Глава 4

Иногда и первый министр может позволить себе работать дома. Сюда проведены телеграф и телефон. Курьеры из дворца добираются за двадцать минут, большая зала при библиотеке позволяет собирать совещания. А соседство с особняком фон Гессов делает дом практически неприступным для злодеев. Ничтожна вероятность того, что при любом уровне проработки плана исполнитель увернется от магов охраны и останется незамеченным для декана магического колледжа Карла фон Гесса, который входит в тройку сильнейших и опытнейших магов страны… Но если чудо произойдет, злоумышленника уничтожит Фредди-старший. Фамильное привидение – уникальный сторож: неподкупный, не нуждающийся в сне и отдыхе, не ограниченный людскими слабостями. Ему и ночь светла, и стены прозрачны и проницаемы.

Все это замечательно и позволяет не беспокоиться за семью. Даже после трех покушений, последовавших с начала весны одно за другим. И ведь столь настораживающий счет идет только по состоявшимся покушениям, не предотвращенным еще на этапе подготовки, хотя тайная полиция Ликры по праву считается едва ли не лучшей в Старом Свете. Тем более теперь, когда господин Корш завершил ее реформу и налаживает систему внутреннего контроля за своими же людьми. Особенно за магами.

Всякому известно, что роль магов в шпионаже и терроре пассивна. При должной обработке любые заклинания или предметы с особыми свойствами рано или поздно выдадут почерк и след личности мага, который их создал. Число наделенных талантом и прошедших обучение невелико, все они на учете, слепок личности и магический почерк каждого известны и хранятся в архиве… Нет, маги работают иначе. Они передают сведения без телеграфа и телефона. Они копируют тайные документы, маскируют присутствие нужных нанимателям людей там, где их не должны видеть ненужные. Наконец, маги составляют костяк систем личной охраны. Мало какое оружие способно сравниться по эффективности, точности, мощности и избирательности с боевым стихийщиком приличного уровня, к тому же неприметным, что весьма ценно.

Платон Потапович глянул на тщедушного сутулого старичка, клюющего носом в сладкой послеполуденной дреме. Там, за окном – сад. Мало кто знает, отчего прижился на доходном месте садовника Пеньковых человек нерадивый, подслеповатый, склонный допускать цветение крапивы и случайно губить сортовые розы. В шестьдесят восемь нетрудно слыть чудаком и сонным лентяем. Это для молодого человека щуриться и прикрывать глаза странно, вмиг заподозрят поисковика. Впрочем, садовник является таковым лишь по дополнительной специализации, его основная стихия – огонь, вспомогательная – вода. Столь гремучую смесь только Марк Юнц решается культивировать в учениках. И начал испытания с этого своего студенческого приятеля, человека опытного, ценного, но утомленного охраной дворца с его пылью и скукой. Зато на новом месте он счастлив: постоянно находится на свежем воздухе и разнообразит свой досуг, посещая библиотеку, изучая садоводство или помогая в автомастерской фон Гессов. Даже завел с недавних пор двоих учеников: цыгана Макара наставляет в инженерном деле, а Александра, младшего из магов семьи фон Гесс, – в работе со стихиями. Но главная страсть старого мага – дрессировка собак. Доберманы стали для садовника настоящей радостью, ведь служат не за страх и не во имя подачек, любят не по приказу, а всей душой.

Садовник и теперь сидит на складной скамеечке у самой калитки. Рядом в траве лежат Саня и Ромка – виднеются лишь зеленые голые пятки обоих мальчишек. Зато псы – вон, замерли, дрожа обрубками хвостов. Ждут распоряжений.

Потапыч усмехнулся и нехотя отвернулся от окна. С долей отвращения посмотрел на толстую папку с бумагами. Посольские дела. Ложь, полуправда, тонкие намеки и изящные предположения, не дающие настоящего понимания и главной правды. Старый Свет неспокоен, зреет в его недрах гнойник… Но где и когда он явно вскроется? И как понять, для чьей пользы делаются намеки? Посол в Аттике жалуется: верфи загружены новосветскими заказами – а зачем вдруг понадобились корабли? Торговля-то второй год усыхает, ей всякая неопределенность во вред. Или военный советник, командированный во Франконию, – пишет сплошными недомолвками, но так часто упоминает «трудную осень», что на душе темнеет.

У входа зажужжал звонок. Потапыч глянул в окно: садовник по-прежнему кормил доберманов и в сторону парадного даже не покосился. Угрозы никакой. И прибывший не из дворца…

Слуга заглянул в залу, вопросительно покосился на Фредерику: можно ли беспокоить Самого? Та чуть заметно сузила веки, давая разрешение. Минутой позже поднос с визиткой оказался у подлокотника кресла хозяина дома.

Платон Потапович прочел имя и задумчиво кивнул, соглашаясь принять гостя, не самого желанного и даже нежданного. Фредерика, разбирающая свои бумаги на большом столе, выругалась на арьянском: она предпочитала именно этот язык для выражения отрицательных эмоций.

– Фредди, ты сегодня мрачна, – возмутился Потапыч. – Я дома, без всех своих советников, просители не стоят перед особняком в три ряда, наш Ромка еще никому не продал мою шубу, не сбежал в табор и не приволок в парк танцующего мишку. Что же не так?

