равновесие – это смерть, а висари – жизнь, включающая допустимое разрушение и своевременное возрождение!

– Горячечный бред! – громче возмущался дед, и склонный потакать ему во всем ветер путал и взвихривал волосы бабушки… – Равновесие включает висари! Оно есть допуски отклонений от срединного значения. Надо лишь верно установить весы, а вот две чаши – да, заведомое упрощение, если принять более совершенную модель…

– Пень горелый! – азартно подмигивая внучке, смеялась бабушка, которая совсем не злилась, но очень любила сердить деда и слушать, как его возмущение шумит в кронах разбуженным ветром. – Нет модели! Нет и быть не может! Есть мир, ты дышишь им, и он обретает висари, потому что ты и есть весы, всякая мавиви для этого предназначается, как можно не признавать очевидного!

Шеула улыбнулась, оглянулась, дождалась своего нового дедушку Магура и пошла дальше, держась за его руку и задумчиво вздыхая. Бабушка не стала уничтожать наставника. И дед не стал. Может, до какого-то времени этот человек был «допустимым отклонением»? Ведь она, Шеула, не мешала грызть зелень большому осеннему пожару прошлого сезона, пока он не разыгрался чересчур и не качнулся, не покатился с холмов вниз, на ближайшую ферму бледных? Может статься, бабушка думала, не пригодится ли этот наставник зеленому миру? А потом, когда разочаровалась в обезумевшем и жадном без меры существе, уже не могла его унять: силы ушли… Ее в последние годы гораздо охотнее слушались невоплощенные духи, чем собственные ноги.

– Дедушка, далеко до этого наставника? – уточнила мавиви. – Я туда не ходила ни разу, только направление ощущаю.

– По прямой, – махнул рукой Магур, указывая через озеро вверх по склону холма и далее на скалы, подпирающие небо, – близко. На равнине управились бы за день-два. Но здесь холмы и долины, ручьи и скалы. Может, пять дней или даже шесть.

Мавиви вздрогнула и решительно замотала головой, опасливо глядя на озеро.

– Не шесть. Теперь я понимаю, отчего мне тяжело идти. Он спускается с гор, точно. Он уже близко, меня знобит, а я все обманываю себя… Он там. – Шеула уверенно указала пальцем на светлую скалу. – Движется вот так, по загривку холма, по самому его гребню. Сплошное нарушение висари… Соединение огня и злости. Ужасно.

– Мимо нас, мимо озера, мимо долин с ручьями – и к столице, – мрачно согласился Магур. – Воистину, нельзя случайно встретить судьбу… Чар слишком уж удачно нашел тебя. Пришло время выходить из леса.

– Я никогда не наделяла силой ни одного ранву, – забеспокоилась Шеула. – Понимаешь? Нет опыта. Не умею выбрать к твоей душе должную пару, не умею сплести ловко и надежно. Если ошибусь, сила быстро уйдет. И… и тогда…

– Прежде мы жили севернее. – Пожилой махиг погладил густые, чуть приметно волнистые волосы внучки и указал на горы. – Там, за перевалом, зимы злее и лес иной. Хвои мало, зато дубы крепки, а по склонам трепещут листвой осинники… До сих пор они мне снятся. Ты, Шеула, молодая осинка. Ты вздрагиваешь под ветром и звенишь от сомнений. А я старый кедр, просмоленный так, что муравьи не подступятся и короеды тоже. Но я знаю: весь трепет осин только шум и вздохи. Не гниют они, и зло к ним не прикасается.

Мавиви зачарованно, долго смотрела в карие спокойные глаза деда, заглядывала снизу вверх, упрямо отгоняя ладонью прядь, выбившуюся из небрежно сплетенной и не завязанной косы. Потом уткнулась лбом в бронзовое, как кедровая кора, плечо. Еще чуть-чуть постояла, слушая лес, свое дыхание и сердце махига. Отстранилась, озираясь и сосредоточенно сводя брови. Указала на поваленный ствол пихты:

– Там сядем. Осина так осина. Буду дрожать и делать. Хорошо бы позвать асхи, но и прочие к тебе будут добры, у тебя душа большая.

