Часть 2
1
Добравшись до офиса, я примостился на дежурном диванчике и благополучно проспал без задних ног до самого утра. Обошлось без сновидений. Проснулся в семь сорок от дикого голода. Помирать не хотелось (чем больше живу, тем больше хочется жить), поэтому пустился на поиски жиров, белков и углеводов. Обшарил все шкафы, заглянул во все нычки, но ничего съестного не нашёл. Тогда вытащил бутылку с остатками виски, потряс — грамм двести ещё имелось. Подумал, сейчас выпью и заморю червяка к чёртовой матери. А не заморю, так утоплю.
Не тут-то было.
Червяк ни только не захлебнулся, но и потребовал закуски, причём потребовал весьма настойчиво. Пришлось оставить сантименты и провести продразвёрстку во владениях Леры. И вот здесь-то нам с червяком повезло, просто несказанно повезло: обнаружил в её столе треть шоколадной плитки и приличный ломоть пиццы с маслинами.
Шоколад не тронул (баловство), а вот пиццу кинул на зуб. Сдул с неё пыль и кинул. Чёрствая была, как подошва старого ботинка, но это меня не смутило. Жевал за милую душу, запивая шотландским самогоном, и нахваливал.
Пока чавкал, разглядывал содержимое выдвижного шкафчика. Говорят, содержимое багажника может многое сказать о владельце автомобиля. Думаю, что это применимо и к содержимому рабочих столов. У Леры в ящике стола имелось: номер «Компьютерры» за январь, баночка с кремом от загара, книжка «Синие чудеса» некой Ильдико фон Кюрти, фотография артиста Куценко с проколотым левым глазом, сломанные наушники, баллончик с перцовым газом, диск «Ночных снайперов», янтарные бусики, плоскогубцы, рулон скотча, почерневшая шкурка банана, дискета со странной надписью «Нереальный хак», визитка маникюрши, упаковка от картофельных чипсов, открытка-валентинка в виде розового сердечка, флайер ночного клуба «Объект 01» и несколько разноцветных чехлов для мобильного телефона.
Что можно сказать о владельце всего этого богатства?
Не знаю.
Разве только то, что он не мальчик и что наверняка любит окрошку.
Набив желудок непонятным, мысленно поблагодарил Леру за то, что не дала помереть раньше срока. Теперь я мог думать о вещах более высоких. Например, о туфлях. Отсырели они в давешнюю пургу и до сих пор не высохли. Однозначно требовалась замена.
Вернувшись в кабинет, я сунулся в платяной шкаф, где к своей радости нашёл сандалии и кроссовки. Остановил свой выбор на кроссовках. А когда стал натягивать, обнаружил, что внутри напиханы шары из старых газет. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить — Ашгарр учудил. Пару раз в год заглядывает в офис, наводит шмон. Чистюля.
В один кроссовок домовитый поэт засунул три страницы газеты «Жизнь». Это ладно, так себе газета — букв много, жизни нет. Но вот того, что во второй он затолкал номер «Губернских Ведомостей» за январь 1903 года, никогда ему не прощу. Это надо же было додуматься!
Осторожно развернув пожелтевшие от времени листы, я выложил их на столе и любовно разгладил. Убедился, что все целы, успокоился и невольно забегал глазами по строчкам. Притягивали к себе «яры» и «яти». Ох, как притягивали. Читал и вздыхал. Как будто всё вчера было.
«15 января, по указанию начальника департамента полиции, задержана была богомолка крестьянка Екатерина Кузькина, которая принадлежала к числу сектантов и являлась пророчицей Саломеей. Она же замешана в истории продажи венков от имени отца Иоанна Кронштадтского».
«16 января в доме Мазина, что в Знаменском переулке, во время поминок задержали одну из „поминальщиц“, крестьянку Квочкину, которая, выходя из-за стола похитила семь десертных и три чайных ложки, три салфетки и три пробки с металлическими украшениями. Квочкина заявила, что она, поминая покойника, опьянела, и что с ней было — не помнит. „Поминальщицу“ отправили в участок».
