Глава 8
Ликра, Белогорск, 4 октября
С недавних пор я нашла новый способ представлять себе удачу, которой я то ли принадлежу сама, то ли служу советчицей и поводырем. Точнее и не скажу. Но мы явно связаны, и это не односторонняя связь. Иногда пугающе обоюдная. Так вот, новое видение…
Все началось с появления урагана по имени Геро. Три дня назад это стихийное бедствие обрушилось на мирный Белогорск. Не знаю, за какие грехи, но мой Хромов пострадал первым. Журналюга, что с него взять. Сам вызвался сделать большую подборку статей о железных дорогах. То есть Потапыч слегка надавил, самую малость пригрозил и заодно обнадежил: ответит на некоторые вопросы для Семкиной тайной книги о значимых людях. Я эту книгу называю иногда манией Семы, а иногда – пенсионными накоплениями. Тетрадка, мирно хранившаяся под полом съемной комнаты, уже теперь разбухла до размеров толстенной папки. Она вызывает у Евсея Оттовича Корша, Платона Потаповича Пенькова и Льва Карповича Соболева – у любого из них – опасения большие, чем происки бомбистов и угроза войны. О каждом из них – и все знают это! – в папке целая глава. Обо мне тоже. Но я-то успею уничтожить записи, если пожелаю. Мне, скажем так, повезет надежнее, чем остальным… Только я Семке не мешаю, не требуется мне это заказное везение в личной жизни. Мы в первые дни осени официально и при двух свидетелях, Томочке и Лешке Бризове, обвенчались в маленькой церкви, прямо в стенах дворца. Мама Лена нас туда отправила. Сказала: хватит морочить голову себе и окружающим. Мама Роберта только там и могла незаметно появиться на церемонии. В общем – обошлось. Без гостей, шума в газетах, нелепых подарков от Потапыча, угрожающе весомых и драгоценных. В последнее время тишина и покой – самое редкое и важное, что есть в нашей жизни. Фамилию я не поменяла. Опять же чтобы не давать повода для газетных сплетен. Не могу сказать, что наши два «да» при свидетелях хоть что-то резко изменили в жизни. Я, наверное, ужасная собственница. Я мысленно с весны числю Сему своим и родным. Он мой маг, высший, а это узы крепкие чрезвычайно и обязательства едва ли не более значимые, чем даваемые в церкви. Тем более с верой в Бога у меня как-то все неопределенно и шатко. По складу ума я скорее инженер, нежели творец. Я обожаю паровозы и все им подобное. Мне подавай железное, чтобы точно и надежно, чтобы знать: сюда заливаем воду, туда бросаем уголь, здесь у нас пар, вот он работает и мы движемся… Паропроводящие трубы, поршень, шатун – это я видела, оно родное и живое для меня. В паровозе есть понятное и рукотворное, но все же чудо. Такое оно мне нравится: соединяющее давнюю идею, труд и талант многих инженеров, опыт литейщиков и иных мастеров, внимание и усердие кочегаров и машиниста. А вера? Что движет этот состав? Каков его пар, насколько надежна машина и велик ли КПД? Наконец, кем положены рельсы и в чьем ведении перевод стрелок?
Марк Юнц поздравил меня с законным браком одним из первых, когда уволок нас с Семой вкалывать на благо погоды и грядущего урожая. Именно эту каторгу ректор с самым невинным видом назвал медовым месяцем. Так что ему, сопровождающему нас, пришлось расплачиваться за свою опрометчивость и выслушивать мои провокационные рассуждения по поводу КПД веры. Несчастный ректор бледнел, молился и вздыхал, проявляя чудеса смирения и терпения. Убеждал, что вера вовсе не паровоз, но таинство и суть души. Семен хитро усмехался и записывал. И за мной и за ректором. Его пенсионная книга продолжала наполняться фактурой.
Полагаю, именно Марк Юнц и довел до сведения Потапыча и прочих уточненные данные о толщине папки и усердии Хромова. Большой Мих насторожился и заказал Семке серию материалов с перспективой на большую и убийственно объемистую книгу «История парового двигателя и сети рельсовых дорог в Ликре». Мой Сема поддался на провокацию, забросил «пенсионные накопления» и проникся новой ролью писателя. Даже ходить стал чуть медленнее, не срываясь на бег. Дня три он полагал себя великим и состоявшимся. Я прямо забеспокоилась. Потом гляжу – нет его и нет, и только в два часа ночи явился: примчался во всю прыть, со старой сумкой-планшеткой, в любимой куртке с кожаными нашивками на локтях. Веселый, голодный, глаза горят, пальцы в чернилах, на скуле синяк – общался на вокзале с теми, кто знает настоящую низовую правду железнодорожной жизни. Не прилипло к нему величие, обошлось.
На первое октября у Семки было много планов. Он нашел нашего проводника, знакомого по поездке с юга: злостного махорочника и старейшего работника на всей ветке путей, помнящего даже историю прокладки. Меня Хромов обозвал женой писателя и жертвой пера и топора – это когда я попыталась убить его взглядом и улизнуть домой, опознав черноту личной удачи, то есть обреченность задыхаться в дыму аж до самого обеда. Фарза не врет: побег не удался. Сема меня изловил, пристыдил. Он же самолично усадил деда за столик в кафе «Свисток», вручил мне перо и велел писать дословно, без лености и сокращений. Сам убежал в музей, оттуда к бригадиру местного ремпоезда, контролерам, билетерам… Я проводила его взглядом, убедилась: умеренно-серенький, готовых лопнуть опасных завязок удачи и неудачи нет, не прибьют насмерть за рвение. Раз так, я успокоилась и стала слушать деда, по мере возможности глуша запах табака ароматом кофе.
К обеду дед излил душу до донышка, получил в знак уважения пачку ядреного табака и гордо удалился задымлять привокзальную площадь и плодить сплетни. Я пересела за самый дальний от сизого табачного гриба столик, заказала обед и принялась рассматривать вокзал и ждать Семку. Два раза в голове мелькали мысли семейные, домовитые, но, устыдившись своей малочисленности, тотчас прятались. Ну действительно, зачем Хромову новая куртка? Он в два дня ее извозит и изотрет до неотличимости от старой. А если журналюга не явится обедать и останется голодным, то не по моей вине, нет смысла переживать.
Семка удачу своевременного обеда рассмотрел и опознал всем своим ссохшимся, страдающим желудком. Морщась и принюхиваясь к чужому счастью, запасенному и продажному – пирожкам, южному салу в чесноке и перце, хрустящим хлебцам, – Хромов отрешился от сбора фактуры и бодрой рысью направился в «Свисток». На платформе номер семь – вот уж сомнительная удача – он увяз в толпе поклоняющихся жрице Геро. Два ее чемоданчика несли аж вдесятером, ее тоненькое пальто почти что рвали еще трое. Молодой морской офицер оберегал левый фланг, крайне колоритный казак вышагивал справа, часто показывая кулак юркому южанину, тянущему руку к кинжалу и цокающему языком… Геро шла тихо, любовалась нашим вокзалом и хлопала рыже-карими глазищами. По-ликрейски она знала два-три слова, на языке англов – еще пять, арьянского не понимал ни один из поклонников, как и родного для нее аттического. Но проблем не возникало.