– От большого призрачного ума Дивана распорядилась пустить в открытую продажу паи завода, – скривилась Фредди и зло, со стуком, выставила на стол огромную коробку. – Кто меня дернул за язык, этого и маги не скажут. Но я сама объявила открытый выбор названия для модели сперва среди пайщиков, а после и более общий.

– Все газеты писали о твоей щедрости, – с явной насмешкой хмыкнул Потапыч. – А я сразу сказал: бабья дурь безмерна. Но ты в ответ ругалась точно так, как сейчас. С изрядной изобретательностью. Ежели еще ответов подождать, автомобиль в производство можно и не запускать, арьянцы утянут все, что есть смысл воровать. Не они, так эти ловкачи новосветские. Невозможно всем миром придумать что-то толковое, но ты желала создать машине известность и заводу – репутацию. Ты преуспела, теперь расхлебывай эту вонючую коричневую удачу самой большой ложкой.

Фредерика перестала копаться в коробке и недоуменно глянула на мужа. Обернулась к дверям зала, увидела Надю, приемную дочь, и рассмеялась, наконец-то сообразив, почему Большой Мих не изволит применять более прямые и удобные названия для бабьей глупости…

– Надюшка, – улыбнулся Потапыч, прошел через зал и подхватил дочь на руки. – Помоги мамке. Она, вишь, дурное дело учудила. У нее полон ящик ответов и, полагаю, ни одного годного. Я же просматривал. Наш народец как только машину не желает назвать. То ли подначку копит, то ли и впрямь без ума пишет. «Золотая рыбка», «Гореслав», «Тройка» и даже «Пряник»… Ну как эдакое продавать? Да еще иноземцам. Подойди и сделай так: закрой глаза и вытяни мамке удачную бумажку.

– Пап, так во мне нет никакой удачи особенной, – сообщила Надя то, что знали все маги, проверявшие способности девочки.

– Надюха, ты папу слушай, – засмеялся Потапыч, воодушевляясь. – Иди и тяни. Потому как на всю коробку нет ни единого годного названия. И вся удача наша в том, чтобы мамке это в один день доказать. Иначе Фредди себя изводит, по сто раз перебирая глупости и сомневаясь. Да сверх того ругательные слова шипит столь яростно, что мне в каждом из них мнится магия. Икает народец, ох как изрядно икает, если моя Фредди злится.

Надя кивнула, подошла к коробке, встала на цыпочки, поводила рукой в шуршащем ворохе бумаг – писем, телеграмм и записок, переданных секретарем. Фредерика выпрямилась, потерла поясницу, прошла к креслу и наконец-то глянула на имя гостя, уже наверняка ожидающего мужа в кабинете. Недовольно поморщилась, признавая день не самым удачным. Надя между тем закончила щупать листки и уверенно вытянула один. Все еще жмурясь и не подглядывая – ее ведь попросили о важном – передала отцу.

– «Жар-птица», – прочел Потапыч. Расхохотался. – Фредди, это явно лучшее, что есть в коробке, Надюха молодец. Сожги прочие бумажки и решай хоть с Мари, хоть с пройдохой Макаром, хоть вон с садовником фон гессовским и нашим заодно, годится ли название.

– Да, выбрали, – задумалась Фредди, опасливо глядя на листок.

– Хорошее имя, гордое, звучное, – сохраняя на лице серьезность, кивнул Потапыч. Поправил костюм, убрал деловые бумаги в портфель, звонко щелкнул замочком. И добавил ровным тоном: – Сокращенно для первой модели, значит, получится «ЖП-1». Самое оно. Точнее некуда, в сем имени критически накоплен и ловко упакован весь смысл выбора великим вече, иначе именуемым базарной толпой.

– Платон! – почти всхлипнула Фредди, махнула рукой вслед мужу и рассмеялась.

Потапыч не обернулся. Он уже шагал по коридору, стараясь сохранить в душе остатки мирного домашнего настроения. Ведь даже первый министр должен иметь право на отдых. Хоть иногда, изредка. Правда, стремясь к отдыху, не следовало закладывать две новые магистрали железных дорог в ближний план. И затевать большую земельную реформу вряд ли стоило. А уж слушать Мари с ее суфражистскими идеями всеобщего образования… Вдобавок план электрификации привел в бешенство всех магов, поскольку грозил сокращением полезности бытовых заклинаний и государственных заказов на освещение, передачу сообщений и иные услуги. С недавних пор слово «телефон» у стихийщиков стало едва ли не ругательным.

Даже Юнц изрядно зол, хотя и признает: легкий заработок привел к деградации магической науки, сокращению объемов и качества теоретических и перспективных изысканий. Маги давно сделались нахлебниками, все это знали и молча принимали как данность, пока не явился Платон Пеньков, задумавший устроить большую пользу для страны. Куда удобнее было бы довольствоваться немалой выгодой от места первого министра – для себя лично. Ему, видите ли, интересно ломать и крушить. Его не зря еще в железнодорожном ведомстве прозвали Большим Михом. Лет двадцать назад арьянцы в лицо рассмеялись бы тому, кто осмелился бы оспорить их лидерство в котловом деле. Что скажут еще два десятка лет спустя…

Потапыч тяжело повел плечами и вздохнул с рычанием. Надо дожить, чтобы услышать. А это непросто. Каждая перемена – это новый враг. И не один! Каждая неудача – радость кому-то, но всякий успех – и того хуже, почти преступление. Успех – слишком уж многим неродной, следовательно, именуемый неудачей. Дело первого министра велико, оно половине столицы спать не дает, разжигает нешуточную зависть. Взять хоть нынешнего неурочного гостя. Когда двадцать лет назад прежний министр, предшественник Миха, затевал реформу на железных дорогах, нынешний гость был рад. Да и Платону, еще не прикипевшему душой к главному делу жизни, Соболев доводился первым другом, опорой и деловым компаньоном. Надежнейшим. Наилучшим. Несомненным… Да, чудил лихо и порой люто, но кто по молодости не грешил, тот просто родился стариком! Так говорил сам Потапыч, выслушивая осторожные советы приятелей присмотреться ко Льву повнимательнее.