Мавиви усадила махига, сама встала перед ним, сердито повела пальцами и встряхнула рукой, словно сбросила брызги сомнений… Подняла ладони вверх, поймала свет солнца и осторожно, словно он наполнил кожу, опустила открытые руки ниже, двумя лодочками-горстями.

– Свои ладони держи над моими, не касаясь, – велела она. – И жди, пока придет внимание духов. Их отклик сам посетит тебя и начнет вершить обретение.

Магур осторожно устроил свои большие руки над узкими ладонями, закрыл глаза и стал ждать. Солнце светило в лицо, и веки изнутри казались ало-багряными. Магуру это было немного неприятно, жар дня и цвет его напоминали о той войне, давно сгинувшей и унесшей жизни слишком многих, мучительной и страшной для него, вождя народа, потерявшего семь воинов из каждых десяти. Позже он отвык разводить огонь в очаге и любоваться танцем лепестков ариха, похожих на девушек в ярких платьях праздника урожая… Нет более праздника, каким он остался в детской памяти, нет полей и нет тех девушек. Нет более покоя рядом с очагом, пламя напоминает о погребении погибших и пепелище на месте родного леса. Он много раз убеждал себя: все духи одинаково хороши, не огонь виновен, не в нем безумие, худшее в мире, а лишь болезнь людей. Но покой Магур всякий раз обретал, лишь взирая на гладь воды или отпуская птицу взора в столь же безмятежное и глубокое небо… Душа делалась легкой и взмывала розовым утренним облаком, похожим то на сосновую крону, то на голову священного коня. И тепло пронизывало тело, боль уходила.

– Не понимаю, я не такого ждала, я просто хотела дать им полноту выбора, – виновато забормотала Шеула. – Дедушка, я совсем неопытная мавиви. Отругай меня.

– Зачем? – выдохнул Магур. Солнце грело бережно, и душа все поднималась, дрожала прозрачным маревом восторга. – Обретение тебе удалось, я его ощущаю. Так легко… душе легко. Это асари? Ветер твоего деда Рёйма, да?

Махиг почти нехотя открыл глаза и удивился: не возникло ожидаемого ослепления светом, наоборот, весь мир сделался много ярче, краски уплотнились и наполнились намеками, оттенками, переходами. Тепло дня лилось и дрожало, поднималось от камней, обтекало стороной обманчиво яркую, но прохладную чешую озерной ряби, гладило стволы и чуть покачивало облака мошкары, толкающейся и роящейся в восходящем токе.

– Какой асари! Дыхание мира капризно. Бабушка говорила, Рёйм был единственный из всех известных ей ранв, к кому благоволил переменчивый ветер при любом настроении, – поникла Шеула. – Ты ведь ивы любишь и ночью туману рад… Мы должны унять ашрига, безумие горения и разрушения. Как его успокоит тот, кто болен? И почему именно арих отозвался, да так охотно?

– Арих? – недоверчиво переспросил Магур, касаясь ладоней мавиви, гладя их и усаживая внучку рядом. – Тот, кого призывал наставник Арихад, нелепо и надумано именуя «огнем нашей праведной мести»? Арих, которому я – признаю свой грех – ни разу за двадцать зим с последней моей войны не выделил крохи жертвенного хлеба?

– Арих, – еще раз подтвердила мавиви, виновато дернув плечиком. – И ты проходишь обретение очень полно, он словно не желает с тобой расставаться вовсе… Он рад.

Складки у губ махига сделались чуть глубже, обозначая ответную радость. Магур сбросил с плеча мешок, торопливо в нем пошарил рукой и добыл резную фигурку белки. Грубую, старую, с двумя широкими трещинами. Уложил на ладонь – и улыбнулся шире. Белка на миг сделалась рыжей, обросла мехом огня и тотчас рассыпалась пеплом…

– Игрушка Чара, – пояснил Магур внучке. – Он сам сделал и сам мне подарил. Не мог ведь я отдать ариху то, что не греет мою душу? Я, надо полагать, сильно перед ним виноват. Пора исправлять ошибки. Идем. Теперь пень горелый мне и отсюда виден. Мы обойдем озеро и переправимся по верху запруды. Поднимемся на гребень холма и застанем того, кто украл у ариха даже имя, еще до заката…

– Разве можно победить огонь огнем? – шепотом уточнила мавиви.