«18 января мещанин Евсеев, проходя по Екатерининскому парку, был остановлен двумя женщинами. Одна из них спросила, как пройти на Солдатскую улицу, а другая попросила указать дорогу к Воздвиженскому монастырю. Евсеев указал им путь, после чего обнаружил, что у него из кармана пропали серебряный портсигар, также часы и кошелёк со ста семьюдесятью рублями ассигнациями и медной монетой. В тот же день мошенницы были задержаны помощником следственного пристава господином Тугариным. Ведётся дознание».
Из-за этой последней заметки собственно и храню газету. Имеет тут место, конечно, не достойное дракона тщеславие, но выкинуть рука не поднимается. И никогда не поднимется.
Аккуратно сложив газету, я вздохнул: «Да, случались дни весёлые» и собрался удариться в воспоминания о былых подвигах, но меня — вот так всегда! — остановил телефонный звонок.
— Вспоминал меня? — спросил Ашгарр сонным голосом.
— Вспоминал, — подтвердил я и тут же пошёл в наступление: — Недобрым словом вспоминал, а слово то — «шаромыжник». Ты какого хрена в моём архиве копался?
— Ты о чём?
— О том. Зачем газету в лапоть засунул?
— В какой лапоть? Какую газету?
Я передразнил его, подражая голосом утёнку Дональду Даку:
— В такой лапоть, такую газету. — Но потом всё-таки перешёл на человеческий язык: — Зачем старые «Губернские ведомости» в кроссовок засунул?
— Я помню, что ли? — стал вяло отбиваться Ашгарр. — Что попалось под руку, то и взял. А на кой ты эту труху хранишь?
— Надо. Перечитываю.
— У Лао Шаня моду взял?
— Да. То есть, нет… Не в этом дело… — Я сбился, но, энергично почесав затылок, красиво выкрутился: — Просто интересно отслеживать, как меняются людские нравы.
— А они что, меняются? — после короткой паузы, спросил Ашгарр и громко зевнул.
Тут он меня, конечно, припёр. Понятное дело, не меняются. Природа есть природа, супротив не попрёшь. Не зная, что сказать, я вызверился:
— Ещё раз сунешься в архив, убью.
— И давно у тебя это? — усмехнулся Ашгарр.
— Что «это»?
— Склонность к суициду.
Я смутился, Ашгарр воспользовался моим молчанием и процитировал Пастернака:
— Быть знаменитым некрасиво, не это поднимает ввысь. Не стоит заводить архивы, над рукописями трястись. — После чего резко сменил тему: — Скажи, как всё прошло?
— В лучшем виде прошло, — взяв себя в руки, ответил я. — Демон оказался мудрой тёткой.
— Значит, все пули мимо пролетели?
— Слава Силе — обошлось.
— Это хорошо. Не хотел бы я закончить свой век онгхтоном.
— Вот ты, стало быть, как! — возмутился я. — О себе в первую очередь… Ну-ну.
— Что значит «о себе»? — спросил Ашгарр не без ехидства. — Разве «о себе» у нас не значит «о тебе».
И вновь хохотнул.
— Ах, ты… — хотел сказать я ему всё, что о нём думаю.
Но он меня опередил:
— Успокойся. Тебя бы тоже жалко было. Тебя даже в первую очередь. Себя — в третью. Если бы, конечно, от горя не запутался в этих «ты», «я» и «он».
Тут он был прав — запутаться легко.
— Ладно, замяли это дело, — примирительным тоном сказал я.
С трудом сдерживая очередной зевок, Ашгарр спросил:
— Домой собираешься?
— Вообще-то планирую, а там — как выйдет.
— Если что, дай знать. Всё, пока-пока.
И тут же отключился, пошёл досыпать. Ашгарр у нас «сова», ведёт богемный образ жизни — до пяти ночи колобродит, до полудня даёт храпака. Я бы так не смог. «Жаворонок».