– Чего мне не хватало после нашей грызни и окончательного разлада, Лева, так это дымного духу, – по мере сил мирно буркнул Потапыч, распахивая дверь кабинета и ныряя в голубоватое облако запаха дорогих новосветских сигар.

– На дым пока деньжат не жаль, – усмехнулся бывший друг. – Не хватало сигарного запаха, так позвал бы меня да со мной и обговорил дела. Но ты ж заматерел, ты ж удачу за хвост схватил и благодеяний старых друзей не помнишь…

– Это ты что брякнул, грива облезлая? – без особой злости рыкнул Потапыч, рухнул на диван и недружелюбно уставился на Льва. – В долговую тюрьму меня твоими благодеяниями упекли по молодости, помню. Жене моей первой о загулах моих тоже не чужие благодетели рассказывали, и это помню. Я, Левушка, ничуть на память не жалуюсь. Ежели сомневаешься, могу кому след предложить наше прошлое встряхнуть от пыли и учесть долги наново. Только за тем ли пришел? Ох не зли меня, Лева. Сидишь на своих рельсах, монополию на производство захапал и нового видеть не желаешь. А потом и это мне в упрек поставишь, когда я броню у франконцев куплю. Твоя-то, угорской выделки, хуже картона. Отчеты читал? Или все недосуг, опять бабы новые, а мысли старые?

Соболев неторопливо осмотрел тлеющую сигару, выдохнул дым колечком и проследил, как оно растворяется, теряет форму. Немного успокоился и покосился на бывшего компаньона:

– Бабы – они и есть бабы, чего в них нового? Долги – и того скучнее. Денег хочешь – а подавись, отдам. Может, и был должок, пустяшный. Не в деньгах дело. И не тебе, Мих, попрекать меня неблагодарностью. Восемнадцать лет назад ты ограбил меня. Все. Точка. Из долговой ямы вылез, я сперва и не понял как… Я тогда добрее был. Моложе. Глупее. Пятеро сыновей и девок без счета – да я не знал, как деньги делить! Но ты все отнял. Все! Удачу мою прибрал и черный глаз на дело мое пустил.

– Ты святой водичкой покропи головку, Лева, – участливо посоветовал Потапыч. – Мозги поостынут. Какой глаз? Какая, к чертям лохматым, удача? Пить надо меньше, детей до воровства и разбоя не допускать. А коль попались, не выгораживать так, что весь уезд берет немое изумление.

Тишина повисла надолго. Синий дым плыл в ней и скручивался волнами раздражения, ткал знакомые обоим узоры прошлого, призрачные, канувшие в небытие. Потапыч вспоминал молодость. Себя, склонного рычать и бахвалиться силой, козырять при случае дружбой с Соболевым, уже тогда купцом первой гильдии, единственным наследником семейного достояния, столь великого, что Угорский уезд порой именовали Соболевским. «Ты – лев, я – медведь, вдвоем всю страну сомнем, под себя подтянем да поделим», – кричал по пьяни Потапыч, которого тогда еще не звали «Сам» и «Большой»… А Лев – стараниями предков и отчасти своими усилиями – уже был «стальным императором», «пушным князем» и «бароном в лесопоставках». Достиг бы и большего. Но пил без меры и разбойничал так, что вместо развития тратил средства на подкуп столичных дознавателей, которых то и дело присылали разбирать жалобы и доносы. Однако все в прошлом… И к чему ворошить его?

– Кедровой настоечки не желаешь? – мирно предложил Потапыч. – Лева, ежели ты с чем пришел, так уж не молчи. Не вижу в попреках соли настоящей, один дым. Только сигарам ты верен, все те же, новосветские, вишневая отдушка… Иное из прошлого ты насквозь предал и пропил.

– Я все сказал, – ровно и негромко отозвался Соболев. – Верни мне то, что отнял. Мою семью и мою удачу. Я не прошу невозможного: воскресить сыновей, сгинувших по черной невезучести. Но что взял не по совести – возверни. Только помня прежнее, я и пришел сам сказать это. И знай твердо: не отдашь – своей семьи лишишься. Денег-то у меня хватит и без везения, чтобы твоих в дальний путь собрать.

Потапыч снова помолчал, подошел к шкафу и добыл настойку. Выставил на столик, набулькал себе в хрустальную рюмку и без спешки выпил. Подышал, посопел и снова глянул на бывшего друга:

– Лева, я вижу, что тебе очень плохо, но совсем не понимаю сказанного. Мы должны разобраться. Иначе я тебя просто пристрелю, как бешеных стреляют. Моя семья – святое. Не тронь. И думать о том не моги. Не рычи, сказывай толком и внятно: что ты зовешь удачей и в чем твоя утрата? Словами объясняй, без намеков. И без этого «ты сам знаешь». Не знаю. Но хочу понять, покуда еще не озверел от намеков гнуснейшего свойства.

