Глава 11
Либертэ на восточный лад

«Всякая жизнь человеческая есть путь, преодолевающий много миров. Он начинается в нашем младенчестве, бессознательном и счастливом своею простотой. Он пролегает через детство с его первыми победами и ошибками, с его учителями истинными и ложными. Путь ведет нас, если мы не рискуем сами его выбрать. Но этот человек всегда выбирал сам.

Он отказался от места и стипендии в блистательном колледже при высшей академии искусств, куда был любезно приглашен благодаря природному дару – голосу. Вместо того уехал на юг, не восприняв протесты семьи, и, оставленный без поддержки, воспитывался в заведении при отдельном казачьем корпусе, где быстро дослужился до есаула. Однако и там, снискав похвалы и протекцию, не задержался и не пустил корней. Его уже влекло вперед новое дело, приведшее семь лет спустя к должности военного советника посланника Ликры при дворе паши Али-Рамина. После тонкой политической игры, знакомой в деталях лишь избранным, он мог продвинуться по посольской линии в Аравии, но снова предпочел сменить поприще и уехал в край, где течет Желтая река, чтобы организовать изучение малоизвестных нам приемов как врачевания тела, так и причинения ему ущерба.

Ему было тридцать пять, когда он вернулся в столицу Ликры с женой-чужеземкой, в редком для нынешнего времени и старомодном ранге тайного советника и, увы, совершенно без средств. Семья снова не приняла и не одобрила его выбор как в браке, так и в карьере. Отец, влиятельный и весьма богатый генерал от инфантерии, повторно отрекся от упрямого сына. И все же в ничтожные пять лет он одолел новый путь – от посредственного места помощника начальника столичной полиции до высочайшего поста в полиции тайной, которую за последующие семь лет поднял из руин забвения и сделал, по скромному мнению автора этих строк, наиболее могущественным и дееспособным ведомством страны.

Сие вступление дает некоторое представление о том, почему в узких кругах его именуют Горгоном – существом смертоносным настолько, что один его взор обращает в камень. Не всякие методы тайной полиции следует признать достойными, и не каждое ее деяние бесспорно. Жестокость испокон века странно сплетается в лучших людях нашего края с природной широтой души, порождая ту самую дикость нрава, ужасающую иноземцев. Однако же целью своей я вижу не указание мнения, а бесстрастное описание событий, дающее материал для собственных суждений каждому читателю…»

Семен закончил читать написанную год назад заглавную страничку. Несколько витиевато изложено. Тогда казалось, что это особый стиль, а теперь от слов несет казенщиной. Ничего, придет время, он сядет и все перепишет заново. Может быть. Семен решительно захлопнул тетрадку, в которую сегодня вписал еще одну коротенькую, но весьма важную заметку о победе Евсея Оттовича над магической полицией, приведшей к устранению троевластия и неразберихи в органах надзора за порядком. Управители темной удачи, собранные в единую машину тайного дела, были чудовищем, которое мог свалить лишь настоящий былинный богатырь. Они, прикрываясь благоволением Диваны, творили полное и никому не подконтрольное беззаконие. Теперь, когда ведомство упразднено, что ни день открываются новые страшные подробности. Возвращаются в свои дома чудом выжившие люди – те, чьи земли, дела, должности или средства показались магам привлекательными и достойными изъятия. А дознаватели Горгона нудно и кропотливо копают все глубже и глубже.

Конечно, воровство и произвол есть в любом ведомстве, но сейчас их гораздо меньше. Разделены сферы деятельности и восстановлен Надзорный приказ, существующий вне полиции обычной и тайной и разбирающий жалобы, которые поступают на оба ведомства. Название старинное, из прошлого века – именно тогда приказ и упразднили по решению магов, которое никто не оспорил у правительницы.

Тетрадка в потертом тканевом переплете легла на свое обычное место, под половицу. Семен с тоской закрыл тайник, погладил светлый участок дерева на паркетине. Спасибо приятелю, магу с пятого курса: соорудил надежное хранилище. Древесина восприняла указание, чуть раздалась и плотно легла на место, не оставив ни щелей, ни слабины, ни гулкости звука, дающей повод заподозрить наличие пустоты под полом. Хромов сердито взъерошил волосы. И зачем он пишет в эту тетрадь? Как будто однажды случится чудо, Евсей Оттович и прочие, на кого заведены отдельные блоки листков, допустят само существование таких записей и даже не воспрепятствуют их публикации…

– Им же хуже, – буркнул под нос Семен. – Буду попирать их судьбы своими старыми тапками. И займусь более полезным делом, надо заработать борщ.

Неделя осталась до Нового года. Иноземцы уже празднуют, а свои, ликрейцы, еще готовятся. Театр, упрямо сохранявший звание императорского и после гибели династии Угоровых, готовит большую премьеру. Ходят слухи, что, нарушив длительное дворцовое затворничество, собирается быть сама Дивана. Искать людей, хоть как-то связанных с миром искусства, теперь трудно. Но необходимо. К Новому году он представит Елене Корнеевне подходящую для дома фон Гессов компаньонку. Немолодую, давно завершившую карьеру. Обязательно из тех, чьи имена блистали и на афиши наносились самым крупным шрифтом. Певицу, а не балерину. Обязательно в здравом уме и с приличной репутацией. Не так уж много требований. Однако уже седьмой день он мерзнет, разыскивая нужного человека по отдаленным переулкам, где меблированные комнаты малы и стоят весьма недорого. Судьба зачастую жестока к своим фавориткам. Сегодня у них есть все – молодость, талант, поклонники, слава, неограниченные средства, а завтра, в один день – уже ничего… Переклеены афиши, и ветреная фортуна с благосклонностью взирает на новые лица. По мнению Семена, удел примы театра и удел мага-джинна сходны. Лицо, мало кому памятное без грима и вне сцены. Чарующий голос, утративший совершенство. И одиночество забвения, словно ты живешь в башне-невидимке. Одни спиваются, другие опускаются, третьи, спасая остаток сбережений, покидают столицу и растворяются в огромной и способной поглотить всех и вся провинции.

Он навестил дюжину женщин в возрасте от сорока до восьмидесяти семи, вписал занятную и достойную продолжения главу о них в свою тетрадь, но не нашел нужного человека. Список, составленный неделю назад и казавшийся более чем достаточным, сохранил всего пять невычеркнутых фамилий. Надежды осталось ничуть не больше, чем солнечных лучей, пробившихся сквозь космы серой поземки. Семен натянул старую кроличью шапку поглубже, запахнул пальто и решительно нырнул в снежную муть.

«Квасной тупик, 18, номер 6, стучать дважды» – ничего хорошего такой адрес не обещает. Улица убогая и грязная, комнаты нищие, «шестерка» наверняка в полуподвале или на чердаке. Порядок стука указывает на то, что имеются соседи. Как могла скатиться до убогой нищеты Квасного тупика оперная дива, которой – он читал в старых хрониках – сам князь Торопов бросал цветы, перевязав их лентой с бриллиантами? Обычно ответ прост – игра, выпивка, неразборчивость в знакомствах. Сколько ей теперь? Шестьдесят три. Эдакая скрученная радикулитом мегера с синюшной кожей в складочку, багряными прожилками на носу, дрожащими руками и булькающим хрипом горла. Или еще хуже: выжившая из ума обладательница дюжины помоечных кошек, способная из своего прошлого и настоящего связно припомнить лишь имена и возраст этих самых кошек.