– Корошо! – Геро указывала пальчиком на часы, горящие солнечной медью.
– Знамо дело!
– Я тэбе залатые падарю, эй, да?
– Сударыня, эти куранты – с башенки старого деревянного вокзала. Олд, зер олд. Бим-бам, ти-та-та-ти…
– Корошо!
– Еще бы, ядрена вошь… простите-с. Извольте глянуть: «Зеленая стрела», первейший паровоз.
– Герр Юнц, корошо? Битте. Колледж.
– В «Националь»! Танцевать!
– Не понимай… Найн, колледж!
– Эй, мой дядя лавку держит, «Савой» – тьфу, два шага, слюшай, паехали!
– Душегреечку бы подарить барыне, ведь иззябнет, сердешная.
Хромов был потрясен столь трогательной заботой окружающих и полнейшим отчаянием Геро, которая пребывала в плену гостеприимства и была бессильна хоть что-то понять или объяснить. Некоторое время Сема двигался вместе с толпой, постепенно пробираясь в ее сердцевину. Слушал и присматривался. А потом – мужчины обречены помогать этой самопровозглашенной жрице – применил удачу. Со всем усердием. Мы два дня ругались после его безобразной выходки.
«Зеленая стрела» внезапно и бурно стравила давление в резервуаре, перрон окутался белым маскировочным паром. У южанина стащили кошель, он наступил на сапог казаку, и оба, сопровождаемые зеваками, помчались ловить вора… Морской офицер навытяжку замер перед капитаном в полной форме, явившимся внезапно, как призрак «Летучего ганзейца». Один из чемоданов упал, началась давка. Сема схватил вещи, выдрал из мешанины рук и тел пальто, толкнул локтем Геро, которая догадалась: это и есть спасение, прибавил шагу, грубо оттирая последних любопытствующих, и помчался сквозь паровое молоко к «Свистку». Мы усадили Геро спиной к вокзалу, замаскировали моими пальто и шляпкой. Официант «Свистка» оказался по батюшке аттиком, язык знал в совершенстве, проникся к бледной и ошарашенной соотечественнице жалостью, снабдил ее обедом в аттическом стиле, да еще и за счет заведения. Как после такого не верить: от удачи есть польза. Только не мне! Пока Семка помогал Геро заселиться и обзавестись необходимым, подучить с помощью магов азы нашего языка, меня воспитывали папа Карл, Марк Юнц и начальник вокзала: нельзя вмешиваться в удачу безответственно, создавая толпу и давку…
Постепенно суета улеглась, и я перестала напрасно сердиться на Геро, ничуть не виноватую в том, что она такая. Мы поладили, на следующее утро сбежали от мужчин и отправились гулять в парк, уютный, полузаброшенный, укрывшийся от суеты города за обшарпанным зданием нового цыганского театра.
Ветер бесчинствовал в городе два дня, как пьяный одинокий купец. Он гулял до последнего листка-медяка, рьяно и неприлично приставал к цыганке-осени и изодрал весь ее пестрый наряд. Деревья стояли голые, черные, испуганно вздрагивая тонкими веточками. Ветер похмельно тихо подвывал – каялся в грехах…
Геро сосредоточенно гуляла не по дорожкам, по колено в ворохе листьев. Нюхала их, щурилась, смеялась и напевала. Она, оказывается, никогда не видела такого замечательно неорганизованного парка. С неубранной листвой, с паутиной на ветках, разноцветными рюшами лишайников, щедрыми зарослями лопуха и чертополоха, готовыми всякому подарить с десяток брошей-шариков. Поди отбейся от их заботы – цепляются не хуже вокзальных ухажеров.
– Тут корошо, Голем есть прав, – рассеянно улыбалась Геро. – Он всегда прав. Так ужасно. Всегда.
– Ты называешь это имя в десятый раз, – отметила я.
– А позолоти ручку, яхонтовая, – веселой скороговоркой начала Ляля, увязавшаяся гулять с нами. – Всю правду…
Цыганочка сникла и опасливо оглянулась на театр. Екатерину Алмазову наспех набранная труппа почитала куда как ревностно. Дурных манер и попрошайничества Алмазова не допускала почти так же строго, как непромытой шеи, пятен на рубашках или запаха пота.
– Яхонта? Яхонтова… я? – не поняла Геро.
Ляля – маленькая, ниже меня на полголовы, смуглая, юркая, и оттого она казалась еще тоньше и легче – подбежала, поймала руку Геро, посерьезнела и свела темные брови в сплошную изломанную линию. Пальцы уверенно побежали по ладони, прослеживая дороги судьбы.
– Тетя Катя запрещает гадать, не по-божески это, так сказано, – виновато вздохнула Ляля, ссутулилась и села в ворох листьев, кутаясь в шаль до глаз. – Не выдавайте меня! Петь не пустит.
– Гадать? – Геро распахнула глаза, вспыхнувшие свежим медовым блеском. – Что есть гадать?
Цыганка обреченно глянула на меня. На аттийку. Нырнула под шаль с головой. Молчать у нее не хватало сил, говорить мешало уважение к Алмазовой, переходящее в благоговение.
– Нет ничего явного, или умрете в один день, или будете жить долго и не очень ладно, – скороговоркой, невнятной и едва слышной, сквозь зубы процедила секрет Ляля. И добавила громче и спокойнее, делая щель меж краями своей шали и рассматривая нас одним глазом, хитро и с подначкой: – Эй, яхонтовая! А во всем свете один козырной король и есть для тебя. Который огня не боится и терпеть тебя будет до старости. Иные бросят, совсем бросят. Шваль они, вся колода – так, шестерки…
Ляля набрала полную горсть листьев и рассмеялась, закидывая голову, встряхивая длинными волосами и прогибаясь, мелко вздрагивая тощими детскими плечиками.
– Озябла? – Это слово очень нравилось Геро и повторялось ею весьма часто.
– Скорее греюсь, – снова подмигнула цыганка, вскинулась на ноги и протанцевала еще несколько шагов, закрутилась, охваченная ворохом цветных юбок. Резко остановилась и глянула на нас. – Вы обе дамы важные, козырные. Что вам стоит счастье бедной Ляли уладить? Послезавтра хочу на сцене быть. Я не гадаю, я шею мою и скучное пою, что следует. До-ре-ми. – Ляля вздохнула со всхлипом, передернула плечами. – Неужто не порадуете? Заветное говорю. Чтоб мне… да чтоб мне голос потерять!
Отвернулась и убежала. Геро покосилась на меня, осторожно кивнула. Оказывается, и эту можно уломать на потакание чужим детским капризам. Да и я не лучше.
– Колледж есть велик, – задумалась Геро. – Корошо. Люди есть. Я сделаю так. – Геро повела плечами и щелкнула перед лицом своими длинными красивыми пальцами. – Они придут.
– Попробую усовестить тетю Катю, – угрожающим тоном пообещала я. – Ляле пятнадцать. У нее за весь год не было дня рождения и именин. Надо справить. Мама блинов напечет.
– Корошо, – воодушевилась Геро.