Соболев кивнул, вроде бы даже охотно, и без усилия начал говорить. Снова о давнем. Как он гулял и как портил баб, как весь уезд его боялся и как в городах иной раз отменяли балы, заслышав о приезде Льва. Как воровал он девиц и потом бросал, заткнув рот родне угрозами и деньгами. Как из лесу с охоты приволок северянку и год с ней жил, пока не сбежала.

– Все твердили, что я помешался, – морщась и кроша сигару, вспоминал Соболев. – Законная жена не нашей веры. Захотела, чтобы шаман совершил обряд, и я притащил ей шамана. Пожелала, как дома, жить – я ей чум посреди залы выстроил и лаек развел. Чего ей не хватало? Пить запретила – не пил. Пальцем не тронул, пылинки сдувал… Волосы у нее лесом пахли. Я сигары не курил, чтобы…

Рука смахнула табачный сор на пол, Соболев добыл новую сигару, срезал кончик и раскурил. Молча и зло загасил, снова взялся ломать.

– Лева, так я же всех на ноги поднял, мои искали ее, как и твои, – возмутился Потапыч.

– Суетился ты знатно, я даже не усомнился, – прищурился Соболев. – Утешал меня и того усерднее. Один ты и верил, что я не с тем Рату ищу, чтобы за побег ей отомстить. Она была вот такая маленькая, как у них язык повернулся сказать, что я ее удавил?

– Довел уж точно ты, – буркнул Потапыч, сходил за второй рюмкой и налил в обе. – Насильно мил не будешь, я тебе твердил: отпусти добром, сама вернется.

– Мне следовало внимательнее слушать не слова, а тон, – совсем тихо ответил Лев, не замечая налитой водки. – Я полагал, никто не знал, что жена моя в тягости. Лишь недавно разобрался. Ты ее смутил обещанием помощи, ты же людей снарядил на похищение. И дите прибрал.

Потапыч хотел что-то сказать, но Соболев резко выдернул из нагрудного кармана футляр с сигарами, добыл из него карточку и бросил на стол как последний неоспоримый факт обвинения. Хозяин дома неторопливо нащупал улику, перевернул и долго рассматривал, хмурясь и пожимая плечами. Собственно, только теперь и заметил: Береника фон Гесс чем-то вполне отчетливо напоминает северянку Рату – сумасшедшую, мучительную, нездоровую и навязчивую любовь Соболева… Фотокарточка явно была добыта в редакции одной из газет. Такие снимки, отобрав самые невыгодные для изучения, незапоминающиеся, передают туда из ведомства Корша. И вот получили неожиданный итог правильной и грамотной работы: богатейшего «отца» в стране, если учесть состояние, земли и заводы…

– Лев, Беренике восемнадцать с небольшим, она старше, чем могла бы быть твоя дочь, – почти виновато выдавил Потапыч. – Понимаешь? И нашел ее не я. Скорее уж так: я ее чуть не угробил.

– У тебя еще много иных способов оградить себя от виновности, – отмахнулся Соболев.

– Лев, я не желаю проверять, как далеко ты способен зайти в безумии, – забеспокоился Потапыч. – Ты до сих пор помнишь ту северянку. И тебе нужна ее дочь, непременно живая. Это я понимаю. Три сына погибли из-за разбоя, четвертый спился и мало похож на человека. Пятого бабы наградили тем, от чего ты, черт ловкий, увернулся, хоть и куролесишь по сей день без меры… Лева, я вижу только один способ все разрешить. Фредди!

На сей раз Большой Мих взревел в полную силу легких. Дом ненадолго притих, затем по коридору простучали каблучки. Фредерика распахнула дверь и возмущенно охнула, пытаясь прогнать синее облако дыма, прущее из кабинета. Пробежала к окну, распахнула его и села на подоконник, отмахиваясь от клубов дыма и глядя на мужа.

– Фредди, ты Леву знаешь?

– Я с дерьмом не общаюсь, – ровным, исключительно безразличным тоном сообщила Фредерика. – Если я прошу о помощи старого друга семьи, оставшись без средств и имея на руках умирающего сына, я прошу один раз. И забываю, как звали.

– Меня не было дома. – Соболев дрогнул и, кажется, в первый раз за разговор утратил позу и уверенность обличителя. – Баронесса, вам следовало просто подождать или… Или счесть меня дерьмом. Вы всегда отличались излишней прямотой суждений. Я тогда не знал о ваших бедах, и мне было лестно держать вас в приемной. Вы мне отказали, я подобного не терплю. Вы в меня стреляли!

– Фредди? – поразился Потапыч.

– Размечтался. Я стреляла в муху на стенке, – процедила Фредерика. – Мих, давно это приключилось, я тогда еще была преизрядная фифа, сестра мага удачи и настоящая суфражистка. Я ненавидела мужчин и очень хотела хоть кого-то пристрелить, раз папаша моего Рони успел сбежать живым.