За время поисков Квасного тупика проказливая поземка превратила шапку в сугроб и напомнила с полной очевидностью, что купленное год назад пальто стало ему маловато и тесновато. Не иначе сказывается регулярное употребление борща. Благодаря этому же блюду ехидное усердие непогоды не пробирает холодом до костей. Хромов улыбнулся: он сыт, доволен жизнью и полон сил. Он не кашляет, как год назад, когда провалялся ползимы и едва мог оплатить комнату. И руки не мерзнут.

Парадное дома восемнадцать было, скажем так, совсем не парадным. За дверью оказалось темно, по скрипучей лестнице пришлось пробираться на ощупь, запах плесени и кислых щей добавил впечатлений. Семен даже удовлетворенно кивнул, когда разобрал кошачье мяуканье на чердаке. В общем-то можно и не шарить в потемках, разыскивая дверь. Ничего нового и никого полезного за ней не обнаружится. Но все же Семен постучал. Исключительно потому, что к середине дня в списке осталось три фамилии. Две женщины – он получил справку у приятеля из театральных хроникеров – съехали с указанных адресов.

– Боже мой, неужто я дожила-таки до склероза и перепутала дни? – энергично возмутился за дверью довольно приятный голос. – Сейчас, не стучите столь рьяно, эта дверь не толще бумаги. Я забыла о назначенном уроке… ужасно.

Семен ощутил, что его губы помимо воли расползаются в улыбку. Трудно ожидать, что повезет найти нужного человека в Квасном тупике. И сложно предположить, что женщина за дверью выжила из ума и утратила чувство собственного достоинства. Вон как уверенно и ровно стучат ее туфельки. Она ходит по убогому коридору не в драных тапках или обрезанных валенках, а в туфельках… И вот дверь открылась и дала возможность убедиться, что дама выглядит моложавой, подтянутой и бодрой. Такое приятное лицо, восхитительная посадка головы, ладность фигуры, сохраненная в полной мере.

– Здравствуйте, – улыбнулся еще шире Семен. – Вы ведь Екатерина Алмазова?

– Бог мой! – Женщина всплеснула руками и рассмеялась. – Вас, молодой человек, не из прошлого ли века занесло метелью? Меня уже лет десять никто не называет этим именем. Впрочем, проходите. Вы меня развлекли, за это я напою вас кофе, если вы не из тех ужасных мародеров, которые воруют старые афиши. У меня желудевый кофе, сразу предупреждаю. И афиши хорошо спрятаны.

– Я совершенно по иному поводу, – бодро заверил Семен, стряхивая за порогом снег с шапки. – Видите ли, я ищу покровительницу для своей покровительницы. Зовут меня Семен Хромов, и я вам все расскажу подробно. Да, и еще: у меня к вашему кофе есть конфеты. Настоящие, их делал очень хороший франконский шоколатье.

– Однако, – поразилась пожилая певица, пробираясь по темному коридору к дальней двери. – Вы полны сюрпризов, сударь. Но, надеюсь, мне не угрожает участь героини ваших занятных, но весьма бурных криминальных расследований?

– Вы читаете «Курьер», – вздохнул Семен, минуя порог комнаты.

– Не весь и нечасто. Пять копеек за номер – тоже деньги. Но мне порой симпатичен ваш стиль. Садитесь, кофе уже готов, вы очень кстати пришли именно теперь.

Чашечки были крошечными и полупрозрачными, они явно чудом уцелели от прошлой жизни, где были букеты с алмазами, имя Алмазова и слава, сияющая, ослепительная. Семен достал коробочку с конфетами, которую носил с собой в каждый дом и до сих пор не находил нужным открыть. Эти были, по мнению Семена, лучшие из всех, созданных Шарлем, – с мягкой начинкой и орешком, в бархатной белой глазури, приготовленной на позднем сладком франгосском вине, именуемом «айсвайн». Всего шесть конфет. Он выбрал себе одну, прочие подвинул хозяйке и стал рассказывать о Елене Корнеевне. Как познакомился, как ел борщ. О том, какое она удивительное существо – тонкая душа и очень прочные шипы…

– Вы меня заинтриговали, – улыбнулась певица. – Значит, предлагаете стряхнуть нафталин с моего салопа и поехать на званый обед в автомобильную мастерскую с привидениями. Восхитительно. Салоп там. Идите и потрясите его усердно в коридоре. А я пока буду кушать конфеты. Они слишком хороши, чтобы ими делиться, я останусь тут одна и позволю себе быть невежливой и съесть все.

Получасом позже Екатерина Алмазова – или, как значилось в архиве, урожденная Марфа Трубкина – уже стояла на углу Квасного тупика и Малой Сыромятной, недовольно изучала попорченный молью рукав и ждала, пока Семен поймает извозчика. Усевшись в небольшие санки, плотно накрыла овчиной ноги.

– Конфеты… – В ее голосе появилась грусть. – Юноша, я вам расскажу об одном печальном опыте моей жизни. Его звали Роже, он был мал ростом и похож на таракана усами и наглостью. Но умел делать конфеты почти столь же восхитительные, как ваши. И говорил, что я божество. Тогда уже немногие меня причисляли к небожителям, я раскисла, изволите поверить, как шляпная картонка под дождем. Всерьез думала уехать и жить там, в его стране. Когда очнулась, пришлось оплатить его карточные долги, записанные на мое имя, и произвести печальный учет коробочек из-под драгоценностей, поскольку ценное их содержимое Роже учел без меня.

– Вы пошли в полицию, Екатерина Федоровна?

– Да, и некоторая часть ценностей осталась именно там, в виде улик, – вздохнула певица и не стала поправлять сценическое имя на «настоящее», вписанное в документы. – Не то чтобы я жалела о деньгах… но вещи были памятные. Хорошо, хоть он не украл афиши.

– Они ценнее?

– Конечно, – удивилась вопросу певица. – В них все мое прошлое. Мои партнеры, мои друзья, мои удачи и слезы. Глубже я прячу только партитуры, подаренные мне авторами… Боже мой, Сёмочка, эта мастерская с борщом изрядно далеко. Ну отчего хорошие люди живут так вот врозь? Мы проехали уже полгорода. Вы разоритесь, оплачивая извозчика.

– Разве вы не слышали, что газетчики богаты, оттого что продажны? – в тон отозвался Хромов. – В этом году я весьма состоятельный человек. Даже подумывал купить приличную шубу из овчины. Но делать это после Нового года не стану, моя привычка всюду и во всем экономить не позволит. Значит, я могу вас катать очень долго.

– Это дурная экономия, катать надо юных дев, – пожурила спутника Екатерина Федоровна. – Я надеюсь, вы водите кого-то в театр и покупаете цветы? Если нет, я прямо-таки не еду дальше.

– Уже задумал, – быстро отозвался Семен. – Собираюсь закупать билеты для семьи фон Гессов. У Елены Корнеевны милая дочь.

– Значит, не только борщ пленил вас, – успокоилась певица. – Мерзкие, мерзкие мужчины бывают те, кто тешит лишь свой желудок и не позволяет крови кипеть. Я, знаете ли, не в обиде на тех, с кем рассталась. Мне тяжело думать о других, которые дарили безымянно и скрывались во мраке тайны, по-детски воруя мои веера и перчатки. Эдакие, изволите знать, бесхребетные медузы… Сёмочка, вы меня слушаете? Я вам говорю важное, на правах бабушки. Совершенно очевидно, что у вас нет бабушки и вас некому образовать в отношении первостепенных вещей. А где ваша мама? Простите, но я ужасно любопытная. Это мой грех.