После звонка Ашгарра около часа чистил пистолет. Надо сказать, очень мыслеродительное занятие. Наподобие чистки картошки или лепки пельменей. Счищаешь ёршиком пороховую гарь со стенок стволового канала, а сам в это время думаешь о чём-нибудь отвлечённом. Красота!
На этот раз, то и дело бросая взгляды на бронзового пеликана, я размышлял о том, можно ли считать магию искусством?
У меня выходило, что можно.
И вот почему.
В первую очередь, всякое магическое действо, как и всякое настоящее произведение искусства, уникально. Это штучный продукт. Конечно, есть некие стандартные заклинания, но они отнюдь не гарантируют результат — в конечном итоге всё зависит от таланта мага. И это роднит его с художником, музыкантом или, допустим, с писателем. Те тоже знают всякие типовые приёмы ремесла — то, что называется «школой», но каждый реализует их в соответствии со своим индивидуальным даром, идёт своим путём. Разумеется, у любого мага в загашнике имеются артефакты (разного рода кольца, браслеты и прочие волшебные прибамбасы), которые облегчают колдовство, но и они, в свою очередь, есть результат предыдущих магических деяний. Это то же самое, что заготовленные художником эскизы, наброски композитора или черновики писателя.
Теперь дальше. Никакой единой системы сотворения шедевра не существует. Никто творцу не указ. Художник вымазывает краской полотно сообразно своему представлению о прекрасном, и писатель чиркает бумагу по велению собственной души. Каждый пишет, как он дышит. И ни иначе. То же и с чародейством. Магия никогда не являлась, не является, и не будет являться единой, унифицированной и вменённой в обязательное употребление системой знаний. Каждый настоящий маг сам себе система. И если ему что-то не надо, значит, не дано. Значит, не судьба. Значит, так тому и быть Обидно, досадно, но ладно. Чудодействуй в меру своего таланта и не журись. Тем более что наличие больших собак ни в коей мере не должно смущать желание маленьких гавкать. Так утверждал ни кто-нибудь, а сам Антон Павлович Чехов.
Наконец, «быть творцом» — не просто работа, но, прежде всего, образ жизни. Настоящие живописцы, музыканты и писатели не похожи на других людей, они живут иначе. Не потому, что выпендриваются (хотя иногда бывает, причём, чем таланта меньше, тем больше выпендрёжа), но в первую очередь потому, что для них нет разницы между служебными обязанностями и частной жизнью. В полной мере это относится и к магам. Маг всегда маг, а не с девяти до семи с перерывом на часовой обед.
Когда я добрался до этого самого места в своих сравнениях искусства и магии по формальным признакам, часы пробили «бом» и безмозглая механическая кукушка отмерила мне ещё девять лет жизни. «Хорошо когда бы так», — подумал я. Передёрнул затвор, вогнал в паз обойму, поставил пистолет на предохранитель и объявил себе выходной. Но в одну минуту десятого зазвонил телефон. Тот, который мобильный.
Да, как ни планируй свою жизнь, всегда найдётся кто-нибудь, кто подвернется под руку в самый последний момент, — и все твои планы идут прахом.
Звонил Михей Процентщик.
Кого угодно ожидал услышать, только не его.
— Егор, у меня к тебе дело, — пробасил он после приветствия.
— Выкладывай, — разрешил я.
— Нет, по телефону не могу. Надо лично.
— Тогда подъезжай.
— Ты где сейчас?
— В конторе.
— Через десять минут буду.
Пошли гудки отбоя, и я стал теряться в догадках.
Михей Процентщик (в мире людей — Михаил Петрович Лымарь) — один из самых сильных магов города, если не самый сильный. И при всём том наименее уважаемый.
Белые маги — тратят Силу на то, чтобы дать другим радость и утешение, и из этого черпают новую Силу. Чёрные маги — используют Силу во вред другим, и снимают пенки с людского горя. А есть такие странноватые маги, которые свою природную Силу совсем не тратят. Ни на лютые дела не тратят, ни на добрые. Им Сила нужна ради Силы. Копят они Её. Тупо копят. И копят, и копят, и копят. Вреда от таких накопителей никакого, но и пользы никакой. Что есть они, что нет их — всё едино. Так вот Михей из числа подобных пустоцветов.