– Мне думается, когда твой дедушка называл ариха огнем, – лукаво блеснул дед глазами – рыже-карими, ярко вспыхивающими в лучах солнца, – твоя бабушка сердилась. Арих куда больше. Мы ведь всего лишь люди, мы провели границы по незримому и для простоты разделили единое на четыре первоосновы.

– Дед так и говорил, – обрадовалась мавиви, поднимаясь с бревна и отряхивая платье. Магур уже шагал вниз по склону, быстрее и увереннее прежнего, так что Шеуле пришлось то и дело переходить с шага на бег, чтобы не отставать. – Отводил ариху особое место, даже уверял, что именно он есть движение и знак перемен не плавных и текучих, но резких… Нет! Как он называл?.. Качественных!

– Твой дед Рёйм был бы незаменим в нашем университете, где, кроме названия, все прочее убого, – с долей грусти заметил Магур. – Мы взяли у людей моря слово, но книг и живых знаний не смогли добыть в достатке… Слово осталось пока что пустым. Навырост оно такое значимое, впрок.

Махиг уже спустился к самому берегу и зашагал босыми ногами по кромке воды, искоса поглядывая на блики, то и дело поднимая руку и словно черпая ладонью солнечный свет. Возле него – теперь мавиви уже не сомневалась и тихо гордилась собой – день цвел особенно ярко и полно. Вода светилась и взблескивала бронзовыми звездочками, тени рисовались густые и резкие, камни в зеленых волокнах водорослей делались теплее и подсыхали до самой воды, теряя глянец влаги с боков…

У большой запруды Магур, не замедляя шага, подхватил внучку на плечо и запрыгал по камням и древесным стволам, перегородившим водный поток. Мавиви часто оборачивалась и видела: следы стоп махига в первый миг совсем сухие. Поэтому ему и не скользко…

– Интересно, – отметил Магур, добравшись до берега и опустив мавиви. – Мне вроде бы снова не более сорока. Когда арих уйдет, я стану стариком, надо думать… А не переждать ли тебе наш с наставником разговор в лесу? Никудышный я буду защитник после исчерпания обретенного.

– Я иду с тобой. – В голосе мавиви обозначилось звонкое упорство. – Дед, я так решила!

– Точно – осинка, – улыбнулся Магур. – Ни на ноготь гнили… Вернемся в столицу, я пороюсь в старых сундуках. Моя сестра носила ожерелье, золотое. Такие мелкие осиновые листочки и красные бусины-ягоды… Тебе пойдет.

– Так ведь память! – Мавиви испугалась и дорогого подарка, и своей неготовности от него отказаться.

– Память должна жить, а не задыхаться в пыли сундука. Мы почти добрались. Хороший камень впереди, гляди: сама гора спину оголила. Ровно, удобно и зелени никакого вреда от наших… разговоров.

Магур негромко рассмеялся, провел руками по волосам, освобождая их от плетения двух коротких косиц, увязанных в единый узел на затылке и вместивших волосы со лба и висков. Обычная для воина прическа, удобно, пряди не лезут в глаза… А уж плести ли остальные волосы, украшать ли перьями или просто обрезать коротко – каждый решает для себя. Магур не срезал прядей давно, сплетая достигающие пояса полуседые прямые волосы в две косы и ничем их не украшая. Освобожденные волосы легли на спину, махиг улыбнулся, сложил у подножия последнего рослого дерева мешок, одеяло, длинный нож, снял с шеи амулет. Мавиви настороженно следила, но молчала и не мешала. Послушно пристроилась на одеяло, кивнула, мол, буду здесь ждать, раз так надо. Взгляд неотступно следил за дедом. Вот он пошел по камням, скудно украшенным буроватым узором лишайника и мха, вверх, к самому затылку холма. Выбрал ровную плоскую скалу светлого оттенка и сел – как вождь на совете. С прямой спиной и каменной невозмутимостью на лице.