– То есть муха на стене была – мух, – уточнил Потапыч с пониманием. – Ага… Фредди, ты мне вечером расскажешь, как отличать мужиков мушиных. Постреляем вдвоем… Чего они, гады, вьются возле моей жены? А пока что добудь мне Ренку. Сей вонючка твердит, будто бы приходится ей отцом. И он угробит массу людей, доказывая самому себе подобный бред, я его знаю. Надо обезопасить Беренику от зверской любви. Только уж изволь ничего ей не сообщать. Просто доставь.

Фредерика взяла фотографию, некоторое время изучала. Наконец кивнула и ушла. Соболев помялся, косясь на водку и сомневаясь. Пить в доме врага – Потапыч видел отчетливо – бывший друг не желал. Признавать саму возможность собственной ошибки не желал вдвойне, как и много раз прежде. Сидеть и страдать молча – не мог…

– Ты всегда был везучим подлецом, медведь. Я баб воровал, а к тебе они сами бежали. Я…

– Дураком остался до сих пор. Мстительным дураком, каких еще поискать, – возмутился Потапыч. – Ну ладно мне гадить, но ты ведь и Фредди во враги записал, и Ромку моего, и Надюшку! А ну, иди вон из дома. В садике желчью обтекай.

– Пока что ты в виноватых ходишь, – уперся Соболев. Он добыл очередную сигару и начал старательно ее рассматривать, примеряясь поточнее срезать кончик. – Сходство сам признал. Моя дочь. Я вчера как увидел на сцене эту Скалли, так и лишился ума. Вполовину не так хороша, как моя Рату. Но голос… И волосы. Я вспомнил, прямо в пальцах ощутил, как они текут, смоляные, гладкие, длинные. Мне вовсе худо сделалось. Ночь не спал, до края дошел и решил уж напрямик тебя уличить. Тоже.

Потапыч нахмурился, принимая к сведению оговорку «тоже» и начиная обдумывать, что мог Лев Карпович помимо упомянутого натворить при его деньгах и норове. Мысли плыли в голову одна другой чернее и страшнее.

Чуть посветлело в сознании лишь с появлением Береники, сопровождаемой Хромовым и отцом – Карлом фон Гессом.

– Есть у тебя вещь Рату? – выбрал способ доказательства Потапыч. – Лев, не молчи, тебя спрашиваю.

Соболев без единого слова снял с шеи цепочку, открыл массивный медальон и вытряхнул на руку прядь волос и бусину. Зыркнул особенно злобно: вдруг сочтут сентиментальным, худшего-то ругательства и позора на свете нет… От размышлений Соболева отвлекло новое дело: он взялся внимательно и неотступно всматриваться в лицо Береники, морщась и явно находя меньше сходства, нежели хотел бы.

– Карл, что скажешь о человеке, коему принадлежало это до того, как ко Льву попало? – буркнул Потапыч, указав на волосы и бусину. – Ренка, и ты не молчи.

– Так я и начну, – кивнула Береника. – Сложный вопрос. Волосы одного человека, бусина того же. А мысли на них навиты, удачей перетянуты, – о другом. Я вижу, потому что именно удачу и двоит. Для волос и бусины она мертва, для мыслей – жива. Непонятно. Не встречала ничего похожего. Я не пси, я мыслей не наблюдаю, но здесь все отчетливо. Реальное мертво, вымысел – жив…

Карл фон Гесс задумчиво изогнул бровь, провел рукой над вещами, повторил движение. Помолчал, затем шепнул без звука, одними губами, несколько слов. Покосился на Соболева:

– Хорошо бы другую вещь того же человека. Дареную. Или для нее заготовленную, свою.

Лев так же молча порылся во внутреннем кармане костюма, добыл бумажник, нехотя вынул из тайного отделения плоский узорчик, сплетенный из синих, красных и белых ниток, старый, потертый. Положил на стол и жестом предостерег: не трогать. Барон кивнул, разместил ладонь над узором и довольно долго сидел и слушал то, что неведомо обладателям пяти чувств.

– Тут представлены вещи двух разных людей, – сообщил он наконец. – Бусина и волосы принадлежат женщине давно мертвой, смерть была насильственная. Проще говоря, убили ее. Полагаю, из ружья, но точно не скажу – я хоть и читаю курс теории магам-дознавателям, но практики и опыта у меня маловато. Теперь узор. Он изготовлен женщиной, которая до сих пор жива. Что еще надо сказать?

– Как – жива? – Соболев охрип, теряя всякий интерес к Беренике, Потапычу и идее мести в целом. – Я нанял дюжину магов для ее поиска! Мне принес эти вещи маг-пси наивысшего уровня, магистр, как вы зовете таких! Я еще троим независимо оплатил изучение и выводы. Мне что, лгали все? Моя жена мертва. Я долго не верил, но это доказано, и точка. И все!

– Лгал только тот, кто принес вещи, для того и подменил их, возвращая, прочих вы спрашивали о жизни или смерти особы, которой принадлежат вещи. И они давали честный ответ на ложный вопрос, – не обращая внимания на угрозу в тоне Соболева, предположил барон фон Гесс. – Я не люблю строить рассуждения на пустом месте. Но мне подумалось: а вдруг некто прикинул, как может обогатиться, заполучив доступ к наследству семьи Соболевых? Выжидать следовало бы долго, но куш велик. Правда, имелись иные претенденты.