– Пять лет назад у меня были и мама, и даже тетушка. Потом случился брюшной тиф, может, вы слышали про эпидемию в Угорском уезде?

– Увы, да, – вздохнула Екатерина Федоровна.

– Меня отправили в столицу к дальним, очень дальним родственникам. Я был слаб, они пригласили врача, за что им спасибо, а сверх того приютили до весны. Потом я стал работать в «Курьере». На посылках, затем по новостям, наконец дорос до своего нынешнего положения обозревателя.

Семен нахохлился и замолчал. Есть ли смысл говорить, что больше года он отсылал все деньги домой и жил впроголодь, не зная даже, что получают его переводы совершенно чужие люди… Это было первое его расследование – наивное и простенькое, про сговор телеграфистов и получателей. Оказывается, весьма распространенное мошенничество в родном уезде после эпидемии.

– Сёмочка, не сердись на старушку, – жалобно вздохнула Екатерина Федоровна. – Я волнуюсь, вот и говорю больше, чем следует. Я не болтушка, просто ты такой милый, даже немного похож на Сержа. У меня ведь есть сын, но он, увы, совершенно мною не нуждается. Даже тяготится. Он записан на фамилию отца, у него весьма состоятельный отец, Серж – единственный наследник, так получилось. Из-за него я ушла со сцены восемнадцать лет назад, и последние пять лет мы совершенно не видимся. Мне больно так говорить, но Серж утратил интерес к визитам, когда у меня закончились средства для подарков ему.

Семен огорченно кивнул. Ему в голову не приходило, что разорить сударыню Алмазову мог ее собственный сын. И что бывают такие чудовищные в своей неблагодарности дети. Хорошая тема для материала. Впрочем… Подленькому Сержу больно не сделаешь, он едва ли способен испытать стыд. А вот для Екатерины Федоровны публичное оглашение ее бед будет новым ударом. Певица критически изучила рукав старомодного салопа. Попробовала его завернуть, чтобы кружево дырочек не бросалось в глаза столь явно. Все же богатый пригород, княжеские усадьбы, знакомые по молодости и почти не изменившиеся.

– Вот особняк фон Гессов.

– Надо же, и их не миновали трудные времена. Однако для меня в том есть немалое облегчение, мой салоп тут не сочтут оскорбительным для вешалки, – улыбнулась певица. – Сёмочка, а как зовут хозяев, перечисли еще разок.

– Баронессу – Фредди, – начал Семен.

– Боже мой, – поразилась Екатерина Федоровна. – Первый раз слышу такое короткое имя у обладательницы титула. Просто Фредди? Прелестно. Сюда, кажется, стоило ехать, несмотря на дороговизну дороги. Сёмочка, ты мне разрешишь на правах твоей бабушки оплатить половину суммы?

– Я вам разрешу на правах матушки ехать даром, – рассмеялся Семен. – Вот видите женщину, которая пилит сухой сук? Это и есть моя покровительница, Елена Корнеевна. Она наверняка выбежала поработать тайком, сейчас появятся прочие жильцы особняка и станут ее ругать.

– Да уж, здравое решение, – возмутилась певица. – Мне говорили, что я буду рожать на сцене, я пела очень долго, недопустимо долго, но у меня имелся весьма выгодный ангажемент, и отказаться было невозможно. Но на восьмом, как я полагаю, месяце с пилой в руках, имея титул баронессы…

Из ворот мастерской выскочил оскаленный от ярости Карл фон Гесс, показал жене кулак и жестом определил место пилы в сугробе. Лена безропотно, как всегда, исполнила приказ мужа. Виновато пожала плечами, оглянулась на скрип снега и конское фырканье.

– Боже мой, – в своей манере выразила удивление бывшая оперная дива, – даже при самом посредственном голосе она блистала бы в императорском. Прелестное существо.

– Здравствуйте, прошу в дом… Сколько? – коротко уточнила Ленка, обернувшись к извозчику.

– Два… нэ-э… Рубь с полтиной, – слегка смутился тот.

– Подковы что, золотые? Колька, меня тут обворовывают, а ты пилу велел бросить. Чем я ирода должна теперь лупить и пилить?

– Сейчас сам распилю и отлуплю, – пообещал барон, подавая руку гостье и помогая покинуть санки. – Добро пожаловать, рад безмерно. Готов поклясться, что нам посчастливилось принимать саму сударыню Алмазову. Фредди-старший вас боготворит. За вами еще не ухаживали привидения?

Сударыня Алмазова, потрясенная приемом и своей все еще живой известностью, гордо одернула салоп и пошла по дорожке к дому. На полпути поймала под руку Ленку и стала строго, по ее представлению, воспитывать рыжую баронессу. Семен, прошагавший по целине к дереву и подобравший пилу, слышал обрывки фраз:

– Боже мой… решительно, решительно возражаю… дитя свято…

Рядом с пилой в снегу был еще один узкий след: послушная жена Карла уронила в снег не только орудие преступного труда, но и пособие, ставшее причиной этого самого труда. Хромов смущенно что-то буркнул и сунул книжечку небольшого формата во внутренний карман пальто. Это он по просьбе Елены Корнеевны купил и привез «Дивный сад своими руками». Бессовестный автор написал, что труд в саду исключительно полезен и что зимой надо успеть весьма много, пока сок не двигается. Следовало сперва самому прочесть от корки до корки, не ограничиваясь первой страничкой.

Извозчик получил семьдесят копеек, как и полагается за такую дорогу, и быстро ретировался: прищур Карла ему весьма не понравился.

– Пошли, преступник, – усмехнулся барон, глядя на Хромова. – Я тебе еще припомню этот «Дивный сад». Второй день Ленку караулим по очереди. Олеговы дед с бабкой уже все ей объяснили. И что в садах разбираются, и что резать надо с умом, и что сперва следует осмотреть все деревья. Но этот проходимец-автор подписался «барон фон Апфель», профессор и так далее. И он прямо указывает, что только заботливая рука хозяйки сада даст силу растениям и позволит увидеть трехфунтовые яблоки… Как будто мы ими собираемся древнюю пушку заряжать! Если еще раз Ленку в саду застану с пилой – найду Апфеля и так обтрясу… до последней гнилой, червивой падалки. А вот за Алмазову тебе большое спасибо. И как ты умудряешься таких людей разыскивать?

– Работа научила.

– Сёма, она сильно бедствует? – Карл дождался ответного кивка. – Ясно. Ну что, пошли уговаривать на переезд. Шарль съехал, Рони в левом флигеле. Его старая комната опять пустует.

Екатерина Федоровна уже сидела на кухне, с восторгом изучала большую вазу с конфетами, свеженькими, Ленкиного производства, вздыхала, пила кофе и самым светским образом обсуждала погоду. Она даже не сразу обернулась, когда в дверях кухни появилась Береника, победно потрясающая малой пилкой.