Солнце уже миновало зенит и заскользило от гор к морю. Махиг смотрел на восток, озаренный светлым золотом дня, клонящегося к предвечерью. Лицо его скрывала тень, и она постепенно удлинялась. Жар дня изливался на спину пожилого махига, делая кожу воистину бронзовой и яркой. Ветерок едва дышал, видимо, тоже ожидая чего-то опасного и обходя каменный горб стороной. Самые легкие пряди волос шевелились и багровели сиянием…

Когда тишина сделалась невыносимой настолько, что мавиви захотелось закричать, взрезая и освобождая натяжение незримых нитей, когда тень сидящего на камне выросла и почернела окончательно, а сам камень обрел розоватый теплый оттенок, только тогда явился наставник. Сперва его движение выдали птицы, затем мелкие камни отчетливо заскрипели под слаженной поступью босых и обутых ног. Наконец нашлось и для глаз занятие: различать силуэты, близящиеся и проявляющиеся все точнее в мешанине дальних теней, выделять из общей неразберихи детали.

Первым появился воин ранвари – в одной повязке на бедрах, без оружия. Голова гладко выбрита, в темных даже для махига руках, вытянутых вперед, – длинный шест с багряными лентами и рыжими перьями, с тонко и звонко шуршащими золотыми кольцами, содержащими подвешенные в плетении узора амулеты. Несущий шест вряд ли видел Магура и слышал звук: в глазах билось безумие багряного заката, еще не коснувшееся неба на западе… Следом за воином шли двое пожилых махигов и несли знаки власти наставника. Далее наконец-то ехал сам он – на невысоком крепком рыжем коне, ведь не пристало столь важному человеку утомлять ноги. Замыкал шествие второй ранвари, с тем же безумием в некогда карих, а теперь жутковато и нечеловечески рыжих и ярких глазах. Шедшие довольно долго не замечали Магура. Старики устали нести знаки и спотыкались, сутуля плечи и глядя под ноги. Ранвари же не увидели бы, пожалуй, и пропасть, двигаясь по привычной тропе. Сам наставник пребывал в дурном настроении. Он кутался в шкуру медведя, снятую целиком. Шкура была выделана и закреплена так, что морда зверя покоилась на макушке Арихада, а разверстая пасть с бережно укрепленными клыками обрамляла лицо.

Лишь пройдя половину голого каменного пространства, наставник увидел пожилого махига. Он остановил коня, этим дав знак замереть всем своим спутникам.

– Твой внук не явился в оговоренный срок, старик. – В голосе наставника прозвучало отчетливое озлобление, смешанное с презрением. – Мне нанесено тяжкое оскорбление всем вашим родом махигов, и я намерен покинуть вас. Народ макерга тоже разочаровал меня, я исполню наказание и уйду в степь. Король людей моря и тот был менее подл, затевая войну. Вы, соплеменники, предали меня.

– Пусть твои люди ждут окончания нашей беседы там. – Магур повел рукой, указывая место на склоне, противоположном тому, где оставил мавиви. – И коня заберите с собой.

– Что за… – Брови наставника сошлись в сплошную черту возмущения.

– Невоспитанность, – ровным тоном продолжил Магур. – Воистину так. Я вождь вождей, принявший власть из рук друга моего и брата по оружию, вождя Ичивы. Я получил под свою руку двадцать племен, признавших его, и затем добавил еще десять, оказавших уважение мне, я создал единый народ. И когда я принимаю решение о беседе, следует спешиться и поклониться. Это самое малое… – Магур глянул на замерших в недоумении стариков, на двух ранвари, слепо и восторженно взирающих на него, воплощение огня. И повторил им более жестко: – Встаньте там.

– Как грозно и как глупо, – зашуршал злостью голос наставника, покидающего седло. – Бледные-то не признали вождя вождей… Как ты выиграешь следующую войну, выживший из ума старик? Как, если уйду я, последний из тех, кого признают и почитают не жалкие люди, но сами духи?

Магур промолчал, ожидая, пока уведут коня. Он понимал: наставник спешился не во исполнение воли, а чтобы, используя силу, не опалить шкуру пугливого животного. Пожилые махиги уже сидели, опустив руки и не слушая разговора: они устали и использовали нежданную возможность целиком для отдыха. Увы, короткого: никто не сомневался, что сейчас произойдет с Магуром, загородившим путь самому наставнику. Будь он хоть великий вождь, хоть король бледных – исход один. И нет уже сил ни спорить, ни даже ужасаться. Магур вздохнул, признавая без слов свою вину: не только Даргуш, но и сам он допустил подобное. Позволил ничтожеству упиваться властью и уродовать людей.