– Их убрали. – Соболев скривился и тряхнул головой, раскрошив очередную сигару. – Я снарядил погоню, я заплатил ему пятьдесят тысяч… И что, мне теперь верить, будто на мои же деньги он моих же мальчиков?.. Нет, невозможно.

– Я тебе точно не наследник, – отмахнулся Потапыч. – Хоть это наверняка, и то облегчение. Карл, если она жива, что посильно сверх сказанного установить в таком неожиданном случае? Ты первейший маг, так потрудись изволь. Вишь, Лева из порток выпрыгивает. Он сейчас тебе пятьдесят тысяч пообещает и заодно страшную смерть, то и другое разом, обычное для него дело.

Береника прошла вдоль шкафов, рассматривая книги. Достала огромный, в роскошном кожаном переплете, сборник карт Ликры. Соболев кивнул, сам смахнул со стола труху от сигар, убрал водку и рюмки. Сам сунул узорчик в руку мага и виновато пожал плечами, кое-как удерживая на языке все угрозы и обещания. Карл жестом подозвал Беренику с Хромовым и принялся листать страницы, советуясь о непонятном – вроде бы играя в детскую забаву «тепло – холодно»…

– Белолесский уезд, – сообщил он наконец, выбрав лист. – Хорошее место для долгой игры в прятки. К северу от дальней дуги железной дороги нет делового леса, болот много, поселений никаких до самого побережья, только кочевья. Опять же граница такова, что маги ее не стерегут, не от кого, море-то все наше и льды в нем – единственное известное нам богатство.

– Рату из северного народа, – нехотя признал логику Соболев. – На юге ее и не спрятать, внешность приметная. А там… Да не томи, я за себя не отвечаю.

– Я ощущаю отклик здесь, – нахмурился Карл, примеряясь и ногтем крест-накрест ставя метку. – Километров пятьсот от радиального магистрального пути, разделяющего Белолесский и Краснохолмский уезды. Чуть к северу от третьей дуги-связки северного пути и северо-восточного, ограничивающего Угорский уезд. Рена, что скажешь? Удача стала изменчива, я не улавливаю деталей.

– Фарза активизировалась, – отозвался Хромов вместо Береники. – Карл, простите меня, это, возможно, я начудил. Вчера заметил один неприятный узел и попытался его распутать. Но не справился, сам едва выжил. Зато удачу так всколыхнуло, глянуть боязно.

– Семка, ты справился, – гордо улыбнулась Береника. – Просто любой старый узел неизбежно при ослаблении затяжки дает всплеск активности, мне так представляется. Тут, в столице, копятся большие изменения, но без спешки. Там, вдали, все на одной нитке висело, и как она лопнула, начался настоящий кромешный кошмар… Погоди, я еще потрогаю-подергаю-погляжу.

Береника села, шаря пальцами по карте и то и дело натыкаясь на метку от ногтя Карла. Виновато развела руками, глянула на Соболева:

– Быстрые перемены. Жизнь тех, о ком было спрошено, почти иссякла. Опять случай срезанной розы. Сема, я тебе объясняла. Это восстановимо лишь чудом, но мы далековато для любой магии. Одарить удачей могу, да только там рядом маги. Для всякой удачи, даже самой уникальной, требуется основа – канва, годные обстоятельства. А там реденькая окраина тайги, почти тундра, я помню Белолесский уезд, ремпоездом много раз восстанавливали путь, я почти вижу нужное нам место… Болота, ровно и пусто, видно все на много километров, не укрыться.

– Но зацепка есть, – упрямо возразил Хромов. – Небольшая. Как раз с рельсами связана. Точнее не скажу.

– Выручите ее, озолочу, – жалобно попросил Соболев, теряя самообладание.

– Куда уж точнее, – выдохнул Потапыч, не замечая сказанного бывшим другом и глядя на карту. – Главное ты, Сема, уже сказал. На мысль навел.

Потапыч прошел к рабочему столу, уселся в кресло и подтянул ближе телефон. Покрутил ручку, бережно поднял трубку: общение без магии с теми, кто находится вдали, он полагал великим и непостижимым чудом.

– Прохор, сию минуту выясни, где мой личный поднадзорный джинн. Если их начпоезда на ключе и треплется, держите его на линии. Корней склонен к длинным обстоятельным беседам, нам это сегодня, возможно, окажется на руку. И еще. Мне нужна Лео. Срочно, на эту линию.

Первый министр опустил трубку и некоторое время с обожанием рассматривал телефон: фарфоровый, в черной краске, с золотой росписью. Изделие небольшого заводика жениного приятеля, который в основном производил посуду, но в последнее время предлагал и новые перспективные товары. Телефоны из фарфора и золота, слоновой кости и корня ореха делали штучно, на заказ, в двух небольших комнатках при правлении завода. Зато рядом уже строили цех для производства обычных, дешевых и доступных аппаратов.

Колокольчик возле трубки звякнул. Фарфоровый телефон содержал изрядную порцию магии: создавал пять разных звуков оповещения в зависимости от важности звонка. И имел защиту от прослушивания, настроенную самим Карлом фон Гессом, позаботившимся и о неразбиваемости хрупкого корпуса.