Еще раз кивнула, окончательно утверждая наш небольшой план. И мы стали вдвоем сосредоточенно шуршать листвой, молча обдумывая детали заговора. Уже ощущалась вечерняя сырость. Все сильнее пахло прелым, звуки делались острее и отчетливее, словно у них появились тени… Мы шуршали, и нам было уютно и спокойно. Геро остановилась, поправила распущенные волосы, темные, почти черные в сумерках. Огляделась по сторонам. И объяснила мне, как можно понимать и принимать удачу в мире. Хорошо объяснила, как настоящая жрица… Соорудила из пальцев – большого и указательного – уголки рамки-кадра. Уместила в них край дома, тень дерева, ворох листьев, тусклый фонарь, который нехотя разгорался, обнимаемый узором веточек, украшенных бликами.
– Смотри. – В голосе определенно зазвучала необычная магия Геро; она пробуждала в душе новое, незнакомое прежде эхо. – Там грязно. Там пусто. Там люди. Все не идеаль. Все есть обычное. Делаешь так – и отсекаешь обычное, внутри – идеаль. Будут смотреть и плакать, если нарисовать это.
– Пожалуй. – Я уже расчувствовалась. В рамке рук было и правда как-то идеально гармонично, вечерне и осенне… – Ты умеешь совершать чудеса.
– Не я. Ты. Ты – птица. Ты смотри, выбирай. Твой узор – идеаль, он останется один, все там и там пропадет. Ты – рамка. Судьба – художник.
– А ты?
– Жрица. – В голосе дрогнули нотки, воистину достойные джинна. Они вынуждали слушать неотрывно. – Я помогать должна искать в себе идеаль. Тебе, другим. Себе не могу, я слишком… – Геро взмахнула руками и закружилась, подражая цыганке. Подмигнула мне. – Ему не могу. Ляля права. Сказала: жить неладно. Точно так. Никогда не ладно. Вместе плохо. И так озябла.
– Врозь, – подсказала я, продолжая рассматривать фонарь и угол дома.
– Врозь, – едва слышно согласилась Геро.
Мы не сговариваясь отвернулись от парка и пошли к театру. Следующий день оказался посвящен капризам. Мы ругались, просили, угрожали, требовали, уламывали и умоляли. Не могу объяснить, что подтолкнуло аттийку к столь яростной помощи Ляле. И за себя не поручусь, но было нечто сложное и нетипичное в фарзе, окружающей Лялю. Контрастное. Слишком даже. Словно в мире нет полутонов. Может быть, это следствие ее склонности гадать? Или так и отличают гадающих от прочих? Они постоянно себя немного накручивают, они не дают выбору происходить произвольно, убеждают себя заранее, отрезая многие малосущественные или побочные варианты. То, что остается, сложно менять даже с моим талантом птицы…
Мы старались не зря. День утонул в сумерках полуобморочной усталости. Утром мы все суетились и шумели, но уже не ради дела, а по инерции. Наконец настало время раннего обеда. В доме Потапыча на стол подали цесарок и суп из трюфелей, а нас пригласили в качестве гарнира. Потапыч сам так сказал и еще пояснил, неоднократно.
– Хуже горчицы вы обе, ежели упретесь, – бормотал он, раздраженно полосуя ножом мясо. – Бабское ли дело лезть с указаниями? Провокация прямая. Ведь на Левку, гада, работаете. Он, шкурник, мне осмелился приглашение прислать. Во.
Потапыч щелчком ногтей отправил по столу в нашу сторону конверт с надписью от руки. Лев Карпович лично изволил переводить чернила. Рассчитывал не без причины: в театре, столь важном для Ромки, можно всерьез помириться с Большим Михом и представить свою семью – любимого наследника Илью, родную дочь Лену и их маму Рату, все еще не имеющую статуса жены Соболева. Рату сбежала из дома давным-давно и пока что никак не объяснила своего поведения. Чиновники из ведомства Корша деликатно приняли к сведению нерешенность вопроса. До выяснения душевного настроя предоставили женщине документы с пометкой, что семнадцать лет назад состоялся развод по обоюдному согласию. Лев Карпович тяжело принял такое положение дел, но не оспорил: поостерегся портить едва налаживающиеся отношения с Ильей. Он посоветовался с ним, и вместе «мужчины рода Соболевых» решили: пусть Рату обдумает все, торопить ее никак нельзя.
– Я буду петь при самом… Самом? – сдавленно охнула Ляля, которая спровоцировала весь переполох, а теперь, на правах именинницы, была прислана Соболевым передать письмо и лично попросить прибыть.
Она едва решилась сесть на край стула и за весь обед не скушала ни кусочка, глядя во все глаза на Потапыча, иногда охая и украдкой ковыряя ногтем руку: не снится ли ей происходящее? Одета была в юбки, бесчисленные и кричаще яркие, совсем новые. Черная кофточка с вышивкой сидела плотно, подогнанная точно по фигурке. Кружевную шаль, как и всю иную одежду – от сережек до туфелек, неудобных привыкшей ходить босиком цыганке – купил Соболев. С утра явился вместе с Ильей в съемный дом цыганской труппы, забрал девчонку и увез «одевать, как куклу».
– А ты погадай, – подмигнул Потапыч. – И всю правду расскажи.
Он, конечно, намекал на свое согласие и просто шутил: мол, как скажешь, так и сбудется. Я уже открыла рот, чтобы самостоятельно дать столь же шутливый ответ. И замерла. Хромов тот и вовсе взопрел, я увидела резко выступивший пот на его лбу, да так отчетливо… Потому что и сама задохнулась, утратила способность говорить. Фарза менялась сильно, быстро, сложно. Плотность и текстура слоились, текли, скручивались в узлы головокружительно и неупорядоченно. Выбор творился прямо теперь, был он и хорош и плох. В любом случае избыточно контрастен.
– Ляля… – охнула я.
Поздно. Колоду карт она добыла словно бы из воздуха. Метнула их веером, рассмеялась. И смолкла.
– Покушение. – Маленькая цыганка зажмурилась, сердито закусила губу.
– Не надо, – попросила Геро. – Не есть корошо.
Ее никто не понял. Потапыч отмахнулся и выругался. Фредерика хмыкнула и пошла звонить сперва брату, а затем Евсею Оттовичу. Ромка, явившийся вместе с Лялей нас приглашать, подбежал к ней и уставился в карты, надеясь на простой ответ. Руки Ляли заметались, тонкие нити опушки шали стали похожи на туман…
– Неудачное, – непослушными губами улыбнулась девочка. – У меня глаз верный, я вижу, я не цыганка, я серпиянка.
Присказка старая, произносимая гадалками почти без участия разума. Почему загадочные серпиянки знают ответ точнее, не ведаю. Но люди верят. Особенно когда им предлагают спасение. Ляля снова склонилась к столу, сгребла карты и бросила повторно.
– Потом берегись, драгоценный, темно далее. Но не в этот раз. – Она вздрогнула, виновато укуталась в шаль, сообразив, как разговаривала с Потапычем. – Простите… Тетя Катя меня излупит.