– Пап, я еще одну нашла. Этого Апфеля надо в джинны записывать, он маме сознание затуманил. Ох, простите, – Береника присела в вежливом реверансе. – Добрый день. Ой-й…

Чашечка кофе покачнулась и выплеснулась на стол, покатилась, упала и хрустнула. Екатерина Федоровна ничего этого не заметила. Она сидела и смотрела на приемную дочь Ленки, испуганно прижав ладони к груди.

– Роберта? Боже мой… Так ей уже под сорок, никак не меньше… – Чуть отдышавшись, певица оглянулась на Карла, пытаясь найти хоть какое-то объяснение происходящему и невозможному. – У вас два привидения, да?

– Почему вы так назвали мою дочь? – мягко уточнил барон.

– Потому, что я неплохо знала Роберту Скалли, с детства можно сказать. Она удачно начала карьеру, пела два сезона в императорском, а потом уехала на запад. – Екатерина Федоровна слабо улыбнулась. – Странное сходство, непостижимое. Само собой, она была такая же Скалли, как я Алмазова. Но когда мать – некрещеная алеутка, а отец и вовсе из ссыльных, фамилию и имя вдвойне желательно менять. Немыслимо выступать в столице, если ты Айагэ Валкова. Звучит даже страшнее, чем мое урожденное имя.

Певица постепенно очнулась от потрясения, огляделась и смутилась, заметив разбитую чашку.

– У нее был дивный голос, характерный для Аттики, – добавила Екатерина Федоровна, порываясь встать и найти тряпку. – Отсюда и сценическое имя. Блистать по-настоящему ей мешало северное происхождение, эта затянувшаяся стадия девочки-недоросля. Кажется, позже у нее случилось нечто весьма страшное с ребенком и она уехала из страны совсем.

Карл присел на стул рядом с певицей, внимательно выслушал ее и самым серьезным тоном распорядился:

– Екатерина Федоровна, вы никому из посторонних не должны повторять то, что сказали сейчас. Для Береники это может оказаться опасно. И еще. Вы просто обязаны переехать к нам, встретиться с Евсеем Оттовичем Коршем, описать ему мельчайшие детали и по возможности разыскать портрет певицы Скалли. Еще вы должны рассказать моей Ренке все, что помните, о ее настоящей матери. Потому что я уверен, внешнее сходство неслучайно.

– Но я ведь буду вас стеснять, – ужаснулась певица.

Ленка хмыкнула, поставила для себя чашку и села. У нее было немало соображений на тему стеснительности. И она излагала их спокойно, ровно и уж точно без стеснения. Про желание овладеть нотной грамотой, про пустую комнату, про то, что «полон дом бисовых отродий, как тут усвоишь хоть одно слово из вежливой городской речи». Про старое пианино именитой фирмы, чудом сохранившее голос в подвальной сырости. Про то, что все извозчики воры и нельзя им потакать, катаясь туда-сюда каждый день. И про прибавление в семье Гессов, которого ждут самое позднее через два месяца, то есть бабушка очень, ну очень нужна, поющая бабушка – вдвойне.

– А ну как девочка родится, чего я желаю всей душой? – добила она Екатерину Федоровну последним аргументом. – Ведь, слушая меня, начнет ругаться и кричать «гэть» раньше, чем заговорит!

– Так что же мне, прямо теперь и переезжать? – удивилась певица. – От вашего шума и ваших скоростей в голове образуется изрядное кружение! У вас, боже мой, до странности все просто. А вдруг я не сгожусь? У меня ведь не столь мягкий нрав, как может почудиться, покуда я эти дивные конфеты кушаю…

– Значит, мы вас сбороли, вы переезжаете, – подмигнула Ленка мужу. – Коль, у нас хоть одна машина на ходу?

– За своим стареньким «фаэтоном» путейцы заедут только завтра, – прикинул Карл. – Он теплый и вместительный. «Тачке Ф» крышу я залатал надежно, тоже сгодится. На двух машинах сразу в одну ездку, пожалуй, управимся.

– К ужину чтобы были тут, – строго сузила глаза Ленка.

– Баронесса, ваше слово – закон, – поклонился Карл.

– Боже, только что Сёмочка меня катал на извозчике, а теперь новый кавалер помчит в самобеглой коляске, – поразилась пожилая певица.

Довольно скоро два автомобиля уехали за вещами Алмазовой. Береника не провожала, она сидела и пила чай, обжигаясь, шипя и моргая. Не каждый день узнаёшь, что у тебя есть еще одна мама, тем более такая. Оперная дива Императорского! И, судя по всему, ребенка эта Скалли не бросала, что вдвойне замечательно. Семен слушал, кивал и высказывал свои догадки.

– Если верить Иоганну фон Нардлиху, – отметил Хромов, снова припоминая труды арьянского мага, – птицы удачи рождаются не вполне случайным образом. Талант не наследуется, однако же, как полагал профессор, часто такие дети появляются в семьях, где еще у родителей обстоятельства и судьбы складывались бурно, с большим числом поворотов. В условиях же Ликры с нашей системой деления на уезды и ограничением перемещений профессор предлагал брать под некоторое наблюдение тех, кто в первые два десятка лет жизни пересек незримые границы удачи более трех раз. И не в кратких поездках, а с переселением. Мне любопытно, велся ли магами подобный учет? Если да, это дает новый взгляд на ту загадку, которую я сейчас пытаюсь разгадать. Прости, Рена, мне надо бежать. Интересная мысль!

– Пешком?

– Я выносливый, – рассмеялся Семен. – К тому же ты выделила мне ежедневный борщ, даже с добавкой, за что вдвойне спасибо. Разберусь в подозрениях – вернусь. Пока!

Первый вечер Екатерины Федоровны на новом месте прошел достаточно спокойно, по меркам особняка Гессов. Потапыч увез свою невесту к Ушковой примерять платье, а затем собирался прокатить в ресторан – пора выходить в люди вдвоем, приучать столицу к переменам. Пользуясь затишьем, Евсей Оттович прибыл ужинать не один, а с женой. По слухам, немедленно и достаточно громко оглашенным Рони, начальник полиции крайне редко бывал на светских обедах и посещал их неизменно один. Евсей Оттович заботливо ворчал в прихожей, помогая жене снять объемную шубу, слушал рассказ о себе и добавлял подробности громко и внятно.

– Я ревнив как легендарный мавр, – рассмеялся он. – У меня самая красивая жена в столице. Я украл Женечку, то есть Марджану, у паши Али-Рамина, тем самым разрушив свою посольскую карьеру в Аравии. Мы поженились сперва лишь по обычаю ее народа, так хотела Женечка, и, пусть за это меня сослали еще дальше на восток, я собою доволен.

– Вы держите жену взаперти, – не смолчала Мари, расставляющая салаты и закуски.

– Никоим образом! Это она не хочет нарушать обычаи своего народа. Я водил ее на балы, но глупые увеселения не пришлись нам по вкусу, – пояснил Евсей Оттович, вводя жену в кабинет и сияя самым победным образом. – Но я сказал, что мы едем в гости к моему другу, это совсем иное дело. Я бы и к Потапычу с ней выбирался, но у него до сих пор не было семьи, а я, как уже было сказано, ревнив.