– Лео? Да, срочно. Одолжи «Орла», ведь наша правительница никуда не собирается в ближайшее время, – вкрадчиво попросил Потапыч, снова поднимая трубку с рычага двумя пальцами. – И своего приятеля Лоиса вышли. Дознаватель мне надобен, наилучший пси. Тут кое-кто будет в грехах каяться. Пока он не надумал, но это уж мое дело. Немедленно. Нет, еще скорее, если возможно. Жду.

Потапыч оглянулся на бывшего друга. Оскалился совсем по-медвежьи, мешая улыбку с угрозой:

– Лева, отсюда до места три дня на скором поезде. Два без малого – моим личным составом. И примерно двенадцать часов – дворцовым дирижаблем с магами-трассерами. Я уже устроил тебе полет. Но это обойдется дорого, Лева.

– Сколько? – оживился Соболев.

– Лоис тебя выпотрошит до костей. Все скажешь: с кем трепался о моей семье, кому жаловался на беды с рецептурой брони, кого покупал и что еще вытворял. Все, понял ли? Он весьма толковый пси, лгать даже не пробуй.

– А если мы не успеем и она погибнет?

– А если ты, вонючка, уже успел и мою Фредди прямо теперь норовят угробить? – тон в тон уточнил Потапыч, глядя на бывшего друга без малейшей приязни. – Не торгуйся. Ты – шкурник, я – первый министр.

– Ну да, каторга по мне плачет, – так же ровно отметил Соболев. – Твоим автомобилям нужна сталь, решил мои заводы…

– Да не нужны мне твои заводы! – Терпение Потапыча иссякло. Он встал, навис над Соболевым и заревел в полный голос: – И ты мне не надобен, мух навозный. И воры твои, управляющие, неинтересны, свои вот где сидят!

Потапыч опустился в кресло и погладил телефон, успокаивая вздрогнувший колокольчик. Повел плечами, прокашлялся. Виновато покосился на Беренику:

– Правду желаю знать. Может, ты, Лев щипаный, на Арью уже работаешь или Ганзе предан. Ты ж дурак, ты как месть удумаешь, на оба глаза слепнешь, тобой всякий умник может крутить без усилий. Так что расскажешь все. Тебе в пользу будет. Хоть сам вспомнишь, что натворил и сколько золота извел на дурость. Глядишь, здоровая жадность проснется. Ясно? Лева, я жду.

Соболев нахохлился и отвернулся к окну, мрачнея и скучнея. Покосился на Беренику, на карту с отметкой:

– Хорошо, я подумаю.

– Лева, я не приказчик в лавке. И предлагаю не побрякушки для забавы.

– Слово, – нехотя процедил Соболев. Тяжело вздохнул: – Зачем я соблюдаю эту нелепейшую традицию первой гильдии?

– Должен же ты хоть что-то соблюдать, – чуть спокойнее отозвался Потапыч. Снова вцепился в трубку, едва колокольчик уверенно звякнул дважды. – Прохор, что у тебя? Уже неплохо. Так… Точнее, это важно. У разъезда Фролово? Линию на мой телеграф перекинь. Все, пока да.

Хромов первым догадался перенести карту на большой стол. Уложил, сам указал на северной дуге едва заметную надпись, внесенную мельчайшим шрифтом: «р-д Фролово». Точка помещалась у самой вмятинки от ногтя. Потапыч довольно кивнул.

– Удача – штука могучая, хоть и ненадежная, – задумчиво молвил он. – На кой мне спасать Рату? А только все к тому идет… Карл, можно джинну ошейник снять отсюда?

– У Корнея есть пси-ключ, Бризов его учил пользоваться, – уточнил барон. – Дед на линии, все верно?

– Он теперь начпоезда, волен телеграфом пользоваться, сколь пожелает, на то имеется мой приказ, – согласился Потапыч. – Растет человек, даже и без протекции твоей Елены Корнеевны.

Телеграфный аппарат у дальнего края стола щелкнул, обозначая подключение линии. Карл сел на подоконник и положил руку у самого ключа, готовый отстучать текст.

– Как же ему указать-то, чтобы и понял, и не всполошился? – задумался Потапыч. – Чудной дедок ваш Корней. Самобытный.

– Официально сообщай, – слегка усмехнувшись, дрогнул бровью барон. Он начал отбивать телеграмму, повторяя вслух: – «Начпоезда Суровкину, точка. Приказ первого министра Пенькова лично тайно срочно, точка».

Береника сдавленно фыркнула, внятно представив себе лицо деда, сразу делающееся важным и строгим, исполненным значимости. Потапыч погрозил пальцем, обрывая шутки, кивнул Карлу и продолжил диктовать без возражений по поводу первых слов:

– «Целях операции особой важности приказываю снять ошейник поднадзорного Шарля де Лотьэра, точка. Вменить оному обязанность поиск нейтрализацию магов предположительно северу путей радиусе пятидесяти километров, точка. Обращаю особое внимание обнаружение оказание помощи пострадавшим действий магов».

Потапыч кивнул и задумался, не зная, как еще телеграммой можно уточнить задание, туманное до предела и вряд ли исполнимое. Что сможет один Шарль, пусть он и джинн? К тому же неплохо бы знать наверняка, велики ли способности к магии у франконца из тайного ордена… и каковы его нынешние убеждения. Не покинет ли он поезд и страну в целом, едва почует свободу.