– Алмазова мух бить остерегается, совесть в них предполагая, – расхохотался Потапыч. – Полезный ты человек для государственной службы. Неудачное, значит, покушение. Прекрасно. Тем более еду. Этого скрутим – иных будет проще искать. Фредди, неси подарок. Вручим – и в путь.
– От Корша вот-вот прибудут маги, – кивнула Фредерика. – Несу. Ляля, мы с мужем решили перещеголять Соболева. Подумаешь, шаль добыл узорную. Такие кому угодно годны. Бестолковая вещь.
Потапыч кивнул, подтверждая слова жены, и припечатал свою правоту ладонью – звучно и уверенно, запрещая возражать. Фредди ушла и скоро вернулась с гитарой в роскошном глянцевом жестком чехле. Ляля всхлипнула от восторга.
– Дай сам бантик привяжу, – зарокотал с какой-то особенной нежностью Потапыч. Вытащил из кармана два банта, встал, подошел, безразлично смахнув карты. Одну ленту вплел Ляле в волосы, второй украсил гитару.
– Такая… Такая… – Ляля осторожно пробовала струны и роняла слезинки, хмурилась, торопливо стирала их с лака, покрывающего деку. – Таких не бывает!
– Весь город моя Фредди вчера на уши поставила – одну, а обнаружила из тех, каких не бывает, – гордо согласился Потапыч. – Для коллекции делал наилучший мастер. Но мы коллекционера уломали. Мыслимо ли: гитара – а приговорена молчать и пылиться. Мы ему билет на сегодня отослали. Пусть хоть услышит, что хранил без пользы. Устыдится.
Ляля несколько раз порывисто кивнула. Снова погладила лак, не решаясь поверить в реальность подарка. Оглянулась на меня, на Геро. Улыбнулась нам, словно это мы и устроили, исполняя ее каприз. Неудачное, как обещала эта цыганка, покушение вмиг оказалось всеми забыто. Она так светилась радостью… Я покосилась на Хромова. Стирает пот и озирается. Неспокойно ему. Я подошла, зашипела в ухо, сравнивая свои и его впечатления:
– Черно-белое все, а?
– Штормит, – отозвался Семка. – Но обойдется, как полагаешь?
– Дарую по полной, – вздохнула я. – В этой комнате сейчас собраны самые везучие люди города на весь вечер.
Хромов задумчиво повел рукой, обнял меня за плечи и потащил к выходу, проверять сад и улицу, искать невезучих. Особенно нам не глянулись заросли напротив дома, в саду за оградой соседей. И к звукам хотелось прислушиваться. Настороженно. Мы все честно рассказали магам. Люди Евсея Оттовича уже заклинали новенький экспериментальный автомобиль «777», на днях пригнанный для Потапыча с завода и единственный в своем роде. Броня, усиленная магией. Полированные двухслойные стекла, небьющиеся. «М-подушки», повышающие безопасность, идея Бризова. Сам Бризов, кстати, и сидел за рулем как-никак наш лучший гонщик, вся Ликра его обожает. Вторым магом ехал мой знакомец Петров. Машина выглядела вполне удачной, но я еще раз постаралась даровать ей и ее пассажирам дополнительную толику везения…
– Ренка, не пытайся бледностью превзойти наволочки, – посоветовал отец, быстрым шагом приближаясь от нашего дома. – Обойдется. Если всех цыганок слушать…
– Она имеет дар, – негромко возразила я.
– Рена, ты опять за свое? Чтобы спорить, надо владеть информацией и анализировать ситуацию, а не впадать в панику и суеверия, – всерьез рассердился отец. – Я читал тебе курс по теории воронок детерминации. Это единственное реальное оружие, созданное для противодействия дару взрослых птиц удачи. А ты, вместо того чтобы слушать, Семену глазки строила? Что должна делать птица, ощущая детерминацию?
– Восстанавливать природную неупорядоченность удачи, – буркнула я, чувствуя себя и правда виноватой.
– Но ты-то чем занята? Ты глянь, какой вы с мужем раскрутили смерч! Прекрати панику и займись ликвидацией беспорядков. Немедленно! Иначе станет по-настоящему поздно.
Я глянула. Вся фарза гудела и скручивалась настоящим смерчем. Удачи и неудачи сплетались туже и туже, растворялись друг в друге, перетекали из состояния в состояние. Где-то люди роняли чашки и ломали каблуки, псы шало следили за ногами прохожих, то ли готовясь укусить, то ли намереваясь поджать хвост. Воришки замечали и соблазнительнейшие кошельки, и промельк характерного цвета формы полиции совсем рядом. Ружья без причины срывались с крючков, и любое могло при падении выстрелить… А главное, я уже не видела ничего и не понимала тоже ничего. Я позволила себе панику и утратила всякое влияние на процесс. Я слишком много взяла у фарзы, и теперь она помыкала мной, связь-то двухсторонняя. Пришлось сесть на подножку автомобиля, прикрыть глаза и заняться восстановлением дыхания. Хромов снова положил руки мне на плечи, и вдвоем нам стало легче. Мы были парой, и мы постепенно стабилизировали друг друга и все вокруг. Ветер удачи, способный и наполнять паруса, и рвать их в клочья, успокаивался.
«777», значок на радиаторе автомобиля, поблескивал светом дарованной еще на заводе удачи, ровной и уютной, как огонек в стекле лампы. Работа папы Карла, исполнена грамотно, дозированно и тонко. Вся машина тоже была вполне хороша. И только люди оставались подобны черным силуэтам в ярком встречном свете. Они слишком уж яростно ждали и беды и спасения. Они верили в удачу и гадание, хотя куда разумнее верить в себя и охрану.
– Лучше бы все отменить на сегодня, – едва слышно проговорил папа. – Но этого не могу ни я, ни ты. Рена, хорошо запомни последовательность событий, мы позже разберем ее по минутам. Ты должна всегда осознавать меру своей ответственности. То, что позавчера было капризом, сегодня сделалось оковами обязанностей. Понимаешь?
– Да.
– Первыми зафиксировались место и время, затем обозначился и маршрут, – с тоской в голосе отметил папа. – Круг вовлеченных людей тоже обрисовался. Все было вроде случайно, но петля обстоятельств стягивалась все туже, задушив удачу. Теперь мы вне поля больших возможностей. Рена, никогда более не участвуй в подобных затеях. Обещаешь?
– Да, – откликнулся за нас Семен. – Карл, это в большей мере моя вина. Я обязан был еще вчера все заметить и принять меры, это ведь моя работа. Но я получил доступ в частную коллекцию семафоров и прочего дорожного старья. И увлекся. Сейчас стою и пробую понять: а случайно ли это? Или меня отвлекли…
– Есть здоровая настороженность и есть паранойя, – усмехнулся папа. – Твоя задача, Сема, учиться различать одно и другое. И помнить: ошибки делают все. Это неизбежно, если вообще делать хоть что-то, а не прятаться от событий в глухом безлюдном лесу.
Мы с Семеном кивнули. Было стыдно и немного страшно. Хотя теперь, когда смерч сгинул, скорее – именно стыдно. Подошла Геро, погрозила мне пальцем и укуталась плотнее в узорный платок. Напела несколько звуков, повела рукой, стараясь всем подарить уверенность и внимание.