Правда, в отличие от прочих «скупых рыцарей», Михей не просто Силу копит, он Её ещё и в рост пускает. Любой нуждающийся маг Города может перехватить у него Силы в долг. Запросто. Приходи и бери. Но не за «так», конечно, а под шесть процентов в месяц. Ссудит тебе Михей тысячу, к примеру, кроулей, а через месяц возвращай ему эту тысячу да сверх того шестьдесят. А за просрочку пеня — полпроцента за сутки. Говорят, что это по-божески. Не знаю. Как по мне, так есть в этом что-то неправильное. Уж больно трудно такой бизнес принять золотому дракону, который Силу берёт от лиходеев и безвозмездно возвращает Её страждущим. Может, поэтому никогда я к услугам Михея не обращался. Хотя наперёд не зарекаюсь — жизнь длинная, а случаи бывает разные.
Зачем я понадобился Михею Процентщику, ума не мог приложить. Вообще-то, маг его уровня любые личные вопросы решает сам — между делом и мановением руки. Слышал я от компетентных людей, что Михей Процентщик Силы накопил видимо-невидимо. Столько у него Её, что все шесть турбин Городской ГЭС может при желании остановить на сутки. Оттого и недоумевал: «Чем такому помочь могу? Рокфеллеры к сидящим на паперти за помощью не ходят».
Впрочем, долго гадать не пришлось, Михей подъехал на минуту раньше обещанного — в девять десять. Подъехал и ввалился. Пузатый, грузный, неповоротливый. Потряс в знак приветствия тремя подбородками, рухнул в предложенное кресло, поправил на лысине две мокрых прядки и, с трудом справляясь с отдышкой, прогудел в три приёма голосом оперного баса:
— Артефакт. Спёрли. Егор.
— Что именно? — не моргнув глазом (давно живу, всяко видел), уточнил я.
Вместо ответа он полез во внутренний карман своего безразмерного пиджака. Долго ковырялся, никак не мог вытащить. Как назло ещё и рука у него там застряла, стал нервно дёргать, чуть карман по швам не разорвал. Наконец, пыхтя и чертыхаясь, вытянул фотоснимок «девять на двенадцать» и швырнул на стол.
Я глянул.
И увидел чашу.
Ничего особенного на первый взгляд она собой не представляла. Средние века. Западная или Центральная Европа. Кажется, серебряная. Возможно, ритуальная. Даже очень возможно, поскольку изображены на ней жрецы, бредущие с дарами к алтарю. В остальном, чаша как чаша. Подобных в любом музее западного искусства вагон и маленькая тележка. Это тебе не капала ламаистов — церемониальная чаша из затылочной части человеческого черепа. Вот то, действительно: держишь в руках, понимаешь — вещь.
Зная, что Михаил Петрович Лымарь владеет антикварной лавкой, я ткнул пальцем в снимок и спросил:
— Артефакт дохлый?
— В том всё и дело, что активный, — на четвёртом выдохе ответил ростовщик.
— Уж не Грааль ли?
Спросил в шутку, но он этого не уловил. Смахнул с похожего на баклажан носа каплю пота и вполне серьёзно ответил:
— Нет, не Грааль. Эта чаша когда-то принадлежала одному из членов «Братства кипячёной росы». Слышал о таком?
Я кивнул:
— Слышал. Как не слышать? У меня об этом братстве имеется две неслабых книжки.
Чтобы не быть голословным, я встал из-за стола и подошёл к книжному шкафу. Нашёл глазами нужную книгу (стояла между «Историей герметической философии» Ленгле и «Жизнью некромантов» Годвина), встал на носки, вытащил, стёр рукавом пыль и прочёл полное название:
— «Ужасные соглашения, заключённые между дьяволом и братьями росы. Содержащиеся в них отвратительные инструкции. Разорение тех, кто им следует, и их жалкий конец».