Жена Евсея Оттовича была невелика ростом, стройна, но не худа, имела довольно широкое лицо с замечательно гладкой, бархатистой кожей. Темные брови изгибались высокими дугами, глаза – карие, искристые и огромные – смотрели в основном на мужа, снизу вверх и с постоянным обожанием. Платье Марджаны соответствовало столичной моде, однако было глухим, без выреза. Дополнял ее наряд шелковый головной убор, полностью скрывающий волосы. Женщина вежливо и глубоко поклонилась присутствующим, негромко произнесла приветствие, осторожно улыбаясь и избегая прямо смотреть на посторонних мужчин, Карла и Рони. Было заметно, что выход в гости – для семьи событие чрезвычайное, к нему долго готовились. На сгибе руки жена Евсея Оттовича держала корзинку со сладостями, свой вклад в праздничный ужин. Куда поставить, не знала и оттого еще более смущалась. Чужой дом, непонятный… Но тут с кухни крикнула Лена: пирог пора вынимать из печи. Гостья с явным облегчением выскользнула из кабинета в коридор и пошла на кухню помогать.

– И ты иди, – велел Евсей Оттович франконке. – Скажи всем: дела у нас, полчаса не беспокоить и дверь не открывать. Заодно позови сюда Екатерину Федоровну.

Певица пришла тотчас, еще раз подробно рассказала все, что знала про Роберту Скалли. Она положила на стол два листка – свои воспоминания, изложенные на бумаге мелким ровным почерком, и небольшую афишку с портретом молодой Роберты. Правда, в гриме и сценическом костюме, но и это лучше, чем ничего. Евсей Оттович пообещал афишу вернуть в сохранности уже утром, и с тем певица покинула комнату, довольная своей полезностью.

Начальник тайной полиции дождался, пока дверь закроется, извлек многослойную бумажную обертку, так что стала видна вложенная в нее тонкая стопка сшитых в блок листков, и подвинул их по столу Карлу, стараясь не касаться самих листков:

– Вот тебе работа, советник. Тайная и опасная, сразу предупреждаю! Это передали мне люди, которые сейчас разбирают архивы магиков. Я просмотрел два листка и, поверишь ли, упал в обморок. Нечто похожее было с их дознавателем: о край бумаги обрезался столь изрядно, что врача пришлось вызывать. Более усердный, который стал читать дальше, поперхнулся чаем. Удушье… Спасли чудом, сейчас он в больнице, весьма плох.

– Пропитано темной удачей, – кивнул Карл, проведя рукой над листками. – Работает как система ловушек. На каждой странице есть свои ключевые слова-капканы. Разрядить могу, но получится небыстро.

– Может, Юнца попросить, раз уж все столь серьезно?..

– Не надо, у него и так дел накопилось. Я скорее уж обращусь к Беренике. Для нее, хоть и звучит это странно, работа с темной удачей полезна. Во-первых, поможет восстановить чувствительность. Во-вторых, Рена достаточно взрослая птица, для нее знак удачи порой неважен. Пусть учится не бояться отрицательной и даже менять ее, чуть подправить… как бы сказать-то попроще?

– Мне не нужны магические подробности и рецепты, важен лишь документ, – с некоторым нажимом сказал Евсей Оттович. – И как можно скорее, само собой, при соблюдении осторожности. Эти листки явно имеют отношение к жизни Береники. Я просмотрел два и отчего-то плохо помню их содержание, но суть уловил. Это опять о детях, пропавших и еще не пропавших… Я не хотел нести зачерненную неудачей гнусь к тебе в дом, у тебя жена в положении, но больше нести некуда. Маги удачи – порода редкая. Еще больше не хотел говорить и передавать при Юрке, не люблю я его бешеной неприязни к госпоже Диване, однако же и тайны плодить внутри вашей семьи – последнее дело. Пусть помогает, отчеты пишет и поддерживает связь с моими дознавателями.

– Сделаю, – вздохнул Рони. – Сейчас Рену позвать или не надо?

– Сейчас сиди и слушай, – тихо велел Евсей Оттович. – Спелся ты с франконкой. По глазам вижу, донимает тебя ее идея, иноземное чумное поветрие – либертэ. Я этой дряни наелся досыта, когда в южном Таврском уезде исконных соседей кнутом да шашкой мирил. Им, вишь ты, друзья-англы про самоопределение рассказали. Про право большинства… Денег дали, инструкторов прислали. И пошла потеха. В одну ночь соседи соседям взялись горло резать, чтобы стать большинством.

Рони молча кивнул. Он историю десятилетней давности знал очень хорошо. Сам год назад, еще до ссоры, помогал Семену подбирать редкие заметки из газет для тайной книги приятеля. Переписывал и систематизировал добытые Хромовым на юге, в командировке, свидетельства очевидцев. Читать было страшно, потому что не обнаруживалось в записях никакой единой и верной для всех правды. Одна бесконечная месть, начала и причины которой никто уже не мог вспомнить. Зато каждый знал, за ним право, на его стороне свет и удача, а враги его – кровавые нелюди…

Десять лет назад на юге по одному слову Евсея Оттовича и казнили, и миловали. Тогда его впервые по-настоящему заметила сама правительница. И с тех пор и поныне в Таврском уезде зовут чаще всего Горгоном, упоминают имя шепотом и неизменно со странной смесью страха и уважения. Потому что жесток был, но справедлив. А еще туда приезжала сама Дивана, по ее слову Евсей Оттович собирал старейшин, родовую знать, купцов, всех уважаемых людей. Один из стариков припомнил и передал Семену, что правительница сказала нечто вроде: «Жизнь вам всем дана свыше. Богов же не выбирают большинством голосов и решения их не обсуждают. Их волей живете все вместе здесь. Новые храмы и обычаи устраивать дозволю. Рушить исконные – никогда. Кому не любо, того я могу и подвинуть. Пустошей незаселенных в Ликре немало».

Долго стояли военные на юге, и долго маги искали там чужеродных зачинщиков и подкупленных ими местных жителей. Однако большой крови с тех пор не проливалось, и уезд снова живет достаточно спокойно, туда каждое лето ездят отдыхать из столицы семьями, с детьми.

– Во Франконии свобода никому не повредила, – неуверенно буркнул Рони.

– Точно, – с легкой издевкой похвалил его Евсей Оттович. – Нам так прямо помогла. Знаешь, почему у них магов нет? Потому, что всем толковым головы оттяпали: они же придворные были, короне опора. А когда разобрались да спохватились… Юнц прямо волком воет. Каждый год франконский посол ездит во дворец и слезно просит госпожу Дивану допустить детей его страны в наш высший колледж. Сыты они свободой. Две автономии у них, где инородцам горло режут каждую ночь. И сверх того силу набирает орден джиннов, неуловимый и всемогущий. Нет укорота ни первой беде, ни второй. Ох, Юрка, вырастешь большой, поймешь. Мы все равны и свободны, пока над нами есть общая воля, признаваемая каждым. Иначе – беда… Слишком страна велика, слишком мы разные в ней живем. Всем одинаково хорошо не сделаешь. Одни в Пророка верят, другие в Спасителя, третьи бубном и камланием богам угождают, четвертые Дао чтут. И так далее. В общем, лучше плохая Дивана, чем хороший мордобой и море кровушки ради славной новой идеи.

В дверь кабинета решительно постучали. Евсей Оттович буркнул «да». На пороге тотчас возникла Ленка с супницей. За ней последовали и остальные женщины дома. На стол накрыли быстро, расселись и стали ужинать.

– Женечка, тебе уютно? – не знакомым никому тоном заворковал Евсей Оттович, глядя на жену.