Потапыч в распахнутом пальто прошел к машине, открыл дверцу и усадил в салон всю детвору, Фредди и Лялю, которая по-прежнему обнимала гитару и даже вроде с ней разговаривала. Сам обошел «777» сзади и ссутулился, ныряя в салон.
Выстрел, темной линией беды прочертивший фарзу, указал мне и Семке виновника покушения. Тьма кипела и копилась на чердаке дома советника Уварова, поодаль, на другой стороне дороги. Маги уже бежали туда. Потапыч заинтересованно рассматривал сплющенную пулю, остановленную магическим щитом в двух метрах от него – цели покушения.
– Как-то примитивно, – разочарованно буркнул Большой Мих. – Ну что, поехали? Не то – беда, Лялька опоздает на свой праздник.
Мы с Семкой бегом добрались до «фаэтона» сопровождения и нырнули в салон. Охрана была настороже, все молчали. Машины мчались с наибольшей возможной скоростью для этой дороги. И я в первый раз толком и на своем опыте осознавала и виновато оценивала детерминантность. Не прими я участия в устройстве праздника, могла бы запретить поездку. Или не оказаться в этой машине и не закрутить удачу смерчем. Или заставить Лялю сидеть в театре и носу оттуда не высовывать, с ее картами и талантом. Или Соболева приструнить. Или… Вариантов бесконечно много было позавчера, вчера их число измерялось с трудом, сегодня было малым с утра. Теперь мы ехали, и вариантов практически не оставалось. Где-то, но не здесь и не теперь, имелось горлышко воронки: самое узкое место отсутствия перемен, значимых в плане удачи и неудачи.
Включившись в планирование, я зафиксировала край воронки обстоятельств. Всякий человек так поступает, жизнь в некотором смысле является разветвленной дорожной сетью с переменным сечением и числом поворотов и ветвлений. Прокладывая маршрут, мы отсекаем не вошедшие в него варианты. Моя задача – именно это и втолковывал отец – не становиться курсографом. Как только я включаюсь в рассматривание мелочей, я не вижу цельной картины – сверху, с высоты полета. Мой удел – некоторая избыточная беспечность в планах. Долг и работа Хромова – оценивать мое поведение, наблюдать и советовать стороннему курсографу, а порой и брать на себя управление. Я занялась не своим делом… Не учла того, сколь многие будут вовлечены. Ведь Потапыч – он для удачи не просто человек. Он – узел, крупнейший во всей фарзе Ликры. Разруби его – и нити лопнут, и вся судьба страны повиснет в неопределенности. Тем более теперь, когда перемен много, все незавершенные, контролируются и направляются его волей.
– Пап, давай повторим. Став организатором праздника, я исключила для себя же возможность вмешаться иначе. Я не могла глядеть со стороны.
– Да, и утратила возможность повлиять извне, – уточнил Карл фон Гесс. – Иногда такое случается. Надо стараться избегать явных воронок, а попав в них, осознавать происходящее и ломать предопределенность. Логика и расчет против случая и наития, грамотно сформированного случая и хорошо натренированного наития. Рена, ты пока не имеешь опыта. Не казни себя, мы все здесь, и мы справимся. Потапыч будет жить так долго, что успеет еще несчетное число раз поссориться с Соболевым и помириться. Его правнуки выкупят у Льва лысую волчью шубу и торжественно вернут прадеду.
Отец улыбнулся мне тепло и без прежней натянутости. И я подумала: мы все же миновали горлышко воронки. Я снова ощущаю фарзу свободно. Почти. Я восстанавливаюсь… она – тоже.
Возле театра было тихо, оцепление полиции плотной двойной цепью закрывало улицу в полусотне метров впереди, у поворота. После покушения всегда начинается игра в перестраховку и поиск тайных и хитрых врагов. Даже там, где их нет…
Мы нырнули в обшарпанный зев парадного, лишенного на время ремонта одной из дверей. Прошагали в главный зал по коврам, брошенным прямо на полугнилые доски старых полов и отбитую в ходе ремонта штукатурку. Было нечто воистину цыганское в кричащем сочетании роскоши, нищеты и беспорядка. Магические светильники наилучшие, ковры драгоценные, мебель антикварная. Кажется, вся обстановка особняка Соболева перекочевала сюда. Недостаток мест для зрителей восполнили за счет наспех сколоченных дощатых лавок и колченогих стульев – надо думать, выцыганенных в соседних домах и даже без хитрости добытых на помойках… Публика была под стать обстановке. Цыгане в шубах и шелковых рубахах, в драных ветхих штанах. Цыганки в новых платках и старых кофтах, все босиком – и Ляля уже, я уверена, сбросила туфли, ей так привычнее.
У самой сцены – десяток журналистов светской хроники и газетчиков. Двое во фраках сидели на расстеленных газетах. Еще один в старомодном костюме с кружевом, явно взятом у кого-то на один вечер, озирался и поминутно проверял свой тощий кошелек. В сторонке, у стены, удобно свернувшись калачиком, пьяно сопел главный столичный сплетник Завидовский, пишущий сразу в три журнала, что есть величайшее чудо и явная магия: трезвым и вменяемым его даже Семка ни разу не замечал…
Рату Соболева сидела на самом ровно установленном диване, по-северному поджав ноги и время от времени испуганно дергая бриллиантовое колье на шее – наверное, оно казалось удавкой. Студенты-маги гудели, бродили по залу, пробовали знакомиться с цыганками, пытались потрясти воображение окружающих исполнением несложных зрелищных трюков. Карл фон Гесс так и пояснил, оглядев этот многонациональный табор: безуспешно тренируются в исполнении домашнего задания за первый курс. Его опознали и чуть притихли. Арьянцы, два десятка практикантов из Дорфуртского университета, вскочили со скамеек и замерли навытяжку, у них дисциплина в крови и неустранима: декан есть существо высшее и непогрешимое, и это неоспоримо. Они ведь своего ректора вполне всерьез и с придыханием именуют святым Иоганном, да и нашего повадились уже звать святым Марком, он терпит, хоть и не рад. Впрочем, наши оболтусы и прозвище оспорили, и арьянцев высмеяли: точно как теперь, дергая за куртки и приглашая приступить к распитию чего-то загадочно булькающего и невидимого. Судя по мутности фарзы, похмелье предстояло нелегкое и не самое удачное.
Потапыч прошел через зал. Ему все нравилось, он отдыхал душой: часто ли первому министру удается посетить столь неорганизованное и непочтительное к его статусу общество? Соболев хитро прищурился и указал высокому гостю место рядом с Рату, сразу делая знакомство со своей семьей неизбежным, как и последующее примирение с Большим Михом.
Ляля убежала на сцену – ворох ковров, брошенных поверх наспех сбитого дощатого настила, кивнула Алмазовой. Екатерина Федоровна сидела в кресле у края настила, с прямой спиной, решительно поджатыми губами и дирижерской палочкой, явно волшебной: указания исполнялись неукоснительно. Свет потускнел. Все, кто не устроился или по недосмотру остался без места, уселись где пришлось, и наш несуществующий пока что цыганский театр стал театром.