— Подлинник? — поинтересовался Михей, у которого при виде старинного фолианта алчно загорелись глаза.
— Что ни наесть подлинник, — похвастался я и махнул в сторону шкафа. — А ещё тут где-то стоит «Исследование новой неизвестной кабалы братьев кипячённой росы, поселившихся в Париже». Тоже подлинник. Издание 1623-го, кажется, года.
Михей завистливо причмокнул толстыми губами, но в следующую секунду взял себя в руки, спросил:
— И ту, и ту читал?
— Угу, обе, — ответил я. — Когда-то. Много лет назад.
— Тогда в курсе, кто такие эти братья и чем промышляли.
— Более-менее. — Я пролистнул страницы книги, словно кассир пачку банкнот. — Насколько помню, тридцать шесть членов братства отреклись от крещения и перестали уповать на воскрешение к Судному дню. Якобы за это дьявол даровал им способность переноситься из одного конца света в другой со скоростью мысли, говорить на всех языках, всегда иметь полные кошельки, быть невидимками и проникать в самые потаённые места, невзирая на засовы. Ну и так далее, и тому подобное. Если отбросить характерные для средневековья страсти-мордасти, можно предположить, что братья кипячёной росы являлись вполне успешными магами.
— Твоя правда, — согласился с моим выводом Михей.
Я поставил книгу на место, вернулся к столу и постучал пальцем по снимку.
— А точно, что эта чаша…
Ростовщик не дал мне закончить вопрос.
— Точно, — пробасил он и стал рассказывать, замолкая всякий раз, когда нужно было справиться с одышкой. — На снимке не видно, но на ножке имеется гравировка. Там три латинских буквы «FRC». Аббревиатура читается как «Fratres Roris Cocti», что в переводе, как ты понимаешь, и означает «Братство кипячённой росы». В такие чаши, как ты знаешь, братья собирали росу, потом выпаривали и получали особый ингредиент для чудотворных препаратов. Отсюда и пошло название братства. А всего таких чаш было тридцать шесть.
— По числу братьев, — догадался я.
— Да. У каждого брата была персональная.
— Удобно, а главное гигиенично. К тебе-то как попала? Насколько я помню, братья восточнее Франш-Конте никогда не забирались. Или что-то путаю?
Михей несколько секунд молчал, соображая, отвечать или нет, но потом всё-таки решился.
— История давняя, а суть в следующем. Чашу эту я бог знает сколько лет назад купил у внука человечка, который служил конюхом у сосланного декабриста Петра Вениаминовича Рябова. Предполагаю, что Рябов её лично вывез из Парижа.
— Выходит, трофей, — сказал я.
Михей подтвердил:
— Вроде того.
— Что — Рябов из фронтовиков будет?
— Так и есть. Ветеран 12-года. До Парижа дошёл с черниговским полком, где служил вольнонаёмным доктором.
Тут я — и что только откуда берётся? — показал свои недюжинные познания в отечественной истории:
— А не тот ли это полк, которым во время декабрьских событий Муравьёва-Апостол командовал?
Кивком подтвердив правоту моих слов, Михей добавил:
— Только Рябова ещё до восстания взяли по доносу унтер-офицера Шервуда. Повезло, не казнили. Поначалу в Читинский острог определили, а через десять лет отправили на поселение в Усть-Култук. Там и похоронен.
— И чем же тебя эта чаша прельстила?
— Как чем? — Михей пожал плечами. — Во-первых, представляет огромную историческую ценность. Во-вторых, — Сила в ней.
Я уточнил:
— И это всё?
— И всё, — ответил Михей.
Ответил и уставился на меня своими глазками-бусинками, надеясь, что скушаю его враньё.
— Мне-то зачем врать?! — возмутился я. — Пришёл за помощью, изволь правду говорить.
Михей, заметно смутившись, стыдливо опустил глаза.