– Очень, спасибо, – улыбнулась та. – Но борщ я не освою за один день, солнце мое. Сложное блюдо, многое надо понять и перенять.

– Значит, станем гостить часто, – расцвел улыбкой начальник тайной полиции.

– Свет мой, не желаешь ли достойных хозяев этого дома пригласить к нам?

– Ну наконец-то ты нашла себе гостей по сердцу, – восхитился Евсей Оттович.

Мари с недоумением пожала плечами. Для нее, и это читалось в каждом движении, было совершенно непостижимо представление новой знакомой о свободе. Как можно всерьез звать мужа солнцем? Опекать его, ждать целыми днями, взгляда не поднимать на посторонних и полагать себя совершенно и окончательно довольной жизнью. Попробовала обсудить и переубедить – и наткнулась на спокойный, вполне взрослый и рассудительный отпор.

– Мы по-разному воспитывались и видим жизнь неодинаково, – сообщила жена начальника полиции, еще когда до ужина, на кухне, аккуратно выкладывала сладости на большой поднос. – Мой муж сияет среди прочих мужчин как солнце, оттого и взор мой к нему обращен. Он ограждает кольцом нерушимых стен покой семьи. Он принимает на себя удары судьбы, он обеспечивает дом. Я же свободна от всех этих тяжких забот. Я веду дом, воспитываю детей и даже переписываюсь с отцом и братьями, мне ничто не запрещается.

– Но, Эжени, а как же образование, работа, общественная деятельность? – еще более поразилась Мари.

– Я родилась в просвещенной стране и закончила женское медресе, – гордо отозвалась Женя-Марджана.

– И чему там учили?

– Самому полезному для жизни. Три языка, толкование священных книг, искусство поддержания беседы, пение, приготовление пищи и прием гостей. А еще всему тому, что должна знать хорошая жена, чтобы муж был ею доволен.

Лена подмигнула Екатерине Федоровне, нарезающей сыр тончайшими ломтиками. Та заинтересованно повела бровью:

– А как ваша семья, Женечка, восприняла то, что Евсей Оттович иноверец и иноземец?

– Это сложная и длинная история. У меня на родине любое продвижение сопряжено с обретением покровительства и созданием союзов. Мой отец прибыл в столицу в надежде приблизиться ко двору паши.

Женщина улыбнулась. Оказывается, рассказывать о прошлом приятно, когда тебя слушают так внимательно и тепло. Когда есть убеждение, что сказанное не покинет пределов комнаты, не бросит тень на имя и репутацию дорогого человека. Ведь и без того брак причинил ему немало вреда, однако ни разу Евсей Оттович не высказал огорчения или раздражения по поводу сделанного выбора.

Странно вспомнить: увидев будущего мужа в первый раз, она сочла его некрасивым, грубым и даже опасным. Тогда ей было четырнадцать. В их дом пришла пожилая дородная женщина из квартала города, соседнего с дворцом, села на расстеленный для нее лучший ковер во внутреннем дворе, в женской половине, стала прихлебывать дорогой зеленый чай, пробовать халву и интересоваться бессмысленными мелочами вроде сорта риса, предпочтительного для настоящего горского плова, – то есть готовить почву для длинного и серьезного разговора. Сестре Саадат уже шестнадцать, самое время, даже поздновато. Но такую гостью из богатого квартала стоило ждать. А с ней рядом сидит и брезгливо рассматривает чашку из лучшей голубой горской керамики старшая женщина рода Али-Беков. Если за их сына, то большего счастья и представить нельзя. Первой женой, за старшего, за наследника… Да его отец – советник самого паши!

Служанки с ног сбились, наспех готовя и подавая лучшее, что есть в доме. Мать поманила, шепнула в ухо:

– Беги к Гюльсар, нельзя сидеть так, без мудрой женщины бабушки Гюль, избранной отвечать за дела этого квартала.

И Марджана побежала. До дома старой Гюльсар по узкому лабиринту улочек с глухими глинобитными заборами. Оттуда на рыночную площадь. Она бы в другое время и не пошла одна, но сейчас надо. Все люди дома старой Гюльсар, не занятые неотложными делами, бросились искать бабушку, столь нужную теперь, срочно. Так некстати пожилая распорядительница всей женской жизни квартала обнаружила на своей кухне нехватку приправ…

Марджана выбежала из темной щели улочки, затененной высокими стенами домов, на горячие плитки большой площади, которые плавило и жгло послеполуденное солнце. Прищурилась, закрутила головой: где же искать? Может, в ближней лавке, поправее? А вдруг бабушка пошла в основной ряд с приправами, там ведь и дешевле, и торговаться можно долго и интересно, выясняя все городские новости… Марджана стояла, закусив губу, глупо прижав ладони к груди, словно собиралась сразу и плакать от обиды, и молить Всевышнего. Бабушки Гюль поблизости не было заметно. Зато чужак имелся. Он сидел на превосходном караковом жеребце самым нелепым образом – согнув одну ногу за луку седла, так что сапог лежал на конской холке, локоть опирался на голенище, а подбородок покоился в ладони. Неудобно же, наверное… Она даже головой тряхнула. Глупый и странный чужак. Блеклый, волосы вроде бы темные, но словно рыжим песком засыпанные. Лицо не очень смуглое, сухое, хищное. Светлые глаза смотрят с прищуром, насмешливо и цепко. Прямо на нее. Так и толкает этот взгляд назад, в спасительную тень знакомых улочек. Девочка спохватилась, нельзя рассматривать чужаков. Эдак недолго и до более страшного докатиться: с тобой заговорят, словно ты дала повод! Она отвернулась и побежала в лавку. Потом по площади, напрямик, к рядам с пряностями. За спиной, на расстоянии пять шагов, звенели подковы каракового коня.

Бабушка Гюль нашлась довольно скоро. Приправы она давно купила, но домой не спешила. Стояла и самозабвенно торговалась со стариком Хакимом по поводу пригоршни жареного, подсоленного миндаля, гостинца для внука и достойного повода обсудить и перемолоть до тончайшей пыли косточки каждого знакомого жителя большого города.

– Старый Мамед тоже приходил, – заверил продавец миндаля, продолжая бесконечный разговор. – Спина у него болит…

Бабушка Гюль обернулась, сразу же выделив необъяснимым женским чутьем звук копыт каракового из всех иных шумов базара. Сердито покачала головой и погрозила чужаку пальцем, обнимая за плечи маленькую посыльную, слегка напуганную навязчивым сопровождением:

– Тебе что, Ессэи? Иди уже! Все у нас вышло по закону, временных жен я твоим людям нашла удачных, хоть и иноверцы они. Расселиться помогла, со старой Зариной из квартала медников поговорила, и с иными тоже.

– Да славится имя Его во веки веков, – вежливо молвил конный, покидая седло. Этой фразой он ловко объединил приветствия, приемлемые для двух верований. Поклонился старой Гюльсар, и она чуть посветлела лицом, признавая обращение вполне удачным, шепнула вместе с Хакимом ответное «да сбудется», и чужак продолжил: – Девочка бежала со всех ног, выслушай сперва ее, а уж потом меня.

Голос прозвучал уверенно, неправильность выговора оказалась небольшой, едва приметной. Марджана тихо шепнула про гостей и просьбу матери. Бабушка Гюль заинтересованно повела бровью. Приняв мешочек с миндалем из рук продавца, обернулась к чужаку:

– Ессэи, раз ты вежливый сегодня и не занят делами, изложи свой вопрос на ходу. Дело малышки и впрямь важное.