Поскольку за один день невозможно подготовить концерт, Алмазова и не пыталась. Она сразу объявила: у душечки Ляли именины, она будет петь что пожелает и когда вздумает. Прочие же поздравят, поддержат и помогут. Голос у Ляли оказался удивительный. Для столь худенькой девочки, немыслимый. Довольно низкий, иногда с прорывающейся хрипотцой, и гитара новая на диво подошла к этому голосу… Я слушала, и иногда на глаза наворачивались слезы.
Но скоротечная история с покушением мешала по-настоящему близко принять происходящее и участвовать в нем. Хотя Геро подпевала, заодно даруя магию и раскрывая душу слушателей полнее для приятия звучания. Потапыч иногда взрыкивал в самых проникновенных местах. Рату тихо вздыхала, кутаясь в платок, кивала и без звука хлопала в ладоши. А я оглядывалась и хмурилась. Зачем я все это устроила? Зачем? И что имела в виду Ляля, так искренне, даже с надрывом, потребовав праздника? Все получилось, и даже лучше, чем мы надеялись… Цыгане в Ликре издавна пользовались особым вниманием людей знатных и состоятельных. Был хор в «Яре» и еще несколько подобных. Красивые девушки порой выходили за купцов и даже князей. Но театра прежде никто не затевал – настоящего, постоянного и существующего не для ублажения пьющих и обедающих господ, а совсем иного, где пение и танец – искусство, равное признанному и традиционному. Ляля, может быть, потому и просила нас о празднике. Все же одно дело начинать на пустом месте, даже при деньгах и покровительстве Соболева. Совсем иное – получить заранее признание столичных журналов, славу и даже явное одобрение Самого. С Потапычем ведь мало кто решается спорить, он великолепен в своем медвежьем упрямстве. Его и ненавидят-то особенно, с уважением, переходящим в невольное восхищение. А он Ляле гитару подарил… Завтра это будет известно решительно каждому в Белогорске. То, что мы сделали, правильно! Так почему мне тревожно и как быть в следующий раз, когда душа потребует вмешаться, а долг – остаться в стороне?
Я нашла взглядом Хромова. Неугомонный Семка рассовывал деньги по карманам магов-акустиков. Все ясно: заказал сохранение звучания. Наши пластинки никудышные: шум и треск портят голос, лишают глубины и силы, живости и свободы, если не вовлечь в запись магов. Семка именно это теперь предусмотрел.
Я кивнула ему – горжусь, молодец – и снова стала вглядываться в фарзу. Вокруг Потапыча спокойно не бывает. Он вроде домны: никогда не простаивает. Фарза течет и меняется. Слишком много дел его старанием движется, и все они – узлы и нити, расчет и удача, трудности и озарения… Поди выдели из такого облака личное. Неопытная я птица, папа прав. Закрыла глаза и стала пытаться следовать советам Геро. Искать в плотном и сложном тот единственный кадр, ограниченный только мне ведомой рамкой, идеальный. Он то казался понятным, то снова пропадал. Может быть, без явной угрозы и нельзя выбрать варианты спасения? А пока что угрозы нет – именно такой, явной.
Ляля спела последнюю песню. Даже Завидовский проснулся, пьяно всхлипнул, лягнул ногой соседа и захлопал, икая и визжа «браво». Все подхватили, сделалось шумно. Полетели вверх кепки, арьянцы взревели своим неизменно организованным хором единого мнения. Наши студенты взвыли, перекрикивая. Одни побежали к «сцене», другие рванулись к выходу – неразбериха сделалась куда активнее, чем могли ожидать полицейские чины и маги, приготовившие коридор для Потапыча. Мих хмыкнул: он хоть и уважал Корша, но к неудачам полиции относился с какой-то неизбывной издевкой любого ликрейца, беспричинно и заведомо полагающего себя ущемленным в свободе. У нас отчего-то принято сочувствовать не правопорядку, а ловким наглецам, попирающим его, – весело, глупо, с бессмысленной удалью…
– Лева, а ведь выдавят полицию на улицу, – предположил Потапыч.
– Нет порядка, накажи Евсея, – охотно поддержал тему Соболев. Он всегда гулял бурно и недолюбливал полицию, что заваливала его штрафами, предписаниями и повестками.
– В друзья прорываешься, чтобы врагам мстить?
– Подозрительный ты стал. А ну его, Горгона нашего. Пусть дышит, я ему даже выдам жилетки броневые, какие он просил для магов и агентов особенных. Пойдем, пока эти олухи машину в парк не задвинули. С них станется.
Люди все плотнее трамбовались в горлышко выхода. Карл фон Гесс поднялся из своего кресла, оглядел толпу и шепнул несколько слов. Задних разметало, передних подтолкнуло. Студенты мгновенно протрезвели и жалобно заохали: им до такого вовек не дорасти. Ляля, бросившая гитару, пробилась через толкотню и подмигнула мне, поправляя порванный в давке рукав. Она раскраснелась, глаза горели. На Потапыча глядела, как на божество, сунулась ему под руку и затараторила, расхваливая гитару и непрестанно благодаря. Слова звенели, как золотые монетки в серьгах, переливисто и часто.
Мы прошли по расчищенному коридору к выходу. «777» стояла посреди дороги, уже развернутая радиатором к дому, урчала и ждала пассажиров. Студентов постепенно оттирали за оцепление, в парк. Карл отвернулся и пошел к «фаэтону». Бризов выпрыгнул и сам открыл дверь, Фредди прошла к машине и стала усаживать на диваны малышню – Илюшку, Ромку, Надю. Потапыч снова принялся обходить автомобиль сзади, все еще слушая Лялю и благожелательно кивая. Хвалила она так искренне, что не умилиться было невозможно. И все глядели на именинницу, из-за оцепления ей ловко бросали цветы – наверное, за ними и побежали самые расторопные, едва концерт завершился.
Я не знаю, в какое мгновение возникла угроза, но ощутила ее сразу как треугольник – жесткий, прочный, удивительно ловко отсекающий Потапыча от всякой помощи, охватывающий его и сжимающийся…
– Семка! – то ли крикнула, то ли шепнула я.
Выбросила руку вперед, зажмурилась, чтобы не видеть лишнего, не отвлекаться ни на что. Если где-то еще и имелась светлая удача, она упрямо уворачивалась из рамки кадра. Приходилось теснее сводить пальцы, уменьшая область «рисунка». И все равно беду из него не получалось изъять. Но я старалась, задыхаясь и ощущая себя ни на что не годной. К тому же странным образом приходилось держать не одну рамку, поскольку этот треугольник требовал внимания и вынуждал защищать еще кого-то, почти незнакомого, но важного для спасения всей суммы обстоятельств. И я защищала.
– Лешка!