— Не хочешь говорить, не надо. — Я поднялся из кресла и протянул руку для прощания. — До свидания, дружище. Искренне сочувствую твоему горю, но ничем помочь не могу. Извини.
— Она свойством обладает, — сообразив, что я не шучу, поторопился сказать ростовщик. — Бессмертие даёт.
«Будто воздух из проколотого шарика вышел», — подумалось мне, но тут до сознания дошёл смысл его ответа.
— Бессмертие?! — удивился я. — Что, без балды?
— Во всяком случае, долголетие — точно, — поправился Михей. — Сам прикинь. Рябов умер, когда ему уже сто три было. Да и умер-то глупо — утонул. А его сердечный друг конюх Селуян Замятин, коему чаша перешла по завещанию, тот девяносто четыре протянул. Причём, до самой смерти болезней не знал. И помер не в кровати, а на охоте — медведь-подранок поломал.
— А на себе свойство проверял?
— А как ты думаешь?
— Думаю, да.
— Правильно думаешь.
— Какао по утрам из неё потягивал?
— Сок апельсиновый.
— И как?
— Как видишь, жив до сих пор.
Я оглядел его с ног до головы и с головы до ног.
— А сколько тебе, Михей?
— Может, тебе ещё и своё настоящее имя сказать? — недовольно пробурчал ростовщик.
— Ладно, забудь. — Я ещё раз глянул на фото чаши. — Значит, говоришь, бессмертие даёт?
— Сама по себе — бессмертие, в сочетании с другими артефактами свойств — не знаю. В комбинации артефакты свойств иной раз такое могут выдать, что закачаешься.
— Это точно, — согласился я и, не желая переливать из пустого в порожнее, стал переводить разговор в практическую плоскость: — Значит, спёрли?
— Спёрли, гады, — удручённо вздохнул Михей.
— Хочешь, чтобы разыскал?
— Хочу.
— Почему я? Почему не сам?
— Ты профи.
— Полно, барин, все мазурки давно написал Шопен.
— Что?
— Да так, ничего. Ладно, пусть я профи, но ведь ты же… — Я запнулся и, не сумев подобрать уместного определения, выпалил: — Процентщик.
— И что с того? — пожал он плечами.
— Ходят слухи, что могуч ты, Михей. Захочешь, одним щелчком весь Город наизнанку вывернешь. Щёлк, и родное снова у тебя.
— Ну, зачем же так… Гром-молния, трах-тарарах — к чему весь этот шум? Лучше уж ты. Тихо, хватко, точечно.
Уловив в его словах фальшь, я вскинул бровь:
— Точечно, говоришь?
И саркастически хмыкнул.
Всё я про него понял, понял, что жаба его давит, что не хочет он ни одного лишнего кроуля накопленной Силы тратить, а хочет дело провернуть задёшево. Подумал: «Похоже, таких жадюг мир ещё не видел». И чисто из вредности стал набивать цену:
— Сдаётся, дело хлопотным будет. Чую, придётся попотеть.
Говорил так, а сам в это время отодвинул кольт в сторону, покопался в верхнем шкафчике и высыпал на стол пригоршню браслетов и колец. Пустых, конечно.
— А сколько ты хочешь за работу? — изумлённо глядя на эту кучу лома, спросил Михей.
— Семьсот пятьдесят кроулей, — сказал я как отрезал.
У Михея в зобу дыханье спёрло, только и смог охнуть:
— Ну, ты хватил!
— А чего? Нормально. За три дня не найду, значит, совсем не найду, а двести пятьдесят за день — красная цена.
— Много.
— Тогда до свидания. — Я сделал ему ручкой. — Иди к ментам, они бесплатно найдут. Не сразу, но найдут. Правда, потом Чаша в отделе года три до суда простоит в качестве вещдока. Ну и что? Зато бесплатно. Иди-иди. Здесь по пятницам не подают.
Торговаться я не собирался, ни в моих обычаях. Михей это понял, и его брыла раздулись, как наполненные ветром паруса.