– Я намерен оказать тебе честь, старик, – продолжил вещать наставник. – Я сам призову карающее пламя, не расходуя силы своих ранв.

– Ранвари, – поправил Магур. – Ты придумал так исказить и слово, и суть его… И ты уже поплатился, воистину: ты слеп и не видишь того, что давно зримо даже им, несчастным моим ученикам, обглоданным безумием. Воистину арих прав, велики мои грехи. Я не уделял ему и крохи хлеба, но я отдал тебе прекрасные и полные души. Если разобраться, я свалил живые деревья этого леса на дрова… И готов был допустить сожжение родного внука! Но, спасибо Плачущей, неизменно дарующей надежду юным, этого удалось избежать.

– Власть духов превыше людской. – Голос наставника возвысился и обрел глубину. – Я взываю к пламени… Я, избранный, я, средоточие мощи… Мха-а-риха! Асвари! Вайриха-а…

В руках наставника вроде бы из ниоткуда – а вернее, из-за спины, он был приторочен к поясу – возник малый бубен. Темная обугленная древесина, багряная краска на звонкой шкуре бизона, говорливые кольца с амулетами и нити бусин по краю. Наставник взревел громче, голос его загудел, подобно пожару, – и безумие огня ярче вспыхнуло в зрачках обоих ранвари, дышащих хрипло, жадно. «Избранный» завертелся волчком, выбивая по натянутой коже частую дробь, ворох рыжих и алых перьев в его волосах взметнулся огненным кругом. Эхо вернуло крик, усилив звучание. Наставник с разворота, сильным точным движением выбросил руку с бубном в сторону Магура.

Черный с прожилками багрянца, окутанный сажей и копотью, шар огня взревел и покатился по голым камням в закат, поглощая день, наполняя вечер ужасом и пеплом.

Магур глядел на чудовище и не двигался, позволяя багряному безумию слизнуть свою тень, а затем навалиться, подмять, окружить, заключить в кокон… Взметнуться, рыча и упиваясь своим могуществом… А затем испуганно отпрянуть, раскрываясь лепестками большого рыжего с синими прожилками цветка, в центре которого в той же позе невозмутимо сидел вождь вождей… Теперь лицо его не скрывала тень, бронза кожи ровно лоснилась и даже блестела от пота. На кончиках длинных волос вспыхивали искры, и только глаза оставались прежними – карими, спокойными и человеческими. Хоть в них и отражались блики большого огня, пытающегося вырваться и разомкнуть круг…

– Ты украл у ариха часть его свободы, – тихо молвил Магур. – Ты пытался управлять невоплощенным, связывая его силу с худшим, что есть в нас, людях. Ты соединил пламя с необузданным гневом и слепой местью, с яростью без пощады и жаждой причинения боли. Если бы это получили люди моря, они уничтожили бы не только наш мир, но и свой. По счастью, дважды духи не попадают в одну ловушку. А эту я обезвредил. Велика разница между правом ранвы и твоей подлой властью, теперь я вижу это… И я рад, что обрел новую надежду.

Магур утратил интерес к медленно отступающему при каждом новом слове наставнику – пятящемуся и бледному, с замершим искаженным лицом и опущенным бубном, бусины и кольца которого мелко дрожат и позвякивают, повторяя дрожь руки…

– Я учил вас быть людьми леса, – тихо сказал Магур обоим ранвари, так же слепо и тупо глядящим на огонь, только на него и никуда более. – И я буду учить вас снова, потому что, если уцелел хоть малый живой корень, дерево возродится, а мы – деревья… наши души живучи.

– Убей его! – то ли попросил, то ли потребовал один из пожилых махигов, брезгливо отталкивая знаки власти бывшего наставника. – Убей, пока он не скрылся, о вождь вождей. Покарай отступника!