– Я вас охотно провожу, – кивнул чужак. – Мне, собственно, как раз интересно узнать, как зовут девочку. Такой живой глазастик… Если помните, мы еще в прошлый раз спорили, достойная Гюльсар. Я твердил, что по-настоящему живых людей несколько меньше на свете, нежели способных передвигаться и дышать.

– Сгинь, шайтаново семя! – Бабушка стукнула его по плечу мешочком с миндалем. – Марджана происходит из хорошей семьи, и я буду подбирать ей достойного мужа еще не скоро. В следующем году, а то и позже. А ты хоть и служишь при дворе паши и чин твой высок, но ты чужеземец и иноверец. К тому же связей не имеешь, как и средств. Знаешь, какой свадебный список оговорили семьи для троюродной сестры этой девочки?

– Понятия не имею, о прекрасная и премудрая бабушка Гюль.

К огромному удивлению Марджаны, бабушка не прогнала чужака, даже не потребовала называть ее полным именем и добавлять «достойная», как следует поступать посторонним. Она довольно долго шла молча, обдумывая свое, и наконец заговорила деловым тоном, даже убрала миндаль, чтобы руки не занимал и не мешал загибать пальцы при счете.

– Шутник ты, – усмехнулась мудрейшая женщина квартала, ведающая в его пределах делами женского населения, в том числе смотринами и браками. – Это огромный список! Десять молодых двугорбых верблюдов, все в новой сбруе с каменьями, на каждом два тюка с шелками, ковры с наилучшим узором из оазиса…

– И главный караван-сарай города в придачу, – с издевкой предположил чужак.

Тогда Марджана и подумала, что не такой уж он и глупый. Называть его чужаком неправильно, ведь понимает здешнюю жизнь и ее обычаи. Даже разбирается в том, что неясно большинству посторонних. Сразу догадался, что с ним, пусть и в шутку, торгуются. Называют немыслимую цену, с которой начинается всякое утверждение свадебного списка. Еще более странно то, что шуточный торг происходит прямо на ходу, да еще при ней! Значит, и правда шуточный…

– Для тебя, шайтан рыжий, и караван-сарая было бы мало, – рассмеялась бабушка Гюль. – Ты недавно говорил, что всерьез жениться не собираешься.

– И сейчас не надумал, – хмыкнул чужак. – Но через год-другой… У девочки очень живые глаза, умные и веселые, крупные и красивые. Она умеет удивляться, и мир ей в радость. Это большая редкость, бабушка Гюль. Полагаю, она хорошо готовит и умеет уважать мнение мужчины.

– Ищи жену в своем краю.

– Я здесь собираюсь жить долго, – задумчиво промолвил чужак, изучая ворота большого дома семьи Марджаны, показавшиеся за очередным изгибом улочки. – Вы правы, апа, достойный род. Полагаю, девочка даже учится в медресе.

– Именно так.

– Интересно… – Во взгляде чужака снова мелькнула задумчивость. – Знаете, не мое дело давать советы вам и тем более хозяину дома… Но плоды дружбы с кланом Али-Беков могут оказаться не так сладки, как мнится на первый взгляд. Там, далеко от столицы, в горах, за родом этой девочки стоит пять сотен сабель. Мне вдруг представилось, что некто желает счесть их своими. И не только их, тут видится скрытый интерес…

– Ай, рассуждение не для женского ума, – нехотя признала Гюльсар. – Чего ты хочешь?

– Когда ехал по площади час назад, полагал все происходящее весьма выгодной мне игрой. – Губы чужака сложились в улыбку, не сулящую радости, и Марджане стало неуютно. – Потом увидел кареглазую и отвлекся. Сейчас, когда знаю ее имя и род, я вдруг представил, чем игра закончится для Марджаны. Я, оказывается, не научился отворачиваться от неизбежных и неприятных мне чисто по-человечески последствий выигрыша одних и проигрыша других… Идите, это и правда мужской разговор.

Так и закончилась первая встреча. Марджана знала: тот, кого бабушка назвала Ессэи, не уехал сразу, он постучался в двери дома и долго, до самого вечера, что-то обсуждал с мужчинами семьи на их половине. До крика дошли и ничего не решили. Она слышала, как Ессэи сказал, покидая двор:

– Думаете, вас позвали на праздник? Так любое застолье не обходится без баранов. Их место самое почетное – на столе. Постарайтесь выбрать себе иное, гостевое.

Кто-то в ответ зарычал и грязно выругался, зашипела сталь, покидая ножны. Но дедушка Мурат сказал:

– Он гость, пусть уходит и не возвращается более.

Никто не стал спорить. Со стуком сошлись створки, лязгнул засов, накрепко отгораживая дом от любых бед. Копыта каракового зацокали по черным улицам, в которые, как вода в арыки, ночь вливалась быстро, широким потоком мрака. Не всякий житель города, даже местный, решился бы уехать в глухой лабиринт безлюдных улочек в одиночку, оставив за спиной ссору. А этот двигался уверенно и, проезжая мимо стены дома, даже насвистывал незнакомую мелодию.

Помогая служанкам убираться во дворе, девочка узнала, что чужака звали не Ессэи, а куда более странно и сложно, Евсеем Оттовичем Коршем. Происходил он из северной страны Ликры и служил при после этой державы в высокой должности военного советника. Полгода назад благодаря его усилиям удалось разоблачить намерения влиятельного клана, угрожавшие миру в целом и репутации близкого родича паши в частности. В награду Евсей получил своего нынешнего коня, несравненного и бесценного.

На следующий день, поливая плитки двора для создания приятной влажной прохлады, Марджана расслышала тот же свист. К ногам упал мешочек с миндалем. Девочка подобрала его, быстро спрятала в складки одежды и никому ничего не сказала. Разве это грех – полакомиться жареным миндалем, который она так любит?

Когда лето пропекло город насквозь, а запах дынь напоил вечера сладостью, обещая скорое смягчение жары, свадебный список Саадат оказался согласован: теперь он устраивал обе семьи. Началась новая суета. Бабушка Гюль обходила соседей и каждому напоминала, что ему подобает сделать для общего праздника. День торжества приближался. В шуме совсем растворились грубые слова чужака о баранах и гостях. Если их кто-то и вспоминал, ворочаясь и недосыпая, то одна Марджана. Орехов у нее было вдоволь, как и мыслей.

Жених Саадат оказался тощим заморышем неполных семнадцати лет. Не сыном и наследником советника, как полагали исходно, а его двоюродным племянником. Само собой, старшие знали и имя, и род юноши сразу, еще со дня первого сговора. Марджана рассмотрела жениха и задумалась еще сильнее. Не так уж плохо получится, если чужак сосватает ее. Взрослый, заботливый, надежный. Сабля у него к поясу привешена не для красоты, не в парадных новеньких ножнах. Боевое оружие, она сразу присмотрелась, в ту единственную встречу: рукоять сильно потертая, отполированная опытной рукой. И лезвие острое, не раз причинявшее раны и даже, пожалуй, смерть. Это тоже наверняка. Не зря сам паша Евсею коня подарил, а дедушка не решился с ним ссориться! А этот, сидящий рядом с сестрой в шитом золотом халате… Вся его гордость и достояние – имена родных и клан, стоящий за спиной. Он никому не кидает мешочки с миндалем через стену просто так, чтобы побаловать. И глаза жены не станет рассматривать, разыскивая в них… как же сказал тот человек? Живость, красоту, ум. Приятно.