— Согласен.
— Вот и отлично.
— Только давай так, — тут же добавил он, — двести пятьдесят сейчас, пятьсот — потом,
«Нет, он непробиваем!», — мысленно возмутился я, покачал головой и принял его условие:
— Чёрт с тобой.
Оставив на столе боевой браслет и три кольца (одно из которых было Альбининым), указал на них Михею:
— Вот эти зарядишь.
Ростовщик кивнул, и я тут же вышел, дав ему возможность закачать Силу в оставленные предметы. Закачка Силы — дело интимное, чужих глаз не терпит. Поэтому.
Когда дело было сделано (а сделано оно было достаточно быстро, и двух минут не прошло), Михей окликнул, и я без лишних формальностей, уже с порога, перешёл к выяснению деталей:
— Ну и когда беда приключилась?
— Сегодня ночью.
— Мысли есть, кто мог позариться?
— Ума не приложу.
— Рассказывал кому-нибудь о свойстве?
— Никогда и никому.
— Может, по пьяной лавочке? Или на ушко прелестнице, дабы впечатление произвести?
Спросив, я по-свойски подмигнул, мол, колись, Михей, здесь все свои. Но он замахал руками.
— Нет-нет, это не про меня.
— Где хранил? Дома?
— Нет, в лавке. У меня там… что-то вроде кабинета.
— Показывал кому-нибудь?
— Нет, — не задумываясь ответил он, но потом вдруг наморщил лоб. — Хотя…
— Что — «хотя»? — ухватился я за его обмолвку.
— Не знаю, имеет ли отношение…
— Рассказывай, а там посмотрим — имеет или не имеет.
— Выставка была в прошлом декабре, посвященная 180-летию восстания, — хмурясь, сообщил он. — «Времен связующая нить» — так, кажется, называлась. Или что-то вроде того. Так вот я чашу… Как бы… В общем, предоставил я чашу организаторам на день.
— Зачем? — изумился я.
— Чёрт попутал.
— А серьёзно?
— А серьёзно… — Мне показалось, что Михей несколько смутился. Во всяком случае, долго молчал, подбирая нужные слова. Наконец сказал: — Дело в том, что тогда Потапов выставил театральный веер, принадлежащий якобы самой княгине Волконской. Ну и я подтянулся.
— Кто такой Потапов? — поинтересовался я.
— Да есть тут один коллекционер. Считает себя, круче всех.
Михей сказал это с такой язвительностью, что сам себя выдал. Но я всё-таки уточнил:
— Для тебя это было в некотором роде вызовом?
— А то! Конечно.
— И ты повёлся?
— Повёлся. Решил ему нос утереть. Глупо, да?
— Да уж, не умно. Это и называется «по секрету всему свету».
— Но ведь только восемь часов простояла.
— Как видишь, хватило. Кто-то оценил вещицу по достоинству и при случае слямзил.
Я задумался и пока думал машинально насадил по одному заряженному кольцу на безымянные пальцы. Альбинино кольцо сунул в карман, а браслет стал вертеть в руках. Потом натянул его на правую руку и спросил:
— Не этот ли самый Потапов навёл?
— Не исключаю, — ответил Михей.
— А Потапов этот — он посвящённый?
— Нет. Он так… — Михей сделал такое движение рукой, будто вкручивает лампочку. — Собиратель.
— А может, он и спёр?
— Вряд ли. Это маг сделал.
Сказано было с убеждённостью, которая ни могла меня не заинтересовать.
— Почему ты так решил? — спросил я.
— В лавку приедем, сам увидишь, — ответил Михей.
Тут он был прав, любое разбирательство нужно начинать с осмотра места преступления. И чем раньше к нему приступить, тем лучше, ибо работа по горячим следам зачастую приносит неплохие плоды. Вот почему я быстро сунул кольт в кобуру (сыщик без «машинки» всё равно что кот с презервативом) и потянул незадачливого ростовщика на выход.