– Он был когда-то ранвой, и я помню его совсем иным. Он не уберег свою мавиви, но я верил в его отчаяние и его боль, в искренность его попытки найти для всех нас новый способ общения с невоплощенными, – качнул головой Магур. – Я ошибался и буду нести свою часть расплаты, пытаясь вылечить души нынешних ранвари. Я всегда видел в них тех юношей, которых учил прежде и полагал лучшими… Но я без борьбы отдал безумию детей и уже не смогу вернуть им ушедшие годы и утраченные силы. Я буду платить и стараться исправить ошибки. Он тоже будет платить, и не мне – самому ариху, искаженным именем которого посмел назваться.

Магур провел руками по волосам, сгоняя блики огня и сбрасывая искры. Очертил опущенными вниз ладонями широкий круг, гася пляшущий на камнях цветок огня, почти прозрачный, жаркий и чистый. Ранвари поникли, а затем и сели, бросив шесты с лентами и обхватив руками головы. Их бил озноб: ученикам наставника утрата огня всякий раз казалась кошмаром и крушением мира. Тела корчились от холода, разум едва теплился…

Наставник, никому не интересный, сделал еще несколько шагов, опасливо косясь то на Магура, то на низкое золотое солнце над его головой. Свет был мучительным для глаз, рука Арихада то и дело заслоняла лицо и сгоняла с кожи обильный пот. Дыхание становилось сиплым, сухим и затрудненным. Кожа – теперь это заметили все – после каждого прикосновения все сильнее обвисала свежими морщинами, делалась дряблой и сероватой.

– Тот бой, унесший жизнь твоей мавиви, помнишь его? – Магур, не оборачиваясь к наставнику, указал рукой на юго-запад, на легко узнаваемую вершину одной из высочайших секвой. – Старейшина племени арангури был свидетелем. Если хотя бы перед мавиви нет твоей вины, если ты защищал ее и не желал сохранить власть над арихом страшной и преступной ценой гибели единой души… Иди туда. И прости меня, потому что я с некоторых пор думал о тебе самое худшее. Теперь, впрочем, это неважно. Обмануть людей можно, но тебе предстоит не с людьми разбирать свои деяния.

Магур встал, поманил рукой Шеулу, подхватившую одеяло и уже спешащую к бывшим ранвари. Вождь прикрыл веки, отмечая, что яркость заката утрачивается, а шум воды у запруды, наоборот, становится отчетливее. Запахи вечера, влажные и терпкие, заполняют воздух, медленно отдающий жар слишком уж близкого гнева ариха. Сила уходит постепенно и осторожно, возвращаемая невоплощенному без сожаления и оставляющая в душе покой исполненного долга. Руки не дрожат, усталость не гнет плечи. И это хорошо: надо укутать обоих бывших учеников, им совсем худо. Затем следует раздобыть рыбу и развести огонь. Поговорить со старшими, выяснить планы наставника и истинные причины, побудившие его покинуть свое жилище. Наконец, по мере возможности установить настоящую цель странствия, якобы ведущего в степь магиоров, расположенную на юго-востоке отсюда, то есть почти за спиной спускавшихся с гор наставника и его людей. Утром же предстоит непростой спуск к столице, ведь теперь под опекой Магура двое стариков и двое больных воинов, сжигаемых лихорадкой утраты ариха… А еще рядом – мавиви, которой пора выйти к людям, что для нее вовсе не безопасно, люди-то разные бывают. В девочке слишком много доброты, и у нее совсем нет опыта общения.

– Почему он упомянул короля людей моря? – нахмурился Магур, оборачиваясь и пытаясь разыскать взглядом фигуру Арихада, уже скрывшегося в лесу. – Эта мысль для него казалась важной… Или я снова ищу беды там, где их нет?

В тенях на склоне полыхнуло рыжее пламя, низкий протяжный вой прокатился и угас. Магур тяжело вздохнул, осознавая: уточнить уже не получится… Бывший ранва не пережил заката и не смог даже дойти до холма, насыпанного над общей могилой погибших в давнем и страшном бою.

– Пень горелый, весь на пепел изошел, – фыркнула мавиви, пряча боль за показным презрением.

Моргая, Шеула жалобно глянула на своего дедушку. Спрашивать, был ли ранва виновен в гибели той, кого клялся охранять, не хотелось.