Она ругала себя за недостойные мысли. Но окончательно избавиться от них не могла и даже глупо гордилась чужаком, когда в зиму узнала, что он спас своего посла от покушения. Два месяца лежал раненый. Поправившись, получил от паши новый подарок… Время перемалывало дни в пыль воспоминаний, пекло из них лепешки-месяцы, складывало в годовую корзину. Заполнило одну, взялось за вторую. Все было как обычно, разве что копыта каракового более не стучали по переулку. Мало ли иных дорог у его седока – важных, взрослых, ответственных… К тому же здесь ему делать нечего. Приходил человек из гарема паши. С ним разве спорят?

Поздно вечером и, что весьма странно, прямо перед торжественным днем переезда в новый дом пришла бабушка Гюль – «поговорить». Села пить чай, тяжело вздохнула, жестом прогнала служанок.

– Не знаю, что со мной будет, – снова вздохнула она. – Не женское дело и недостойное… Но ведь Ессэи прав, он лгать мне не стал бы, знаю, да.

Марджана молча ждала продолжения, удивляясь все сильнее. Что в ее жизни может измениться сейчас, когда все решено и оговорено? Шестнадцать лет пряха судеб готовила новую нить в свой узор. И вот выкрасила, осмотрела и вплела в положенное ей место. Навсегда. Впереди одна дорога, от родных ворот и до дворца паши. У него три жены и тридцать пять наложниц. Она станет тридцать шестой. Точнее, уже стала: все согласны, решение объявлено, богатые подарки доставили еще вчера… Завтра ее введут в большой дом, поселят на втором этаже, так объясняла женщина, прибывшая из дворца. Ах да, еще отведут и покажут тем, кто должен подтвердить, что честь ее не запятнана, внешность приятна для взора, удача светла, а манеры хороши.

– Он сказал, – шепнула бабушка, едва размыкая губы и глядя вниз, на ковер, так, что лица не было видно, – что тебя будет осматривать маг и сочтет твою удачу черной от рождения. Скрыть такое – для семьи не просто позор, это покушение на благополучие самого паши. А маг ведь у нас кто? Троюродный дядя старого Али-Бека. Весь ваш род заклеймят, а влияние, земли и имущество клана отойдут к тем, кого маг признает очищенными.

Марджана судорожно кивнула. Вот тебе и бараны, и гости, упомянутые чужаком… Гнилозубому, болезненному отпрыску Али-Беков, мужу Саадат, достанется все, что уцелеет. И сестра ни слова не скажет в защиту гибнущей родни. Того и гляди, сама первая пойдет камни собирать, чтобы исполнить ритуал побивания ими зла и изгнания неудачи.

– Я пойду, поздно уже, проводи до дверей, все же последний день в доме хозяйствуешь, – чуть громче сказала бабушка Гюль. И добавила шепотом: – У неверного рыжего шайтана больше ума, чем у твоей родни. Хуже точно не станет.

За сплошной, украшенной сложным резным узором доской старинной двери на темной улочке было пусто. Так показалось Марджане, когда она выглянула на миг, следом за служанкой. Но та уже лежала без движения, в обмороке. А ей самой крепкая рука зажала рот, вытащила за порог.

– Так надо, – шепнул знакомый голос. – Не шуми. Верхом хорошо ездишь?

Марджана кивнула. Ее уже, страшно сказать, несли на руках. Бабушка Гюль пробормотала вслед самую коротенькую известную ей молитву, дождалась кивка похитителя, усадившего «жертву» в седло и вручившего Марджане повод.

– Ай-ай, – заголосила Гюльсар, в кровь раздирая ногтями лицо, – украли! Ай-ай, шайтан… Спасайте, туда поскакал! О горе, не уберегли…

Марджана улыбнулась, вспоминая бешеную ночную скачку по городу, свою панику, когда дома остались позади и во все стороны мягко, без звука, легла, как раскатанный для гостя ковер, темная пустыня. Потом из неприметной балки послышались голоса, конское ржание. Евсей придержал каракового, перевел на шаг, а затем и вовсе остановил. Принял у подъехавших пику, привязал к ней письмо и воткнул возле факела, оставленного для преследователей в качестве приметного ориентира. Много позже она узнала от мужа: в письме было немало полезного для ее семьи. И главное – объяснение того, почему земли, каменистые, сухие, по большей части негодные даже для выпасов, понадобились богатому роду Али-Беков. Последние дни доживала древняя мечта воина и путешественника – стремление любой ценой завладеть лучшим конем. Скоро гораздо дороже и важнее станет иное. Черная кровь земли, целое озеро которой сокрыто в пластах породы под долиной ее клана…

Три десятка конников плотным кольцом окружили Евсея и его «добычу» и поскакали к посольству не таясь. Там уже бродил по двору сам посол, чернее ночи и опаснее степного пожара. Он кричал на двух языках, мешая понятные слова с незнакомыми, требовал «не ломиться в большую политику с казацкой шашкой», вернуть паше его новую наложницу и уладить скандал с кланом ее родни. Марджана стояла за широкой спиной и улыбалась, уткнувшись носом в ткань потертой рубашки Евсея. Она была совершенно уверена: этот человек никому не позволит распоряжаться нитью жизни жены. Потому что отныне у них одна судьба, одна дорога и одна удача на двоих. Если повезет – светлая, а нет, – значит, темная. Но и такую вместе перетерпеть не страшно.

Она была с мужем счастлива. И если о чем-то и грустила, так это о неспешных беседах с бабушкой Гюль и иными женщинами во дворе за чаем, перед подносом со сладким и орехами. Но теперь, кажется, у нее будет и эта маленькая женская радость.

– Солнце мое, у твоего достойного друга замечательно уютная женская половина, – отметила Марджана, красиво выкладывая сладкое на тарелочку для мужа и подавая ему пиалу с чаем. – Екатерина Федоровна мне очень напоминает бабушку Гюль. Когда наша дочь подрастет, будет кого просить подыскать ей партию. И теперь уже надо хлопотать, чтобы девочка успевала в пении и музыке.

– Мой бог, да я наберу себе целый класс, – приятно удивилась певица.

– Мы, сверх того, – блеснула зелеными глазами Лена, подмигивая мужу, – намерены создать закрытый клуб ликрейских суфражисток.

Евсей Оттович подавился чаем и расхохотался. Ленка, довольная произведенным эффектом, стала излагать идею дальше:

– Будем собираться на кухне и обсуждать вещи, совершенно недоступные вам, мужикам: приготовление вкусных обедов, моду, сплетни… Да, все строго в рамках этого, как его там… либертэ. Прием в клуб общим голосованием участниц. Вас, иродов, на порог не пускать и мнение ваше не учитывать. Через три дня у нас посиделки. Женя будет рассказывать про готовку пахлавы, а Маришка обещала что-то умное изложить на тему избирательного права. Мы выслушаем, напишем себе устав. А потом станем выбирать председательшу с присвоением ей звания «достойная бабушка».

Ленка стрельнула глазами в сторону Екатерины Федоровны, скромно сияющей, расправляющей складочки на юбке и вполне уверенной в своем неизбежном избрании всеобщей бабушкой.