– Корней пригласил Шарля, – буркнул Карл, слушая торопливый стрекот телеграфа. – Я отбиваю указания. Что сам знаю и о чем догадываюсь, то и стучу. Что женщину надо бы поискать, что уровень мага, затеявшего преступление, предположительно пси, магистр. Что Ренка своему любимому джинну шлет всю удачу, какую может отправить… Еще выстукиваю магические приметы женщины, снял с этой ее вещи. Ну, тут без пояснений, вы не маги. Имя… Сколько ей теперь?

– Тридцать шесть, – отозвался Соболев. – Рост метр шестьдесят два, глаза черные, кожа светлая, красивая очень…

– Могу два раза отстучать «очень», джинны на красоту отзывчивы, – повел бровью Карл. – В целом все. Просил Шарля не лезть безрассудно и надеяться на подмогу к утру, не ранее. Отбой.

Повисла тишина. Соболев помялся, вздохнул, прошел к столу, налил себе полную рюмку и выпил. Было заметно, что рука у него слегка дрожит. Бывший друг первого министра покосился на Потапыча, вздохнул еще тяжелее.

– Ты бы из дома-то поаккуратнее выбирался и пореже, Платоша, – нехотя выдавил он. – Заходили как-то ко мне ребятишки, так я им сгоряча и помог деньгами. Идейные, о свободе шумели, о тебе, тиране… Еще я вроде расслышал, есть у них штука такая, «пятнашка». Что за вещь, не знаю, но им была важна. Желали ее, так и сказали – передать кому следует, а кому – не ведаю.

– Ох, иди отсюда, Лева, иди уже, – отмахнулся Потапыч. – Не верю я в покаяние. Ты сегодня вздыхаешь, а завтра за свое берешься с новой силой. Лучше займись броней, нам изрядно нужна новая, ты ведь читал отчет, мы сейчас арьянцам и не враги, а так – тьфу. Мы никому не противники при такой броне. По твоей милости. Исключительно.

– Да не пеняй ты мне через слово, – озлился неугомонный Соболев. – Все есть, не так я и туп, как иногда могу прикинуться. И свое есть, и у арьянцев что следует давно перекуплено и изучено. Это у них – тьфу… Легируют они тем, что я им поставляю. Платоша, ты меня знаешь, уж в стали я понимаю. Это ты пустосвист, шуметь горазд, а годного котловика так и не добыл.

– Началось, – расхохотался Потапыч. – Он бомбистам денег дал, и он же меня учит, чтобы я от его нудности прежде смерти помер. Лева, иди в сад, из дома моего долой. Карл, проводи… гм, гостя. Ты с ним летишь?

– Теперь уж нет, теперь я с тобой остаюсь, – покачал головой маг. – Будем думать. «Пятнашка» – гадость та еще. Ренка, а слетайте вы с Хромовым на север.

– Прямо теперь лететь? – оживился Соболев.

– Отсель подалее, – с раздражением рявкнул Потапыч. – И без запаса сигар, и чтоб я тебя не видел как можно дольше. «Орел» уже тут, висит за особняком, раз телефон заново звякнул. Лева, ты понял? Слово ты дал. И учти: не будет к осени нормальной брони, отправлю валить лес и сочту дураком конченым.

Соболев кивнул и покинул кабинет. Береника и Хромов вышли следом. Потапыч потер затылок и покосился на барона. Ткнул пальцем, указав место на диване:

– Карл, теперь мы наверняка знаем главный источник денег на покушения. И мне не нравится решительно все. Этот недоумок в средствах не ограничен.

– Хромов назвал мне его имя еще рано утром, да и прежде мы полагали его причастным, так что ничего нового, – пожал плечами барон. – Я доволен сегодняшним днем. Семен начинает понимать, что требуется от высшего мага. Если бы Лев Карпович не пришел сюда, я был бы всерьез обеспокоен. Его визит – большая удача. Сбывшаяся. Как и его готовность все рассказать дознавателям.

– Нам везет, значит, я помру спокойно, – буркнул Потапыч. – И не гляди так, не за себя боюсь, мне врагов заводить не внове. Но Фредди, дети… И дело. Я столько всего замесил, а кто пирог выпечет, если я сгину? Арьянцы? Так у них теперь иной замес в моде, военного образца.

– Знаю, потому и рад росту Хромова. Потапыч, не рычи. Мы работаем, обойдется.

Дверь с треском распахнулась, впуская Фредерику. Жена Потапыча сияла лучезарной улыбкой и тащила за шиворот Ромку. Во второй руке держала бумагу и победно ею размахивала. Следом молча скользнула Надя и замерла в уголке, переживая за брата.

– Платон! Он подбросил в коробку бумагу с названием. Гляди: большая, чтобы я не пропустила.

– То есть одной бедой меньше? – понадеялся Потапыч.

Фредерика кивнула и выложила на стол листок, расправила и указала на него с самым победным видом.

Чернилами во весь лист, красиво и старательно, были нарисованы цифры «777». Внизу аккуратным ученическим почерком Нади шла подпись: «Раз в Ликре привыкли надеяться более всего на удачу, то ее обозначением и следует назвать все модели завода в целом и еще сделать постоянным знак с крылатой женщиной, похожей на птицу удачи».

– Неплохо, – осторожно предположил Потапыч. – И переводить ни на какой язык не придется, и цифра «семь» у всех, почитай, с везением связана.