Бризов верно понял, уж не знаю каким чудом, мой сдавленный страхом вопль. И сделал необходимое: в следующее мгновение дверца хлопнула, и «М-подушки» сработали. Это заклинание стихии воздуха, нанесенное по всему периметру автомобиля на высоте хромовой полоски, отделяющей кофейный низ кузова от окрашенного в топленое молоко верха… На уровне накладки – примерно в живот – и ударила волна теплого воздуха, сминая всех нас, меня в том числе, и расшвыривая метров на десять от автомобиля. Фасад театра неровными выщербленными кирпичами впился в затылок, выбил дыхание из легких, но я еще держала кадры, оба, смазав и потеряв третий, самый малозначительный. Я на что-то продолжала надеяться, хотя уже открыла глаза и видела молоденького конопатого арьянца, стоящего в метре от автомобиля: заклинание его не затронуло, он сам с пятого курса, стихия – воздух. Я знаю, он был у нас дома не так давно, приносил отцу набросок диплома… Глаза у парня сейчас были пустыми до ужаса, из разжатой руки сыпались вниз цветы. Потом я перестала видеть его: «фаэтон» буквально прыгнул вперед, капотом отбрасывая арьянца.
Грохот прокатился короткий, задавленный и заглушенный криком сразу нескольких магов. В следующее мгновение тишину уничтожила Геро, спевшая нечто невозможное, невыносимо трагичное, что выворачивало душу и обдирало кожу. Я увидела, как отец привстает на колено и оборачивается не к ней, а куда-то в сторону, сосредоточенно вглядывается. Там, у самого угла, темным вьюном ползла ночная удача лихих людишек, оберегая своего избранника. Я придушила ее коротко и страшно, так, чтобы эта дрянь и не дернулась… Но все же последним ударом беды хлопнули два пистолетных выстрела.
– Платон! – охнула Фредди.
Ее отбросило прямо в коридор, оттуда ничего не было видно, и, судя по голосу, она не надеялась застать мужа в живых. Я, честно говоря, тоже. Область удачи в последний момент перед взрывом была так мала…
Я шаг за шагом стала двигаться к автомобилю, обходить его. Ничего я не желала видеть, но все шла и шла, ужасно медленно, словно меня тянула и одновременно тормозила чужая злая воля.
Наш первый министр лежал на спине у заднего бампера автомобиля. И не двигался. Рядом уже трудились три мага, наспех создавая щит. Бризов, не замечая ссадину на виске, торопливо нащупывал пульс на шее Потапыча. Глянул на нас, кивнул – жив. Стало возможно дышать.
Я мелкими шажками снова двинулась к Потапычу, не в силах оторвать взгляда от заднего правого колеса автомобиля, нелепо вывернутого, с разорванной шиной и изогнутым ободом. И я уже совершенно точно знала, кто не поместился в рамку удачи. Друг Лешки Бризова, маг-трассер. Он сидел за рулем «фаэтона» и так и остался там, откинувшись в кресле и не шевелясь. И Ляля. Она лежала, сжавшись в комок, как раз между задним изуродованным колесом машины Потапыча и передним, вмятым к двигателю, колесом «фаэтона» охраны. Я видела только пеструю юбку и голую грязноватую пятку. Для удачи маленькая цыганка более не существовала, потому что удача присуща живым.
Меня встряхнул за плечи Семен. Наверное, я выла.
– Потом будем плакать, нельзя нам пока что, – тихо и строго велел он. – Пошли. Карлу надо помогать. Ты меня понимаешь? Рена!
Я кивнула, чувствуя себя ничуть не живее Ляли. Кажется, я переставляла ноги. Не помню. Дорога плыла навстречу толчками, Сема тянул меня и вел к дальнему повороту. Там уже стояли большой группой полицейские. Кричали набежавшие на шум люди, кто-то голосил, кто-то пытался прорваться и рассмотреть поближе, что происходит. Отец стоял на коленях, положив руку на грудь лежащего неподвижно человека со смутно знакомым лицом.
– Рена, если еще можно, мы должны его вытащить, – сказал он, не оборачиваясь. – Это очень важно.
Я и сама знала. Именно на этого человека я истратила часть сил тогда, пытаясь удержать удачу. И теперь снова отдавала остатки дара. Фарза слушалась нехотя, кое-как. Если что-то получалось, то не по моей воле, а стараниями Семена… Рядом прошел автомобиль, затем второй и третий. Полиции стало больше. Подкатила пролетка. Врач щелкнул замком чемоданчика, устраиваясь рядом с отцом. Второй побежал к входу в театр. Время сочилось, как кровь из раны. То есть и кровь тоже капала. Я и не замечала, пока врач не закончил с тем человеком, не осмотрел содранную кожу на щеке у отца и не обернулся ко мне. Оказывается, весь рукав мокрый и Семка давно меня держит на руках.
– Обойдется, – уверенно изрек пожилой полноватый врач. – Вы, сударыня, весьма везучи. Кость не задета, осколок прошел навылет.
Я промолчала, наблюдая, как режут рукав и обрабатывают рану. Толку от моего везения? Да я во всем и виновата, я одна… Затеяла праздник и ничего не смогла разглядеть, слепая дура. Видимо, я говорила вслух.
– Рена, не так, – устало покачал головой отец. – Вчера Алмазова была у меня. Твердила, что Ляля себе нагадала смерть. Давным-давно. И что никак не удается ее переубедить. Не эту смерть. Ждала, что жених ее зарежет из ревности. Не цыган он, офицер, из богатой семьи. Запрещал петь… Понимаешь?
– Нет.
– Потом разберемся. Мне по-прежнему не нравится то, как активно меняется рисунок удачи. Потапыч выведен за черту угрозы, но кто остается внутри? Семен, давай как следует подумаем и поищем.
Подъехала большая машина из ближней больницы. Лежащего на дороге переместили на носилки. Я отвернулась и стала глядеть, как шевелится толпа перед театром, как отъезжают машины, развозя важных людей и составляя для них охрану.
– Там, – указал Семен, – пока что копится.
– Там, – машинально согласилась я.
Припомнила третью рамку, распавшуюся: а кого она должна была спасти и от чего? Я ведь обычно отслеживаю хотя бы место, но теперь и в этом не годна, темно мне. Рука болит, а душа и вовсе стоном стонет и корчится.
Отец огляделся в поисках хоть какого-то транспорта, не занятого в делах полиции. Указал нам на пролетку. Втроем было тесновато, зато лошади свежие. На узких улицах пролетка даже удобнее автомобиля. Отец погнал прямо через парк, на дальнюю аллею, вдоль домов по узкой дорожке, закоулками, все ближе к центру, к богатым особнякам самых состоятельных людей. Тут было тихо до оторопи, словно город вымер. Навстречу выкатился из-за угла автомобиль, фары не горели. Отец явно применил магию: тот затормозил и уткнулся в кованую ограду.
Наша пролетка миновала еще один дом. Семка подхватил меня на руки и потащил к парадному через пролом ворот, снесенных новым заклинанием решившего не терять времени декана инженерного отделения. Уже в дверях я осознала: это же усадьба Соболева! Он, похоже, только-только прибыл, машина вон в сторонке остывает, брошенная в спешке. В первом зале у лестницы, ведущей наверх, сидит в кресле полицейский из охраны. Неподвижно сидит… И наверху точно копится беда. Я постаралась снова отделить ее от тех, кому сегодня стремятся перечеркнуть грядущее. И еще я желала найти виновных – тех, кто пользуется «фартом». Слово это они переделали из названия поля удачи, и обозначало оно худшие ее проявления: низшие, корыстные, те, что позволяли, как часто говорят, «идти к цели по трупам»…
Тьма плыла навстречу, но обычным зрением я не видела ее источника. Зашипела от злости и рванула невидимое, рассеивая. Было это почти так же дурно, как идти по трупам, но я уже не выбирала и не рассуждала. Я хотела, чтобы им стало плохо. Всем, кто придумал сегодняшнее.
Тело резко обозначилось из пустоты, когда идущий вниз по лестнице невидимка споткнулся. Он не устоял, скатился, глухо стукаясь о ступени. Нам пришлось посторониться, когда он пронесся мимо. В зале, за спиной, рассмеялся барон фон Гесс – так зло и сухо, что у меня, его названой дочери, мурашки пробежали по коже. Сделалось очевидно: одного устроителя покушения мы изловили. Настоящего, а может, даже и главного.
Наверху хлопнул выстрел. Я закричала и рванулась, Семка охнул, схватил меня за руку и потащил по лестнице, уже не соображая, что тянет за больную руку и что это невыносимо.
Навстречу по коридору уже шла Рату, пошатываясь и охая. Указала на дверь. Семка толкнул плечом, вошел первым. Следом, оттеснив меня, вбежал отец.
Соболев сидел серый и страшный. Свинцовые тени под глазами, сам на десять лет старше того человека, который всего час назад хвастался театром, Ромкиной ловкостью, Илюшкой и всей своей семьей… В руке Лев Карпович сжимал пистолет. Дуло дрожало и качалось, то и дело приближаясь к виску и снова отстраняясь. Папа Карл в два движения пересек кабинет и выхватил оружие. Не раздумывая, сильно ударил Соболева по лицу. Тот сник, уткнулся в ладони. Истерично рассмеялся.
– Что он сказал? – рявкнул в ухо Карл.
– Моя вина, – тихо и уверенно сообщил Лев Карпович. – Я дал деньги бомбистам. Я все это затеял. Я Ляльку убил, своими руками. Нет мне прощения. Зачем жить? Зачем мне – жить? Да меня дети мои возненавидят…
– Бывает бред пьяный и бред трезвый, – поморщился Карл.
– Жить не хочу.
Рату бочком подобралась к бывшему мужу, уткнулась в его плечо и завыла. Соболев вздрогнул, смолк. Семен успел за время разговора обыскать шкафы. Он налил полный бокал коньяка и опрокинул в Соболева, безжалостно вцепившись в затылок и удерживая голову. Я ощутила, как из горла рвется истерический задавленный смех. Точно так я сама лечила Семку в Императорском, ужасно давно, когда и подумать не могла, как все переменится в нашей жизни… Семка и мне выдал коньяк. Стало теплее, боль притупилась, фарза сгинула бесследно.
– Карл, – вполне внятно и без прежнего надрыва сказал Соболев, обнимая Рату и устраивая на коленях. – Карл, а ведь я, пожалуй, уникальный в своем роде человек. Я стрелялся, две пули всадил в упор – и оба раза промазал. Везучий я сукин сын. Что ни говори, Платоша украл мою удачу и лишь теперь возвернул… заодно с мозгами. Жив он?
– Жив, – тихо подтвердил отец. – На сегодня все, бедам конец… Точно. И я полагаю, с джиннами в Ликре тоже покончено. Надолго. Как и с взрывами.
– Ну иди. Дел у тебя многовато, – посочувствовал Соболев живым, окрепшим голосом. – Эй, деньги-то не надобны?
Семен тяжело вздохнул.
– Так машину возьми, – уперся Соболев. – Сейчас Прошку позову. Он не маг, но и от него есть польза. Здоров, олух. Хоть по-простому, а побережет. Ренку вон будет таскать. Она страшнее мертвяка на вид.
– Своих охраняй, – отмахнулся отец.
Мы пошли по коридору к лестнице. Увидели Элен. Та сосредоточенно рассматривала обломок ветки и упрямо рвала его в мелкое крошево.
– Шарль, – шептала она едва слышно. – Шарль! Ты нужен. Немедленно. Немедленно.
Я мысленно посочувствовала своему знакомому джинну, доковыляла до лестницы и глянула вниз. Лысый старик валялся, согнувшись в дугу и закрывшись руками. Обычное дело. Ошейник вернул его настоящее лицо, и он же мешает умереть… Семка подхватил меня на руки и понес вниз. Я дернула его за рукав:
– Хромов, а мне можно застрелиться? Это ж не Соболев злодей, это я во всем виновата.
– Рена, если коротко – нет, нельзя. Я тебе потом подробнее объясню, – сквозь зубы пообещал Семен. – Но пока что… Тот раненый на углу улицы был послом Арьи. Кинувший бомбу тоже арьянец. Мы, глупая неопытная богиня Ника, на один волос разминулись с большой войной. Как полагаешь, есть ли иное развитие для такого ряда событий: посол убивает первого министра, сам гибнет, и не найти иных организаторов, и ничего не исправить.
– А Ляля?
– Рена, почему ты думаешь, что я в состоянии спасти тебя от всего на свете? – грустно скривился Хромов. – Даже от чувства вины. Мне и самому ничуть не лучше. Может, ты меня поспасаешь немножко?
– Ты Соболева выручил, – попробовала я. Вздохнула и замолчала.
Отец уже завел машину и открыл дверцу, усадил нас на задний диван. Включил все прожекторы и рванул через город, распугивая редких прохожих и чиркая крыльями по углам домов на поворотах. Нас то и дело заносило, он выравнивал магией и не тормозил… Он тоже устал и боялся за нас. И он тоже ощущал вину. Ляля была такая счастливая… Я все же расплакалась, меня стали утешать на два голоса. Кажется, им помогло.
В кабинете особняка фон Гессов уже сидел хмурый Евсей Оттович. Выслушал короткий рассказ отца. Кивнул, дал указания своим людям и снова отвернулся к троим цыганам в шубах, нелепым в жарко натопленной комнате. Но, кажется, у них обычай – для важных разговоров являться при параде.
– Хорошо. Согласен, – бросил Горгон. – Но без поножовщины. В остальном меня не интересуют методы, коими вы доставите бомбистов. Нашли кому оказать поддержку. Борцы за свободу, мать вашу так и не так…
– Денег дали много, – покаянно вздохнул старший из цыган.
– Ты парня найди. – Корш строго глянул на сидящего напротив. – Ежели он Лялю убить грозился и все знали, почему никто не сообщил? Закрой мы его надежно, Рена уловила бы угрозу для Потапыча.
– Виноваты… – хором вздохнули цыгане.
Я обхватила голову руками и, пошатываясь, почти на ощупь побрела искать хоть какую-нибудь кровать. Весь мир состоял из виноватых подлецов и не виновных ни в чем, но окончательно мертвых хороших людей… А я шла по грани белого и черного, эта грань делалась все шире и затягивала, как болото. В дурноту обморока. В отчаяние невозможности всех спасти и все предвидеть. В воронку детерминации, что ограничивала мои силы.
Я обязана ехать в Арью.
Мой маршрут уже избран и известен очень многим.
Планы делаются все точнее, и они мне спутывают крылья.